8
Серебро тумана.
Площадь.
Серебром тумана скрыт,
По фольге асфальта конь
Тащит выстрелы копыт.
И мороз... И искры...
Иней — пыль алмазная;
Неон.
Словно в сказку
Вечер синий
Забирает вас в полон.
Ну, а конь — из цирка,
Лошадь
И наездник, как обман,
Силуэтом режут площадь
И серебряный туман. Тихо!
Чудно!
Нет прохожих.
Мысли льются не спеша.
А под мышцами и кожей
Мягко светится душа.
(Вл. Иванов)
Пропуск выписали без осложнений. Виртин не подвёл: фамилия Иванов в списках Бюро пропусков значилась и ему выдали картонку на разовое посещение киностудии. Он отдал пропуск вахтёру на проходной и направился к лестнице, ведущей на второй этаж.
Внутренняя география "Ленфильма" ему была известна — пару раз он, будучи студентом, подрабатывал здесь статистом в массовках. На лестнице пришлось прижаться к стене: вниз, перепрыгивая через ступеньки, пронеслась гомонящая орава "крестьян девятнадцатого века" в портках и рубахах из мешковины и в лаптях. Куда спешит получившая перерыв "массовка" было ясно (напротив "Ленфильма", на другой стороне Кировского проспекта в угловом гастрономе торговали пивом).
Картина, на которой работал Виртин, снималась в павильоне номер два. Путь туда шёл через коридор второго этажа, мимо студийных столовой и кафе, и — по лестнице вниз на первый этаж, где начинался мрачный холодный коридор, заканчивающийся широкими двустворчатыми дверями во внутренние дворы киностудии. В этот мрачный коридор выходили массивные высокие двери - ворота располагавшихся здесь трёх съёмочных павильонов. Толстые тяжелые двери в павильон номер "два" были приоткрыты.
В павильоне, огромном зале с высоченными, не меньше, чем в три этажа, потолками, царили полутьма и холод. Сразу у входа начиналась мешанина змеившихся по полу проводов и кабелей. Над клубками проводов возвышались железные ящики трансформаторов, вышки для «юпитеров», частокол трёхногих штативов с погашенными "марсами" на верхушках. Тут и там в павильоне лежали груды деталей уже разобранных декораций. По периметру стен гигантский зал-пещеру окаймляло широченное полотно загрунтованного задника. Безмерный, гулкий объём полутёмной пещеры оживляла сияющая огнями действующая декорация, имитирующая гостиную современной квартиры. Маленькая в сравнении с огромным пространством павильона, она казалась какой-то игрушечной. Одна стена комнаты-гостиной отсутствовала и можно было рассматривать её интерьер. Обои в цветочек на стенах. Окна с тюлевыми занавесками. Паркетный пол. Обстановку: диван, кресла, в середине комнаты — сервированный по-праздничному стол. Около стола в ожидании начала съёмки топтались трое актёров, лица которых покрывал коричневый тональный крем. За кинокамерой, нацеленной на праздничный стол, толпилась съёмочная группа: ассистенты, звукооператоры, гримёры, костюмеры, помреж с "хлопушкой" ... В центре этой толпы восседал на складном стуле режиссёр- постановщик, лысый карлик с сердитым лицом. За спиной постановщика, подобострастно наклонясь над ним и кивая на каждое его слово, стоял Григорий Виртин. Визгливым голосом режиссёр распекал администрацию и группу за то, что невозможно снимать, а раз так, нужно бросить всё к чёртовой матери.
—А где у нас, так вашу, второй режиссёр? — прекрасно зная где, деланно поискал глазами рассерженный карлик. — Ах, вот ты где, Григорий. Ты почему реквизит перед съёмкой не проверил? Не знаешь обязанностей второго режиссера? Тебя спрашиваю!.. А ну, марш в реквизитный! Не досмотрел — сам беги, да — быстро! Сию минуту доставь в кадр столовые приборы. Раззявы!.. И бегом, бегом, Григорий! — прокричал главный вслед Виртину. Подстёгнутый окриком, тот ускорил шаги, потом перешёл на трусцу... У выхода из павильона он наткнулся на Иванова, покраснел, кивнул: " Я сейчас", и выбежал за дверь.
Группе объявили пятиминутный перерыв.
Народ повалил в коридор. Владимир тоже вышел. Походил и сел на длинную скамейку, тянувшуюся вдоль стены павильона. Вокруг него, нещадно дымя сигаретами, гудела съёмочная группа. Наконец, недостающий для снимаемого кадра реквизит доставили, народ опять втянулся внутрь, и коридор опустел.
Иванов остался снаружи: торчать в душном, нагретом мощными "марсами" помещении не хотелось. Напротив скамейки, над массивной дверью зажглась красная табличка: "Тише. Идёт съёмка". Дверь на мгновение приоткрылась, и в коридор выскользнул издёрганный Григорий. Стараясь не встречаться с другом глазами, он плюхнулся на скамейку рядом и закурил.
—Надоело!!! Корчит из себя, — скрипнув зубами, отчитал он постановщика. — Скорей бы начать снимать самостоятельно, не зависеть от всяких...
—Не обращай внимания. Потом, самостоятельно снимать — это только с виду просто, наверное. Кино, на мой взгляд дилетанта, многоуровневое хозяйство и, прежде чем приступить к управлению коллективом, делающим фильм, нужно досконально изучить нюансы производства на всех уровнях.
—Да знаю я всё!.. Просто не переношу, когда мной помыкают. Вот это где! — провёл Григорий ребром ладони по горлу. — Ничего, узнают они меня! Как только получу партийные корочки, — подал заявление о приёме в члены КПСС, — можно начинать пробивать собственную постановку, используя связи отца...
—Вон оно как! — взглянув на друга, протянул Владимир с сарказмом в голосе.
Поступок Григория смахивал на мелкое предательство. Для Иванова, щепетильного в вопросах чести, дружба являлась святыней. Сам предельно честный в дружбе, дружить он мог только с честным человеком. До сих пор он считал Виртина именно таким. Заявленное Гришкой сейчас меняло дело.
О главенствующей в стране идеологии они разговаривали не часто. Если же это случалось, Виртин хулил в коммунизме и коммунистах всё без исключения. Иванов был не столь категоричным. Он жёстко осуждал геноцид партийной верхушкой народов России. Критиковал нынешнюю партийную элиту за глупость, за рых¬лость и неумение, за страх дать обществу свободу слова, а энергичным и инициативным дорогу и — привилегированный статус в экономике. А вот многие из идей коммунизма одобрял.
"Коммунизм неэффективен экономически, — делился Владимир с другом своими мыслями. — Капитализм, его суть, аморален неравенством, безграничным господством сильного, хитрого и жестокого меньшинства над большинством. Идеалом для общества было бы, — предлагал он, — пока люди не придумают какого-нибудь нового, более разумного "-изма", совместить эти две идеологии, создать симбиоз, который мог бы быть назван, например: "коммутализм".
Тогда, так и не доспорившись ни до чего, они решительно сходились в одном: в партию в нынешнем её виде они ни ногой И на тебе!
—О-о, начинается! — вскинулся Григорий на сарказм и осуждение в голосе товарища. По коридору ходили люди, и он снизил тон до шёпота. - Ты ещё осуди меня ... Пойми, беспартийному самостоятельная постановка не светит. В конце концов, что плохого быть коммунистом? Сам же говорил, что в партии есть люди порядочные.
—Говорил, и могу это повторить. Порядочные люди в партии, — расшифровываю, что я имел в виду, — это те, кто искренне верит в её лучшие идеи, а не примазывается к партии из соображений выгоды. А ты, помнится, был против партии, хулил всё без разбора.
—Так и что?.. А теперь я — "за".
Разговор пришлось прервать: второго режиссёра срочно затребовали на съёмочную площадку.
Их спор возобновился в перерыве между съёмками за столиком в опустевшем к вечеру студийном кафе. Закончился спор смертельной ссорой. Иванов, откинувшись на спинку стула, дымя папиросой, слушал доводы друга в оправдание его решения. Доводы были спорными, и до Владимира стало доходить, что они с Гришкой разные, причём кардинально. От оправданий Виртин перешёл к похвальбе и обещаниям, что как только добьётся известности, он станет бороться за изменения в стране. Что он ещё ой как покажет себя... И обычно сдержанного Иванова взорвало. Он зло, резко отчеканил, что ничего тот не покажет, потому что лицемеру, двоедушному человеку, во-первых, показывать, пустышке, нечего, во- вторых, ему, себялюбу, даже в голову не придёт показывать противозаконное, такое, что может нанести ему ущерб.
Со студии Владимир, раздражённый и злой, поехал на Невский.
Снег на тёплом асфальте превратился в грязное месиво. Взбитое сотнями ног прохожих, оно стекало на проезжую часть, где его с отвратительным чавканьем давили шины несущихся по Невскому автомобилей. Иванов закурил, жадно затянулся раз, второй... Эх, Виртин. Отравленная, душа опять болела. Снующие мимо люди вызывали внутри неприязнь... Как же научиться не реагировать на их поступки так болезненно?...
Бросив в урну скуренную за три секунды папиросу, он закурил новую, и тут, почувствовал на себе чей-то пристальный взгляд... Осмотрелся, и содрогнулся: с другой стороны проспекта, через крыши мелькающих машин на него смотрели не раз уже виденные им глаза... А, опять этот сумасшедший — юродивый!..
В блёклом свете только что зажёгшихся фонарей заросшее щетиной лицо больного смахивало на застывшую маску циркового клоуна, изображавшего на потеху публике великое горе. Потом "маска" ожила и выражением взгляда, мимикой просигналила ему издали: "Видишь, как у тебя всё получается?.. А я ведь предупреждал!".. Владимир подался вперед, но в этот момент поле зрения перекрыла вереница высоких туристических автобусов... Когда автобусы проехали, больного на месте уже не было.
Как же научиться сосуществовать и не сойти с ума рядом с двуногими?.. Да, и сам он двуногий. Не святой, и далеко не идеальный. Курит, выпивает, матерится, эгоист, с женщинами грубоват, замкнут... Но, никогда никого не обманывал... Всегда был и всегда будет твёрд в следовании чести: не предаст, не донесёт, не ударит в спину. Внутри стоит какой-то нравственный предохранитель, который не пропускает бесчестного поступка...
Неприкаянность, боль сдавливали сердце... Медленно, куда глаза глядят, брёл он сквозь снегопад по вечерним улицам. В голове повторялась и повторялась, словно на заевшей пластинке, непонятно когда и откуда взявшаяся фраза:
— Кто поймёт наши сердца? Кто поймёт нас?
После шумного Невского он, — не помня как, — очутился на Фонтанке. Механически следовал за извивами реки, у подножия гранитных вертикалей которой стыл грязно-серый лёд... Не заметил, как миновал Летний сад с махровыми от инея деревьями и — осыпаемую сверху снегом плоскость Марсова поля...
—Кто поймёт наши сердца? Кто поймёт нас?..
Осознавать окружающее он начал выйдя с Марсова поля на Степана Халтурина, улицу богатых особняков восемнадцатого века. Стены помпезных зданий, облепленные ледяной крошкой, искрились. Безжизненные фасады изредка оживляли жёлтые пятна освещённых окон. Барочный город, то изящный, элегантный, то скоморошески аляповатый, притягивал взгляд, отвлекал от мрачных мыслей. Удивительный город! Глядишь, доведёт до безумия своим мистицизмом, а, глядишь, приподнимет душу великолепием своих пре¬красных архитектурных ансамблей. И тогда мощно и неожиданно пробуждается надежда: возможно, когда-нибудь излечатся от морального уродства существа, способные на создание такой пронзительной красоты.
Неширокая Степана Халтурина влилась, как маленькая река в море, в простор Дворцовой площади... Огромный полукруг жёлтых стен здания Главного штаба... Сине-белый Зимний дворец... Из середины белоснежной Дворцовой грозит морозному небу толстый палец Александрийской колонны. А вдали замыкает пространство площади Адмиралтейский сад.... Панорама, открывшаяся перед Ивановым, как и всегда раньше, захватила. В его настроении произошёл перелом: пессимизм менялся на жизнеутверждающее состояние. Он двинулся вдоль здания Зимнего к Адмиралтейскому саду...
—Кто поймёт наши ... — зазвучало в нём опять. Владимир оборвал фразу, и то ли себе, то ли пустоте площади, выкрикнул вслух, громко и зло:
—Сам...
—Сам, сам, сам, — ответила площадь глухим эхом.
—Сам, — скандируя, вторил эхо Иванов, — сам, сам сил найди. Сил в себе найди. Сил в себе найди, найди ... Сил в себе найди, зубы сожми и иди!
Обращение к силам своего духа возымело действие. В Иванова каким-то, ничем не объяснимым чудом полились физические и эмоциональные силы. Эти силы, в свою очередь, вызвали всё нарастающий душевный подъём. За душевным подъёмом последовал, как это случалось всегда, взрыв творческой энергии. Ослепительно сверкая и тем самым будоража воображение, в голову хлынули то сливаясь, то расходясь, то опережая один другого журчащие потоки мыслей обо всём, что есть и, возможно, будет. В весёлое многозвучие мыслей органично вплетались мелодии уже написанных им стихотворений и, целыми законченными строфами, новых, таящихся, оказывается, в глубинах его подсознания.
Камерную музыку поэтической лирики постепенно вытеснила трагическая симфония его повести о поэте. В течение нескольких мгновений он чудесным образом увидел и услышал своего "Поэта" сразу и целиком, со всеми его главами, действием и с жизнью всех персонажей. Вариации о мистической сущности человека поэта переплетались с тяжёлым реализмом темы социально -бытовой жизни Игоря Соломина, на фоне которой разворачивается драма творческой личности. Из-за того что ещё не был написан финал, — последние такты, симфония оборвалась резко, неожиданно. Жизнь Игоря Соломина он описал с почти хроникальной точностью. "Поэт" так им и задумывался: произведением гиперреалистическим... Но чем завершить повесть?.. Финал должен быть каким-то нетривиальным... Да, нетривиальным, но логически оправданным. Владимир ещё раз прошёлся мысленно по действию повести...И его вдруг озарило — есть!.. Решение прямо-таки свалилось откуда-то в голову. Финал получался чётким и ясным. Таким, каким он только и мог быть. Именно таким и никаким другим. Получилось! "Поэт" сегодня-завтра будет дописан.
По душе Владимира разлилась сладостная кроткая радость. Всё его существо наполнилось спокойствием и тишиной. Тишина царила и вовне его: на Дворцовой площади, на прилегающих к ней улицах. Светало. Воздух потеплел. Снег на площади стал подтаивать, и пространство вокруг заволокло клубами тумана. Серебристая туманная мгла поглотила нижние этажи Зимнего дворца и Главного штаба, подножие Александрийской колонны, нижние части фонарных столбов. Плафоны фонарей, излучающих свет, парили над неровной поверхностью тумана, словно неземные НЛО...
Серебристый туман, плывущие в его волнах дома-корабли и опушённые инеем кроны деревьев Адмиралтейского сада, хрупкая предрассветная тишина и светящиеся шары НЛО придавали пейзажу волшебную загадочность...
Вдруг по тишине резануло какими-то ни на что не похожими звуками...
"Цц-цвамп, цц-цвамп, — звучало на другой стороне площади, откуда-то из-под арки Главного штаба, — цц-цвамп, цц-цвамп..
Силясь увидеть источник таинственных звуков, Иванов напряг зрение... Вдали, в одном из просветов в серебристо-белесой мгле мелькнула и снова погрузилась в туман морда какого-то страшного зверя... За исчезнувшей из вида головой в просвет вытянулось уродливое длинное туловище, заросшее влажной коричневой шерстью... На спине чудовища восседало ещё одно чудовище, размером поменьше... Разглядеть "монстров" удалось только тогда, когда "звери" вынырнули из тумана в следующем просвете...
Задержавший от испуга дыхание Владимир облегчённо выдохнул: это же лошадь! Точно, лошадь и всадник. Откуда они здесь взялись?
Лошадь и наездник тем временем миновали самые густые скопления тумана и обрисовались полностью, продолжая своё неспешное движение в направлении улицы Халтурина... Владимир следил за ними, пока они не растворились в белесой мгле Халтуринской улицы.
"А, это, наверное, циркач; в той стороне — цирк, и они, после прогулки, едут туда", — думал Иванов с чувством нежного умиления.
Хотя конь и всадник уже пропали из вида, в его памяти они, будто наяву, ещё присутствовали. И не только присутствовали, но ещё совершали "реальное" движение, которое вдруг представилось Иванову в воображении... Ему чудилось, что вокруг него плавно закружились и площадь, и туман, и деревья в инее, и нимбы фонарей... Всё это вращалось, а также медленно взлетало... Сам он оставался на месте, в самой узкой части гигантской «воронки», по стенкам которой в спиральном движении поднимались, совершая круги, лошадь с наездником, дома, город, — всё, что окружало его сейчас в реальности.
Зрелище, — наяву или всего лишь в его воображении, — гигантской воронки, втянувшей в себя Дворцовую площадь и всё, что на ней имелось, околдовывало. Зачарованный, Владимир будто впал в транс, а губы, подчиняясь чему-то вне особи "Иванов", нашёптывали: "площадь, иней, конь, туман...".
Появились и другие слова... Слова складывались в созвучия, в рифмы, в строфы, в новое стихотворение: "Серебро тумана. Площадь. Серебром тумана Скрыт По фольге асфальта конь Тащит выстрелы копыт..."
Квартира Соломиных. Семейка, чаёвничая, пялится в мерцающий экран телевизора. Филипп по-домашнему, в халате. Присутствующие, за исключением хозяйки дома, увлечены телепередачей. Сусанне Семёновне не сидится. Ерзая по стулу объёмным задом, она поглядывает на входную дверь в прихожей. Что-то не возвращается сегодня домой объект её дум и неусыпной "заботы". Извелась бедная женщина от желания действовать. Наконец, любвеобильный, единый для всех бог, добрый и попустительствующий "всея твари земной", услышал молитвы славной хозяюшки. Щёлкнул замок, дверь открылась и в прихожую вошёл Игорь Соломин. На рукавах его простенькой курточки искрились нерастаявшие снежинки. Пробормотав сидевшим в гостиной "здрасьте", он снял куртку, повесил её на вешалку и принялся тереть ноги о половик у порога.
—Тщательно вытирай свои говнодавы, тщательно! — крикнула рачительная хозяйка со своего места.
—Ботинки я ещё в подъезде отряхнул и вытер, Сусанна Семёновна. Они чистые, не волнуйтесь.
—"Чистые", как же, знаю я тебя, — заводя себя, взвизгнула мегера. — Таскаешь в дом говно на ногах, подтирай потом за тобой... Ну чё, чё ты трешь, мудак? Скидай говнодавы, носки свои вонючие тоже, — взвилась Сусанна Семёновна со стула, ринулась в прихожую и встала над пасынком руки в бока, пока тот послушно не снял сапоги и носки. — Во, босиком по квартире у нас будешь ходить! А сейчас, урод, марш в свою пердильню!.. Да не в полную ногу иди, а на цыпочках, на цыпочках... — рычала она, двигаясь за умолкнувшим и как-то болезненно съёжившимся Игорем.
В движениях Соломина было что-то необычное, какой-то автоматизм. Да и повёл себя он вдруг крайне странно... Вместо того чтобы прикрыть дверь своей каморки, когда вошёл внутрь, он оставил её открытой... Сел на узенькую лежанку у правой стены... Закурил... Закинул нога на ногу и, словно насмехаясь над мачехой, начал увлечённо-сосредоточенно ловить свободной рукой колечки выдыхаемого дыма.
Сусанна Семёновна от такой наглости на мгновение опешила, потом вскипела сразу на сто градусов.
—Ты чё делаешь, урод? Брось дымить, кому говорю! А нет, так вали на лестницу. Слышал?
Игорь на грозные окрики не реагировал. С разлившейся по лицу блаженной улыбкой продолжал курить и хватать ладонью сизые колечки.
—Ну, гад, щас я тебе устрою! — завопила баба. Бросилась в каморку. Схватила пасынка за волосы. Стащила его на пол и поволокла по коридору в прихожую, а из неё, открыв входную дверь, на лестничную площадку.
Игорь, в то время как его волочили, не сопротивлялся. Не сделал попытки встать, когда его бросили на каменный пол лестницы.
Папироса оставалась в руке и он, уже лёжа на площадке, продолжил курить всё с той же счастливой улыбкой на лице.
При виде упорного спокойствия пасынка Сусанна Семёновна растерялась. Постояла над лежавшим. Плюнула и вернулась в квартиру, захлопнув за собой дверь!
—Что-то тут не так: странный он какой-то сегодня... Мамуся, брось ему куртку, простудится ещё, — озаботилась Ирина, цыкнув на беззвучно аплодирующего тёще Филиппа.
—Как же, разбежалась!.. Ничего с ним не станется. Он — "святой", а святых холод не берёт.
—Да ну вас тоже! — проявила характер дочка. — А вы подумали, что соседи скажут, увидев его лежащим на лестнице?
Она встала, отправилась в прихожую и, сняв с вешалки куртку брата, вышла из квартиры. Спустя минуту с лестницы послышался возглас удивления и Ирина с озадаченным выражением на лице возникла на пороге, держа в руках как куртку, так и брюки, рубашку и ... трусы Соломина.
—Его одежда, вот она, а самого Игоря нет...
—Куда ж он, гад, подевался, с голой-то жопой? — спросила мамаша.
Первым опомнился Викентий, выхватил у Ирины одежду сына и бросился из квартиры. Жена и дочь, накинув на плечи кто что, побежали следом. Они опоздали: соседи по лестнице увидели бегущего в чём мать родила Игоря, вызвали скорую и в ожидании машины кучковались на улице у подъезда, судача о том, что молодой Соломин, да в таком виде, побежал на пустырь за домом.
Нашли Игоря по следам. Добрался он почти до середины пустыря, на который так любил смотреть из окна своей комнаты. Обнажённый, Соломин лежал в снегу лицом к небу и смеялся. Смеялся не как повредившийся умом, а как здоровый, счастливый человек. Смеялся, когда врачи быстро приехавшей скорой поднимали, одевали и несли его к «рафику» с красным крестом на кузове.
После увольнения с бумажной фабрики прошёл месяц. "Поэт" был наконец-то закончен и отправлен в один из известных литературных журналов. Отправке рукописи предшествовал нудный, кропотливый, по девять часов в день труд по вычитке текста, переделке отдельных глав и затем переписке всей повести начисто и печатанию её на машинке. И, вот они двести пятьдесят страничек машинописного варианта! Скромная по толщине стопочка бумаги, лежащая на письменном столе. Ох и мала эта стопочка! Текст такого объёма можно пробежать глазами за три вечера. А каких мук, бессонных ночей, изматывающих душу и нервы сомнений он стоил! Да и полтора года труда (не оплачиваемого!) — это полтора года!
Из почтового отделения он вышел в пьянящем состоянии эйфории. Обёрнутая грубой хрусткой бумагой, перевязанная ворсистым шпагатом, зафиксированным сургучной печатью, рукопись начала своё движение в неизвестность. Владимир постоял у дверей почты. Подышал прохладным воздухом вечера. Сегодня можно позволить себе расслабиться. Погулять. Зайти в Сайгон. Сегодня у него праздник. Он отметит его. Дома. И обязательно — в одиночестве.
Как и всегда по вечерам Сайгон был переполнен. Последнего оставшегося рубля хватило на три пирожка с мясом и двойной кофе. "В кошельке пусто, — думал Иванов потягивая после пирожков горький напиток. Думал без сожаления, с некоторым даже весельем. — Ничего, как ни жаль книг, иду завтра к Олегу в магазин, продам собрание Блока...". Допив кофе, он огляделся. Поискал глазами какого-нибудь достойного знакомого. Так хотелось рассказать понимающему человеку о своей победе...
«Игоря Соломина бы сюда, — мелькнуло в голове Владимира, - вот кто смог бы оценить, порадоваться великой победе друга... Впрочем, хорошо, что Игоря нет. Расскажешь ему о "Поэте", разве можно будет умолчать о том, с кого списан главный герой? Не признаваться же Игорю: прости, мол, друг дорогой, но неумолимая логика продиктовала мне, что жизненный путь моего центрального персонажа, то бишь твой, Игорь, путь, закончится безумием?.. Дружеское предсказание, ничего не скажешь!..». - Не успел Владимир додумать, как вести себя при встрече с Соломиным, как увидел Игоря, стоящего за столиком в другом конце Сайгона. С Соломиным были Степан и Мягин…Он каким-то образом пропустил приход поэтов в кафе... Желая остаться незамеченным, Владимир ссутулился, хотел спрятаться за спинами посетителей, но было поздно — Игорь увидел его и позвал присоединиться к их компании.
Поэты обсуждали что-то для них всех важное. Кивнув подо¬шедшему Иванову, они продолжили разговор. Речь шла о действи¬тельно неординарном событии: им троим предстояло впервые вы¬ступить в зале Союза писателей с чтением своих произведений. Владимир слушал вполуха. Его внимание было поглощено Игорем Соломиным, который, пусть бледный и, несомненно, — нервный по натуре, выглядел, тем не менее, человеком психически здоровым... Но Иванов никак не мог изгнать из воображения заключительную сцену из "Поэта": Игорь лежит на снегу совершенно голый и смеётся.
—Чего уставился, Володя? — прервав беседу с Мягиным и Степаном, повернулся Игорь к Владимиру.
—А? Да нет, это я так, задумался о своём...
—Пора, любимцы Эрато, двинулись, — призвал Мягин компанию.
—Ты с нами, Володя? — спросил Степан.
—Н-нет... Кофе ещё, пожалуй, выпью, — отговорился Иванов, впервые чувствуя себя неловко в обществе Соломина.
—Ясно. Приходи в Дом писателя, послушаешь, как мы будем читать, — пригласил Степан.
—Ага, приходи, — поддержал приглашение Соломин, и криво усмехнулся: — "Осчастливили", видишь, нас на старости лет. Печататься не пущают, а на сцену — пожалуйста. Мы в их программе "Современная поэзия" как "молодые" поэты значимся.
Собратья по перу удалились. Иванов стоял у столика в одиночестве и размышлял о Соломине. В словах Игоря о выступлении на сцене Дома писателя проскользнула ирония, в глазах же читалась радость. Большинство прозаиков и поэтов андеграунда относилось к членству в Союзе писателей саркастически-насмешливо. Если не брать в расчёт блага, которые это членство сулило, такое отношение было справедливым. В самом деле, разве Литинститут или членство в Союзе делают индивидуума писателем? Нет, конечно. Возникновение значительного писателя — это какое-то таинство, мистика. В Союзе писателей СССР, — на конец восьмидесятых, — числилось около семи с половиной тысяч человек. Семь тысяч писателей! В то время как человечество за всю свою историю помнит писателей, читаемых публикой, от силы имён, ну ... сто пятьдесят, двести, не больше...
—Кхе-кхе, скучаешь? — пробасили у него над ухом.
Владимир обернулся: рядом с чашкой в руке стоял Станислав.
Станиславу было лет сорок. Невысокого роста, полноватый, он неизменно излучал жизнерадостность. Поскольку Сайгон находился в десяти минутах хода от его мастерской, Станислав появлялся здесь регулярно. Мастерскую ему, скульптору, предоставляли потому, что он являлся членом Союза художников. Одевался скульптор простенько, даже бедно, и не от безденежья, а исключительно по склонности характера. Деньги-то у него как раз водились. Скульптор в прямом смысле выколачивал их. Он специализировался на "выколотках": скульптурах, барельефах и барельефах из металла.
Темы для своих произведений Станислав брал самые ходовые и высокооплачиваемые. Лепил и "колотил" портреты классиков марксизма-ленинизма. Штамповал вождей-основоположников десятками.
—Кофе уже испил, кхе-кхе? — спросил Станислав, как всегда добавив в речь этакие неопределённые междометия, означающие то ли откашливание, то ли подхихикивание.
—Отсутствие присутствия, — помусолил Владимир пальцами в знак безденежья.
—Не проблема. На вот на кофе, — сунул ему рубль скульптор, и, когда Иванов вернулся, купив себе "двойной", зарокотал своим глубоким по тембру голосом. — Я на днях с Сашей Соболевым в Худфонде столкнулся. Вы с ним, оказывается, приятели. Саша говорил, что зовёт тебя в наш отдел реализации... Не отказывайся — золотое дно. Опять-таки, ещё один свой человечек среди реализаторов будет... У меня, знаешь ли, кхе-кхе, мастерская сплошь "Лукичом", непроданным, забита. — (Лукичом, по созвучию с отчеством "Ильич" художники называли Владимира Ильича Ленина). — Наклепал я его рублей тысяч на сто... Начнёшь у нас работать, реализуешь что-нибудь из моих работ — десять процентов твои... Ох, какая женщина! — не договорив, воскликнул он при виде проходившей мимо, головы на две выше его самого, полнотелой дамы. — Нет, ты только посмотри, посмотри — Рубенсу бы такую натурщицу! Извиняй, Володя, не могу я такую красоту упустить... Девушка?! — ринулся, забыв обо всём на свете, Станислав за незнакомкой.
Мелочь, оставшаяся от рубля скульптора после покупки кофе, позволила сходить в кино. В "Знании" шёл документальный фильм о древних цивилизациях майя и ацтеков. Научно-популярные фильмы Иванов не пропускал ни одного, следил за их выходом на экраны. Фанатик знаний, поставивший себе цель вобрать в себя всю информацию, накопленную человечеством о мире, он жаждал научиться из научных фильмов ещё чему-то, в том числе, привлекательным для его всепроникающей любознательности, хоть и далёким от его любимого искусства знаниям: естественным наукам.
Посмотрев познавательный фильм, довольный, что приобрёл новые знания, он вышел из кинотеатра и остановился покурить под аркой, ведущей с Невского вглубь двора к "Знанию". Он курил, наслаждался картиной вечернего проспекта и предвкушал, как будет сегодня дома отмечать праздник создания своего первого крупного прозаического произведения.
Бесконечная по длине, поблёскивающая разноцветными чешуйками змея автомобилей ползла по Невскому.
Под арку, где стоял Иванов, доносился глухой шорох её извивающегося по мокрому асфальту металлического тела. Одна из "чешуек", ярко-красные "Жигули", отделилась от "змеи" и подрулила к тротуару напротив входа в ресторан Дома журналистов. Место, где припарковались "Жигули", находилось в двадцати метрах от Владимира, и он, разглядев, кто сидит в салоне машины, отступил, чтобы его не увидели пассажиры, в глубь арки. Первыми из "Жигулей" выбрались Эдик Окунев и Неля в длинном вечернем платье под норковой шубой. Окунев подал девушке руку, и пара скрылась в дверях Домжура. Следующим из красного авто появился Григорий Виртин. За ним — водитель машины, немолодая женщина с чрезмерным макияжем на лице. Виртин вёл себя с хозяйкой транспортного средства подобострастно, поспешно-предупредительно — куда только подевались его мальчишески залихватские манеры? Женщина заперла автомобиль, и Виртин, обняв её, повёл за ушедшей парой.
Поздно вечером началась устроенная в шутку для самого себя вечеринка — "презентация" его повести. По случаю этого импровизированного торжества в комнате были зажжены свечи. Две — в подсвечнике на телевизоре, три — на секретере. В добавление к свечам горела настольная лампа на письменном столе. Свет лампы он приглушил, набросив на абажур свою старую красную рубашку. Блики живого, свечей и электрического огня лампы, играли на стекле его единственного фужера и, уже открытой, бутылки с сухим вином, — вино осталось, забытое тогда гостями, ещё с той шумной вечеринки. Двести граммов конфет "Кавказские", уложенные в вазочку, представляли собой закуску. Внимания своего странного хозяина ждали лежащие на тахте гитара и папка со вторым машинописным экземпляром "Поэта". Из колонки проигрывателя лились звуки песни на английском языке. Пел Кенни Роджерс, американский певец, выступающий в жанре "кантри". Пластинку "First Edition", несколько песен на которой исполнял Роджерс, Иванову подарил Косидовский...
За окном — ночь, в комнате — тишина, украшенная тихими звуками голоса любимого певца... Владимир и юбиляр, и гость, един во всех лицах, наслаждался сидя в кресле с папиросой в руке ... То, что он чествует себя как автора, на какое-то время забылось; свободный полёт мысли унёс его в невообразимые дали пространства- времени. Попутешествовав по красочным пространствам, он вернулся в своё земное окружение. Вспомнил предложение скульптора Станислава поработать в Союзе художников... Вспомнил Окунева и Нелю, Виртина, выходящих из красных "Жигулей". На эту последнюю картинку Владимир отрицательно покачал головой: ни за что не променял бы он эти свои восхитительные минуты одиночества на сидение Виртина и Окунева в дорогом ресторане...
Где-то еле слышно затрещало, запахло горелым... Владимир огляделся: свеча. Фитиль свечи загнулся, и увеличившееся втрое пламя потрескивало... Он поднялся, взял ножницы и отстриг кончик пылающего фитиля. Потянулся. Походил по комнате улыбаясь. Взгляд перебегал с вина на секретере на гитару, с гитары - на папку с повестью... Выбор в конце концов пал на рукопись. Иванов извлёк из папки кипу бумажных листов, сел в кресло и стал просматривать ключевые главы "Поэта". Читать напечатанное было интересно. "Это хорошо, — отмечал он про себя. — Это так себе. А вот тут — здорово!.. В общем, местами очень и очень", — похвалил он себя и, уложив повесть в папку, бросил её обратно на диван. Только сейчас в нём окончательно утвердилась фонтанирующая уверенность: "Поэт" получился. Такое публиковать не стыдно. И ведь вполне могут опубликовать, чем чёрт не шутит.
Воображение разыгралось. Он представил, что повесть вышла в свет, что он выступает перед своими читателями...
—Владимир Никитич, расскажите как долго вы писали "Поэта"? — задают ему вопрос из зала.
—Пером недолго, умом — всю жизнь, — полусерьёзно, полушутливо отвечает он. — Автограф?... Пройдите на сцену, пожалуйста. И вам? ... С удовольствием, давайте книгу...
"А недурная вещь — известность", — проиграв в уме сценку "автор — читатели", щелкнул он пальцами задорно.
Его распирало от счастья. Потянуло подурачиться...
—А как это так, Иванов, что вы до глупости довольны? — играя с самим собой, спросил он вслух. Подумал, подбоченился и ответил со смехом:
—А вот так это так!
—Как это — так?
—Вот так это так! — хохоча уже в полный голос, плюхнулся он на стул. Налил в фужер немного вина из бутылки на секретере. Поднялся — фужер в руке на уровне груди. Прокашлялся и намеренно выспренне открыл презентацию:
-Итак, Ваше...ство, Иванов, Вы, отдадим Вам должное, славно потрудились. Слава Вам за проявленное упорство и мужество! — На последних словах он прыснул в кулак свободной руки, но тут же вернул на лицо важную мину, затем отсалютовал себе фужером: — Торжественную пьянку, посвящённую появлению нового (и не из худших) прозаика, объявляю открытой. Первый, второй, все после¬дующие бокалы, впрочем, тоже — за вас, Иванов!
Выпивал Владимир крайне редко, поэтому, как только он осушил фужер, закончив свою речь, алкоголь мгновенно ударил в голову. Сильно приподнятое сегодня, настроение, подстёгнутое ещё и пьянящим напитком, взвилось до запредельного восторга... "Какой я счастливый человек! — кричало внутри Иванова. — За что мне послана эта радость ощущения полноты бытия? Почему мне так много дано? Чем заслужил я это захватывающее понимание: сути мира, людей, самого себя?.."
Ликующая душа жаждала ещё какого-нибудь допинга... Он подошёл к выключившемуся автоматически проигрывателю и запустил по новой пластинку с Кенни Роджерсом... Комнату наполнил бархатистый баритон певца, обволакивая благодарного, одинокого слушателя. Владимир удовлетворённо покивал, сунул в рот папиросу, прикурил и сел в кресло... Наслаждаясь музыкой и дымом, он ласково любовно смотрел на папку с "Поэтом"...
—Я все-таки уже сделал что-то в этой жизни! — глядя на свою рукопись, проговорил он вслух. — У меня есть, — пусть немного, пусть несколько десятков, — достойных страниц...
Улыбнувшись, он налил в фужер вина и выпил его залпом. Голова кружилась и от выпитого, и от гордости собой... Восторженное состояние нарастало, ширилось, вело к пронзительному экстазу...
—Кенни Роджерс поёт, — воскликнул Иванов на пике этого восторга-экстаза, обращаясь то ли к себе, то ли к воображаемым слушателям. — Я пьян. Я один. Я счастлив!.. Не просто счастлив, полыхаю счастьем... Гений. Слышите, я гений!.. Слышите голос гения?.. Да- да-да и еще раз — да, — кричит вам скелет, обтянутый кожей, козявка двуногая Иванов: Я гений!
* * *