Глава из повести "Палата для чудаков".
АПРЕЛЬСКИЙ ПИКНИК
Например, минувшей весной он познакомился с одной приезжей девицей, пухлой веселой особой лет тридцати. Однажды поехали мы втроем на его мотоцикле в ближний лесок – цветов нарвать, на природу полюбоваться, а чтобы не скучно было, прихватили с собой три бутылки водки и кое-что закусить. Выпили почти всё, и тут вдруг начался дождик – пришлось срочно собираться домой.
Эта самая молодая бабенка сидела в коляске, а имя ее мы все время с Левой поочередно забывали – то ли Валя, то ли Рая. Она же охотно отзывалась на любое из этих имен.
Лев был сильно пьян, однако вел мотоцикл вполне сносно. И хотя глаза его периодически закрывались сами собой, а голова падала на грудь, он усилием воли вскидывал ее в прежнее водительское положение, бросал взгляд на ближайший участок дороги, и снова веки его на миг закрывались. Ветки придорожных деревьев хлестали его по мокрому шлему. От дождя наши лица стали влажными, а лицо девушки прямо-таки серебрилось от воды, она мне все больше нравилась, даже хотелось ее поцеловать.
Лева яростно крутил рукоять газа, со скрежетом переключал скорости. Мотоцикл елозил по сальной дороге, становясь временами поперек ее, иногда останавливался, ревя мотором, затем Лева выворачивал руль на дорогу.
А потом мотоцикл и вовсе заглох, Лева мгновенно заснул за рулем, навалившись грудью на теплый вонючий бензобак.
Тогда эта девица в возрасте и с несколькими именами, Галя или Рая, привстала в коляске и, дотянувшись до меня, обняла и жадно поцеловала. Я неожиданно обнял ее промокшую кофту, ощутив под ней тепло ее мягкой груди. Мы стали долго и протяжно целоваться. Губы у нее были влажные от дождя, и она обнимала меня за шею…
– Отведи меня куда-нибудь, – просила она.
– А Лева? Я не могу бросить его здесь, под дождем…
Мы продолжали целоваться, потом она расстегнула кофту:
– Иди ко мне…
Спустя полчаса, до нитки промокшие, погасившие любовную горячку, мы перенесли Леву в коляску мотоцикла, а я сел за руль, потолкал усталой и все еще пьяной ногой стартер – мотоцикл завелся.
Я вел мотоцикл как попало – он гудел, ревел, словно бы злился, что им управляет чужой человек. Я с разгону въезжал в лужи, окутывая себя и свою подругу фонтаном брызг, и она тихонько взвизгивала, продолжая обнимать меня сзади. Она всей своей мягкой большой грудью прижималась к моей мокрой спине, целовала в шею, мешая вести мотоцикл по сверкающей колее.
От мотора и глушителя поднимались клубы серебристого, окутывающего нас пара, мотоцикл все время норовил развернуться в обратную сторону.
Газа я давал изрядно, и мотор не щадил. Надо было постоянно менять газ, иначе заднее колесо пробуксовывало на размокшей дороге. Бензиновый, не до конца перегоревший дым, смешанный с горечью машинного масла, обволакивал нас густыми клубами. Девица чихала, ласково обнимала меня, целовала в затылок и шею, словно хотела продолжить пикник, не обращая внимания на погоду.
Из глушителя летели искры, а когда взъезжали на пригорки, мотоцикл трясся, как щенящаяся сука, норовя увязнуть в раскисшей обочине. Грязь летела из-под колес жидким веером, прилипала к лицу мокрыми точками, быстро высыхала, обдуваемая встречным ветром, отваливалась от кожи сухими песчинками.
Мотор через штанины обжигал ноги, жара от него поднималась такая, что волнообразная теплынь словно бы приподымала и качала меня над сиденьем.
Потом я высадил ее в райцентре, она дала мне телефон своей подруги, чтобы я завтра позвонил ей… Она была уверена, что мы с ней будем встречаться и дальше, даже заставила меня подтвердить это.
Не то Галя, не то Рая напоследок меня поцеловала и чуть не задохнула этим долгим искренним поцелуем. С виду не очень яркая девушка и даже чем-то отвратная, но сколько в ней энергии и какой-то универсальной женской доброты и ласки! И уже в последнем ее поцелуе почувствовалось нечто прохладное, прощальное, почти деловое.
Затем она сказала, кивнув на спящего Леву, что я вожу мотоцикл не хуже его.
– Нет, он все равно лучше… – сказал я. – Да и что ты вообще знаешь о нем? – Мне было почему-то стыдно смотреть ей в глаза, блестевшие под светом уличного фонаря, я с нетерпением дожидался, когда она наконец уйдет.
Но все равно надо было ждать – не мог я после всего случившегося просто прогнать ее…
«Что ты знаешь о нем?..» – этот вопрос я задавал уже себе, привставая на подножке и резко толкая ногой стартер.
Мотор дисциплинированно завелся, но заработал как-то нервно под моей чужой рукой, словно не хотел признавать моей временной власти. Чтобы досадить ему, еще раза два газанул, не трогаясь с места, на полную катушку.
Мне показалось, что она, Рая или Галя, оглянулась, белея лицом, как мотор – цилиндрами.
– Как тебя зовут? – крикнул я ей вслед.
– Георгия! – ответила она, обернувшись с улыбкой, лицо ее было все еще белое и круглое, но уже с неразличимыми чертами.
– Как? – удивился я. Таких имен я сроду не слыхивал.
– Ге-ор-гия! – прокричала она по складам, прислонив рупором ко рту покрасневшие от холода ладони. – Можешь звать меня просто Жорик!..
– Ладно, Жорик, пока! Спасибо за совместно проведенный вечер!..
Она на сей раз ничего не сказала, лишь кивнула и окончательно растворилась во тьме.
Я снова дал газ, и опять цилиндры мотоцикла жалобно зазвенели от напряжения, что-то в них покнуло, из глушителя комками сыпанули на мокрую траву искры. Лева всегда очень заботился о своем мотоцикле, постоянно возился с ним, что-то подлаживал, подвинчивал, регулировал и смазывал. Он не позволял никому ездить на нем, даже мне руль не доверял... Я погазовал еще вдоволь, словно мучил не железяку, но живое существо.
Мотор теперь уже выл, стонал и просил пощады. Затем я пожалел мотоцикл и сбросил газ, ведь мы с ним все-таки чем-то похожи… Он – машина железная, я – газетная, пишущая.
На душе было плохо, и каждодневная пьянка после рабочего дня уже не помогала. Я понял, что я впадаю в какую-то странную депрессию, вызванную то ли ощущением провинциализма, то ли тяжелой газетной поденщиной, когда очерки и статьи приходилось сочинять даже по выходным. Нельзя найти «творческое в нетворческом», как говаривал Лева. Я вдруг понял, почему именно в такие глухие ночи люди убивают сами себя. Я чувствовал, что простыл и начинаю заболевать. Мне уже ничего не хотелось. Я машинально крутил рукоять газа, переключал скорости и следил за кромкой дороги, чтобы не слететь на обочину.
Высокие партначальники когда-то соврали про коммунизм, но я их не осуждаю, но я сам-то, сам… Я уже не вспоминал о коммунизме как о неком смысле, очищающем душу и возвышающем достоинство человека, и вечерами напивался с Левой так, что трудно было дышать из-за перегруженного алкоголем желудка… Но я еще был молод, здоров, и алкоголь не мог справиться со мной и окончательно свалить на обочину двадцатидвухлетнего парня, кровь которого переполнена не только алкоголем, но и некой возвышенной мечтой, позволяющей все же ему держаться на ногах.
Водка, выпитая в лесу, покачивалась в желудке остаточной разложившейся тяжестью, подплескивая к горлу, горча язык и десны ослабленной теплой кислинкой. До прихода коммунизма оставалось ждать семь лет, но я его теперь уже не ждал. Потому что во мне самом уже почти не осталось ничего такого, что позволяло бы надеяться на лучшее и высокое в жизни.
В палисадниках слышались капели, падающие с крыш в кадки, на деревянные ступени крылечек. Мне казалось, что надо мной, над человеком, так и не преобразившимся к лучшему, человеком неосуществившимся и недостойным мира сего, смеется, а может быть, и плачет весь поселок. Мне стало стыдно, что я, газетчик и нестарый еще человек, так вдруг сильно упал духом, что ничем не могу успокоить своих земляков, потому что для их успокоения мне тоже пришлось бы соврать – и я врал регулярно на страницах своей районной газеты. Но даже если бы разрешили говорить правду, мне нечего было бы им сказать. Я не знал никакой правды, совсем ничего не знал.
– Ничего не знаю! – закричал я на всю улицу, и голос мой сбился на неясный мальчишеский тенорок. – Я ничего не знаю!
Голос мой эхом прокатился под кронами мокрых деревьев в парке, мимо которого мы проезжали. Лева застонал, заворочался в коляске, заскрипел зубами. Лицо его с закрытыми глазами казалось мертвым и страшным.
Я ехал по безлюдным переулкам, держа курс на главную улицу райцентра. Мотоцикл качался в наполненных водой колдобинах, словно лодка, плюхая днищем коляски по лужам. Фара высвечивала заборы, сараи, седой прошлогодний бурьян.
И вот она – главная улица, ровный асфальт, широкий провинциальный Бродвей! Я прибавил скорость. Волосы мои, забитые дорожной грязью, загладились ветром, подсохли земляной коркой. При боковом ветре чуб заламывался ломтем – корка хлопала меня то по щеке, то по уху.
Полуночная морось, собираясь на лице жирной влагой, капельками стекала по щекам, как по стеклу. Мотор умиротворенно лепетал на малых оборотах, колеса радовались асфальту, заполненному по всей своей ширине тонким слоем зеркально разлившейся влаги. Грязца с треском лопалась, сматывалась покрышками, словно резиновая пленка, густая маслянистая влага с журчаньем крутилась в ободьях.
Медлительно уползали назад темные дома с желтыми окнами, деревья и столбы, стоявшие вдоль дороги, казались еще чернее, будто их помазали сажей.
Источник: Журнал "Север", №7,2013