В тот день Мишка с утра пропадал на озере. Октябрь ошеломительно преображал его - в идеально-гладкую зеркальную сущность, совсем не похожую на тот обычный водоём, который являлся людям летом. И Мишка сиживал часами на мостках, сооруженных им самим (а кому еще это надо?) из хорошо пригнанных досок и остатков арматуры. Сам и покрасил. И скамейки, и столик смастерил. На этом мостике или как его назвать, праздновали свадьбу его внучки Анечки – в восемнадцать ровно как по будильнику выскочила. Устроили фуршет, так сказать, прямо у воды. И так весело было! Над озером вспыхивали огни фейерверка, звучали музыка и смех, тут же носились неугомонные стрижи… Так он, Мишка, и задумывал – чтобы оригинально, чтобы с природой воедино, с птицами и рыбами, с бездонно-синим небом над сияющей водой. Жена Мишкина, Тася, тоже осталась очень довольна, а до того переживала: «Как это без ресторана? Не как у людей…» Но Мишка настоял, и Тася сдалась. А молодежь так вообще на ура эту его идею приняла.
А теперь и внучки, и стрижей уже давно след простыл. Внучка улетела в Питер, где молодой муж работает, а стрижи – в другую сторону. Тишина спустилась на их приозерный поселок, в этом году она какая-то особенная – давящая на левую сторону груди. Каждая осень пахнет разлукой. И эта не исключение. Пахнет… Мишка пробовал было заняться вырезкой малины, да что-то не пошло. А вообще он всегда кипуче деятельный, рукастый, «моторный», по выражению жены. На свадьбе внучки ему отчетливо вспомнилась Тася в невестах (Анечка - копия, только глаза черносмородиновые, как у деда, а тасины - что вода в реке под осень), тоже восемнадцатилетняя – ладненькая, смешливая, полногрудая. И активная – под стать Мишке. Секретарь комсомольской ячейки райпищеторга полярного города – не каждый потянет. В то время большую популярность имела песня о белых крыльях, в исполнении Валерия Ободзинского. Мишка, приняв на грудь, обязательно исполнял ее, с чувством, со слезой на карем глазу: «Мы ведь любили, мы ведь любили, мы ведь любили друг друга с тобой…»
Да, всякое случалось за жизнь... Увлекался Мишка, было дело: учительница русского и литературы из соседней школы – тоненькая, не от мира сего, чуть было не стала ему второй женой. Стихи красивые любила. И Мишку - всерьёз. В отместку нашла себе ухажёра и задетая за живое Тася. Однако «мы ведь любили» - выручило. На самом краю. Уже и чемодан Мишке был собран. Непросто было снова делить кров и кровать, ох, непросто... Но вот, вместе, одной семьей шесть десятков Мишке разменяли. А Тасе еще до этого рубежа три года топать. Отяжелела, простилась с талией, но если под настроением, за хорошим столом да рядом с всё еще бравым Мишкой, то и глаза блестят, и яркость в лице манкая проступает, и бровь дугой изгибается. А главное, мать и бабушка она – добрая, настоящая. Да и жена… Плодоносит сад, стоит дом, выстроенный под Белгородом на северные деньги, просторный, может, не больно стильный, но теплый, всегда руками Таси прибранный и вкусный, как однажды определила маленькая Анечка. Что ж, вроде сбылось всё, если рассудить на трезвый взгляд. А если после стакана что привидится или вспомнится как другая, поэтическая, что ли, жизнь, так это известно - химия.
Нет, не работалось сегодня. Мишка не мог отойти от озера, будто ждал чего-то. Он вспоминал свою молодость, потом последующие этапы, то мысленно краснея за лихость или грубость свою, то с удовлетворением. Например, за то, что ни разу не заснул за баранкой, будучи дальнобойщиком («кругом пятьсот» и под минус пятьдесят), за этот сооруженный из ничего мостик – вон сколько ребятишек теперь с него ныряют и радуются, за дорогой памятник матери, поставленный в позапрошлом году. А отца Мишка не помнит – он умер от фронтовых ранений и частых возлияний в тот же год и даже месяц, что и Сталин. И поминки по отцу, выходит, справлялись практически одновременно с вождем народов. Мать не убивалась ни по тому, ни по другому. Принимала все спокойно. А вот что любила - красоту наводить, из ничего буквально: из оберточной бумаги вырезать кружевные салфетки, из цветных открыток - бусы, из сухих колосков и веток необыкновенный букет... Мишка, видно, в нее пошел - тоже медом не корми что- то сотворить из подручнооо материала.этим летом спешил выложить мозичный узор на поребрике, в нижней части решетчатого забора - кусочков плитки среднего размера пять сантиметров, из битой керамики. И так увлеченно складывал, что спать не мог. Вставал в четыре утра и делал - красоту. Кусочки надо было подбирать по цвету и форме и класть на раствор. Неделю назад закончил. Надолго хватит- прочная получилась отделка и глаз всем радует, кто мимо ходит. Да, а вот в жизни не все так складно и по душе вылепилось...
И вдруг Мишка увидел, что справа от мостика, в отдалении, на зеркало воды опустилась… пара лебедей! Он даже головой помотал – не приснилось ли? Дикие утки здесь привычное дело, аист тоже пролетает время от времени, журавли бывают, но лебеди – нет. Старики говаривали, что когда-то давным-давно здесь в день открытия утиной охоты подстрелили лебедиху. То ли по ошибке, то ли по пьянке, что, впрочем, одно и то… Оставшийся в одиночестве супруг дня три кружил в том месте, где утонула раненая птица, понуро опустив гордую шею, надрывая своим горем душу поселковому люду. А потом он улетел. И с тех пор белых красавцев здешние берега не видали.
И вот, поди ж ты! Мишка замер, будто ребёнок, увидевший диснеевское чудо. Или приставку новую. Или динозавра на пульте. О нем взахлёб рассказывал Мишке соседский мальчишка лет пяти. "А зачем тебе этот динозавр?" - поинтересовался Мишка. "Ты что, дед, не знаешь - двадцать первый век на дворе!" Мишка так и не понял логики мальца. Но оценил его хитрость, современную практичность: «Я, - говорит, - сначала папе заказал его, чтобы он в интернете нашел. А потом подумал-подумал и решил лучше заказать на Новый год – Деду Морозу. Это же бесплатно будет!»
Мишка посмеялся тогда от души, а потом надолго задумался: надо ли вот такому шкету раскрывать правду и если надо, то когда именно? Вопрос непростой. Примерил к себе. И так и не ответил… Опыта такого не имелось в памяти. Те годы, когда можно верить в этого волшебного старика, пришлись на голодные послевоенные. А потом самому надо было становиться Дедом Морозом. И сказки придумывать.
Но лебеди были самыми что ни на есть настоящими! Хотя и сказочными одновременно. Кряжистый, обычно непоседливый и деловой Мишка забыл обо всём и не шелохнувшись, почти не дыша вперился взглядом в эту картинку. Она стала еще фантастичней с первыми лучами заката, превратившими лебедей во фламинго. Розовый, неземной свет разлился по окрестностям тихого осеннего озера. В нём перевёрнуто-призрачно отражались домики с бордовыми крышами и бледно-желтыми оградами - здесь, в дачном поселке теперь стали строить и коттеджи. С длинными и высокими, какими-то наглыми заборами. А у старых домиков заборы были хилые, бесцветные, но их укрывала и охраняла сама мать-природа - зарослями кустарника и прочих насаждений. Отражались прибрежные ивы с побуревшей усталой листвой, а клочковатые, уже не те, нарядные и светящиеся по-летнему, облачка - вот оказывается ешкин кот!- упали на самое дно и уходили куда-то в бесконечную до жути глубь земли. Ну все наоборот! А главным центром этой странно удвоенной, что ли, жизни были лебеди! Именно они выражали то, что Мишка никогда не смог бы обозначить словами, именно к ним – непривычно-изящным и чистым в своей любви притягивался магнит его боевого когда-то и всё-таки нежного сердца. Они напоминали ему ту его беззаконную и неожиданную любовь. Слева возникла тупая, загрудинная боль. Это вина там сидит. перед ней, учительницей. Да и перед Тасей...
Пока не стемнело, оставался он на мостках, напрочь забыв о еде и питье, и даже о том, что собирался нынче топить баню. Это занятие он любил – в точности как герой шукшинского рассказа. Его Мишка читал недавно и аж два раза: как тщательно готовился мужик (понимающий!) к этому празднику души, не спеша, с толком, с правильными и ясными мыслями, не позволяя что-нибудь испортить в этом ритуальном процессе и отвлечься на суетное. Готовился, прямо как верующие к смерти… Особенно понравились в рассказе такие слова героя, ко второй половине дня отбанившегося, сидящего в чистом уже белье и размягшего, и странно загрустившего одновременно: «Суббота еще продолжалась, но баня уже кончилась». А потом, после парной бани Мишка по любой погоде бежал упругими еще ногами к любимому озеру и нырял в него с головой со своего голубого мостика…
Только часов в десять Мишка вернулся домой оглушенно-блаженным и молча. Как воды в рот набрал. Тася слегка поворчала, но мудрость победила, и до подробных расспросов и ругани за несделанные, но намеченные с утра дела не дошло. Тем более, что женщина спасительно утомилась от закручивания последних помидоров и болгарского перца.
А на рассвете лебеди улетели. Отдохнули малость, и в путь. Может, и не было их?
В полшестого, еще затемно – октябрь! – Тася внезапно проснулась. Как от сильного толчка. Мишка неподвижно лежал на левом боку и не дышал. Брови его чему-то удивлялись, на приоткрытых губах запечатлелась едва заметная улыбка. «Говорила же тебе: сделай УЗИ сердца… - запричитала невменяемо и осиротело. Мишка не отвечал.
На девятый день после его ухода всё еще не пришедшая в себя Тася в опускающихся на открытую веранду сумерках услыхала откуда-то издалека, но явственно-различимо такой родной баритон мужа:
«Белые крылья, белые крылья, белые крылья – полёт неземной, мы ведь любили, мы ведь любили, мы ведь любили друг друга с тобой…»
Тася резко встала, плеснула в рюмку поминальной «Хортицы», расплескав ее на вышитую скатерть, и сквозь душившие слезы низковато, грудным голосом подтянула: «Ветки черемух слегка встрепенулись, может быть, лебеди в зиму вернулись?...» Как могла, как умела…