Удел всех человеков на земле, удел неизбежный ни для кого – смерть. Мы страшимся ее, как лютейшего врага, мы горько оплакиваем похищаемых ею, а проводим жизнь так, как бы смерти вовсе не было, как бы мы были вечны на земле.
(“Размышления о смерти”. Епископ Игнатий Брянчанинов.)
С выставкой фотохудожника Александра Осташенкова “Сад смерти” я познакомился в одной из галерей Вильнюса. В экспозиции были представлены художественные фотографии. На них - люди, чьи земные часы уже сочтены...
Я смотрел выставку Александра, творчество которого мне всегда нравилось, но на этот раз моя душа взывала о пощаде, и я, едва досмотрев экспозицию до конца, вышел скорей, скорей на улицу.Как будто гроб был жребием только других людей, но отнюдь не моим.
И старый город, залитый солнцем, со скверами, с лесами на реставрируемых зданиях, с накатывающими запахами кофе из кафе, - поплыл на меня, как исполинский фрегат с надутыми ветром парусами. И мало – помалу острое неприятие того, что я увидел на выставке, вдруг сменилось новым чувством жизни, которое вытеснило мысли о смерти.
Я стал размышлять, забравшись на гору с тремя белыми крестами, главенствующими над городом. Почему, отчего “Сад смерти” Александра оказался так тяжел для меня? Да и не только для меня. Об этом говорили резко полярные отзывы людей о выставке.
Несомненно, показ “великой власти смерти”, мысли о которой мы не допускаем в отношении себя, для нормального человека – всегда вопрос. Безжалостный вопрос о том, зачем он живет. Не каждый отважится вопрошать себя об этом. Ведь это означает – ощутить свой предел, войти в предельную зону своего сердца, в зону некоего запрета, где кроется истина, непонятая нам. Стало ясно, что на такое деяние способен не каждый...
Да что там говорить, мы предпочитаем об этом не задумываться. Ибо в противном случае придется безжалостно признаться, что даже если я не творю зло, то уж точно далеко не ангел, но скорее, бес. Не отсюда ли столь острое неприятие всего того, что говорит нам – звуками ли, художественными работами, словами – о вечности, забываемой в спешке? И напротив, приветствуем чудовищную попсу, как в литературе, так и в музыке, кинематографе, где понятие вечности заменяется пиром, позволяющем забыть и не вспоминать «вечные вопросы»?
Александр снимал своих героев в домах престарелых, в больницах, в реанимационных отделениях. Перед лицом смерти некоторые из них говорили ему то, что было скрыто под гнетом повседневности, фальши общения, суеты. Сколько горестных историй, сколько слов глубокого сожаления о том, что невозможно прожить жизнь сначала, красивее, чище, лучше пришлось услышать ему! Но удалось ли ему выявить с помощью камеры под спудом обыденного нечто значительное, запечатлеть пресловутое “дно души” через портрет?
По словам Александра, такие намерения у него, конечно, были, но он не ставил целью запечатлеть переход от этой жизни – к иной, загробной. Важно было показать обыденный трагизм людей, чье сознание, как бы дремавшее всю жизнь, так и не проснувшееся к активному, осмысленному восприятию себя и действительности, окончательно уснуло. Как художник, Александр Осташенков не искал в смерти разумности “в последней инстанции”, разумного и высокого (выше жизни) объяснения. Его подход к смерти иной, чем, скажем, у Льва Николаевича Толстого, в книгах которого героям открывается подлинное, истинное только в их последние минуты (во что я, медик, не верю).
“Сад смерти” – это скорее некое сопоставление прелести, красоты жизни, хоть и с налетом глубочайшей печали, и того, что дала действительность данному человеку, как она исказила, а порой изуродовала его.
Только с этим чувством можно было снимать столь тяжелые кадры и не угнетать зрителей картинами несвершения, а возбудить в нас желание понять причины. Здесь вечные темы жизни и смерти стали конкретными, актуальными, требующими сиюминутного, каждодневного решения вопросами ныне живущего, этого человека, зрителя.
В “Жизни Арсеньева” Ивана Бунина есть выразительное и красноречивое признание: “Люди совсем неодинаково чувствительны к смерти. Есть люди, что весь век живут под ее знаком, с младенчества, имеют обостренное чувство смерти (чаще всего в силу столь же обостренного чувства жизни)...”
Вот к таким людям принадлежит и фотохудожник Александр Осташенков. Об этом говорит все его многолетнее творчество, рожденное пересечением двух величайших тем искусства – любви и смерти (циклы его работ “Воспоминания”, “Кладбище, на котором я часто бываю”, фотоальбом “Другой берег” и др.). Нет, пожалуй, крупной работы фотохудожника, где бы не ощущалось так или иначе влияние смерти, той, что случилась, в детстве Александра (умерла его мама) или определяет его настоящее, но во всех случаях – прерывает естественный ход жизни. Она уже воспринимается никак факт биографии, важной для темы снимка, или как выражение философского взгляда автора на смысл бытия, но звучит диссонирующей нотой, существенно напоминающей о действительности вообще, о царящих в ней неблагополучиях. Вошедшая в снимок, придает его звучанию определенный настрой, и имеет в поэтике фотомастера особенное значение. В “Саде смерти” – это уже не локальный прием, а изначальный, сразу же определяющий звук всего снимка.
Этот звук: плачь.
Плачь не только по людям, чьи портреты мы видим, словно из иного мира, с другого берега, это – и наш плачь. Сирот, лишенных чего – то главного, вечного, лишенных своих корней. Ведь из основы самой нашей жизни вынут один из краеугольных камней, и наше существование становится навсегда непрочным, тревожным, проникнутым ощущением катастрофы.
И беззащитные перед царящей всеобщей дисгармонией мы бежим по земле, словно тени, забывая в суете будней посмотреть в небо.
Но стоп, остановись!
И пролей о себе горячие слезы. Ибо кто же еще с такой заботливостью и усердностью помянет тебя после смерти, как ты сам можешь помянуть себя до смерти?
Об этом же говорит и Писание: “Поминай последняя твоя, и во веки не согрешиши” (Сир. V11, 39).
Фото Александра Осташенкова из фотоальбома "Сад смерти"