9
Я выгнал женщину, обидев
Её словами невпопад
/Она была прекрасна видом/,
И вот - один, ни зол,ни рад.
...............................
...............................
Увы, не скрасит путь мой спутник...
Ушла, вот, женщина горда...
В стакане водка - столбик ртути –
Зовёт с собою - в никуда
................................
Куда девать полоску дыма
Смертельно крепких папирос?
Кого винить - полоску, зиму,
Или, быть может, свой невроз?
На пальцах пепел чёрной точкой,
На полках Пушкин и Вийон...
А мозг сверлит чужая строчка
О том, что каждому своё.
(В. Иванов, из папки:
"Незаконченное")
Тяжелая ноша затрудняла ходьбу. Ремень сумки резал плечо: восьмитомник Александра Блока, который он нёс Олегу, тянул килограммов на семь. Утром Владимир позвонил в Елисеевский магазин — ему ответили: Завьялов работает и сегодня — на смене. Сдавать сборник одного из самых любимых поэтов не хотелось, но выхода не было: в ожидании ответа из журнала нужно продержаться, не сбивая темпа устройством на работу, ещё хотя бы месяц. На площади Ломоносова он позволил себе передышку. Поставил сумку на скамейку, минут пять посидел, вытянув вперёд ноги. По лицу тёк пот — ночная "презентация" давала о себе знать, а выпито было всего ничего: полбутылки сухого... Будь у него деньги, доехал бы на троллейбусе, а так — тащись пешком. Ничего, теперь уже близко: по улице Росси... Пушкинский театр , Екатерининский садик и — Невский.
Олег работал в престижном, известном всем горожанам магазине. Место нахождения в центре Ленинграда давало Елисеевскому определённое преимущество: центр города снабжался продуктами, в их числе мясом, лучше, чем окраины. Знал Завьялов, куда приткнуться. Не говоря о том, что специальность он выбрал самую что ни на есть денежную. В мясники в погоне за длинным рублём, бросая свои грошовые зарплаты, шли врачи, инженеры, служащие учреждений культуры. Однако устроиться мясником было не просто.
Пристроиться на хлебное место без знакомых, без предварительной взятки соискателю не светило. В Советском Союзе существовал целый ряд профессий, суливших работнику значительные левые доходы: таксисты, официанты, проводники в вагонах поездов дальнего следования, банщики ... У работников перечисленных профессий, как и у мясников, доходы превосходили во много раз зарплаты академиков, генералов, директоров заводов.
Источником доходов мясников помимо зарплаты являлись: манипулирование разносортицей мяса — третий сорт, например, выдавался за первый, разницу — в карман. Или: примитивный обвес покупателей. Или: продажа высококачественного мяса в обход кассового аппарата "своим" людям за наличные, с наценкой, разумеется, за услугу. Народу было известно: мясники — люди при деньгах; и в мясные магазины несли на продажу книги, антиквариат, заграничные шмотки.
Мясной отдел Елисеевского находился в подвальном этаже дома на углу Малой Садовой и Невского. Внутрь магазина вели уходящие вниз ступеньки. Как всегда в утренние часы магазин был забит покупателями. По числу мясников за прилавками по залу, мешая друг другу, извивались пять длинных очередей. Олег работал у окна, выходящего на проспект. Почти двухметрового роста Завьялов возвышался над стеклянной перегородкой прилавка чуть не по пояс. Его обнажённые по локоть руки и кожаный фартук лоснились от жира и крови. В тот момент, когда Владимир вошёл в магазин, Олег, наклонившись в сторону робеющего покупателя, яростно крутил шматом сырой говядины, доказывал сомневающемуся клиенту, что "часть" ему предлагают отличную...
Заметив Иванова, Завьялов кивнул и перекрывая говор толпы, крикнул:
—О-о, Володя! И-привет! П-подожди, я сейчас... Двигай туда, — указал он в конец зала на прилавок, за которым виднелась дверь в подсобное помещение магазина.
Разобравшись с приятелем, Завьялов опять накинулся на неуступчивого клиента:
—Какого ещё.., я извиняюсь, вам надо? Берите, пока даю, или уступите место следующему — мясо-то у нас заканчивается...
Он обслужил ещё двух человек, повесил на весы табличку: "Приемка товара" и, игнорируя ропот очереди, пробрался за спинами других мясников к Иванову. Пропустил приятеля за прилавок. Подал ему для пожатия свой локоть и повёл в подсобные помещения.
—Я, собственно, по делу, Олег. Принёс восьмитомник Блока, ты хотел купить его, помнишь? — говорил Владимир в спину Завьялова, в то время как они пригибаясь шли по туннелеобразному коридору
—П-помню. Молодец, что п-принёс; "бабки" есть.
Коридор упёрся в маленькую дверь. За дверью открылось ярко освещённое подвальное помещение. Интерьер подвала веселил глаз чистотой, нежно-розовым цветом стен, и походил на гостиную для приёма гостей. Стулья с зелёными накидками, шкафчики для одежды, — всё новое, добротное. Особенно взгляд вошедшего притягивал приземистый столик в правом углу помещения. На столике, накрытом белой скатертью, красовалась хрустальная ваза с живыми красными розами. За вазой, вплотную к стене, стоял необычного вида старинный с инкрустацией ящик. Ящик был заперт замысловатым по конфигурации замочком. Вокруг столика с розами раскорячились три кресла.
Из подвала выходили четыре двери. Одна вела на улицу, во двор гастронома. Вторая, герметичная, закрывала вход в морозильную камеру. За третьей, открытой настежь, двое гигантов-мясников рубили говяжьи туши. Четвёртая дверь, - через которую Завьялов и Владимир вошли.
—Выгружай с-сюда, — открыл Олег личный шкафчик, который стоял у стены между дверями во двор и морозильником, и помог приятелю перекладывать тома из сумки в шкафчик, восхищённо восклицая: — Книжки — ништяк. Такие и за серьёзные бабки не достанешь. Спасибо, Володя. Деньги я сейчас отслюнявлю, — вытерев руки о низ передника, он полез в карман брюк.
—Что продаём - покупаем? — пробасило за их спинами. Бас принадлежал подошедшему к ним одному из рубщиков, плечистому дядьке в фартуке на обнажённом по пояс, волосатом торсе.
—Б-блока. П-полное собрание сочинений, — пояснил Олег коллеге.
—И почем?
—Полста, — сказал Завьялов нехотя.
—Даю семьдесят, идёт? — попробовал перехватить товар рубщик, и панибратски толкнул Иванова локтем.
—Нет, спасибо. Я уже договорился с Олегом. Кроме того, пятидесяти рублей мне хватит на еду на четыре недели.
На сколько?! — изумился рубщик. — Это как же нужно питаться?.. На один вечер столько ещё куда ни шло. Пивко, ужин скромный, в скромном кафе... А он — на четыре недели! Ну, паря, насмешил, ха-ха-ха. — Рубщик похохатывая отступил. Подошёл к столику в углу и бухнулся в кресло.
—В-володя у нас чудак, что с него возьмёшь, — закрыв свой шкафчик, повернулся к рубщику Завьялов. Двинулся к столику и потянул за собой Иванова. — 3-з-знакомьтесь: В-володя — С-семён. С-семён — это личность, В-володя. 3-закончил, между п-прочим, филологическое отделение университета. П-по какому п-поэту ты диплом п-писал, С-семён?
—По Аполлинеру, — торжественно поднял вверх указательный палец рубщик. — Франция. Аполлинер Гийом Альбер. Его настоящая фамилия — Костровицкий. — Семён прикрыл глаза. Сосредоточился и, размахивая рукой, начал декламировать на французском языке. Прочитав одну строфу, он перевёл её на русский: — "Он вошёл. Уселся на стул. Он не смотрит на красноволосое пламя. Загорается спичка. Он встал и ушёл".
Семён помолчал. Потом выспренне выговорил:
—Поэзия!... Филология — увлекательная штука, навара только от занятий ею никакого. Поработал преподавателем, хватит! Зарплата — сто двадцать рублей!.. Теперь я — мясник, и я — это всё. Всех кормлю своим топором: семью свою, начальство, любовниц бесчисленных... Чего на ногах-то стоите? Садитесь, — подтолкнул он к слушателям кресла.
Не успели Олег и Владимир устроиться в сидячем положении, как на ступеньках лестницы, идущей со двора, показались толстые, обтянутые полосатыми гетрами ноги в неказистых полусапожках. В подвал спускалась женщина в ватнике, накинутом на плечи поверх белого халата. Когда женщина вошла, Владимир узнал её: это была хозяйка красных "Жигулей", спутница Виртина, Окунева и Нели... В рабочей одежде, без макияжа, женщина выглядела совсем некрасивой и немолодой.
Вошедшая окинула сидящих у столика недовольным взглядом, углядела постороннего, но от замечаний воздержалась. И решив, видно, убавить начальственности, улыбнулась.
—Отдыхаете? — проворковала она, и одобрила: — Это ничего, раз работа сделана, — затем, словно между делом, добавила: — Да, Семён, одолжи-ка пять сотен.
—Без отдачи, — необдуманно брякнул всё ещё пребывающий в филологических эмпиреях рубщик.
—Что?! Ты смотри мне, — посуровела деловая дама. — Говори, да не заговаривайся.
—Шутка, Элеонора Матвеевна, — поправился Семен поспешно.
— Вытащил из кармана под грязным фартуком туго набитый бумажник. Вручил женщине запрошенную сумму и сказал уже совсем серьёзно: — Пожалуйста, Матвеевна. Без проблем и с почтением.
—Замдиректора!!! — просветил мясник-филолог гостя, когда начальница удалилась. — Нужно "отстёгивать", как иначе? Э-эй, не промочить ли нам наши лужёные горла? — задал он риторический вопрос и потянулся к загадочному антикварному ящичку на столе.
К фигурному замку на ящичке имелся и необычной формы ключик. Ключ висел на стене за ящиком. И открывался раритет оригинально: откидывался под музыку клавесина его верх-крышка. Внутри ящичка находился мини-бар: три полочки-ступеньки, на которых подсвеченные с боков стояли бутылки с виски, джином, коньяком, водкой, хрустальные стопки. Под нижней полкой лежали шоколад, печенье, ломтики лимона на блюдце.
—П-промочим всенепременно, — поддержал Завьялов коллегу, — по чуть-чуть, и — по местам. Н-ну, п-поехали? — передав наполнен¬ную стопку Иванову, выпил он свою порцию одним глотком, и сморщился: — Ч-чёрт, з-забористый этот виски. — Олег взял ломтик лимона и, сжевав его, спросил приятеля: — Нравится тебе у нас? П- путёвая обстановочка, да?.. Так п-приобщайся, устраивайся к нам. В ученики. А я, так и б-бытъ, п-по старой дружбе, дам за тебя п-пару штук кому следует. За три месяца отработаешь их и вернёшь...
—Будет стараться, раскрутится и за два месяца, — поправил Завьялова Семён.
—Это уже т-труднее. Хотя, напрячься - можно и за два, — согласился Олег. — О, Семён и возьмёт тебя к себе подмастерьем. Давай, человеком станешь...
—Две тысячи рублей, чтобы в ученики пойти? — удивился Иванов.
—А ты думал, такие места на халяву достаются?.. Ладно, други, по сигарете, и за топоры.
Иванов извлёк из кармана "Беломор" и коробок спичек. Прикуривая, он выронил спички. Нагнулся, чтобы поднять их... Из наклонного положения он через открытые двери во двор гастронома увидел ... Григория Виртина... Гришка, глядя приторными глазами на замдиректора Элеонору Матвеевну, принимал от неё сотенные бумажки, деньги Семёна?..
Испугавшись, что будет замечен, Владимир отпрянул назад. Дымящий своей сигаретой Завьялов обратил внимание на резкое движение гостя. Заинтересовался и, не вставая, наклонился, чтобы посмотреть, что напугало приятеля.
—Ах, это ты своего д-дружбана увидел! — усмехнулся Олег. - Он н-недавно тут объявился. П-пасётся около н-нашей Элеонор- ки. Не знал? Ха! Д-дружбан у тебя — н-не п-промах. Б-баба эта — мешок д-денежный. Свадьба у н-них, в-вроде, н-намечается...
—Зачем я до этого дожила? Что делать?.. Работала всю жизнь, работала. Кормила, растила доченьку, и — получила! Ох, силушки моей больше нету, — сидя на кухне у окна, качалась из стороны в сторону маленькая, сухонькая женщина, мать Антонины.
У своего стола спиной к причитающей женщине молча чистила картошку Зоя Николаевна. Иванов, стоя у газовой плиты, делал вид, что целиком поглощён процессом закипания чайника.
—Чево, квашня, расселась и воешь, как оглашенная? — приволоклась на кухню и набросилась на мать пьяная Антонина. — Пшла к себе, нечего с хамами общаться... Оо, и кобель этот здесь ошивается. Ух, Иванов! — прошипела она угрожающе и удалилась.
Вдали в коридоре хлопнули дверями, и в квартире стало тихо. Воспользовавшись безлюдьем на кухне, Зоя Николаевна оставила свою картошку и придвинулась к соседу:
—Вы, Владимир Никитич, всё какими-то делами занимаетесь, — зашептала она с плохо скрытой радостью, — а в квартире такое (!) происходит — ужас! Сусанину нашу еённый иносранец бросил (нужна ему такая мымра!). Так она, слышьте, нового хахаля завела, нашего на этот раз производства. Довертит хвостом, дурында, как вон Тонька. Уродца ведь Антонина родила, слышали?
—Что значит — уродца? — взглянул Владимир на соседку, изменив правилу не слушать квартирных сплетен.
—Уродца дебила, ненормального, понимаете?! Пьяное зачатие, и всё такое. Видели, верно, как год назад к ней такой забинтованный ходил? Ну и оженихались... Ить, её мать-то, несчастная, как убивается...
Свет настольной лампы уютно ложился на разбросанные по письменному столу листы бумаги. Иванов сортировал старые и написанные недавно стихотворения. Просматривая одни, морщился, другие — удовлетворённо кивал, и складывал понравившиеся в специально приготовленную папку с надписью на обложке: "Избранное". Он принял решение составить из лучших стихов и рассказов сборник, переплести и получить изготовленную кустарным способом книжицу под своим именем. Этим, с некоторой ленцой и занимался последние полтора месяца после отсылки "Поэта" в Журнал.
— Бездельничаешь?! — войдя в комнату, проворчала Наталья Евграфовна. В руках у матери был какой-то большой по формату, жёлтого цвета конверт. — Ну-ну. Участковый, между прочим, опять заходил, интересовался тобой... Гляди, Владимир, добездельничаешься на свою голову! Книги, наверное, продал — дырка, вижу, на книжной полке... А что потом, когда продать будет нечего?.. Ох-хо- хо! Возьми вот, — швырнула она на диван жёлтый конверт, — почтальонша принесла только что.
Бар наполняли тихие звуки какой-то джазовой мелодии. Заведение, устроенное в полуподвале, было стилизовано под пещеру. Специально грубо наляпанную на стены штукатурку раскрасили под скальный камень, испещрённый трещинами. Из трещин торчали "факелы"-бра. В стилистику разбойничьей пещеры совсем не вписывались современная барная стойка и холёный бармен в белой рубашке с расстегнутым воротником. Посетителей, сидящих за низкими, сколоченными из, якобы, необструганных досок столами, было немного. У стойки на высоком табурете спиной к залу методично напивалась дорого и крикливо одетая брюнетка лет двадцати пяти. Манерой подзывать бармена щелчком пальцев и небрежно бросать на стойку деньги девица давала понять, что ей позволено больше, чем простым смертным. "Жена какого-нибудь богатенького Буратино. Или дочка большого начальника", — косо поглядел на брюнетку Иванов. Сам он забился в самый тёмный угол бара и опустошал уже третий коктейль "Водка с апельсиновым соком". Крепкий напиток не "забирал" — сказывалось нервное состояние. Дымя папиросой, Владимир задумчиво вертел в пальцах красивый бокал с остатками смеси.
То, что он, не любитель посещать подобные заведения, ухнулся в бар, говорило: стресс имел место быть сильный. Как только увесистый жёлтый конверт, брошенный матерью, глухо шлёпнулся на диван, ему стало понятно: внутри конверта — "Поэт". Значит, повесть не приняли... В рецензии, вложенной в бандероль вместе с возвращённой рукописью, сообщалось, что опубликовать его повесть не представляется возможным. Скупо отмечались некоторые достоинства произведения, но резко критиковался неприемлемый для литературы соцреализма мистицизм автора. "А главный герой повести изображается этаким великим и духовно бессмертным среди нас, плохоньких и грешных", — язвительно заканчивал неизвестный и определенно шибко умный рецензент.
Как ни странно, в глухую тоску отказ не загнал. Душевный дисбаланс имелся, но не убийственный. Причина лёгкого отношения к непризнанию его труда была проста: он уже мог оценивать своё искусство и, с немногими оговорками, мастерство сам. Эта вера в себя и не дала упасть духом. Стресс, гнев наличествовали, и, чтобы приглушить их, необходимо было уйти из дома, провести вечер как-нибудь кардинально по-новому. Именно эта необходимость привела его в бар, в нестандартную обстановку.
Он поймал губами конец пластмассовой трубочки. Втянул в себя последние капли обжигающей сладковатой жидкости... "Хорошо, не приняли, — думал он. — Так вызвали бы поговорить, совет дать. Нет, отделались ни к чему не обязывающей отпиской... А вот взять, мать их, и послать всё на..
Бар закрывался. Народ потянулся на выход. Двинулся в гардероб и он. Ноги отяжелели, их спиртное, в противоположность голове, задело. На улице похолодало. Он постоял у дверей покинутого заведения. Закурил. Внутри него хозяйничали безразличие и прострация. Вечерний город, прохожие воспринимались отрешенно, так, словно смотришь на них через объектив фотоаппарата: знаешь, что объект близко, а через линзы он кажется далёким. Рассеянное внимание слабо фиксировало мельтешение выходящей из бара публики. Двери заведения хлопнули в очередной раз, выпустив наружу нетвёрдо стоящую на ногах брюнетку, которая напивалась в одиночку у стойки бара... Девушка была без головного убора, в дорогой шубе, не застёгнутой на пуговицы... Из висевшей на плече сумочки выглядывало горлышко нераспечатанной бутылки водки.. .Незнакомка остановилась, не без труда выудила из кармашка сумки пачку сигарет и необычной формы плоский, похожий на блокнот, спичечный коробок. Оторвав от «блокнота» одну спичку, стала чиркать по коробку... Спичка не загоралась, и девушка, ворча, бросила её на землю.
—Ох, и пьяная, нет, какая я пьяная!.. И мужиков стоящих нет, одна мелкота кругом. Ч-чёрт, и спички — мейд — ин — зи — юэсэй — дрянь! Что за жизнь! — бурчала себе под нос красотка, пробуя и бросая спички одну за другой. Подняла голову, повела нетрезвыми глазами по сторонам...
—Ха, мужчина! — воззрилась она на Иванова. Сфокусировала взгляд, оценила "объект" и, забыв о сигарете, качнулась вперёд: — А этот — ничего!.. Эй, меня звать Натали, а тебя?
— Володя, — не совсем въезжая в ситуацию, машинально назвался он, недовольный, однако, вторжением в его обособленность.
-Блеск, он — Володя! А я, Володя, как видишь, надралась в мат, хи-хи-хи... Пьяная я, ловишь? Хи-хи-хи. Можешь воспользоваться. .. Знаю я вас — все вы мужики-сапоги одинаковые. Ну? — Натали шагнула к нему и, даже не подумав испросить разрешения, прильнула к мужскому плечу: — Ну же, обними меня! Что стоишь, как деревянный?.. Эту руку сюда, эту — на талию... Баба я что надо, поверь. А что мы такие серьёзные? Ничего, я развеселю, и выпивки у нас навалом... А - я - тебе - разрешаю делать со мной, что вздумается. Ну же, идём!
—Куда? — спросил он так же, как назывался, машинально. Происходящее воспринималось им, как нечто нереальное: вроде, где-то там, далеко, была женщина... Она говорила, и он, вроде, понимал что. Но понимал как-то туманно, не вникая, равнодушно.
—То есть, как куда? К тебе, — потащила его Натали от бара.
Он не сопротивлялся. Кое-как переставлял ноги по направлению к дому. Спроси его кто-нибудь, он не смог бы вспомнить, как, когда и зачем привёл к себе женщину. Помог ей снять шубу. Затем, будто машина, настроенная на знакомую операцию, полез к девушке с ласками.
—Нет, нет, нет, хи-хи-хи. Какой нетерпеливый! — выскользнула Натали из его объятий. — Сначала выпьем.
Он пожал плечами. Надо так надо, ему было всё равно. Послушно выпил подсунутые ему четверть стакана водки... Подождал. Никакого знака никто не подавал... Ага, наверное, нужно действовать, и он опять придвинулся к женскому телу. Равнодушный, заскользил ладонью по колену, обтянутому колготками...
Но женщина отстранилась.
—Не торопись, — прохрипела она. В голосе женщины зазвучала какая-то звериная патология. Бросив, что скоро будет готова, она налила ещё водки... Махнула жидкость одним глотком, и, стремительно пьянея, хищно вперилась в мужчину малоосмысленными глазами. Потом вдруг принялся срывать с себя одежду.
—Счас, счас я тебе всё сделаю, не пожалеешь, — рычала она невменяемо. — Счас всё будет тип-топ!
Сорвав с себя последнее, что оставалось на ней — трусики, женщина оттолкнула к стене книги на диване, запрокинулась на спину, раздвинула ноги и призывно протянула руку:
—Ну, иди же сюда скорей, иди!
Эти похоть, бесстыдство, неприкрытая, отталкивающе грубая страсть произвели на него обратный ожидаемому эффект. Стало муторно и противно. Внутри что-то щёлкнуло, и ступор в нём прошёл...
К Владимиру вернулось реалистическое восприятие: на тахте — незнакомая женщина. Голая... Формы белеющего на фоне тёмного покрывала тела — идеальные... Упругая, красивой линии, грудь вызывающе торчит вверх... Но вместо возбуждения, почему- то раздражает, наводит на ассоциацию с чем-то хорошо известным. .. "А-а, вымя, — подсказала, наконец, память. — Коровье вымя... Корова даёт молоко, женщина даёт молоко", — сложился в уме пошлый каламбур.
Грубое сопоставление окончательно разрушило ту иллюзию прекрасного и тайны, которую иногда создаёт физическое влечение к существу противоположного пола. Поэтому, когда Натали, нетерпеливо извиваясь, капризно позвала: "Что же ты, дурачок? Возьми меня!" — Он усмехнулся про себя: "Взять корову? Но если допус-тить, что я - бык, бык покрывает корову не ради тупого удовольствия, а исключительно для продолжения рода." — И сказал уже спокойно и холодно, с некоторым, впрочем, сочувствием:
— Вот что, леди Натали: Вы, несомненно, прекрасны. Однако, увы, у вашего покорного слуги — дела. Сожалею, но Вам придётся уйти. — Он собрал разбросанную по комнате одежду женщины, подал её Натали, а сам отправился к окну смотреть на ночную улицу.
Одевалась девушка дольше, чем разоблачалась. Процесс одевания сопровождался шипением и ругательствами в адрес хозяина дома и всех скотов мужчин вообще. Самыми мягкими из ругательств были: "дебил", "импотент".
После того как взбешенная женщина ушла, он долго сидел без движения. Не то грустный, не то мрачный, не то задумчивый. Скованный каким-то оцепенением... В бутылке на секретере поблёскивал серебром остаток водки, оставленной хозяину "на бедность" хлопнувшей дверью Натали. Вспомнив слова девушки, он невесело улыбнулся, дотянулся до бутылки и плеснул в стакан водки. Подержал сосуд в руке, сделал маленький глоток и опять замер... Время внутри и вовне стояло. Затем взгляд на долю секунды зацепился за оригинальную вещицу на покрывале тахты... Спичечный коробок- блокнотик с картонными спичками... (Натали забыла). Он взял коробочек. Спичка зажглась легко. Сунув в рот папиросу, он прикурил и откинулся на спинку кресла. Сизые струйки дыма, поднимавшиеся от папиросы, почему-то навевали грусть. До слёз стало жаль себя. Наверное, зря он выпроводил Натали... Кукуй теперь в одиночестве... "Я выгнал женщину, обидев Её словами невпопад,— родились из грусти и из жалости к себе строчки. — [Она была прекрасна видом...] И вот один, ни зол, ни рад..."
Строфы, рифмы складывались без какого-либо усилия... Стихотворение сочинилось быстро. Была в нём, правда, какая-то незавершённость. Он взял авторучку. Скорее по привычке, чем из желания, записал сочинённое в уме. И тут же, даже не прочитав, что получилось, смял бумагу и отбросил в сторону... Ещё немного посидев, он перебрался на тахту и, лёжа на животе, замер, уткнувшись в ладони...
Переход от яви бодрствования к яви сна совершился незаметно ...
Он идёт по ночному Ленинграду. Улицы пустынны. Страшно!.. Но пугало не безлюдье — он не раз возвращался домой ночью — пугало предчувствие засады на подходе к дому. Отразить неминуемое нападение он будет не в состоянии: ноги, словно они тряпичные, не шагают по асфальту, а болтаются в воздухе. Он "доплыл" до своего парадного, вошёл и, пролетев над заляпанным грязью кафелем пола, стал перебирать беспомощными ножками над первыми ступеньками лестницы. Не успел он подумать: "Пронесло, я дома", как за лестничными перилами справа от него, там, где находился вход в подвал, возникло клубящееся чёрное облако... Из облака выпросталась человеческая фигура. Без лица. На месте лица — овальное белое пятно... Но вот на плоскости пятна обозначились нос, губы, брови... В чертах лица проявлялся кто-то знакомый... Человек походил на Олега Завьялова, мясника. Именно, что только походил. Потому что лицо приятеля искажала до неузнаваемости какая-то нечеловеческая злоба... Владимир задрожал, попробовал рвануться вверх по лестнице бегом... Ноги подвели, и монстр с лицом Олега схватил его, перебросил через перила и потащил в чёрный зев подвала. Владимир всё-таки вырвался, но чудовище нагнало и ткнуло чем-то в живот пленника. Боли не было, только сознание померкло, и Иванов стал падать. "Вот меня и убили", — умирая, подумал он.
Очнулся Владимир в каком-то коридоре. Бесконечно длинном, с теряющимся где-то высоко вверху потолком. На полу, — и вблизи и вдали, — валялись застеленные как кровати, ватные матрасы. Коридор соединял собой целый лабиринт помещений с входами без дверей.
Потный, с ухающим в груди сердцем, Иванов испуганно озирался. Он чувствовал: здесь ему грозит смертельная опасность. Исходила опасность от странных обитателей коридора и примыкающих к нему помещений.
Люди не люди. Тела, лица — как будто бы человеческие, и вместе с тем присутствовало в них нечто нечеловеческое, потустороннее... Эти замедленные, скупые жесты. Эти отрешенные, — с глазами зрячими, но неподвижными, как у слепых, — лица! Одинаковая одежда: балахоны из грубой ткани в чёрно¬белую клетку... Необычные поведение и позы. Одни, чудом не натыкаясь друг на друга, ходили по каким-то непредсказуемым траекториям, другие — лежали, или сидели вдоль стен на корточках, глупо улыбаясь каким-то затаённым мыслям. Третьи, вопреки закону тяготения, висели в воздухе головами вниз.
Самим себе обитатели предоставлены не были: за ними наблюдали. "Надзиратели" стояли у каждого входа в смежные с коридором помещения. На надзирателях были снежно-белые одеяния, глухие у шеи, свободные у ступней...
"Тюрьма, или — больница..."
Додумать, что это за заведение, ему не дали... Его, чужака, заметили!
По толпе разрозненных до сих пор особей прокатилась волна объединившего их всех волнения. И толпа, бесстрастная, неумолимая, с грозным молчанием устремилась к нему... Вскрикнув и еле перебирая ножками-паутинками, он ударился в бегство.
"Больные" впереди хватали бегущего за руки. Уворачиваться от них становилось всё труднее. Минута, вторая, и его схватят...
Коридору, казалось, не будет конца... Он поднял голову посмотреть, не упрётся ли в стену... И увидел прямо перед собой многоступенчатый пьедестал, высоко вознёсшийся над полом коридора. На верхушке пьедестала стоял "трон". Сделан он был из старых водопроводных труб. На троне восседал "бог сумасшедших", как сразу окрестил хозяина трона Иванов. Властитель наблюдал за погоней внизу спокойно. Запыхавшийся, Владимир всмотрелся в лицо сидящего: на троне сидел... помешанный, с которым Иванов несколько раз сталкивался на ленинградских улицах.
В этом враждебном месте знакомый, пусть больной, представлялся другом, спасителем. К Владимиру пришло второе дыхание, и он рванулся к пьедесталу... Когда он взбежал на первую ступеньку, бог снизошёл взглянуть на преследуемого; лицо его прояснилось: он узнал земляка. Вскочил на ноги и низко поклонился поднявшемуся наверх Иванову.
То, что их бог признал чужака, не остановило преследователей. Они, окружив пьедестал, затапливали одну ступеньку за другой...
Расправа казалась неминуемой...
Спас положение властитель. Он извлёк из воздуха клетчатый балахон и обрядил Владимира в уравновешивающее его со всеми одеяние. Спасённый Иванов гордо выпрямился, и толпа почтительно отхлынула.
В помещении стало тихо, а властитель ещё раз поклонился, теперь уже — новообращённому. Торжественно и церемонно подвёл неофита к трону и усадил на своё место. Склонился перед сидящим. Выпрямился, коснувшись истончённой до прозрачности рукой лба Владимира, и сказал с глубокой грустью:
— У тебя здесь — вся Вселенная. Ты хотел познать всё на свете, бедный. Что ж, познаешь. А пока будешь нашим королём, королём сумасшедших...
Почтительно отступив, экс-бог хлопнул в ладоши. По его хлопку голову, руки новоиспечённого монарха придавило тяжестью. Еле-еле в силах оперировать сплюснутой тяжестью шеей, Владимир вывернул глаза посмотреть, что там, на голове... На голове, по- шутовски сдвинутая набекрень, красовалась "корона" — рассохшееся колесо от допотопной телеги. Спицы колеса облепила засохшая грязь...
Руки? В правой был скипетр — полуметровая, уродливо изогнутая авторучка, в левой — "держава" — литровая бутылка водки...
Колесо, водка — это было оскорбительно. Возмущённый, он рванулся встать... Не тут-то было! Трубы трона вдруг ожили, изо¬гнулись, опоясали тело, пригвоздили к сидению намертво. Он зарыдал от бессилия, от унижения, и... проснулся.
Голова раскалывалась. Мокрые от слёз руки, на которых он спал лицом вниз, затекли. На диван падал свет невыключенного торшера. Владимир отжался опершись на локти и сел, свесив ноги на пол... Стрелки будильника указывали на цифру два, два ночи. Значит, сон длился три часа. Из увиденного в сонном забытьи в памяти ничего не осталось.
Запоминать сны ему иногда удавалось. Самые необычные из ночных видений он даже заносил в дневник. Сегодня память подвела — голова "больная". Нельзя, однако, раскисать от похмелья... Так, сначала таблетка «Пенталгина»... Теперь — в ванную. Голову под горячую и сразу же — ледяную воду. После ванной — крепкий чай... Полегчало!.. Физически, подумал он, допив живительный напиток и закуривая. В отличие от тела, настроение оставалось больным. Изредка затягиваясь, он скользил взглядом по комнате, комнате- тюрьме, камере-одиночке, в которую заточил себя сам, добровольно. Это заточение ему всегда нравилось...
Взгляд упал на диван. На сдвинутую к стене подушку. На высовывавшийся из-под неё кончик папки с возвращённым "Поэтом"...
"Ещё одна вещь — "в стол". Сколько уже накопилось у него таких папок?"... Он пересел в кресло у письменного стола. Открыл его дверцу и вытянул на себя вместительный ящик, предназначенный для уже написанного.
В ящике громоздились четыре разновеликие по высоте стопки. Стопка дневников, десять толстых общих тетрадей. Стопка из трёх пухлых папок: "Законченные стихотворения". Рядом с ней — горка с более тонкими по объему папками: "Рассказы", "Статьи", "Пьеса" (начата август 61-го, отложена ноябрь 61-го), ""Сказка " Приключения космопилота Кака и его друзей". Четвёртая стопка, задвинутая в дальний угол ящика, была самой высокой. Она состояла из десяти папок с общим заголовком: "Наброски. Сюжеты. Идеи".
Груда тетрадей и папок, содержимое которых являлось весьма ощутимым результатом его литературного труда и обычно вызывавшее гордость собой, сейчас навеяла грусть. Иванов покачал головой... "Почти ребёнок, а пишу. Добрать бы мне ума и воли. Но мир таков: как все спешу сыграть земной побольше роли, — родились в уме помимо его желания строчки нового стихотворения. — Спешу любить, а счастья нет. Спешу познать, но ... лишь растерян. К друзьям прильну — один ответ: Они — как замкнутые двери...". "Неплохо получилось", — отметилось где-то на задворках его сознания. Рука потянулась за бумагой... Замедлила движение, и вернулась на подлокотник кресла.
Поэтический настрой заместил гнев: "Ну, напишешь ты ещё один стишок, складируешь его в эту груду в ящике, а дальше? Да пошло всё к черту!".
Он резко поднялся. Принёс из прихожей пустой чемодан, который хранился на шкафу, и побросал в чемодан папки и дневники. Забросив забитый под завязку чемодан обратно на шкаф, он шутовски поклонился отправленным в бессрочную ссылку рукописям и решительным шагом двинулся в коридор к телефону.
— Какое поздно, Иванов! — пророкотал пьяный Саша Соболев в ответ на извинения за поздний звонок. — "Поздно", скажешь тоже! Ведь если вдуматься — единственная не противоестественная деятельность мужчины проистекает как раз ночью... С такими вот, как эти две, хорошенькими штучками. Видел бы ты, как у них глазки поблёскивают... Э, да они, кажется, о прибавке в твоём лице размечтались! Меня, старого развратника, им, значит, мало! — подшучивал Саша над своими гостьями, и вдруг вскрикнул: — Ой, её-ей, откусишь ведь! Уф, извини, Володя, балуются девчонки... Ой-её- ёй!..
Из трубки некоторое время неслись шум возни, женский смех...
—Да погодите вы! Дайте поговорить с человеком. Так чего, Володя, просто так звонишь, или проблемы какие-нибудь?
—Мм, как тебе сказать? .. Тут такое дело... Если напрямик — ты как-то предлагал мне поработать у вас в Фонде...
—Ну да, предлагал... Ты что, надумал-таки?.. Угу, угу... Разумное решение. И сочинительство твоё никуда не денется: времени на нашей службе навалом... А перед начальством я за тебя замолвлю словечко. Адрес нашей конторы на улице Герцена знаешь?.. Во-во, там. Подходи завтра к одиннадцати. Прихвати паспорт, трудовую книжку...
Общественная организация "Союз художников СССР" объединяла так называемых профессиональных художников и ещё — искусствоведов. В 1972 году Союз насчитывал около четырнадцати тысяч членов.
В ведении СХ были: Дирекция выставок, Экспериментальная студия и Художественный фонд СССР. Задачей Худфонда являлось содействие творческой деятельности членов СХ. У Худфонда имелись производственные предприятия /комбинаты, заводы, мастерские/, салоны-магазины, Дома творчества. Через Худфонд осуществлялись заказы организаций и учреждений на создание произведений изобразительного искусства. При московском и ленинградском отделениях ХФ существовали специальные отделы: отделы реализации. Штаты в них укомплектовывались людьми, имеющими коммерческую жилку. Сотрудники этих отделов именовались "ин- спекторами-искусствоведами". Неофициально их звали "реализаторами". В обязанность реализаторам вменялось обеспечение членов СХ заказами.
Иванова, главным образом, прельщал разъездной характер работы инспектора-искусствоведа: ежеквартальные командировки по всей России. Кроме того, ему, неизбалованному большими зарплатами, представлялся целым состоянием официальный заработок реализатора, состоящий из оклада, премиальных, командировочных, — около трёхсот рублей. О тайной стороне деятельности реализатора он понятия не имел, а туманным намёкам Соболева и Станислава из Сайгона на какие-то проценты как-то не придавал зна¬чения. Между тем, служба в отделе реализации являлась не просто синекурой, а синекурой ещё и с баснословными левыми доходами. Просто синекурой — из-за занятости: ненормированный рабочий день при полной свободе.
Реализатору вменялось в обязанность выполнить четыре плана в год, поквартально. Планом предусматривалось добыть заказов для художников на такую-то сумму денег. План, а то и все четыре плана сразу, можно было выполнить за два- три дня. Придержать заказы и сдавать их в отдел частями на протяжении всего года. В остальные триста шестьдесят дней года можно было делать вид, что работаешь в поте лица. Брать командировки, получать командировочные, а самому либо сидеть дома, либо, если охота, прокатиться куда-нибудь. Съездить в любую точку РСФСР и валяться себе в номере гостиницы с книжкой в руке. Надоело в этой гостинице — сел на самолёт (за госсчет, понятно), слетал куда хочется, хоть на черноморские пляжи.
Хотя, заявить, что работа инспектора-искусствоведа плёвое дело, что он даром ест хлеб с маслом (и с икрой!), было бы в корне неверно. Свои отделения Худфонда, а также многочисленные вольные художники имелись в каждом регионе страны, и борьба за дорогостоящие заказы шла нешуточная. Так что, набрать даже один план было непросто. Ну а в случае невыполнения плана, кстати, реализатору (по капиталистическому принципу) грозило увольнение. Каждый потенциальный заказчик на художественное оформление имел возможность выбирать, кому отдать предпочтение: местным, московским или ленинградским художникам. При заключе-нии договора всё подчас решали деловые и личные качества реализатора: его обаяние, хитрость, умение войти в доверие к заказчику, красноречие и талант убеждать.
Художественные работы членов СХ стоили очень дорого: скульптура, картина маслом, мозаичное панно с многофигурной композицией стоили по прейскуранту от пяти до тридцати тысяч рублей штука. Если бы не ограниченное количество заказов — рай для художников и реализаторов.
Инспектора отдела реализации не только выискивали по стране заказчиков, они также возили с собой фотографии работ никем не востребованных графиков, живописцев, скульпторов, стараясь продать некотирующиеся произведения где только можно.
Таким образом, только от реализатора зависело, когда, куда будут проданы работы того или иного художника. Заглаза проклиная реализатора, художники, тем не менее, старались зазвать его в свою мастерскую, угостить и намекнуть между делом на десятипроцент¬ное от стоимости договора вознаграждение. Эти десять процентов и составляли часть левого дохода инспектора-искусствоведа.
Вроде живи и наслаждайся. Да, если бы предприимчивость такого рода не подходила под две статьи советского уголовного кодекса: «взятка» и — «использование служебного положения».
Отдел реализации размещался в просторной, с высоченными потолками комнате на четвёртом этаже здания Худфонда. Один фасад Худфонда выходил на улицу Герцена, другой — на набережную реки Мойки. Обстановка комнаты состояла из десятка простеньких канцелярских столов, стульев, нескольких шкафов для документов. Два стола принадлежали начальнику отдела и его заместителю. Либо тот, либо другой с девяти до восемнадцати часов обязательно находились в отделе, являлись связующим звеном между заказчиками, художниками, реализаторами. Большим числом реализаторы собирались в отделе крайне редко. Звякнут начальнику, скажут, что появятся тогда-то, придут на час, второй, сдадут доку¬менты — и их и след простыл.
В штате числилось пятнадцать инспекторов-искусствоведов, мужчин и женщин. Непременно нужно сказать, что все без исключения инспектора являлись личностями неординарными. Солидные, уверенные в себе люди. Иначе и быть не могло: заурядный человек на этой работе долго не удержался бы. Инспектора- искусствоведы встречались, проводили переговоры, подписывали соглашения на большие суммы денег не абы с кем, а с элитой советского чиновничьего мира. Директорами крупных заводов и совхозов, первыми секретарями крайкомов и обкомов партии, председателями колхозов... Ум, напористость, умение держать себя и говорить и даже — носить одежду, — вот только небольшой перечень качеств, без которых выполнить работу инспектора-искусствоведа было невозможно.
* * *