(Предыстории героев - в написанной автором ранее "Саге о луне".)
1
У МОЕЙ НОЧИ
У аксайского дома, за нэлиным окном, живут старая седая сосна и широкий тополь за ней, и оба дерева вместе образуют летом плотную стену зелени с двумя просветами, сужающимися углами вверх и похожими на глаза волка-гиганта. Взглянешь ночью, а в окно угрюмо смотрит черная ночь-волчица. К утру глаза ее желтеют, потом вдруг вспыхнут красным. Осенью порывы ветра раскачивают облетающий тополь, колеблют седой нос-ствол, и мечутся глаза-просветы, то жмурясь, то расширяясь, до самой зимы... “У моей ночи и глаза волчьи", - вздыхает Нэля, слагая в душе одну из своих баллад. Нескончаемую балладу о Доме саттаров.
Не стало покоя в доме с того часа, как сыновья-близнецы покинули его...
... В Аксае, где половина изб стояла с заколоченными окнами, а половина из них сделалась дачами потомков-горожан, Нури продолжал упорно заниматься своей маленькой конной фермой, большую часть времени проводя в деннике, очищая до блеска шерсть и копыта коней, обшивая досками внутренние стены, обновляя кормушки. Деревянные полы в деннике разбухали от конской мочи, и в последнюю осень Нури перестилал их под наклоном, чтобы навозная жижа стекала в желоба вдоль стен. Работы было много. Ещё доживали в районе свой век отдельные колхозы. К началу весны Нури поставлял им часть своих лошадей, часть скупали фермеры в округе и мелкие торговцы халяльным мясом.
Между тем подрастали сыновья-близнецы. Оба с младенчества пристрастились к рисованию. Лёжа в аксайском доме на полу, исчерченном утренним солнцем, малыши неустанно что-то мазали на бумаге. До десяти лет их беспокоили странные ночные хождения. Попеременно поднимаясь среди ночи, бродили они, как слепые, по дому, а утром, проснувшись, ничего не помнили.
Как-то учитель в изостудии предложил им сделать этюд на тему "Вид из моего окна". Якуб старательно изобразил за чёрной рамой городской квартиры далёкую синь горизонта и складские помещения под толстым слоем снега. Ясави (в школе за ним закрепилось прозвище "Ясень") нарисовал сиреневую под светом месяца пустыню и длинную тень человека, что уходил вдаль, оставляя за собой следы...
- Где ты видел это? - спрашивает Нэля, теребя волосы сына и задумчиво всматриваясь в рисунок. Почему он кажется ей знакомым?
- Не знаю, может, во сне, - пожимает плечами Ясави.
Минутные ссоры между ними заканчивались тем, что оба сидели, надувшись, и молчали, тесно прижавшись спинами друг к другу.
К шестнадцати годам оба крутолобые, с серо-синими и глубоко посаженными глазами на смуглых лицах, внешне смешливые и спокойные, они казались копией друг друга.
Однако Якуб был ближе к отцовской ферме и охотно помогал Нури. Летом поливал лошадей из шланга или водил их к реке, угощал подвяленной зеленью свою любимую бурую с короткой, отливающей блеском, шеей Буланку. Зимой вместе с отцом закреплял к потолку денника провода освещения и выгребал старую пахучую солому.
Ясеня не увлекала ферма. Ночуя в воскресные дни в аксайском доме, любил он бродить по окрестным гординским холмам или копаться в книгах, сохранившихся на полке ещё с молодых родительских лет. Как-то наткнулся он на брошюру восточных авторов об истории суфизма...
Осенним вечером за чёрными окнами шумит и бьется дождь, что приносит ветер с некошеных гординских лугов. Ясень, резким хлопком сбросив одеяло, поворачивает голову к брату. Тот вытянулся на соседней кровати и уже поплыл было в тёплой дрёме...
- Ты понимаешь, как это... постичь Бога через себя?
- Есть Бог или Аллах, есть Библия и Коран. Читай и постигай, - недовольно зевая, отмахивается Якуб.
- Нет, не логикой, а через себя, понимаешь?
Якуб запускает в него шерстяным носком и молча натягивает на голову одеяло.
И прошло два года... Небо, как будто вырвавшись из снежных объятий земли, что всю зиму притягивала его к себе, вознеслось в одно мартовское утро и хлынуло на город, меняя очертания и углы старой Москвы от Камергерского переулка до Кузнецкого моста, хотя сверкающий холод марта ещё держал взаперти запахи опрелостей садов и скверов столицы.
Перебегая с одной станции метро на другую, братья неслись в Гороховский переулок. Там, в небольшом зале низкого старого особняка, втиснутого в громаду сталинок, проходила выставка художественных училищ.
Год назад, приехав в Москву, Якуб вдруг резко изменил свои планы и поступил в зооакадемию. Ясень, не раздумывая, ринулся в Сущевское училище и к началу осени был уже студентом. Братья снимали двухкомнатную хрущевку там же, на Сущевском валу и, по утрам разъезжаясь на подземке в разные стороны, были вполне довольны началом своей московской жизни.
Выставка уже открылась, и вдоль стен по кругу, то замедляя шаг, то спеша пробежать дальше, скользила публика. Ясень назвал свою работу “Сны". Ударами кисти он слепил пространство из размытых цветных осколков. Вглядевшись, можно было различить в этом цветистом хаосе удвоенные человеческие лица среди летающих брёвен... Посмеиваясь и покачивая головами, отходили знакомые преподаватели, вглядывались и таращились, сокрушенно вздыхая, сокурсники Ясави.
- Слушай, Ясень, ты молодец! - вырос рядом и хлопнул его по плечу студент последнего курса Тофик Махиянов, - это же, знаешь... ни на что не похоже!
В последнее время Ясеня часто видели в компании Тофика. Тот имел одну из самых дорогих машин в Москве и все вечера проводил в ночных клубах…
И лето прошло.
Уже скучало августовское небо над городом, уже гасла зелень тополей вдоль Парковой. Получив свою преподавательскую пенсию и думая о сыновьях, что не приехали на каникулы и остались в Москве, Неля вышла из здания почты.
Был конец недели. Хлопали двери магазинов. Из комиссионной лавочки на углу показался старик, держа в руках потемневший кумган. Сердце Нэли дернулось, и она кинулась вслед за стариком.
- Эй, дед, подождите, ради бога, - говорила она, шагая рядом с ним, - это кумган моей матери. Продайте мне его, пожалуйста...
- Да с чего ты взяла, - сердито сказал старик, - мало ли похожих вещей в комиссионке?
- Ради бога, - повторила Нэли, - хотите, я скажу, что изображено на нем?.. За сколько вы отдадите его мне?
Он молчал, и Нэля протянула ему свою пенсию, даже не распечатав ее. Старик взял пачку, сверкнув на женщину быстрым оценивающим взглядом, сунул ее в карман и завернул за угол.
На другой день - была суббота - Нэля увезла кумган в аксайский дом. Туда, куда и должен он был возвратиться.
Уже забылась та весна, когда они уехали из дому. И уже другая, и третья весна сменили друг друга. И снова пришла осень. Сыновья звонили редко, говорили скупо и нехотя. И все чаще, все больше просили денег. И росла в доме тревога, как червивый дождевой гриб раздувалась по ночам, вытесняя покой и сон. Нури ждал конца ноября, чтобы закрыть денник на зиму и заказать билет в Москву. Но за день до отъезда что-то подсказало ему, что лучше сесть за руль своей машины.
На вопрос отца Якуб молча отвёл глаза. Но ничего не нужно было рассказывать Нури. По исхудалому лицу и упавшим вдоль тела рукам сына понял он все. На лице прочёл все его муки, бессонные блуждания по Москве в поисках брата, что изворачивался, сбегал и предавал его из дня в день.
На третьи сутки в глуши ночных окраин, в квартире-притоне, отыскали они Ясу. Очнувшись от сна и узнав их, он вдруг озверел, пытаясь вырваться из рук отца и бежать, но, несмотря на свои семьдесят с лишним лет, Нури был ещё силён, да и Яса уже погас и снова забылся сном, что-то бормоча себе. Они погрузили его, смертельно белого и бесчувственного, в машину.
- Ты остаёшься здесь, - коротко и жестко сказал отец Якубу, и тот не посмел ослушаться. Потом Нури позвонил Нэле и солгал:
- Задерживаюсь в Москве, приеду, все объясню.
После полудня, лавируя между машинами в лабиринте московских улиц, он выехал в Сергиев Посад и оттуда погнал свой джип на восток. Уже рано темнело, и дни делались похожи на сумерки. Наконец ни окрестных селений вдоль дорог, ни полей, ни неба не стало видно. В лобовое стекло Нури видел, как свет фар его машины рассекает черноту нависшей над ним ночи и поминутно взглядывал в зеркало на темнеющую за спиной фигуру сына, прислушивался к его неровному дыханию и стонам.
Спустя часа три он уже гнал машину по предрассветным улицам Ярославля. Где-то сбоку отстранённо проплыли верхушки храмов. Слева от него меж городскими кварталами тускло блеснула Волга. Но не до неё было, не вспомнилось о ней. Не замечая бледнеющих впереди небес, Нури летел мимо березовых перелесков и каких-то придорожных часовенок. И когда после Костромы пошли разбитые дороги в заплатах, что гудели и стучали под колёсами, подбрасывая машину, Нури очнулся и обнаружил, что он уже на вятской земле и что уже целых полчаса спит, держась за руль, а машина идёт сама по себе. И в ту минуту шепнул он короткое слово благодарности небу и ночи, что пятилась, уходила на запад...
И когда зачернели избы Шелокова, Нури, сокращая дорогу, вырулил на поле. На осеннюю грязь ещё вчерашнего дня нападал снег. И машина, проделав почти трехтысячикилометровый пробег, выдохлась, встала почти у самого Аксая. Шелоковская крестьянка из окна крайней избы видела, как увязла машина и как аксайский фермер потащил кого-то на себе, через поле, оставляя длинный хвост следов до самого села.
Нури слышал, как гудел ветер в уши, или это гудели провода, что шли над ним вдоль поля. Он не чувствовал холода, напротив, пот заливал лоб, лицо, и темнело в глазах. Казалось, он слепнет. И страшно, непривычно колотилось сердце...
Открыв дверь дома, Нури опустил сына на нижнюю ступеньку лестницы, ведущей вверх, отдышался, облизывая сухие губы. И снова, преодолевая ступеньку за ступенькой, втащил его в просторную комнату. Руки и ноги его дрожали, но надо было завершить задуманное. И он, не медля, спустился в свою мастерскую, в дальнем ящике стола нащупал наручники. Потом снова, спотыкаясь и падая от усталости, добрался до сына и пристегнул его за кисть левой руки к батарее. Принёс ведро и таз и поставил их возле Ясы, похожего сейчас на большую и плоскую тряпичную куклу. Поискал глазами на кухне и, не найдя ничего, кроме медного кумгана, налил в него питьевой воды и поставил рядом с сыном. И только после этого, не имея сил стащить с себя куртку, скользнул вдоль стены вниз, привалился головой к двери. И забылся, слыша своё сухое жаркое дыхание. И сквозь забытьё неслась ему навстречу и пропадала под колёсами изъезженная дорога, и стонал, и смертельным криком выл и блевал, выворачивался наизнанку его сын. Проходящие через село гординцы слышали крики и вой из дома аксайского фермера.
Проснувшись только на другой день под вечер, Нури встретился с глазами сына, который, видимо, вышел из беспамятства. Кислый зловонный запах блевотины стоял в доме.
- Отстегни, отец, - с усилием разжал белые губы Яса.
- Потерпи ещё, хочу спасти тебя, - сказал Нури с задрожавшей внезапно челюстью.
- От кого? - спросил Яса, не слыша своего голоса и не спуская с него измученных глаз.
- От тебя, - отвечал Нури, и подбородок его все продолжал прыгать, а сердце неустанно колотилось о грудную клетку.
Он принёс два ведра горячей воды, раздел сына и стал мыть его исхудалое до рёбер тело. Сын сидел, неловко склонив голову на плечо, и глаза его, не мигая, смотрели на старые отцовы руки с тонкой глянцевитой кожей. Обмытый, сухой, чистый и безучастный ко всему, он снова провалился в сон.
Ясень открыл глаза. Он не знал, сколько прошло времени. Помнился внезапный озноб тела от тёплой воды и неприятное ощущение от царапающей кожи отцовых рук.
Он был в аксайском доме, в постели, и свободная от железного браслета рука его лежала вдоль тела. Должно быть, наступила зима. Яса видел пушистый снег на переплетах рам с той стороны и белое небо. Ровно гудела и потрескивала в углу печь. За те годы, что они росли с братом, отец обшил дом снаружи и изнутри новым тесом, провёл отопление. От дома прадеда остались лишь фундамент, часть брёвен да лестница, вернее, перила с резными столбиками.
Глаза Ясы вдруг остановились на старом кумгане, что стоял возле него на столике. Он долго разглядывал чеканку на нем и даже не удивился тому, что рисунок этот влетел когда-то в один из его детских бесшумных снов. В нем, как в заброшенном сарае, стояли сейчас муть и тишина. Москва казалась одним кошмарным днем, и он стиснул зубы и закрыл глаза, изгоняя её из себя...
А когда снова очнулся, за окнами уже синел вечер. Где-то внизу скрипела входная дверь и слышались тихие голоса. “Инфаркт, не выдержало сердце,” - говорили о ком-то. О чем-то переговаривались Якуб с матерью. И вдруг он узнал голос дяди Марата с Приморья. Зачем он здесь?
Второй день ты не открываешь глаз, Нури, и таешь, родной мой, испаряешься как дым. Лицо твоё истончилось и помолодело как перед дальней дорогой. Но задержись ещё на этой земле хоть немного, молю я. И не понимаю, что говорит мне доктор... Входит на костылях Марат и, исступлённо припав к твоему лицу, шепчет: "Нури абый, дорогой, ты был лучший из нас, слышишь...?" И отрывается от тебя, задохнувшись от слез, которых я не видела у него даже тогда, когда он вернулся из Афганистана без ноги.
На другой день, держась за перила и похожий на собственный призрак, Яса тихо спустился вниз. На широкой семейной тахте, укрытый одеялом до подбородка, лежал отец. Лицо его было желто и неподвижно. Мать, закутавшись в платок, стояла у изголовья. Увидев Ясу, она отвернулась. Якуб сжал локоть брата. Окаменев, смотрел Яса, как переступил порог дома знакомый молодой имам, которому отец пару лет назад помог отстроить новый храм в городе.
- Аллах благославил Нури абый: сегодня последняя ночь священного Поста, - сказал он, прочитав "Ясин" над умершим и оборачиваясь к людям, которых в доме с каждой минутой становилось все больше. И до самой ночи шли из ближайших селений и подъезжали из города чепецкие татары. И потом разъезжались, спеша к завершающему ужину, чтобы успеть проводить раннее закатное солнце. В деннике благодарно всхрапывали лошади, когда Якуб раскладывал сено по кормушкам. За окнами крепчал холод и все туже сворачивал свиток ночи с ее остроглазым сиянием. Ночь Аль-Кадра плыла над землёй, предопределяя дни и ночи и назначая новые сроки.
Только на сороковой день после похорон мужа смогла Нэля поднять глаза на Ясю.
Приехала из города с полными сумками, вошла в дом. Сыновья сидят на пороге, как в детстве, прижавшись спинами друг к другу. Якуб листает свой мобильник, Яса смотрит остановившимися глазами поверх мобильника...
Нэля поставила дымящиеся тарелки на стол, позвала сыновей обедать. Яса неслышно коснулся плеча матери, сказал: "Ты..." и смолк, не договорил. Нэля молчала.
Что знает он? Что знает он о ней и об отце? Может, рассказать ему, что вот уже сорок ночей, ложась в кровать, она кладёт возле себя на подушку фланелевую рубашку отца и спит, зарывшись лицом в неё? Или о том, как, уезжая на городскую квартиру, украдкой от сыновей, кладёт ее в сумку, чтобы и там, завернувшись в неё, забыться в своей неуемной тоске... И как замирает она на пороге денника, встречаясь с ждущими глазами лошадей. Что знает он, внук деда с двойным именем и сын-отцеубийца?
Но понимала - не прощая, простит.
Соединенные ещё до рождения одной кровью саттаров, встречаясь и переглядываясь на семейных застольях, оба они - девочка-подросток и он, старше ее почти на десять лет, - испытывали тягу друг к другу, не смея мечтать о большем. И как длинна оказалась их дорога к общему дому...
Помнишь ли, помнишь ли, родной мой, ту нашу первую ночь в доме деда, когда ты поднялся ко мне и не погасил свет, нет, а приблизил лампу ближе, чтобы встретить мое лицо и увидеть глаза. О, как нежно умел ты любить! И как скоро пролетела та ночь, а утро застало нас бестолково-счастливыми в объятиях друг друга.
Ты пошёл провожать меня до автобусной остановки в Шелоково, но бросил на полдороге. На развороте улицы из-за построек избы валил дым и кричала баба. Я встала, растерянно оглядываясь, а когда повернулась, тебя уже не было рядом. Ты крушил дверь горящего хлева и вместе с подоспевшими мужиками выталкивал обезумевшую от страха корову, и потом овец одну за другой. Из окна уходящего автобуса я видела, как ты, ссутулясь, пошёл обратной дорогой в Аксай. И в ту минуту уже твёрдо знала, что ты и есть хозяин моей судьбы. Тот, кого я искала почти до сорока лет, не подозревая, что он был совсем рядом…
- Опомнись, у вас одна кровь! - взорвалась мать, становясь на пороге перед нею.
Любовь выше крови.
Якуб уехал в Москву, запретив матери продавать лошадей. А Ясави замолчал. Он молчал целыми днями, равнодушно кивая головой на все вопросы матери и спеша отвернуться. Это был другой человек. Не тот мечтательный подросток и не тот псевдостудент, что на годы завис между явью и грезами, а третий, с пустым замирающим надолго взглядом и незнакомый ему самому.
Пришёл месяц светлых ночей. В такие ночи плохо спалось. Выскользнув из дому, Яса бродил по окрестностям, поднимаясь на холмы детства.
Как-то измученный ходьбой, он привалился к дереву, что начало обметать майской зеленью. Впереди, блестя на солнце редкими крышами, сбегал с горы Аксай. А вон их дом. И вдруг он увидел, как по чудом возникшей откуда-то галерке вокруг дома бегут два мальчика, очень похожих на Якуба с Ясей, и открыл глаза. Ни мальчиков, ни галерки не было и в помине. Это был один из тех коротких детских снов, что, настойчиво повторяясь, поднимали их с братом посреди ночи. Словно что-то толчками пыталось пробиться к ним сквозь память крови.
Другой раз, упав на спину, он долго лежал с открытыми глазами. Облака стояли над ним. Так же, как много лет назад. Ощущение того маленького мальчика волной прошло по сердцу, но тут же исчезло. Что-то было убито в нем безвозвратно. Комом сжало горло. Все пропало - детство, мечты, отец...
Он поднимался по горбатой улице с зарастающей постепенно дорогой, изрезанной заглохшими колеями от телег и колёс, следами давней жизни.
Не хотелось встречаться с матерью, что собиралась в город, но задержалась в деннике, разговаривая с гординскими мужиками, приходившими смотреть за лошадьми. Яса завернул под навес, открыл дверцу отцовского джипа и ступил на что-то мягкое. Это был его вязаный шарф. Подняв шарф, он тотчас услышал знакомый пряный запах курительной смеси и ощутил вдруг такое отвращение к себе, что его затошнило. Он сидел, откинув голову и открытым ртом глубоко вдыхал в себя застоявшийся воздух салона. Потом так же бесцельно нажал на клавишу, открыл бардачок. Там лежали отцовы очки, документы, виднелся уголок чего-то серого. Яса вытянул его. Худые пальцы коснулись грубой, похожей на корку зачерствевшего хлеба и потемневшей от частого пользования обложки тетради. Он открыл её, на страницах бежала неумело рисованная арабская вязь, и под каждым отрывком шла сделанная знакомым отцовским почерком русская транскрипция. Должно быть, это были молитвенные тексты. Но зачем он писал их? Отец, не знавший прежде ни молитв, ни веры в Аллаха? И зачем он возил эту тетрадь с собой?
Яса сунул её во внутренний карман ветровки и пошёл в дом, ощущая тяжесть находки у самой груди.
Всю ночь лил дождь, и не спал Яса. Думал об отце. Какой фальшью и стыдом казались ему его прежние разговоры о слиянии с Богом через внутренние ощущения, в итоге швырнувшие его вниз. А все просто. Вот как тетрадь отца. И Якуб прав. Он молодец. Когда придёт время, он будет просто молиться...
Нэля распахнула окно, на дворе мокро пахло тополями. Яса вернулся с прогулки, почти ослепший от яркого солнца. У стола темнел силуэт матери. Она взглянула на него, и ее поразило выражение глаз сына. Так смотрел на неё маленький Яса, когда оборачивался от рукомойника.
- Завтра я поеду в Духовную академию, в Казань... Понимаешь, мама, я не успел поговорить с отцом. Но я понял, что могу говорить с ним молитвами. Буду учиться молиться. И потом, знаешь, я хочу прочесть Коран... по-настоящему.
- А как же рисование, сын?
- Это п о т о м.
На следующий день Яса уехал в Казань. Они были очень упрямы, её близнецы, саттаровы дети и внуки.
Год прошёл с того дня, как ты ушёл, родной мой. И снова идёт Рамадан, середина поста. Сегодня ты подал мне знак из своих далеких далей. На дне нижнего ящика ветхой тумбочки времён моего детства (помнишь, она стоит в углу твоей мастерской?) обнаружила я старую пластинку с песней "Ты на сазе играла".
... С только что купленной в "Мелодии" пластинкой ты, двадцатилетний студент, случайно переступил порог нашего дома. В тот день мне исполнилось одиннадцать лет, и ты нагнулся и великодушно протянул пластинку мне. Я взяла её из т в о и х рук... Годы крадут все, в суете жизни она затерялась и пролежала десятки лет под стопкой пожелтевших журналов, брошюр, инструкций. И сегодня, в день годин, ты снова даришь ее мне, и я слушаю твою земную печаль:
О, какие звуки извлекали из саза
Твои молодые белые руки...
Была на кладбище, где в одном ряду покоятся все прежние саттары. Шла по тропе, что обегает кладбище и поднимается в гору, бывшую когда-то улицей и пестревшую цветными передниками баб с ведрами на коромыслах, и где гуляет теперь один ветер и шевелит одичалый кустарник.
"Ты - мой ад и мой рай", - шепчу я вслед за священной книгой, накрывая поминальный стол. И со стыдом, забывая молиться, забывая, что мне уже шестьдесят, снова слышу твой глуховатый голос и не могу унять волнения и моей тоски по тебе. Любимый мой. Неоконченная баллада моя.
И придёт весна, и земля разрешится новой зеленью, и ночь-волчица, у которой три имени - Бурэ, Итэк и Джаным, - вернётся в Аксай. И прильнёт к окнам дома, где сама жизнь пишет свои баллады, и нет им конца.
2
КРУГ
И видится Нэле страшный и нелепый сон в бессонную ночь: ее детские пальцы торопливо разрывают могильный холм, углубляясь все дальше и дальше. Вот она уже слышит сырой запах земли и с ужасом отчаяния видит иссохшее тело матери и ложится рядом с ним и грязными пальчиками гладит плечо и грудную клетку материнского скелета, и плачет... И потом долго лежит без сна. Давно уже настигла Нэлю обычная болезнь женщин ее рода: оглядываясь, с годами, искать мать.
Утром она встаёт с постели и, слыша, как молнией проносится в голове ее стая птиц, спешит на кухню. Идёт, ловя невесомой рукой стены, мимо давно забытых ею книжных стеллажей, через всю большую старую квартиру с эркером и высокими потолками, где росла она с сестрой и братьями и жили ее родители, бабушка Камал...
Чашка крепкого цейлонского чая привычно смягчает голову. Долго, с перерывами, звонит в прихожей телефон, пока наконец звон достигает онемевших ушей Нэли.
- Бабу-у! - несётся, звонко разлетаясь осколками молодого счастья, голос внучки, - приглашаю в Аксай на день рождения! Завтра папа заедет за тобой!
А потом, понизив голос почти до шепота:
- Бабу-у, я познакомлю тебя с моим другом.
- А не рано? - говорит себе Нэля, кладя трубку на рычаг дедовского телефона и вздыхая. Нет, не рано. То же было и с тобой шесть (или семь?) десятков тому назад, отвечает она себе.
Потом кидает взгляд на трюмо, тоже древнее. И, как всегда, из тусклой синевы зеркала на неё смотрит мать... Встречались, обжигались, спаляли друг друга. Так бывает, когда мать и дочь - дети одного огня. И когда это началось, это скольжение назад, ее обратный путь? А с той самой секунды, когда внезапно в руках умирающей матери узнала она свои руки.
Через полгода после ухода матери , спеша на лекции в институт и поджидая у подъезда такси, она смотрела на уплотнившиеся от мартовского воздуха тополиные почки и с грустью думала: ах, кабы наши ушедшие близкие могли также возвращаться с началом весен. Сколько несказанных слов сказали бы мы друг другу.
В Аксае перед обедом ждали возвращения Чулпан, что на подаренной отцом серебристо-гнедой лошади умчалась на станцию встречать с электрички друга. Но друг оказался подругой, возможно, из-за ярко раскрашенного лица казавшейся старше Чулпан лет на пять. Девушки, весело переговариваясь, спрыгнули с лошади.
Нэля невольно залюбовалась внучкой, пока та, ведя лошадь в поводу, шла, улыбаясь, навстречу бабушке. Чуть обозначившиеся татарские скулы на овальном смугло-розовом лице с продолговатыми серо-синими глазами и с каким-то новым в них выражением довольства собой и одновременно затаившимся в ней оскалом: попробуй сунься с вопросами. "Что-то в ней есть от молодой и нежной волчицы, когда та начинает только выползать и принюхиваться," - подумалось Нэле. Но она искренне обняла любимую внучку.
Был тихий и ясный день начала осени. Привычная желтизна ещё не прошила знакомые гординские леса и перелески, что сбегали с холмов и тянулись до самого подножия Аксая. После ужина под тополем и сосной, выросших в объятиях друг друга, все пошли в дом смотреть по традиции семейные видеоклипы...
... Вон она с Нури. Загорелая жилистая рука загребла ее плечи, рядом топчутся близнецы. А мать, - или это она, Нэля? - отчужденно стоит в сторонке. Почему одна? Подойди, обними, шепчет себе Нэля, и от сухих слез горят ее веки без ресниц...
... Камера скользит по сияющим лицам близких. Провожают на вокзал ее двойняшку-Марата, молодого курсанта. Вон, смущённо улыбаясь, оглядывается и машет его девушка… Все садятся в машину, камера взлетает на секунду вверх, в окне дома на Южной мелькает костлявая ручка бабушки Камал. Почему ее не взяли на вокзал?..
Над Аксаем, розовея по краям, сгущалось небо. Заметив свет в окнах денника, Нэля вышла на двор, заглянула в полуоткрытую дверь и замерла. Точно кто-то ногами по сердцу прошёл.
Чулпан стояла у перегородки. Обняв ее за плечи, Женька что-то шептала ей, губами забирая маленькое девичье ушко в свой накрашенный рот. И та жмурилась, как котенок, под рукой подруги. Серебристо-гнедая лошадь косила на них своим цыганским глазом.
День ушел, унёс с собой все звуки в доме и одиноким полумесяцем повис в окне. Нэля не могла уснуть, думала о внучке, и душа ее, исходя горечью, бродила одновременно где-то среди своих далёких дней и ночей. "Наверное, я была о ч е н ь женщиной," - говорит себе Нэля. "Легкомысленная ты," - отвечала ей мать, услышав, что Нэля в очередной раз собирается замуж за женатого человека. О, мама, я уцелела только благодаря своему легкомыслию. Уцелела от полного разорения себя. Пока не обернулась и не заметила ждущего Нури. Того, кем гордилась потом до сладкого озноба.
И до сих пор явственно помнились ей его сомкнувшаяся до скрипа зубов челюсть и осторожная тяжесть мускулистого тела, напрягшихся над нею родных, знакомых до мельчайших выпуклостей спины и плеч, и её исступленное растворение в нем, и крупная мужская дрожь любовного исхода на супружеской постели...
Завтракали остатками ужина: жареным цыплёнком с овощами и тонко нарезанными ломтиками чеддера, привезённого Женькой из города. Девушки пересмеивались и шептались на другом конце стола. Нэля уже давно плохо различала голоса и звуки вокруг себя. До неё доносился лишь звон фольги, в которую был завернут именинный чак-чак, и то она слышала его скорее памятью.
Она видела, как продолговатые пальцы Женьки выбирают медовые кусочки и ловко кидают их в рот и как вкусно перемалываются они в ее длинных, похожих на белый ряд клавишей, зубах.
- Тюльпанчик, я побежала собираться, - сказала Женька, наклоняясь и целуя подругу. И за ней взметнулся и уплыл аромат ее духов. Чулпан обошла стол и склонилась к самому уху Нэли.
- Бабу, пойми, я люблю Женьку. Она меня так понимает, и мне никого не нужно... впрочем, знаешь, я напишу тебе и все объясню...
Нэля, пожав плечами, усмехнулась:
- Вряд ли я что пойму из твоего письма, Чулпан. Я уже стара и отстала от жизни. И понимаю только своё, привычное... Но знаешь, - сказала она, поднимая свои поблекшие глаза на внучку, - у саттаров после ночи любви рождался парный жемчуг, а что родишь ты после вашей любви?..
- Жемчуг не поддаётся обработке, знаешь, - зачем-то сердито бросила Чулпан, но, уходя, обернулась и попросила:
- Бабу-у, не говори маме, она уж точно меня не поймёт.
Нэля кивнула. И ещё долго сидела и кивала своим мыслям.
После обеда отец увёз девушек на станцию.
Нэля давно собиралась дойти до кладбища, не спеша срезать сухие ветки и лишние приросты с шиповника. И ждала осени. "Молодым все некогда," - говорила она, лукавя себе и втайне радуясь возможности самой доковылять до дорогих могил. Однако наползли откуда-то и встали тучи над Аксаем. В доме сделалось темно, и тотчас зашумел дождь.
- Отщипну-ка я немного сна, - говорит себе, зевнув, Нэля. Так говорила мама, ложась днём передохнуть. И только коснулась подушки и закрыла глаза, как увидела: идёт мимо дома девочка-подросток с лицом юной мамы в синем берете и с тощей котомкой на спине, бежит скорей из предавшей ее деревни, спешит навстречу войне и скитаниям... "Мама," - зовёт ее Нэля и не слышит собственного голоса.
Недолог краденый у ночи сон. Нэля поднялась и выглянула в окно. Дождь притих. Небо раздвинулось, посветлело. Надо было идти. "На оставленное дело снег падет," - сказала себе Нэля. Так говорила когда-то бабка Камал.
Накинув шаль на голову и сунув в рюкзак садовые ножницы, она спустилась на двор, прошла мимо притихших в деннике лошадей, вышла в поле. Водяная пыль ещё держалась в воздухе. Она шла по кромке поля мимо ровного ряда елей. О, как хорош был этот мир! Нэля засмотрелась на продолговатый тяжёлый хрусталь, готовый капнуть с концов еловых веток. Подняла глаза на встающие над ней беспокойные облака. В потоке воздуха пронеслись какие-то птицы. Все было в порядке в божьем мире. И красота его была неизменной. Только человек на земле изменчив и оттого слаб. Но без него и неба нет. Зачем оно... без земли, думала Нэля, и мысли её, путаясь и пугая, брели рядом.
Серая пыль сумерек уже опускалась на кладбище, когда она, сложив в рюкзак срезанные ветки с могилы мужа, закрыла за собой калитку. Неподалёку, через две ограды, могила матери. Женщина шагнула туда, но, не разглядев толстый березовый сук, застрявший меж прутьями соседней ограды, больно ударилась коленом. Потом, решив подойти к могиле с другой стороны, ушла вперёд и снова вернулась. И так долго продолжала она кружить и не находила могилы матери, а потом и вовсе потеряла тропу.
Ища выхода, она углублялась все дальше, ощущая ступнями мягкий нетоптанный покров земли. Иногда нога ее западала в какие-то пролежни. Где-то вверху нарождался свет. И меж чёрными стволами прояснялись очертания осевших надмогильных плит, обращённых в одну сторону. Сырой запах ночи не пугал Нэлю. Глубокий и строгий покой сочился из-за оград, мир прежних саттаров, осенённый полумесяцем, лежал вокруг неё. И только хруст ломающихся под ногами веток возвращал ее в реальность.
Было уже совсем темно, когда она, измученная, выбралась из кладбищенского леса. От усталости сердце её бешено колотилось о рёбра и дрожали ноги. Она постояла, прислонясь к шаткой ограде. Там, впереди, совсем недалеко, горели редкие огни Аксая. Там её дом. Женщина различала мелькающие в освещённых окнах тени, видела в распахнутые ворота фигуры встревоженно бегающих людей с фонариками в руках.
Она не нашла могилы матери. Значит, мать жива. И, держась за грудь и давая себе передохнуть, она двинулась вперёд, домой. Там ждут ее дети, любимая Чулпан и мать. Нэля улыбалась, представляя себе, как та обернётся от стола и всплеснет руками, скажет "э-э-э", и ударит себя по бокам, сокрушенно смеясь над бестолковостью заплутавшей дочери. И Нэля наконец-то прижмёт к себе её вкусно пахнущее едой, усталое и сухонькое тело.
Вот только она переступит порог...
О, Ведающий все на свете, помоги нам у с п е т ь разобраться в явном и скрытом здесь, на земле.
2019 г.
Октябрь, 2019. Р. К.