6
Как хороша издалека
Прекрасной женщины нога,
И грациозна и легка
В колодке узкой сапога...
Но если чувств мужских изъян
В себе убить и вдруг принять
Мировоззренье обезьян,
То чем же станет эта стать?
(В. Иванов, из цикла «Шуточное»)
Набитый разношёрстной публикой Сайгон шумел. Спорил до хрипоты обо всём на свете — зачастую о совершеннейших пустяках. Потаённо чокался в дальних углах гранёными стаканами с дешёвым портвейном. Опрокидывал их в себя, а затем исподтишка покуривал, выдыхая дым под столики. Там — читал вслух стихи. Там — восхвалял осуждаемую властями поп-музыку...
Смакуя крепкий кофе маленькими глотками, Иванов невольно слушал рассуждения бородатых молодых людей, которые окружали соседний стол. «.. .В астрале наступит просветление...», «.. .переход в ментальный мир осуществляется...», «...трансцендентальное восприятие вселенной...», - доносились от столика бородачей отрывки заумной дискуссии.
Когда кофе был допит, Иванов подумал, не присоединиться ли к какой-нибудь компании завсегдатаев. Отбросил эту мысль и от¬правился на улицу покурить. Его любимое место, - у окон кафе, выходящих на Владимирский, - было занято. Там тусовалась группка юнцов-хиппи. Дальше по Владимирскому, за пределами окон кафетерия, посматривая на окружающих со скептической усмешкой, стоял Слоёнов, молодой человек лет двадцати пяти, но с уже наметившимися на голове залысинами.
Со Слоёновым Иванов был знаком поверхностно. Тот, вроде, числился сторожем в какой-то маленькой шараге, а на деле занимался фарцовкой, покупкой и перепродажей тряпок с плеч иностранных туристов.
Владимиру за неимением другого свободного места пришлось встать рядом с фарцовщиком.
-Как дела? — приличия ради спросил он Слоёнова.
-Ха, дела! Сплошное дело — жизнь наша, - изрёк Слоёнов философски. — Дела идут не шатко не валко. Да какие они, дела, и разве это дела?!
-И...? — не смог сдержать улыбки Иванов.
-Как тебе сказать?.. Делаю бабки, пока дают. А дадут больше того, на сколько сделал. Скукатища!.. Бабу что ли подцепить? Так баб нормальных нет. На первых порах она — как будто ничего, а пасть откроет — туши свет! Согласись, на Западе лучше: пошёл, за¬платил, справил нужду, и никаких тебе проблем. А тут?.. И деньги есть, и... С этой стороны подумаешь — так зачем тогда деньги?.. А, всё у нас с ног на голову... Смотри — смотри: во, вот такие тут и ошиваются, - переключившись на Кристину, идущую в их сторону, саркастически проговорил Слоёнов и, несмотря на показное равнодушие, подобрался, как собака на дичь.
Выглядела Кристина, конечно, не лучшим образом. Юбка под плащом нараспашку съехала вверх, до белеющих под колготками трусиков. По бледному до синевы лицу блуждала бессмысленная улыбка. Неравномерно подкрашенные губы кривились. Затуманенные глаза гуляли из стороны в сторону в поисках неизвестно самой их обладательнице чего. Тем не менее, даже в таком расхристанном виде девушка была привлекательной.
-П-привет! — наткнувшись на них взглядом, проговорила Кристина запинаясь. — Д-дайте закурить... Н-нет, лучше «Беломор» - отстранила она руку Слоёнова с протянутой ей пачкой сигарет и выудила папиросу из пачки «Беломора», поданной Ивановым. При¬курив, она скользнула взглядом по фарцовщику и попыталась сконцентрироваться на Владимире. Предпочтение Кристины, похоже, Слоёнова обеспокоило, и он переместился поближе к девушке.
-Прогуляемся, подруга, а? — проявил Слоёнов неожиданную прыть. — Бабки есть. Всё будет, и пиво холодное тоже...
Кристина медленно повернула голову в сторону фарцовщика. Присмотрелась к нему, хрипло рассмеялась и, наградив Владимира упрекающим взглядом, позволила Слоёнову подхватить себя под руку...
Иванов провожал удаляющуюся пару задумчивым взглядом, когда его окликнул Жора, проходивший мимо во главе пёстрой стайки юных девчонок.
-В одиночестве, Володя? Присоединяйся к нам, ударим по портвейну в скверике у «Эльфа», - побренчал он сумкой, наполненной бутылками.
Расслабиться, позволить себе лишнее очень хотелось. Секунду он колебался. Потом взял себя в руки и, оправдываясь занятостью, отказался.
Когда не спится, мешает всё. Подушка — слишком жёсткая, одеяло — тяжёлое. Он привстал, взбил и перевернул подушку другой стороной. Он не мог заснуть, потому что не знал о чём завтра писать — в голове так и не прорисовался персонаж «Филипп»... Ворочаясь с боку на бок, он от нечего делать вспоминал события сегодняшнего дня... Сайгон. Жора с симпатичными девушками... Зря он не пошёл с ними. Портвешка бы испил, пофлиртовал с малолетками... А мог и с Кристиной, которую уволок этот доморощенный философ Слоёнов. Скользкий тип. Владимир представил себе место «работы» Слоёнова... Невский у выхода из станции метро «Невский проспект»... Напротив — гостиница «Европейская». Пятачок тусовки фарцовщиков — между универмагом «Гостиный двор» и выходом из метро... Молодые люди, группами и поодиночке, сходятся, расходятся, кучкуются... Передаются из рук в руки свёртки, деньги... Шныряет туда сюда и Слоёнов, расчётливый, холодный, хитрый... И ведь нравятся такие, как он, определённому типу женщин ... Не Слоёновы ли — мечта как моей, так и Игоря Соломина сестёр Ирин?.. Погоди-ка!.. В волнении Владимир отбросил одеяло, вскочил с тахты и включил свет... Филипп из «Поэта» это — Слоёнов! Нашёл, нашёл!.. В уме, как только он нашёл прототипа жениха Ирины, быстро сложилось продолжение сцены «Семейка»...
После фигурного катания Соломины смотрели какую-то старую кинокомедию. Сусанна Семёновна, не отрываясь от экрана, как всегда жевала то печенье, то конфеты. Ирина, подперев голову рукой, почти лежала на столе. Вскоре кинокартина закончилась; Викентий потянулся к телевизору и уменьшил звук.
-Не удовлетворил меня что-то этот фильм, - зевнула хозяйка.
-Нет, почему, - возразила Ирина, - временами смешно, помните, когда... - Она не успела договорить: в прихожей прозвенел звонок.
-Это наш Филиппчик! — встрепенулась Сусанна Семёновна. — Беги, доча, встречай суженого.
Ирина, будто нехотя, поднялась и пошла открывать.
Некоторое время из прихожей слышались ласковое воркование, звуки поцелуев... Наконец дверь в гостиную распахнулась, и в комнату вошёл Филипп — Слоёнов. Ирина, скрестив руки на груди, поглядывая на жениха по-хозяйски, шла позади.
-Низкое Вам! — поздоровался Филипп старомодно витиевато. Галантно приложился губами к ручище хозяйки, нарочито по- мужски крепко пожал руку Викентию.
-Ох и повезло тебе, Ирка! — жеманно хихикнула Сусанна Семёновна. — Сущий джентльмен твой Филипп.
-Лопать будешь, джентльмен? — сбила Ирина планку высокого штиля на низкий.
-Ирка! — одёрнула её мамаша. — Филиппушка, не обижайся, это она шутит... Марш на кухню, доча. Корми гостя, там в холодильнике — варёная индейка, а на нижней полке — балык... Скинули нам сегодня, Филипп, дефицитный балык. Сама принимала, хотя не моё это дело, как директора столовой большой больницы. Так учётчица у меня в отпуске. Отчасти-то и хорошо, что сама: нет лишних глаз завистливых, когда делишь, кому сколько... Ну, больным немножко, а там, глядишь, немножко, и ещё столько же немножко нам грешным, - подытожила она с хитрецой в глазах и подмигнула гостю.
-«На усушку, на утруску», так сказать, - подыграл женщине понятливый Филипп с лёгким смешком.
-Будущая свекровь кивнула ему и ласково попросила:
-Ну, Филиппушка, рассказывай, как работа, как учёба?
-Что тут, дорогая Сусанна Семёновна, рассказывать? Вы женщина умная, сами знаете, как нелегко иногороднему, будь он хоть трижды трудолюбивый, приходится: работаешь, учишься, ютишься в общежитии с быдлом всяким бок о бок... И зарплата — слёзы одни.
-А я что тебе всегда твердил? — встрял в разговор Викентий. — Кидай ты эту работу, да и учёбу свою тоже, на кой она ляд. Иди в нашу контору, я пристрою. Не смотри, что контора неброская — будешь, как сыр в масле кататься.
-Подумываю об этом, Викентий Осипович, подумываю, - вежливо проговорил молодой человек. — Если вы позволите, как-нибудь побеседуем об этом... А для Вас, Сусанна Семёновна, я кое- что принёс. Я сейчас...
Филипп вышел в прихожую и спустя минуту вернулся с необъятной по размеру спортивной сумкой. Поставив сумку на пол у стола, он извлёк из её недр красивую коробочку и вручил коробочку хозяйке. — Французские! На чёрном рынке по пятьдесят рублей идут...
-Аромат неповторимый! — ткнувшись носом в выдвинутый из коробки маленький флакончик, воскликнула Сусанна Семёновна. — Ты лапушка, Филипп!.. А как насчет американских кроссовок, ты обещал две пары, помнишь? Девки на работе с меня не слазят — достань и достань...
-Не забыл и принёс. — Фарцовщик выудил из сумки две фирменных обувных коробки. — Классные кроссы, но — дорогие.
-Сколько?
-Рупь двадцать.
-Чё-то не пойму, сколько ты сказал? — переспросила хозяйка.
-Сто двадцать рублей, мама, - расшифровала «рупь двадцать» вернувшаяся из кухни Ирина.
Через три недели повесть на одну четверть была готова. На четверть потому, что Иванов уже прикинул в уме, приблизительно ка¬кого объема будет его произведение. Второстепенные персонажи, их диалоги, параллельные главному сюжетные ходы придумывались без особого труда. Работалось споро, с увлечением... Герои повести, словно и впрямь живые, жили в его голове непрерывно, и днём и ночью. Заставляли вскакивать с постели ни свет, ни заря и переносить на бумагу приснившийся монолог или философское отступление. Трата времени на что-нибудь другое кроме сидения над «Поэтом» вызывала раздражение. Теперь Иванова тяготила даже необременительная работа в Эрмитаже. А тут ещё эта статья об общепите!.. Но обещание, данное Эдику Окунёву так опрометчиво, придётся, хочешь, не хочешь, сдержать. И Владимир отправился в сосисочную, о которой говорил приятель журналист.
Кафе-столовая, окрещённая посетителями «гастритницей» за еду всухомятку, размещалось на первом этаже дома, на углу Невского и улицы Рубинштейна.
Директор кафе, молодая женщина, принимала назвавшегося внештатным корреспондентом газеты Владимира в своём маленьком, на один стол, два стула и сейф, кабинете.
Факт появления в газете заметки о подопечной ей столовой она восприняла с энтузиазмом. Полчаса на Иванова, делающего записи в блокноте, сыпались сведения о качестве продукции, об изготовляемых из неё блюдах, о поставщиках продуктов, о рентабельности данной пищевой точки.
-Цифры, которые я привела, проверенные. Ссылайтесь на них в своей статье смело, - говорила директор, провожая Иванова из кабинета. — Что касается наших будней, интересующих вас — вот они. — Она остановилась и обвела рукой широкий коридор, где они стояли.
Коридор, одним концом выходящий во двор, вторым — в зал для посетителей, связывал все подсобные помещения столовой: комнату-холодильник, туалет, комнату для служащих и просторную кухню.
Через распахнутые двери кухни были видны поварихи и их помощницы, орудующие у раскалённой плиты и у длинных столов, кто ножом, кто тёркой, кто поварёшкой. К стенам коридора притулились несколько стульев. Со двора через полуприкрытые двери тянуло холодом. Перекрыть сквозняк было нельзя: к входу, маневрируя в тесном дворе, пятился громоздкий автофургон. Фургон встал на нужное место, и из кабины с пачкой накладных в руке выскочил крепыш шофер.
-Сахарный песок. Ваших здесь двадцать мешков, - приблизившись, протянул шофер накладные директору. — Разгружайте. И по¬быстрее — у меня ещё три точки на сегодня.
-Дашка, - окликнула директор уборщицу, показавшуюся в проёме дверей в зал столовой, - где Лукьян?
-Де ж ему быть! Похмеляться отправился.
-Некому работать, видите? — пожаловалась начальница Владимиру и повернулась к уборщице: - кликни Маринку из сокового, пусть повесит «по техническим причинам», и — марш сюда, на разгрузку. Гурьяновна, - шагнула она к дверям в кухню, - Отвлекись от готовки, давай с девками своими на мешки, сахар пришёл... Извините, товарищ корреспондент, дела, как видите. До свидания, - кивнула она Иванову и ушла в кабинет заниматься накладными.
Плечистая, полнотелая Гурьяновна распахнула дворовые двери настежь. Привычным движением открыла задние дверцы автофургона и осталась у машины в ожидании помощниц. К выходу подтягивались столовские работницы: продавцы, поварихи, подсобницы.
Они мялись и шушукались, поглядывая на огромные мешки в кузове. Бросали настороженные взгляды на Иванова, стоявшего в кори¬доре у раковины-умывальника. Последней прибежала худенькая, юная Марина, продавщица из отдела соков в розлив.
-Чё, перетрухали? Килу боитеся нажить? — хохотнула Гурьяновна, адресуясь к товаркам.
-Ничего. ****овать меньше будете. Ну-ка, поберегись! — потянула она себе на плечи первый с края мешок, и из-под него зыркнула на Владимира: - Эй, журналист-красавчик, об этаком в газетёнке своей небось не пропишешь?.. Да не красней ужо... А вы что топчитесь, королевы, ну-ка, навалились дружно.
-Королевы дома сидят, а мы — пролетарии, - задорно поправила Гурьяновну одна из подсобниц, хватаясь за второй мешок.
Женщины пошатывались под тяжеленными мешками. Выругавшись сквозь зубы, Владимир содрал с плеч плащ. Бросил его на ближайший стул. Подошёл к фургону и отстранил Марину от мешка, который она собиралась взвалить на плечи.
-Идите в отдел, Марина. Я поразгружаю вместо вас... Куда его? — прохрипел он, осев под лёгшей на него тяжестью...
Машину разгрузили довольно быстро. Иванов умылся, накинул плащ и присел, пересмеиваясь глазами и жестами с охающими после трудоёмкой работы женщинами.
-Ты, милок, добежи до сокового, к Маринке, - душевно, как говорят человеку близкому, понятному сказала ему уборщица Даша. — Она тебе сочку свеженького накапает — сок полезно после тяжести-то.
Посетителей в зале было много. В соковый отдел вилась очередь из нескольких человек. Марина обслуживала клиентов одного за другим. Отхлёбывая из стакана вручённый ему с благодарной улыбкой виноградный сок, Иванов наблюдал за работающей девушкой. Из мраморной поверхности прилавка торчала высокая стойка — стержень, на которой на кронштейнах висели конусообразные, вершиной вниз сосуды с соками: томатным, абрикосовым, виноградным. Марина хватала с подноса чистые стаканы, подставляла их под сосуд с требуемым соком и открыв кранчик, пускала в стакан тягучую соковую струю. Подошла очередь неброско одетого молодого человека. Следующим за ним стоял молодой человек, чем-то неуловимым похожий на переднего. Заплатив и взяв стакан с соком, первый повёл себя необычно. Вместо того чтобы как все выпить сок, он вдруг произнёс командным тоном: «контрольная закупка». Накрыл стакан ладонью и унёс его внутрь столовой. Второй, как оказалось, коллега первого, повернулся к очереди и, заявив, что отдел закрыт, остался у прилавка с соками. Марина, покрасневшая, трясущаяся, выставила на мрамор прилавка табличку «закрыто» и убежала вслед первому молодому человеку, обэхээсеснику, как Владимир догадался. Расстроенный, и сильно, он тоже отправился в подсобное помещение столовой.
В коридоре толпился весь свободный персонал кафе. Окружённая соболезнующими сослуживцами, Марина сидела на стуле и плакала.
-В соке - вода, точное процентное содержание будет определено экспертизой. Гражданку Марину Прохорову вызовут для объяснений повесткой, - услышали собравшиеся в коридоре слова обэхээсника, выходящего из кабинета директора. В руках у него были полиэтиленовая сетка, со злополучным соком, судя по всему. Обэхээсник окинул группу вокруг Марины равнодушным взглядом и ушёл.
Успокоившаяся было девушка опять заплакала и у неё из носа хлынула кровь.
-Беги полотенце намочи, - крикнула Гурьяновна Даше, запрокинула рукой голову Марины и зажала её нос полой своего белого халата. Насупленная, она повернулась к топчущемуся в стороне Иванову: - и об таком ведь не напишешь, журналист! А то черкани, как мы здесь за шестьдесят рубликов зарплаты корячимся. Девка смухлевала, есть грех. Так что делать-то, раз там, «наверху», планируют: ага, в столовой работает? Зарплата тогда не нужна — наворует.
На чистый лист, вставленный в пишущую машинку, падала цветная тень торшерного абажура. Справа от машинки — стопка бумаги формата А-4 и копирка. Слева — раскрытая записная книжка с цифрами, полученными от директора кафе-столовой. В круглой стеклянной пепельнице, отражающейся в полировке письменного стола, приготовленная папироса... Покурить, и — вперед; начинай статью. Дело за малым: под каким углом и во имя чего писать? Окунёв, нечего и сомневаться, ожидает получить стандартный материал: подправленные в положительную (ложную) сторону цифры. Затем — немного недостатков в работе общепита. На недостатки, соответственно, немного критики. В целом же — статья с мажорным тоном. Написать так, как нужно Окунёву — и успех обеспечен, статья пойдёт в печать. Но не поднималась рука следовать шаблону. Перед внутренним взором Иванова стояли лица работниц столовой. В голове звучали их скептические реплики, с подтекстом, что правды он всё равно не напишет... И эта плачущая Марина... И эти безликие обэхээсесники... Если писать вольно, без оглядки, для увиденного им уместен художественный очерк, возможно даже — репортаж с прямым описанием произошедшего на глазах у автора. Репортаж...
Грустным он получится!.. Хм, «грустный репортаж». Великолепное название... И ведь, честный правдивый рассказ о работниках столовой, о реальном положении дел в этой сфере хозяйства принесёт пользу и людям, и стране. Чем не случай послужить Ро-дине?.. Случай, оно конечно, подходящий, чтобы проявить себя гражданином... А не забыл, что быть гражданином, в России наказуемо? Да нет, не забыл, но должен же кто-то начать. К тому же, не тридцать седьмой на дворе, не расстреляют, чай. Он тряхнул головой. Отгоняя страх и сомнения, сел поудобнее и отстучал на листе в машинке название: «Грустный репортаж». Решение писать с позиции гражданина расставило всё по местам, зарядило творческой энергией. Репортаж писался легко, искренне и страстно. К четырем утра он был готов.
Свет с улицы прореживал темноту в комнате. По потолку промелькивали блики от света фар проезжавших под окнами машин. Сон не приходил. Приказ себе «спать» не срабатывал из-за беспокойства в душе. Удовлетворение от интересно написанного репортажа омрачало то, что потерян целый день собственной литературной работы. К его «Поэту» не добавлено ни строчки — некогда было... Четыре утра. Через три часа вставать на работу. Дежурство — ещё один рабочий день в минусе. Обдумывать повесть на дежурстве возможность есть, писать — нет. А как не терпится начать сцену «Филипп и Игорь Соломин»! Не работай он, повесть, он чувствовал, можно было бы набросать месяца за четыре... Тяжело вести двойную жизнь: совмещать писательство и, пусть не обременительную, работу... Уволиться?... Соблазн статуса «свободный художник» овладел воображением. В мозгу включился калькулятор. Начал под-считывать, какие деньги он, Иванов, получит в случае увольнения. Текущая зарплата, раз. Отпускные за неиспользованный отпуск, два. То есть, на руки — приблизительно сто сорок рублей... Ещё можно продать какие-то книги, три. Если жить скромно, месяцев пять протянуть, пожалуй, выйдет...
Начальник смены Жигуев отнёсся к просьбе Иванова уволиться с пониманием. Даже не заставил отработать положенные по закону две недели. Таким образом, следующий день Владимир встретил уже вольным человеком. Позанимавшись утром своим обычными делами, во второй половине он отправился на встречу с Эдиком Окунёвым.
Редакции почти всех крупных газет города размещались в здании «Дома прессы» на Фонтанке. Окунев поджидал Иванова в своём кабинете. Профессионально, через строчку, пробежав шестистраничный материал приятеля, Эдик помрачнел. Бросил взгляд на сотрудника, который за соседним столом корпел над каким-то текстом. .. Встал и предложил приятелю выйти поговорить в коридор.
По коридору редакции сновали газетчики с озабоченными лицами. Через раскрытые двери кабинетов слышалось стрекотание пишущих машинок, звонки телефонов, обрывки разговоров. В простенках между кабинетами стояли кожаные диваны. Приятели пристроились на один из диванов, и Окунев начал, морщась, пере-читывать репортаж. Когда глаза журналиста забегали по последней странице, Владимир не выдержал.
-То, что ты сейчас читаешь, - проговорил он с волнением, - всего лишь конспект репортажа, репортажа из обычной советской столовки... Дела в ней также как и в любых других, думаю, обстоят не лучшим образом. Работницы кафе правы: чтобы свести концы с концами, им приходится приворовывать... Да разве только в столовых и кафе? Везде, где низкооплачиваемый труд. Получается, воруют не Сидоровы или Петровы — ворует вся страна.
-Ты в своём уме? Тише! — прошипел Эдик. — Себя подведёшь, и меня... Тебя что просили сделать? Небольшую зарисовку о работе пищеблока. А ты наворотил проблемный репортаж. Да ещё такой, который ни за что не пропустят. А пропустят — будут уволены, причём наказание в виде увольнения ещё не самое страшное... А кого ты сделал героями статьи — уборщицу, торговку разбавленным соком? Нет, ну ты придумал: воровка!.. Заниматься такими как она — дело соответствующих органов, а не газеты. Советская печать должна утверждать, звать к светлому... А чёрт, заговоришься тут с тобой. — Окунёв заговорщицки подмигнул, намекая, что им двоим известна цена этих «красивых» слов, потом посерьёзнел: - Вот что. Цифры эти верные, так? Прекрасно. Я подредактирую материал, сокращу примерно наполовину. Можно даже твою «воровку» оставить, осветить только под другим углом. И название соответственно другое... Скажем: «Наживёшься на соке — наживёшься в тюрьме»... Хм, не¬дурно, по-моему! Учись.
-Уже научился. Разреши-ка взглянуть, - забрав у Эдика свои листки, он не спеша согнул бумагу, сунул её во внутренний карман пиджака и поднялся. — Что ж, будем считать, что сделали лёгкую такую разминку. Бывай!
-Да пойми ты, не имею я права материал с таким подтекстом пропустить, - сказал Окунёв, тоже встав.
-Я понимаю.
-Слушай, - следуя за шагавшим к выходу Ивановым, говорил журналист. — Меня тут просили, из одной заводской газеты малотиражки, подыскать толкового парня на должность замредактора... Могу тебя порекомендовать. Параллельно с этим и университет бы закончил. Что тебе осталось доучиться? Года полтора каких-то... Перспективы в газетёнке — блеск! Двести целковых оклад, премиальные, «тринадцатая зарплата»... И что важнее всего: завод большой, и тебя, как специалиста, в очередь на квартиру поставят... Получишь её года через три. Кроме этого ещё и в Союз журналистов примут...
-А дел-то — всего ничего, - перебил Владимир журналиста иронично, - «утверждать», звать вперед, к «светлому...»
В гостиной Соломиных всё по-прежнему: на лицах сидящих вокруг стола — цветные блики от мерцающего в полутьме комнаты экрана.
На столе — неизменные: чайник, конфеты, печенье в вазочке. В составе телезрителей — пополнение: Слоёнов. Без пяти минут зять Сусанны Семёновны. Аккуратный, обстоятельный, Слоёнов уже поужинал. Ирина унесла грязные тарелки на кухню. Спустя минуту вернулась и, вместо того, чтобы сесть за стол, осталась стоять прислонившись плечом к косяку двери в гостиную. Любовалась женихом с видом уверенного в себе собственника.
-Ты, Филиппчик, не беспокойся, обожди малость. Мы скоро переселим этого, - кивнула хозяйка на комнату Игоря. — Вот и освободится место, вам с Иришкой жить поживать, добра наживать... А этот пусть в кладовке пердит, прости, Господи, за гнев!.. А что, в кладовке неплохо, правда, Викентий?
-Э-э... Жить везде можно — пробубнил тот смущённо.
-А идём, глянем. — Сусанна Семёновна встала и повела народ в прихожую к шкафу-чулану. Она остановилась перед оклеенными обоями фанерными дверями встроенной в промежуток между ванной и вешалкой кладовки. Стукнула в них кулаком. — Замест этих хлюпких толстые поставим. Хлам из кладовки — на помойку. Викентий там нары сколотит. Стол не влезет? Ничего, обойдётся «поэт» и полочкой. Свет сюда проведём — пусть «они» тут творят... Сил наших нет, Филипп, на сочинителя голожёпого глядеть. Мы вон трудимся, в дом таскаем, надрываемся, а он... Вошь человеческая! —сорвавшись на крик, адресовалась нервная женщина двери комнаты пасынка.
-Мамусик, успокойся! — Ирина обняла негодующую матушку и повлекла в гостиную. — Нервные клетки не восстанавливаются.
-Где тут нервы-то сбережёшь? — плакалась Сусанна Семёновна. Сев за стол и проглотив несколько шоколадных конфет, она промокнула губы салфеточкой и повернулась к будущему зятю. — Филиппушка, ты у нас умница, надоумь, как нам с этим ничтожеством справиться.
Зятёк приосанился. Его наглые глаза сверкнули.
-Раз плюнуть! — изрёк он, и призвал семейку наклониться посовещаться над столом. — Для этих писак, что самое дорогое?... — Не знаете? А я вам скажу: самое дорогое для них — тишина. Не варит у них в шуме котелок. Чтобы достать чудика, врубайте телик или, вон, проигрыватель на полную мощность. Он или... - Филипп показал рукой, как накидывает на шею петлю, - или — свихнётся. Психология!
-Филипп, ты гений. Давайте сейчас начнем, - Сусанна Семёновна, откуда прыть в рыхлом теле, вскочила. Подлетела к тумбочке с проигрывателем, щёлкнула тумблером и потащила одну из колонок. Филипп бросился помогать. Они приставили колонку динамиком к стене комнаты Игоря и, как только звукосниматель лёг на вращающуюся пластинку, врубили звук на полную мощность...
-Эй, симпатичный, не замёрз случаем? — вырвал Иванова из мира повести задорный оклик. Он поднял голову... Екатерининский сквер у Невского. Сумерки. Он сидит на садовой скамейке... С соседней скамейки на него, хихикая, смотрят две молоденькие хохотушки ...
-Иди к нам, мы жаркие, погреем — позвала одна из девушек.
-Да-да, спасибо! — промямлил он невпопад. Девчонки прыснули. Не понимая, почему смеются, он вымученно улыбнулся, встал и поплёлся прочь. Он шёл и думал о двух Соломиных: реальном, в жизни, и воображаемом, герое повести...
Своей внешности Игорь Соломин уделял мало внимания. Одевался кое-как. Одеждой подчас походил на бомжа. А вот свою маленькую комнату содержал в порядке. Владимир помнил интерьер жилища друга, который когда-то занимался строительными шабашками и зарабатывал много. Заработанные деньги Игорь тратил главным образом на книги. Книги и являлись украшением его комнаты.
Стеллажи с книгами стояли не только вдоль стен, но и — перпендикулярно стенам в несколько рядов. Обилие книг, стоявших на полках, лежавших на стульях, на диване, на письменном столе у окна, придавало помещению вид книгохранилища. Впечатление, что вы не в жилом помещении, а в библиотеке, усиливали развешанные на стенах в промежутках между стеллажами портреты великих поэтов: Данте, Гёте, Пушкина, Роберта Фроста, Александра Блока...
Игорь Соломин сидел за письменным столом с авторучкой в руке. Правил рукопись. Слева от него, на листке бумаги лежали подготовленные для ужина батон булки, рулончик колбасного сыра... В стакане с кипятильником закипала вода. Игорь вынул кипятильник, предварительно выдернув шнур из розетки, и заварил крепкого чая. На ужин Игорю хватило четырёх бутербродов. Когда с едой было покончено, поэт, прежде чем опять взяться за авторучку, прислушался... За стеной его комнаты, той, что примыкала к прихожей, послышалось: «... вошь человеческая...» Игорь понимал: выругали его. Он покачал головой. Встал и, обойдя письменный стол, подошёл к окну.
С высоты третьего этажа, сквозь раздвинутые бордовые шторы был виден простирающийся вдаль неровный, с буграми и впадинами, пустырь. Из земли по всему пространству пустыря торчали кустики засохшего репейника и сухие стебли полыни. Справа пустырь ограничивала аллея лип с безлистыми кронами, слева — высокая железнодорожная насыпь, по верху которой тянулись металлические ниточки рельсов, струившихся в даль, в сумерки, в безмолвное никуда горизонта.
Друг и одновременно персонаж повести Владимира не двигался. Скрестив руки на груди задумчиво смотрел на пейзаж за окном... Воображение рисовало Соломина чётко, со всеми деталями фигуры и лица, так, будто Иванов в действительности находился в комнате своего героя, стоял рядом с Соломиным. Стоять около хозяина комнаты было недостаточно для Владимира — автора повести. Нужно было представить себя Соломиным. Слиться с ним, чтобы понять, какой он, о чём думает... И вот, после некоторого усилия воображения и воли, он — Игорь Соломин. Смотрит на пустырь его глазами, пребывает в его настроении. Ощущает себя Игорем. Но вместе с этим не утрачивает Я Иванова-наблюдателя... И этот наблюдатель вынужден признать, что Соломин лучше него, Иванова, мудрее, целеустремленнее. Но очень уж раним, слишком уж кроток. ..
- ... нервные клетки не восстанавливаются, - проникает в сознание Соломина-Иванова прозвучавший за стеной обрывок реплики Ирины. И мысли Соломина-Иванова невольно переключаются на людей в соседней комнате...
«Курицы, достойные жалости, - думает Соломин (или Иванов?) о мачехе и её дочери. — О нервных клетках беспокоятся... Ведь не ведают, что творят, злые и... несчастные. Несчастные от того, что им на всё, про всё и раз и навсегда даровано лишь тело — единственная их услада, главнейший предмет их жизненных забот. Всё, что ни делается ими — для тела. И замены этому божку у них нет. А злы потому, что подсознательно догадываются, что ничего другого в этой жизни им не отпущено... Люди. О миг любви к вам и... о, вечность ненависти! О, миг любви... В каком мы измерении? В трёх земных? В четвёртом, в пятом? В двадцатом веке. На земле, где норовят обидеть... Хотя, известно и вам, и мне, что возвышают, очищают, делают добрее и мудрее только боль и муки, что они — рецепт от глупости и хамства... Заставить бы страдать их всех, толпу, стеклянные бы перевелись уроды...»
Соломин вернулся за письменный стол... Иванов, зная, что сейчас произойдет, разъединился со своим героем. Игорь писал, и не подозревал, что заговорщики из соседней комнаты открыли против него военные действия... Мгновение, и сладкую для поэта тишину взорвали оглушительные звуки музыки.
Седьмое ноября — главный праздничный день в советском календаре, был для Иванова обычным рабочим днём. У него на этот день выпали доработка и уточнение логических связей всех сюжетных линий повести. В повести имелись следующие сюжетные линии: «Личная жизнь Игоря Соломина», «Издательства» (эта линия повествовала о бесплодных хождениях поэта по редакциям), «Обречённые» (о замкнутом мире неофициальных художников и писателей) и «Поэт — одно из лиц Бога». В линии «Личная жизнь» рассказывалось о неудачной женитьбе героя. Молодая жена, быстро разобравшись с кем имеет дело, бросает нищего писателя. «Обречённые» - о талантливых прозаиках, поэтах, художниках, не признающих господствующей идеологии и официозного искусства. Лишённые публики, читателей, они устраивают на частных квартирах читки-обсуждения произведений друг друга... Иванов бывал на та¬ких читках. Слушал ритмическое чтение-скандирование поэтами собственных стихов. Звучали на этих вечеринках и добротные стихи, проза. В целом же диссидентские сходки оставляли в душе тоскливый осадок. Над головами этих молодых романтиков витали, чудилось Иванову, призраки обречённости. Он стал избегать литературных посиделок. А в повесть вставил из соображений правдивости реалий описываемого времени.
С точки зрения логики, оправданности и здравого смысла все, за исключением одной, сюжетные линии не вызывали сомнений. Исключением являлась линия «Поэт — вестник космоса», мистическая и самая ему дорогая. Иррациональность содержания этой линии, попытка связать мир метафизический с материальным была и трудна в изложении её словом и, даже для самого Иванова, спорна, плюс к этому, присутствие в повести подобной линии лишало надежды опубликовать «Поэта» в советской печати. Идея линии заключалась в фантастическом предположении, что писатель с его нечеловеческим самоотречением черпает силы идти в разрез с обществом из космоса. Также выдвигалась версия, что поэт — узел связи, точка пересечения потоков Мировой Энергии, что именно это занимаемое им положение в духовной структуре Вселенной вынуждает его ради стабильности Мира, ради поддержания и развития Вселенной своим пророческим художественным словом, жить так, а не иначе.
В повести в нескольких эпизодах описывался фантасмагорический мир энергии и огня, мир, в котором зеркальное отражение Соломина земного жило в форме яркого силуэта-факела. И, как только Игорь Соломин в человеческом облике на земле ослабевал, впадал в отчаяние, в начинающий затухать факел — его отражение в Мире Энергии — космические силы направляли новые энергетические потоки. Сам Соломин, по повести, о подобной поддержке даже не подозревал... Колебания не убрать ли из «Поэта» эту линию долго не давали Владимиру покоя.
Праздники, любые, Иванова раздражали. Эти нелепые поздравления и пожелания, гости, телефонные звонки и прежде всего этот шум, шум, шум — помеха для размышлений!.. Особенно донимало «Седьмое ноября». Сегодня он специально встал рано, в шесть утра, чтобы успеть поработать до какофонии отмечающего праздник Октябрьской революции города. И всё равно не успел наработаться. В девять утра из громкоговорителей на улице понеслись музыка, помпезные советские песни, перемежаемые призывами и поздравлениями дикторов. Они давили на уши, не позволяли сосредоточиться. Не спасали и вставленные в уши заглушки. В десять к грохоту громкоговорителей прибавились гул и крики демонстрантов, двигающихся в колоннах по Загородному проспекту мимо его дома к улице Дзержинского и дальше — к Дворцовой площади. Духовой оркестр, шествовавший под его окнами, грянул Гимн Советского Союза... Владимир, ругнувшись сквозь зубы, встал и подошёл к окну... На безоблачном небе сияло солнце. Проспект внизу был запружен многоцветной толпой. Над морем голов развивались флаги, покачивались красные транспаранты с названиями заводов и предприятий... Звуки свистулек, губных гармошек, аккордеонов и баянов, смеха, весёлых пьяных выкриков, песен сливались в один общий гул... Сытый, и поэтому бездумный, народ веселился...
Игоря Соломина заставили-таки переселиться. Викентий совестился таким обращением с сыном. Поэтому с великим тщанием, с выдумкой переконструировал и отделал бывшую кладовку под жилую комнату. Преобразованный чулан — два на два метра — выглядел не так и плохо... Абажур под потолком, весёлого рисунка обои, полочка с книгами (обширная библиотека Игоря не могла здесь поместиться и осталась в его прежней комнате). Поместились в клетушке и маленький стол, и диванчик, и табуретка. В общем-то приемлемое для проживания помещение портило одно — отсутствие окна. Свою комнату Игорь уступил без спора — какая разница, где жить, была бы крыша над головой. Приспособился он и к включаемой специально громко музыке: писал по ночам. Днём, как в данный момент, читал при свете настольной лампы... Игорь закрыл книгу, - нужно было вскипятить кипятильником воды к чаю, - и обнаружил, что графин пуст.
Не хотелось выходить, идти на кухню по коридору: у обосновавшегося в его комнате Слоёнова были гости. Он взял кувшин и, помедлив, открыл дверь в коридор...
Дверь в его, а ныне — Слоёнова, комнату была распахнута настежь. В комнате стояли новые диван и кресла, привезённые женихом Ирины. В креслах вокруг журнального столика расположились фирменно одетые молодые люди с самодовольными лицами, дружки Слоёнова. На столике стояли коньяк, сухое марочное вино, минеральная вода и высокие хрустальные фужеры. Сам Слоёнов, чувствующий себя в квартире хозяином, устроился, опершись спиной о дверной косяк, на входе в комнату; он стоял одна нога в комнате, вторая — в коридоре.
- О, какие люди! — кривляясь воскликнул он при появлении Соломина. — Пламенный привет писателям!.. Музыка Вам, надеюсь, не мешает... Вы уж потерпите: мы с друзьями, видите, отдыхаем после насыщенного хлопотами трудового дня. Срубили капусточки — можно расслабиться...
Коньячку, Игорь Викентьевич, не желаете?.. Эй, мужики, накапайте гению пятьдесят граммов. — Он протянул налитую дружками рюмку Игорю, когда тот возвращался с графином воды к себе. — Не откажите уж нам, простым смертным...
-Иванов, сколько лет - сколько вёдер водки! — ворвался в придумываемую Владимиром на ходу сцену «Слоёнов против Соломина» громкий возглас... Оторвав глаза от асфальта под ногами, Владимир посмотрел на перегородившего ему дорогу человека...
Высокие со шнуровкой сапоги на толстой подошве... За голенища сапог заправлены синие джинсы... Бордовый джемпер, из-под разреза которого выглядывает белоснежная рубашка... Тяжёлое длинное кожаное пальто на меху - нараспашку... Ондатровая шапка, сдвинутая залихватски на затылок... Улыбающееся, румяное от выпитого, лицо... Перед Владимиром стоял, источая довольство, вальяжный Саша Соболев. Они одно время были неразлучными друзьями. Чуточку краснобай, но человек острого ума и широко образованный, Соболев, несмотря на его развязную циничность, Иванову нравился. Работал Соболев, искусствовед по образованию, в Лосхе, Ленинградском отделении Союза художников СССР.
После того, как они обменялись рукопожатиями, Соболев, получив в лице Иванова слушателя, принялся громким, нарочито напыщенным голосом пояснять своё, предшествующее их встрече, настроение:
-Иду это я, любуюсь городской архитектурой, порицаю вычурность барокко и — благосклонный к строгим линиям классицизма... Наслаждаюсь игрой в крови армянского пятизвёздного. Который, сознаюсь, бодрит и окрашивает этот серенький мир вокруг в неожиданно приятные краски... И — ба, кого вижу: нашего дорогого бледного пиита! — Собеседнику Саши Соболева редко когда удавалось вставить в его речь хоть слово. Владимир и не пытался. Слушал и улыбался. Искусствовед, впрочем, вдруг снизил тон и снизошел до вопроса: - Опубликовать, конечно, ничего не опубликовал?... Так я и знал. И чему удивляться? Ты для шайки прихлебателей в литературе — тёмная лошадка. Да сотвори ты хоть «Божественную комедию» - не напечатают. Не допустят к кормушке. А и напечатают — так к глубокой старости... Надо мне это? — Последней фразой Соболев намекал, что и он не чужд писательскому миру (он, помнится, написал когда-то давно одноактную, вроде, пьеску). — Ну, я жить и научился. Принял вот на грудь с «полкило» - класс!.. Вечером ко мне две шкурки знакомые завалятся.. О, дело это знают и любят!.. Слышь, - ну не могу, - я им муру всякую травлю, а эти... сидят на готовом к работе «станке», глазками хлопают, интеллигентные. Я говорю, говорю, а сам думаю: «а ведь я играю, причём не совсем отдаю себе отчёт — зачем, и эти две — играют...» Мда!.. Что ж, в этой дешёвой земной пьеске я свою маленькую рольку доиграю с приятностью для моего грешного тела... Давай напьёмся, а?! — закончил Соболев речь неожиданным вопросом.
- А зря! — сокрушился Саша, когда Иванов смеясь отрицательно покачал головой. — Что ж, вольному воля. А я ещё в один кабак за¬валюсь, побулькаю. Пока!.. Да, ты это, надоест так жить — звони. Устрою тебя к нам в отдел. Место блатное, это не то слово, подумай. Жизнь, поверь, краше пойдёт. Капусточка заведётся... А с ка- пусточкой, ну ей богу, веселее.
К концу апреля в целом «Поэт» был закончен. Недоставало четырёх-пяти сцен, уточняющих логические связи между отдельными частями повести. Недоставало также самого трудного — финала. Чем завершить повествование о поэте? И ночью и днём размышлял Иванов о Соломине герое произведения и Соломине реальном человеке. Личность он сильная... Однако, насколько достанет у него сил выдерживать «семейку», двойственное существование в ипостасях рабочего-такелажника и поэта, пишущего в стол? Стихи Соломина — в обозримом будущем — напечатают вряд ли... А ведь хороший поэт, и крамольного в его поэзии нет... Так почему бы поэта не издать?... Да потому, что — талант, что - личность незаурядная. Начни такого публиковать, войдёт в силу — не остановишь. Боятся власть имущие появления большого писателя. Страшатся незапланированного ими влияния писателя на толпу. Им, защищающим своё привилегированное положение способами травли, ссылки, тюрьмы, убийства мыслителя, часто закамуфлированного под самоубийство, не откажешь в дальновидности и в преступной логике. Потому что любимый народом писатель — сила, и, по воздействию на людей, один стоит целой армии, всех государственных институтов и министерств вместе взятых. Потому что в большом художнике, в его произведениях заключена божественная космическая энергия, добро, честность и правда. Люди это чувствуют и отсюда их уважение, доверие к художнику. Деньги и власть имущие ненавидят значительного поэта ещё и за то, что его — в отличие от них самих — не купишь, как не купишь юродивого, как не купишь пророка. .. И крупный мыслитель, и пророк, и юродивый обречены говорить правду, чем бы это им не грозило, потому что они не самостоятельны. С человечеством устами пророков и поэтов говорят высшие силы. Тогда, кстати, становится объяснимо это бесстрашие, это пренебрежение пророков инстинктом самосохранения и самим земным существованием. Их подсознание, наверное, знает: их земная жизнь — командировка. Поработал — вернулся в Жизнь вечную. Посмотрим на длительность физического существования философов, пророков, поэтов... Сократ, Байрон, Ницше, Пушкин, Лермонтов, А. Блок, В. Маяковский, С. Есенин, М. Цветаева, О. Мандельштам, десятки других как в России, так и в других странах. Продолжительность жизни поэта в среднем — тридцать лет (!); у прозаиков — на двадцать лет дольше... Что же заставляет этих людей, образованных, умных, талантливых, жить в ущерб собственному материальному благополучию? Не эфемерная же вероятность посмертной славы... У этих людей инстинкт самосохранения словно отключается кем-то. Вот именно!.. И Сократ выпьет яд спокойно, с улыбкой!
На прогулке, во время еды, перед сном, во сне повесть жила внутри Иванова. Корректировалась. Уточнялась, подвергалась изменениям. Прежний распорядок дня был пересмотрен. Самообразование, музыка, чтение уступили свои часы «Поэту». На отдых, на развлечения, на всё, что отвлекало от работы было наложено табу. Одним человеком, с которым Владимир из сострадания к нему не мог избежать общения, был Степан. Юноша привязался к нему. Звонил по телефону. Просил встретиться, чтобы поговорить. Степан резко сдал: превратился в дёрганного неврастеника. Его сломало, что ни отец, ни мать, люди состоятельные, но простые, не понимают его, что не печатают его стихи, насыщенные мистицизмом и иррациональностью. Красивые, на взгляд Иванова, стихи. Общаться со Степаном стало тяжело: на собеседника обрушивалась глухая, и заразительная тоска юноши.
Сегодня Степан позвонил и умолил Владимира поговорить с ним. Они встретились. Несмотря на пронизывающий ветер, долго гуляли по набережной Невы, потом — по Невскому. Юноша прочёл свои новые стихотворения... «Его стихи — бред, - думал Иванов, глядя на бледное, с запавшими глазами лицо поэта, - но местами бред вдохновенный... Бедный мальчик, трудно ему даётся жизнь». Чтобы погреться, они спустились в метро. Сидели на скамейке в подземном вестибюле станции «Невский проспект». Мимо них катила нескончаемая волна людей. Ушедший в себя Степан сверлил толпу сверкающими неприязнью глазами. Владимир почти физически ощущал растущее в приятеле нервное возбуждение. Видел, как подёргивается нервным тиком его веко.
-Смотри — смотри: идут и идут, — прошептал Степан. — Хорошо одетые... «Нормальные». А я чую их тоску, их злобу, звериную, разрушительную... Сами не понимают, зачем живут. Делают какие- то, непонятные им самим дела. Работают на им самим не нужной работе... Случайно, словно заведённые ключиком, рожают детей... Сострадание, милосердие (ага, как же!) для них пустой звук. Какое им до этого дело, какое им дело до нас, до наших стихов!.. Духовность, дух? Плевать им на духовность. Шмотки, квартира, машина, секс, - вот их стимул. Сейчас они сыты, поэтому и об искусстве порассуждают, и милостыню подадут... Ошибка человечества, что оно рассматривает каждого человека, как нечто цельное, самобытное, ценное, а не как единичную особь — животное. Потому что, кроме животной основы, всё в человеке наносное, поверхностное; зверь он, человек. Коварный, хитрый, злой, непредсказуемый зверь. Страшно, мне страшно, - вскрикнул вдруг Степан и вжался в пространство между стеной и плечами Иванова, - Я боюсь! Я их чувствую кожей, нервами... Видишь их спрятанные клыки, видишь? — завопил он уже в полный голос.
Напуганные прохожие стали оборачиваться в их сторону.
Домой, после встречи со Степаном, Иванов возвращался в состоянии выжатого, и не как-нибудь, а досуха, лимона. У двери своей комнаты он помедлил: в коридор из их прихожей проникали звуки высокого, властного голоса сестры. Владимир не любил попадаться на глаза Ирине, когда та навещала мать. Сейчас избежать встречи было невозможно. Он открыл дверь и вошёл в прихожую. На проходе в модной куртке, с сумочкой в руке стояла готовящаяся уходить Ирина и - Наталья Евграфовна. Поздоровавшись, он стал протискиваться к двери в свою комнату.
-Здравствуй, здравствуй, братец! — строго изогнув бесцветные бровки, ответила с нажимом на «братец» сестра. — Слышала, ты маму мучаешь. За квартиру, за свет не платишь...
Два платежа он действительно пропустил. Так он же договаривался с матерью, что расплатится, как только завершит повесть! Он упрекнул мать взглядом и мельком посмотрел на сестру... Сколько самоуверенности в её позе, голосе, манерах... Тайн бытия для таких не существует: они знают всё и обо всём. На всё у них есть моментальный ответ и суждение сплеча обо всём и обо всех... Об одном не догадываются, простейшие, что они — простейшие. Что их предел в этой жизни — выполнять сугубо простейшие операции. Введённые в заблуждение молодостью, воспитанием и собственной непробиваемой тупостью, они даже не подозревают, что они вовсе не ценные, а — никакие. Что всё у них будет совсем не так, как им представляется — и их личная судьба, и жизнь вообще... (хм, всё- таки, прототип для Ирины из «Поэта» - в яблочко!). Буркнув на «мучаешь маму», что-то нечленораздельное, он завозился с замком своей двери...
-Видишь, доченька, какой он! — заскулила Наталья Евграфовна.
—Ох, нет, мне бедной, житья...
-Ты, мамуля, раз так, - поучала Ирина, - не делай для него ничего. Электросчётчик поставь отдельный. У тебя будет свой, и у этого
свой. Не заплатит, его по суду заставят платить как миленького.
-Прямо не знаю... Всё потому, что он этой своей ерундистикой занимается — сетовала Наталья Евграфовна и вдруг добавила радостно-скандально: - Между прочим, Владимир Никитич, участковый приходил. Расспрашивал о тебе. Требовал, чтобы ты явился и объяснил, почему это ты нигде не работаешь. Сказал ещё: «Если он не устроится на работу — выселим на 101 километр, в законодательстве такое предусмотрено».
-Откуда милиции известно, что я не работаю? — подозрительно посмотрел он на мать.
-Откуда бы ни известно! — окрысилась та, и, уже спокойнее, прибавила: - Ты не волынь, в самом деле. Сходи. Участковый принимает вечером, в помещении, где ДНД.
* * *