Ровно в 12:00 по Гринвичу Мацкевич умер в своей квартире. Он мог бы получить приз за точность, но получил лишь удар виском о журнальный столик, купленный на распродаже в Берлине, – и то это был уже не вполне Мацкевич, а его покинутая сознанием оболочка, к которой он изрядно привык за годы и которую ненавидел за слабый желудок. Нетленная же часть отлетела, как должно, под потолок и внимательно наблюдала.
Крохотное окно. Ход на кухню. Дверь в спальню. Зев камина. Отверстие вентиляции. Узлы и коленца труб. Еще какая-то прикрытая штукатуркой дырка, о которой он не догадывался при жизни. В ней – жестяной пенал с бриллиантами и зачерствевшей от времени запиской: «Моему нетерпеливому Жеребцу! Гастон, Гастон, Гастон… Какое эротично-мучительное имя! Я давно хотела тебе сказать, что, несмотря на оскорбительную разницу в возрасте…».
«Надо же, какая история», – подумал безразлично Мацкевич, продолжая рассматривать собственное жилище так, словно не провел в нем тридцать с небольшим лет.
Все тесное и дешевое. Из изящного, пожалуй, лишь буфет африканского палисандра, доставшийся по наследству от двоюродной тетки (невесть откуда до Мацкевича донеслось: «Флоренция, между прочим, ручная работа – не шведская требухня», – по тону, от нее самой). Книжки на прогнувшихся полках – теперь он понимал, что в них написаны одни глупости, одновременно сам себе удивляясь, как он мог принимать этот бред всерьез, читать, перечитывать, восхищаться…
Коврик. Пыль. Паркет. Хм… то, что было еще утром Мацкевичем.
«Жалкая какая-то тушка», – мысленно вздохнул дух Мацкевича, представляя в противовес мраморного Давида…
…и тут же оказался в Академии изящных искусств Флоренции – той самой, откуда прибыл теткин буфет. Прямо под ним шушукалась команда сербских волейболисток, привезенная для экскурсии, – длинноногих стройных красавиц, вполне бы подошедших прототипу известной статуи.
Запаниковав, Мацкевич метнулся мыслью к своей квартирке, куда мгновенно вернулся, как мышь в нору.
Он бы непременно прибрался в комнате, если бы знал, как неприятно будет смотреть на беспорядок, витая под потолком. Еще минуту назад, впрочем, обстановка казалась ему терпимой, но незамутненный дух по природе склонен к перфекционизму. Лежащая неровно газета буквально взбесила его. Он даже передумал вдруг умирать и кинулся к лежащему на ковре телу, в которое его, как не знающего пароль гуляку, нагло и решительно не пустили.
Кто-то за спиной чувствительно посмотрел на мятущийся дух Мацкевича и сказал: «Гавана».
«Что?!» – дернулся как от укола Мацкевич.
«Пароль: Гавана».
«Почему?»
«Не знаю».
«Гавана».
Мацкевич открыл глаза.