7
На заднем сиденьи автобуса строчила
в маму обоймами вопросов какая-то девочка.
Я оглянулся и, на мгновение столкнувшись с
изумлённо-познающим взглядом детских
глаз, поспешно отвернулся. Испугался: а
вдруг ребёнок разгадает в моих глазах, что
для меня уже не бесспорна эта так влекущая
и радующая её важность жизни.
И ты, восхищённая прелестью бытия
девочка. ..И я, тоже всё ещё восхищённый,
но уже подточенный сомнениями мужчина.
.. И эта неправдоподобно красивая
земля, - крохотный в общем-то шарик,
по ко¬торому ползёт наш дребезжащий автобус,
повиснув крышей вниз в чёрной воронке
Вечности над кромешной
бездной Пространства, - странно
всё это всё-таки. Странно и непонятно.
(В. Иванов, из рассказа «В воронке Вечности»)
Пункт ДНД, Добровольный народной дружины, базировался в доме в тупиковом переулке, «тупике», который уже описывался во второй главе второй книги. В будние дни пункт функционировал по вечерам, в выходные и праздники с утра и до ночи. Бывать здесь Иванову ещё не доводилось. Войдя в помещение ДНД, он хмуро, но с интересом осмотрелся. Обычная трёхкомнатная квартира, приспособленная под официальное заведение... Узкий коридор, несколько стульев вдоль стен, две двери ведущие в комнаты... Одна из них, закрытая, с табличкой «участковый инспектор». Вторая, напротив двери участкового, открыта. Там, сидя за столом и на стульях, находились лейтенант в милицейской форме и четверо гражданских, дружинников с красными повязками «ДНД» на рукавах.
За спиной Иванова хлопнула входная дверь. Чтобы пропустить вошедших, двух дружинников, которые волокли оборванку- пьянчужку, Владимиру пришлось прижаться к стене. Внутри закипела злость: вот куда его принудили прийти! Гнев заставил забыть о правилах приличия. Он грубо, без стука, толкнул дверь — «участковый», и перешагнул порог...
Комната была небольшой. Участковый, капитан по звёздочкам на погонах, корпел за столом над каким-то документом. Справа от него на столе кокардой к выходу лежала форменная фуражка... Грузный мужчина, большая, наполовину облысевшая голова, лицо усталое... В облике капитана не просматривалось того злодейства, которое, готовясь идти сюда, Владимир, заочно приписал участковому.
-По какому вопросу? — поднял бесцветные глаза на вошедшего хозяин кабинета.
-Мм... Мне передали, что вы обо мне справлялись... Я — Иванов, Владимир, проживаю: Загородный проспект, дом...
-А, вспомнил! — перебил капитан, будто обрадовавшись чему- то. Он открыл ящик стола. Порылся в нём и извлёк на свет исписанный лист бумаги. Бегло просмотрев написанное, он положил лист перед собой. — Ну, проходи, Владимир Никитич, садись... Тунеядец, значит!.. Так-так. Давай рассказывай, чем занимаешься, на какие, извини, шиши живёшь. Почему не трудишься на благо общества. ..
-Я... работаю. То есть работал...
-Работал он! — хмыкнул милиционер. Подумал и постучал по листку на столе. — Заявление тут у меня на тебя... От соседей и от твоей матери...
-И мама?!
-Да. Вот — Иванова Н.Е. Итак, как дальше-то жить будем? энергично-бодро гремел капитан. Ты — тунеядец, а тунеядец — потенциальный преступник. Таких мы на «101-ый» высылаем... Там, среди рецидивистов и бомжей, тебе, с твоей хлипкой конституцией, труба... За чей счёт живешь-то?
-Что, собственно, Вы себе... - хотел было возмутиться Владимир... Посмотрел в равнодушные глаза собеседника: возмущаться бессмысленно, и ответил как можно спокойнее: - За свой.
-Каким же это образом? Счёт в банке имеешь, что ли? — сострил хозяин кабинета.
-Отпускные, уволившись, получил, сбережения кое-какие были...
-Отпускные! Надолго ли их хватает... А ты, гляди, пять месяцев не работаешь. Не положено это! — В голосе капитана прозвучала угроза. В этот момент затренькал телефон на столе. Участковый снял трубку, послушал и привстал: - Слушаюсь! Выхожу немедленно, - дав отбой он встал. Поправил китель на крутых плечах и надел фуражку.
-Ладно, некогда мне с тобой возиться — вызывают, - кивнув на телефон, проворчал милиционер, и сурово посмотрел на Иванова. — Значит так. Чтоб в три дня трудоустроился. Я прослежу. Не будет штампа в трудовой книжке: займёмся тобой плотно... Слышь, между нами девочками, - сменил он тон на доверительный, - чем все ж таки занимаешься? Фарцуешь, небось? Там — заграничные шмотки, валюта? Ты говори, не бойся, это я пойму...
-Стихи пишу, прозу... - вырвалось у погружённого в себя Иванова. Он спохватился, да поздно: капитан зашёлся хохотом.
-Пишешь?!.. Насмешил, ха-ха-ха. Устройся, и — пиши, «писатель». Ты ж у нас ще не Лев Толстой, а? Нет ну ей богу! Ладно, байрон, двинули, ха-ха-ха, - смеясь, кивнул он посетителю на выход.
К ночи резко потеплело. Снег на улицах превратился в бурую кашу. Скользкие тротуары в слабом свете фонарей поблёскивали чернотой. Под подошвами гулко хлюпало; он, не разбирая дороги, брёл прямо по лужам... Не уберёгся! Не уберёгся, не уберёгся, - пульсировало в мозгу. А как старался! Избегал диссидентских компаний, разговоров, чтобы не привлечь внимание административной и гэбэшной машины. Отказывался печататься за границей, и здесь, в стране, в самиздатовских журналах. А удар пришёл с неожиданной стороны... (Боль от предательского поступка матери громоздилась на задворках сознания: «не уберёгся» затмевало сейчас всё другое). Не уберёгся!
-Водители, примите вправо! Пропустите колонну, - твердя приказ участникам движения, промчались мимо Иванова милицейские «Жигули». Вслед за ними, растянувшись по Загородному проспекту, неслась под проблески синих маячков на крышах кабин длинная вереница грузовых и легковых автомобилей, до отказа набитых людьми в форме МВД. От как на подбор грубых лиц милиционеров веяло холодом... Улицу наэлектризовало необъяснимой угрозой. Замершие на месте прохожие провожали глазами необычный кортеж в молчании.
На Литейном проспекте Иванова обогнала знакомая ему «Волга». Гуднув, машина замедлила ход и припарковалась у кромки тротуара. Из «Волги» выбрался улыбающийся Роман Алмазов. Посверкивая загадочными глазами, хозяин машины облокотился на верх распахнутой дверцы.
«Тебя только не хватало!» - подумал Иванов. С Романом его познакомил Окунёв, шепнув при этом: «Нужное знакомство». Знакомство и впрямь не лишнее в стране повсеместного блата, где качественные товары и услуги доставались через «хороших» знакомых. Алмазов, зубной протезист, действительно пригодился: поставил Владимиру — по дружбе бесплатно — коронку на зуб, который в районной клинике приговорили к удалению. Бесплатно-то бесплатно, но Иванов считал себя должным Роману...
-Какие люди! — воскликнул зубной техник, когда Иванов поравнялся с «Волгой». — Куда путь держим?.. Садись, подвезём, про¬катим, развеселим...
-Точняк развеселим! — распахнув заднюю дверь, выкарабкалась наружу юная, навеселе, девчонка. — И приголубим. Едемте, не соскучитесь.
На девушку он не отреагировал. Коротко поздоровался с Алмазовым. Сослался на плохое настроение и собрался было идти своей дорогой, как неожиданно для себя передумал:
-Хотя... Выпить у тебя найдется?
-А как же, и выпить и закусить — сервис полный, - пошутил Алмазов.
В салоне машины находилась ещё одна девушка, тоже юная, — Роман был верен себе. Внутри пахло духами и вином. Из стереодинамиков лилась тихая музыка. Зазывавшая его девушка разместилась рядом с Ивановым на заднем сиденье. Поверх накидки сиденья лежали портативный магнитофон, пачка сигарет и зажигалка, стаканы, и бутылка треугольной формы. Вторая девушка, стоя коленями на первом сиденье, перевесилась к ним через высокую спинку. Роман забрался в машину, захлопнул дверь и, перекинув правую руку через спинку, уставился на Иванова. Сделав вид, что не замечает состояния Владимира, он заговорил в своей обычной манере полунасмешливого - полусерьёзного ерничанья.
-Катаемся это мы с этими красавицами — гляди: какие! Хороши, правда?.. Вдруг вижу: никак это Иванов?! Стоп, кричу, вот кто нам нужен, раз у нас мужчины не хватает... Так что, теперь ты с нами. Девчонки, знакомьтесь. Володя — начинающий поэт, всем хорош, да денег нет... Ух ты, вот это да! Слышали? В рифму получилось, ха-ха-ха. Видишь, Вольдемар, мы тоже не лыком шиты — поэзию можем создавать. Недосуг нам только: у нас интересы земные, да, Эллочка? — Роман сладострастно положил руку на бедро соседки Иванова. Стрельнул хитрыми глазами... И — спохватился: - Э, а вы- пить-то обещали! Эллочка, налей гостю штрафную.
-Штрафную, штрафную! — восторженно забубнила Эллочка. Схватила трехгранную бутылку. Нацедила в стакан какого-то густого, пахучего спиртного.
Напиток был сладким. Владимир выпил его залпом и задохнулся — крепчайшая жидкость перехватила горло.
-Что... это? — еле выдавил он из себя.
-Ликёр. Домашний рецепт. Моё ноухау, - смеясь, объяснил Алмазов. — Спирт, смешанный с сиропом малины... Ну так что, едем? Можно к Окунёву закатиться... А ты, Эллочка, весели соседа.
Девушка восприняла слова зубного техника по-своему: придвинулась к Владимиру и уставилась на него томными глазищами.
-Красавчик бородатенький, едем с нами, не пожалеешь, - ластилась она к мужскому плечу.
-Это точно, что не пожалеешь, - переводя глаза с приятеля на девушку, хихикал Алмазов. — Эллочка у нас такая! Сто один способ знает, и все... смертельные. — Владимир знал: за этой стандартной шуткой Романа непременно последует другая: «Маяковский». И не ошибся — зубной техник увеличил громкость стереозвучания магнитофона, после чего заявил: - Сейчас подберём по пути ещё человечка, Якова Абрамовича. Так тот тоже своего рода поэт. Стихи сочиняет не хуже Маяковского... Девчонки, слушайте, но, чур, не обижаться. «Я достаю из широких штанин, Как ствол от танка. Смотрите, завидуйте, Я — гражданин, А не какая-нибудь гражданка. ..»
Салон откликнулся на стихи хохотом. Закатилась смехом соседка Алмазова. Схватясь за живот, извергала каскады хохота Эллочка. Всхлипывающим смешком им вторил зубной техник...
Владимир смотрел на смеющихся, и... не понимал их. Звуки хохота, и этот хохот производящие, будто отдалились, отодвинулись в пространство, уменьшаясь, уменьшаясь... Люди и предметы вокруг перестали осознаваться им как реальные. Происходило что- то загадочное, и не опьянение было тому причиной... Воздух за-дрожал... Окружающий мир исказился, деформировался... Сначала исчез город за окнами машины... Затем, тая, зашевелились кузов, окна, сиденья «Волги»... Изменение коснулось и её пассажиров... Вместо Романа и его спутниц хихикали, жестикулировали, кривлялись лишившиеся кожи скелеты, стянутые красными, влажными от крови мышцами и сухожилиями...
Иванов поднёс к глазам руки: кожа на них отсутствовала... Кости кистей и фаланги пальцев держались на синевато белых жилах. Ужаснее всего было то, что превращение продолжалось: руки прямо на глазах растворялись, становились невидимыми. В его уме они действовали: вот он приказывает мозгу, и пальцы шевелятся, кулаки сжимаются и разжимаются, будучи невидимыми... Он оглядел себя: тело со всей одеждой на нём тоже исчезло... Пропали и машина, и её пассажиры, и город... Сам же он вдруг опять обрёл свой обычный материальный облик: руки, ноги, одежда... Только находился он в какой-то незнакомой местности. Стоял на островке безопасности широченной автострады, проходящей у подножия невысоких безжизненных, без единой травки холмов. По автостраде, по всей её длине и ширине, двигались в одном направлении и в молчании люди. Обтекая островок безопасности, на котором замер Владимир, они поворачивали головы и глазели на него. Кто равнодушно, кто с издёвкой. Кто с ненавистью и презрением. Кто потешаясь... Кто с любопытством. И все — как на диковинный экспонат.
Это было невыносимо! Он хотел закричать, но тут почувствовал лёгкое давление на спину, затылок... Резко обернулся и увидел далеко на горизонте, в месте встречи синего неба и бурых горбов холмов, чёрный провал... В провале, яркие на чёрном фоне, кружились, играли, сходились и расходились, ослепительно сверкающие, искрящиеся белым светом шарики... В движениях, в весёлом танце шариков угадывалось что-то близкое ему, знакомое и сочувственное ... Он уже стал успокаиваться, как вдруг в пространстве между шариками раскрылся... гигантский глаз... Глаз смотрел на него. Бесстрастно. Нечеловеческий, но человеческой формы, глаз...
Иванова пронизал всепоглощающий страх... Бежать! Куда? И как бежать на этих неслушающихся ногах?.. Тем не менее, он метнулся в сторону, и... ударился о твёрдое. Твёрдое было идеальной прозрачности стеной... Рванулся в противоположную сторону — стена, тоже прозрачная, однако мягкая, поддаётся под его нажимом, и он нажал на неё сильнее... Стена завизжала женским голосом. Ему стало ещё страшней: ничего и никого нет, а визжит! Он ринулся в третью сторону, в четвёртую — выхода не было; он находился в каком-то узком прозрачном ящике... А глаз смотрел и смотрел!
-Выпустите меня! — завопил Владимир в отчаянии, и снова кинулся к той, к твёрдой, стенке ящика. — Выпустите!
-Володя, Володя, успокойся!.. Что с тобой? Элла, да помоги ты ему дверь открыть. Видишь, плохо парню...
В ящике, о стену которого он продолжал биться, речь говорившего слышалась отчётливо. Интонации голоса знакомые. Не было только видно, кто говорит. После слов «плохо парню» раздался какой-то щелчок. Плечо, давившее на прозрачную преграду, по¬теряло опору, и он начал куда-то падать... Удар обо что-то острое — плечо пронзило болью, и он пришёл в себя... Огляделся и, хотя был нетрезв, вздохнул с облегчением: он снова в привычном мире... Вечер, город, прохожие... Он лежит между Алмазовской «Волгой» и поребриком тротуара — с ним случилось какое-то наваждение. Пребывая в этом наваждении, принимая машину Алмазова за ящик, он, словно в припадке клаустрофобии, стал рваться наружу... Дверца открылась, он вывалился и ударился о поребрик... Ну и ну!.. Он обернулся: из «Волги» на него смотрели испуганные спутницы Романа... Ни разговаривать, ни тем более объяснять что-то не хотелось смертельно. Он молча принял вертикальное положение и, не оглядываясь, зашагал прочь.
-Ты куда, Володя? Погоди, - послышался сзади возглас Романа, выскочившего из машины. — Давай мы тебя до дома довезём... Ты так кричал... Что это с тобой было?
-Кричал?.. Не знаю... Привиделось что-то, - замедлив шаги бросил Владимир через плечо. — Вы поезжайте, я сам дойду. До свидания!
На третий день обрывки жутковатых картин из наваждения, вызванного, вероятно, выпитым в машине Алмазова, сгладились в памяти. Почти забылись. Да и обстоятельства сложились — не до разбирательства с непонятным умопомрачением. До похода к участковому всё было очень и очень неплохо. Свободным художником он мог бы оставаться ещё недели четыре, денег на жизнь на этот срок хватило бы. Так что ничто не препятствовало работе над заключительной частью «Поэта». Ситуацию круто изменило заявление в милицию соседей и... матери.
Мама, мама!
А это предупреждение участкового привлечь его за тунеядство, сказанное будто бы в шутку, запросто могло быть притворено в жизнь. Не считаться с этим было нельзя — следовало срочно устроиться хоть на какую-нибудь работу.
Объявления «Требуются...» висели в городе на каждом углу — иди оформляйся. Сложность заключалась в том, что Иванова устраивала лишь такая работа, какая не отнимала бы много сил и позволяла параллельно заниматься писанием повести. Вроде подходящее, место отыскалось случайно: во время очередной вечерней прогулки.
Немного в стороне от Московского проспекта, в районе станции метро «Фрунзенская» находились знаменитые Бадаевские склады. На огороженной забором огромной территории складов размещались не только ряды длинных бараков, приспособленных под складские помещения, но и разнообразные мини заводы, конторы, административные корпуса. Один из заводиков являлся бумажной минифабрикой. На фабрику требовались «резчики» бумаги. Привлекательным в объявлении Иванову показалось условие, что работа исключительно в вечернюю смену, то есть утра свободные.
Отдел кадров для работников складов и работников предприятий на их территории был общим.
Начальница отдела кадров, женщина лет сорока, сухопарая, косоглазая, по-комсомольски строгая, презрительно поджимая губы, листала его «трудовую книжку».
- Летун! — роняла она сердито, не глядя на Иванова. — Где толь¬ко не работал!.. Хм, в университете учился, не закончил... А потом пошло: грузчик, коллектор в геологической партии... Да-а!.. О, в охранниках даже побывал. Ай-яй-яй, здоровый парень на пенсионерской работе... Нет, принять вас не можем. Хотя, конечно, рабочие нам нужны... Хм... Вот что, товарищ Иванов, принесите нам справку из жилищной конторы с объяснением, почему такой перерыв в стаже и на какие средства существовали. Тогда посмотрим.
Унизительную справку, скрежеща зубами от ярости, он выбил в этот же день. Причём, как это повсеместно делалось, сочинять в ЖЭКе справку его заставили самому. На «на что жил» ему посоветовали написать: «находился на иждивении матери». Заведомая ложь никого не волновала, и справку без вопросов скрепили печатью.
Когда формальности в отделе кадров были улажены, Иванову объяснили, как пройти на фабрику. Объяснили, как выяснилось, плохо: он проплутал по территории изрядное количество времени, петляя в лабиринте складских зданий, гор строительных материалов, тюков, бочек и ящиков. Нырял под вагонами, поданными к дверям складов под погрузку. Перешёл через множество железнодорожных веток.
Снаружи фабрика представляла собой ветхий, просевший в землю до закопчённых окон кирпичный барак. Внутри барак делился перегородками на четыре части: административно-бытовое помещение, комната мастера и учётчиц, туалет, душ, раздевалка, цех по производству кульков и пакетов для продуктовых магазинов; цех по производству обёрточной бумаги и бумажный склад.
С фабрикой Иванова знакомила властная, энергичная, преклонных лет женщина мастер. Сразу за раздевалкой - узкий, длинный пакетный цех. В нём под мрачными низкими сводами, издавая оглушительный шум, стрекотали дореволюционного времени станки-конвейеры. На станках из узких бумажных рулонов, смешно трясясь, автоматически сшивались продуктовые кульки. Рядом с Кульковыми надсадно гудели другие, с первого взгляда не совсем понятного назначения, станки. Но и эти такие же допотопные, шумные, замасленные как первые. Вокруг станков суетились угрюмые мужики в грязных спецовках.
-Здесь рулоны бумаги разрезаются на более узкие рулоны, которые затем вставляют в станки для изготовления пакетов, - объясняла мастер, лавируя между станками и пирамидами из уже готовых и увязанных в большие кипы пакетов. — Ваше рабочее место в следующем цехе. Там делается продуктовая обёрточная бумага.
Во втором цеху было не так шумно, как в первом. Большую часть площади занимали столы для увязки кип бумаги, стрелы транспортёров, уходящих в окна на улицу и станки для нарезки бумаги. Широкие, раскоряченные станки состояли из отполированного стола с бортиками по бокам и резца-гильотины, который приво-дился в движение рычагом, тянущимся над столом по всей его ширине. Резчик, работавший у станка, хватал с пола тяжеленный бумажный пласт полутора метров в длину. Поднимал рывком. Бросал на станочный стол. Подравнивал пласт руками, примерившись, на¬жимал на рычаг. Станок издавал звук: «с-чш-ч-мок», - и одна сторона бумажной пачки была готова. Бумажный пласт на столе разворачивали ... Примерка и... «с-чш-ч-мок», - готова ещё одна сторона. Нарубленные кипы, формата, примерно, 40 на 40 сантиметров передавались на увязочные столы. За ними орудовали рабочие- женщины. Они сноровисто перевязывали пачки бечёвкой, а готовые либо укладывали у стола в штабели, либо, - если у окна на улицу стояла машина, — кидали на движущийся транспортёр.
К цеху рубки примыкало огромное, с высокими воротами в цех и воротами на улицу складское помещение. На склад завозили с улицы на автопогрузчиках полуторатонные бумажные рулоны, укладывая их один на другой многоэтажной пирамидой. Резчики из цеха с помощью «тельферов», мини-подъемников, захватывали рулоны и подвозили их к своим станкам.
У одного из станков, который, как и остальные, был едва виден за горами бумажных обрезков, работал, - на первый взгляд с прохладцей, - курчавый, крупный по комплекции парень. На пухлом розовощёком лице парня, под капризно-изогнутыми бровями блестели злые, с циничным выражением, глаза.
Когда мастер вела Иванова к курчавому резчику, к ним подошёл находившийся в цехе механик, он же — помощник мастера. На ходу представив механика, которого звали дядя Миша, мастерица продолжала лавировать между штабелями пакетов к намеченному станку.
-Вадим Белыка, - подойдя к курчавому, представила она станочника. - Будете под его началом. - (Дядя Миша, - заметил Владимир боковым зрением, - на слова мастерицы почему-то покачал головой укоризненно).
— Вадим, это новенький, Иванов Володя. Покажешь ему, что делать. Да гляди мне, баламут, план чтобы был кровь из носа!
Мастер и механик ушли. Вадим Белыка оглядел Иванова, неопределённо хмыкнул, затем снисходительно, но живо, с охоткой, стал показывать процесс нарезки обёрточной бумаги... Перво-наперво к станку со склада подкатывался вручную тяжёлый, в треть человеческого роста, рулон. Утвердив рулон около станка, его, тоже вручную, «распускали»: резали рулон, обычным, только очень острым, сапожным ножом. Резчик становился на пол на колени, опирался грудью о край рулона и, держа нож наискось, с сильным нажимом проводил лезвием по верхушке рулона от противоположного края к краю у своей груди. Туго свёрнутая бумага от соприкосновения с острым лезвием с треском лопалась, и на пол, по обе стороны рулона шлёпались полутораметровые по длине бумажные пласты.
Технику «распускания» рулонов Владимир освоил быстро. С физической нагрузкой дело обстояло хуже. А ведь он всегда гордился, что закалён, что он мужик не из самых слабых: и плаванием спортивным занимался, и боксом немного, и, около полутора лет, самбо... И на тебе: взмок уж на третьем рулоне, руки затряслись от переутомления, в глазах потемнело...
Смена к счастью наконец-то закончилась. Станки отключили, и от неожиданной тишины заломило в ушах...
Из цеха он уходил последним. И — в раскорячку (иначе такую замедленную ходьбу не назовёшь). Руки, налившиеся тяжестью, висели как плети. Ног не чувствовалось, так что было удивительно, как они донесли его до раздевалки.
Грязное, плохо освещённое помещение, где переодевались рабочие, производило зловещее впечатление. Фанерные, с дырами шкафчики, окрашенные в густо-зелёный цвет, выстроились в два ряда на дощатом, с гнилыми половицами полу.
Иванов уже заканчивал переодеваться, когда в раздевалку вошёл механик дядя Миша. Старик двигался без спешки, степенно. Открыв свой шкафчик, приступил к переодеванию. Большого роста, с сильными узловатыми руками, вид он имел грозный. Суровое воле¬вое лицо дяди Миши смягчали синие глаза, лучившиеся доброжелательностью. За силу, за мастерство в обращении с механизмами, за рассудительную, спокойную мудрость, старика в цехах уважали.
Рабочие уже переоделись и разошлись по домам. В пустом помещений затруднённое дыхание новичка, слышалось отчётливо, и дядя Миша нет-нет поглядывал в его сторону.
-Спёкся? — спросил старик.
-Есть немного, - признался Владимир.
-Ничего, привыкнешь. В этой работе главное сноровка — не сила. — Дядя Миша помолчал, потом поинтересовался: - Тебя, сынок, к нам как занесло-то? Не сходишь ты лицом за «работягу», книжки какие-то, я видел, в свою сумку складывал...
-Что Вам сказать?.. — Владимиру захотелось поделиться с рас¬полагающим к себе стариком. — Мне необходимо незанятое дневное время, я и кинулся на «работу в вечернюю смену». Да боюсь просчитался: как бы не пришлось в лёжку лежать вместо занятий делами. Я двадцать рулонов распустил, пятнадцать тонн бумаги, а Белыка смеётся: мол, рубля четыре заработал сегодня... Непонятно, почему, раз такая низкая сдельная плата, мужики здесь работают?
-Не велик секрет, не от меня, так от других узнаешь, - проговорил дядя Миша, натягивая на голову шапку — ушанку. — Если на фабрику приходит тонкая белая бумага, типа пергамента, рабочие украдкой нарезают её на пачки по десять килограммов, выносят с территории и продают на рынках цветочникам, мясникам, - по рублю за кэгэ. Помалкивай об этом. А с рабочими поосторожнее: они - спаянные общим делом.
Прошло три недели. После каждой смены он, не чуя ног, валился в кровать. Просыпался разбитым. Не успевал прийти в себя, как опять вечер, опять изнуряющая работа. «Поэт» почти не двигался — писать сил не было. Угнетал также слишком плотный контакт с простым людом. Грубоватый мир рабочих обессиливал, бил по нежным нервам впечатлительной натуры. За три недели удалось набросать лишь продолжение сцены: «Слоёнов против Игоря Соломина». ..
Слоёнов полностью освоился на новом месте жительства. Викентий и Ирина утром отправлялись по делам. После их ухода находящаяся в отпуске Сусанна Семёновна и Филипп, наслаждаясь обществом друг друга, как правило чаёвничали на маленькой кухне.
-Что-то не слышно этого, «писателя», - кивнул Слоёнов в сторону чулана. — Он у себя?
-У себя, чтоб он сдох!
-Хм, - хрюкнул фарцовщик, - это было бы неплохо. Не пойму, что он жрёт: на кухню-то почти не ходит...
-Хлеб, чай, - презрительно пояснила хозяйка. — На кухне по ночам шастает. Иногда варит кости, что по двадцать копеек за кило, бульон делает. Вон его варево стоит, - показала она на большую кастрюлю, стоявшую под газовой плитой. — Это я её туда скинула, на окне стояла.
-Глянуть что ли? — Слоёнов привстал и выдвинул кастрюлю в проход. Приподнял крышку, понюхал: - Фу, ну и гадость!.. Не для белых людей пища.
Он задумался и встал, чему-то ухмыляясь. Лицо озарилось какой-то идеей, взгляд был направлен на деревянную солонку на полке над плитой... Он шагнул к полке, открыл крышку солонки и, захватив полную горсть соли, высыпал соль в кастрюлю с бульоном.
-Сытней так будет, а? — прикрыв рот ладонью, хохотнул фарцовщик.
После смены по субботам рабочие традиционно устраивали общую попойку. В пьянке участвовали только мужчины. Присутствуя на этом мероприятии в первый раз, переодевающийся у своего шкафчика Иванов краем глаза посматривал на гуляющих...
В проходе между шкафчиками поставили высокую табуретку. Скатерть этому импровизированному столу заменяла старая газета. .. На газете были расставлены, пока ещё полные, бутылки портвейна (опорожненные складывали в пустующий шкафчик), стаканы, тушки селёдки на промасленном клочке бумаги, наломанные рука-ми куски хлеба... Поодаль стола, уже в «кондиции», сидели прямо на полу, привалившись спинами к дверям шкафчиков двое рабочих. Эти дымили «Беломором» и задумчиво созерцали заплёванные доски пола... Ещё двое были вообще в отключке, их тела покоились в промежутке между шкафчиками, а ноги в грубых бутсах — в проходе. За«столом» оставались испитой парнишка, сидящий на корточках, небритый грузчик, восседавший на чурбаке от бревна и пожилой станочник Николай, зыркающий матовым бельмом левого глаза. Председательствовал над оставшимися, стоявший прислоняясь плечом к шкафу, Вадим Белыка. Он, в отличие от собутыльников, был разве что немного навеселе. Но даже это «немного» демаскировало его сущность: в глазах светилась едва сдерживаемая злоба. Белыка лениво жевал и бросал через плечо короткие взгляды на приготавливавшегося уходить Иванова.
- Ху-ху, заумный, - ощерился Белыка в сторону Владимира крепкими белыми зубами,- Тяпнул бы чуток с рабочим классом.
Это был вызов, и раздевалка насторожилась.
-Вообще-то, у меня сегодня дела... Но чуть-чуть можно, - принял Владимир вызов, понимая, что отказаться нельзя.
-Ху..., с делами! — выругался Белыка, разочарованный. — Дел всех не переделаешь, а с обществом следует ладить. — Он сунул Владимиру полный стакан и кусок хлеба: — Закуска!
Спокойно, как будто делал это в этой компании не в первый раз, Иванов выпил, куснул хлеба и смутился, когда, увидев его со стаканом в руке, в раздевалку вошёл дядя Миша. Старик оценил происходящее, сердито сверкнул глазами, взял что-то из своего шкафчика и ушёл. На выходе он разминулся с летевшей в раздевалку мастерицей.
-Парни, выходной в воскресенье отменяется, - никак не отреагировав на пьяных и бутылки, воззвала начальница к подчинённым. — Придётся поработать — план горит.
-Что мы — лошади, в выходной работать?! — озвучил всеобщее недовольство Белыка.
-Ничего, не переломитесь! — отрезала мастер. — За воскресенье, как полагается, заплатим вдвойне.
-На хрен мне эти гроши: «вдвойне»! — деланно возмущался предводитель. — Зарплату, вона, получил курам на смех...
-Филонил бы больше — вообще ничего не начислили бы. И не прибедняйся мне тут: знаем, как у вас денежки делаются, - прищурилась начальница многозначительно и, убедившись по примолкшим рабочим, что победила, направилась к двери.
-По закону, - отчеканил женщине в спину Иванов, - работать сверхурочно полагается либо за двойную плату, либо — за отгул. Лично я предпочитаю отгул и в воскресенье выйду, если он будет мне обещан.
-Какие у нас умники завелись, смотри-ка! — остановившись, скандально подбоченилась мастерица. — Отгула не будет, ясно?!.. Так-то. Поговори у меня ещё...
-Душиловка какая-то, а не жизнь, такую м...ть. Раб я им, да? — загоношился Белыка, как только за начальницей закрылась дверь.
-А ты думал, ты — «гегемон»? — подзуживал его рабочий с бельмом. — Выкуси! Скажут: вешайся, повесишься, ещё и верёвку свою принесёшь.
-А не выйду в воскресенье, и все дела! — хорохорился предводитель.
-Действительно, мужики, - подхватил мысль Вадима Иванов.
—Предположим, Белыка не выйдет, вы, я. — Я уж это точно не выйду. .. А? Давайте покажем, что мы не пешки: двинь туда, двинь сюда. Давайте, все как один возьмём и не выйдем.
-Это есть «забастовка»! — торжественно-пьяно подытожил Белыка, одобрительно хмыкнул и поднял руку: - Я за!
-И я за,- даже не поняв по пьяни, о чём уговариваются, поднял руку испитой парнишка.
-У-у-у! Забастовка! — пританцовывая возле табуретки-стола, веселился Бельмо. — Разэтак их!.. Эй, Тёпа! — Толкнул он ногой спящего рабочего. Тот приподнял голову и оглядел «собрание» нетрезвыми глазами. Бельмо, смеясь, схватил его за руку и, нагнувшись, прокричал в ухо: - Голосуешь? — и не дожидаясь ответа пьяного, поднял его руку вверх и выкрикнул: - За! Тёпа тоже за!
-Единогласно! — заорала хором все команда.
Хотя «номер» с Тёпой Иванову не понравился, рассмеялся и он.
Мечте посвятить всё воскресенье «Поэту» сбыться было не суждено. Во второй половине дня нежданно-негаданно на его дом началось, как в далёкие прежние времена, нашествие гостей. Первой без предупреждения нагрянула Инна Жук и ее подруга Лена с двумя своими сокурсницами и каким-то застенчивым юношей-мальчиком. Не успел Иванов собраться с духом, чтобы дать им от ворот поворот, как нарисовались Григорий Виртин со своей девушкой Настей, Эдик Окунёв в сопровождении уже знакомых Владимиру балерин из Малого. Компания отмечала чей-то день рождения и развлекалась, кочуя по домам знакомых. Комната наполнилась смехом, болтовнёй... Загрохотал включённый на полную мощность проигрыватель ... На секретере, на письменном столе, на телевизоре возникли принесённые Виртинской компанией бутылки с марочным и сухими винами.
На хозяина внимания не обращали. Распоряжался, доставал стаканы для вина бесцеремонный Григорий. Одним словом, вечеринка жила своей шумной, непредсказуемой жизнью.
Гости пили, танцевали, дурачились. Среди гостей заметно выделялась поведением молчаливая изысканно одетая Настя. Она сидела в сторонке не сводя проницательных грустных глаз с мечущегося туда-сюда Виртина. Владимир тоже не принимал участия в общем весельи. Расположился, стараясь оставаться незамеченным, на подоконнике и потерянно улыбался. Его оглушили шум, общество, сверкание дорогих украшений на утончённых красивых девушках из компании Виртина и Окунёва. Владимир и стеснялся, и любовался гостями, и поневоле сравнивал их с рабочими своей бумажной фабрики... Контраст был резкий... Тут, словно спохватившись, гости потребовали хоть какой-нибудь закуски. Он встал и отправился в прихожую нарезать хлеба и купленного вчера сыра. За ним в прихожую выскочил Виртин, излучающий веселье и неуёмную энергию.
-Только не прячься, анахорет. И поторопись: девочки закуску ждут... Какие бабы! Чёрт, жаль, что я с Настей, - шепнул Григорий возбуждённо, взглянул на друга и переменил тон: - Чего кислый такой? Не нравится, что мы к тебе закатились? Эх-хе-хе, Иванов в своём репертуаре!.. Ладно-ладно, не злись. Слушай, а что это за кукла — Лена?
-Так, знакомая.
-Знакомая, хм!!! Ничего бабец! — оценил Григорий и засуетился: - Готова закуска? Тогда — к народу. Да, слушай, приходи-ка в среду на Ленфильм, посмотришь, как я веду павильонную съёмку. Пропуск я выпишу, паспорт только не забудь.
Гости вели себя раскованно. Теснота комнаты никого не смущала. Под журчание блюзовой музыки на середине комнаты танцевали две пары: застенчивый юноша с одной из сокурсниц Лены и балерины. Лена, закинув нога на ногу, сидела на стуле возле торшера. Она кокетливо улыбалась Окунёву, который что-то ей рассказы¬вал. Щебечущий соловьём Эдик успевал поглядывать хозяйским глазом и на своих балерин. Вторая сокурсница Лены, полулёжа на диване, листала журнал «Вокруг света». Настя с сигаретой в руке скучала в углу.
Танцующие балерины отобрали у Иванова тарелки с хлебом и сыром, поставили их на секретер и втащили Владимира и Григория в круг танцевать.
Вечеринка разворачивалась дальше. Она продолжала бы разворачиваться по обычному сценарию всех вечеринок, если бы не Гришка Виртин. Он покинул круг танцующих, налил себе вина и, стоя у секретера, крикнул зычным голосом:
-Люди, внимание!.. Я предлагаю перебазироваться, двинуть от Иванова к Алмазову. У Романа пятикомнатная квартира, музыка, полно выпивки... Кто за?
-Мы, мы! — захлопали в ладоши балерины. — Да все, конечно, поедут.
-Решено! — проревел режиссёр. — Иванов, разливай остатки, допьём, и — вперед! — Когда Владимир разлил гостям вино, Виртин отсалютовал присутствующим своим стаканом и предложил грубовато и прямолинейно: - Ну а на посошок давайте выпьем за хозяина. У Володьки бывают, э-э, заморочки, но вообще он мужик что надо.
Комната разразилась дружным «за хозяина»... Польщённый тостом, слегка опьяневший, Владимир на этот раз выпил свою порцию с удовольствием. Веселье заразило, втянуло его в себя. Он преображался на глазах. Грусть на лице сменилась улыбкой до ушей. Глаза заискрились задором...
-Гулять, так гулять, едем! — провозгласил он. — Гришка, тут две ещё непочатые бутылки, в сумку их. Настя, пожалуйста, как самая трезвая, понесёшь гитару. Одеваемся, и — на выход.
По цеху гулял холод — по техпричинам отключили отопление. Иванов, бумажные стружки в волосах и на рабочей куртке, ожесточённо резал ножом один рулон за другим. Он был мрачнее тучи. Бессонная ночь, похмелье, безрезультатное сидение утром над по¬вестью... А тут ещё эта история с «забастовкой». Чёрт его дёрнул заниматься таким ребячеством... Когда он явился на работу, дядя Миша, как только они остались один на один, смущённо поведал, что в воскресенье на «сверхурочную» бригада вышла в полном составе. Получалось, Иванов оказался бунтарём-одиночкой. Смущение самого дяди Миши объяснялось тем, что он, - вроде как поддержавший общее решение не работать в выходной, - действительно не явился на смену. Загвоздка заключалась в том, что он, - «пойми меня правильно», - прикрыл неявку взятым на всякий случай больничным листом, подстраховался, так сказать. В глазах Иванова, впрочем, этот полупоступок старика, которого всю жизнь дрессировали быть покорным, виделся настоящим подвигом. И он поблагодарил механика крепким рукопожатием.
Похоже Белыка тоже чувствовал себя виноватым. Работая за спиной Иванова, он необычно остервенело дёргал рычаг гильотины станка. Рубил бумажные кипы на квадраты. Друг на друга напарники глядеть избегали, занимались каждый своим делом подчёркнуто внимательно.
Вскоре из-за горы приготовленных к отгрузке бумажных пачек, сложенных у транспортёра, вынырнула мастерица.
-Иванов, почему это ты в воскресенье на работу не вышел? — подбоченилась она, нависнув над починённым, дорезающим очередной рулон.
-Я предупреждал... Говорил, что не согласен с условием: деньги вместо отгула.
-Глядите, какой он особенный! Все, значит, работали, а он — нет. Иди в отдел кадров, пока начальник отдела не ушла.
-Нате, пишите «по собственному желанию», - сказала косоглазая кадровичка и швырнула на стол чистый лист бумаги.
Иванов не стал спорить, выяснять причину увольнения. Подвинул к себе бумагу и начал писать: «Прошу уволить меня...» под аккомпанемент брюзжания женщины:
-Не хотела принимать. Чувствовала — тот ещё работничек! Совсем человек без понятиев: предприятие без плана, без премии останется, а он...
Смену Владимир доработал полностью. Умылся в туалете цеха и прошёл в раздевалку переодеться и забрать личные вещи, накопившиеся в его шкафчике за полтора месяца. Складывая в спортивную сумку мыльницу, полотенце, запасную футболку, бумагу и авторучки, он делал вид, что один в раздевалке.
Бригада, как всегда отмечавшая конец рабочего дня у табуретки в проходе между шкафчиками, вела себя на удивление тихо. Не слышалось ни стандартных прибауток, ни приколов и сопровождающих их взрывов пьяного смеха. Пьянка сегодня тоже была какая- то скромная: четыре бутылки портвейна на команду — пустяк для нескольких здоровых мужиков.
-Слышишь, Володька, иди похмелись, - позвал его подсобник из пакетного цеха, звали его Евсеич.
-Мне не с чего опохмеляться, Евсеич, - покривил душой Владимир: вчерашняя гулянка из головы ещё не выветрилась.
-Ну просто так выпей, уважь народ, - не отставал Евсеич.
-Брезгует он нами, - бросил через плечо стоявший у «стола» спиной к Иванову Белыка. — Мы — «чёрные» люди, работяги, дрянь... Один он, бля, умный и честный.
-Нет, ребята, - застегнув на сумке молнию и повесив сумку на плечо, шагнул Иванов к компании. Вы для меня не «чёрные» люди. Хороший человек он и есть хороший. Не важно, грузчик он, инженер или художник. А простой человек заслуживает не меньшего уважения, чем образованный. При условии, конечно, что простой (как и образованный, кстати): не выпендривается, не раздувается от собственной значительности. Что касается того, что вы меня не поддержали, я вас не осуждаю. Хотя, согласитесь, уважать вас за случившееся тоже вроде как не стоит...
-Да уж чего там... Труса мы отпраздновали, штрейбрехеры, - сокрушённо вздохнул Евсеич. — А ты, Володька... Правильный ты мужик. И лихом-то нас там не шибко поминай.
Не уверенная в мнении Белыки на этот счет, бригада открыто не поддержала Евсеича, но ответила на его слова одобрительным гулом. Однако, и негласный лидер бригады Вадим Белыка был сегодня другим: непривычно вежливым, смущённым. Он отлип от шкафчика и повернулся к уволившемуся напарнику.
-По делу Евсеич базарит. Ты, Володя, это, прости, что так по-гадски с этим воскресеньем вышло. Удачи тебе, и давай пять, - протянул он Владимиру руку.
Бригада облегчённо вздохнула и весело зашумела.
-Володька, молоток, - пискнул сквозь шум тщедушный, сегодня почти трезвый Тёпа, - не забывай нас, заходи. С охраны звякни — мы тебе по старой дружбе бумаги тонкой натырим, книжки там оборачивать, бутерброды...
-Может быть, - улыбаясь и не скрывая, что растроган, ответил Тёпе Иванов.