Виктор был заядлым огородником. Мог от зари до зорьки ворошить свои окопные преимущества. Его глаза, привычные к бурому цвету земли, по временам умилялись, увидев в момент глубоко вздоха клочок синего неба или ярко рыжий подол любимой Любушки, согнувшейся пополам над каким-нибудь корневищем.
- Ну Ты, Виктор, и труженик! – ехидно улыбались соседи, захмелев от очередной партии в домино с пивом.
- Так ведь, просит землица-то, ластится! – отвечал земледелец, не примечая иронии в словах мужиков. – Ладно б дело какое, как у вас, было и у меня, так ведь нету. А тут она, родимая, под ногами, как сковородой, пяты мне подпаривает да укоряет: «Нагнись, нагнись, скажу-то чего!» Вот и гнусь - вслушиваюсь.
- Ну-ну, - ворчали в усы мужики, ёрзая и снедобя от внутреннего ощущения вины перед этим работягой. А чё, с ним и поговорить-то не шибко получится – всё он, ядрён корень, со своей кралей огородной друг на друга пялится. Достал уже!
Шло время. Мужики старели. Да и Виктор явно не молодел. Но вот ведь какое дело: с каждым годом они с Любушкой всё яснее друг на друга засматривались. Землица-то человеческие недуги умащивает, родственность душевную выманивает из сердечных тайничков и эдак невзначай поутру али за вечерним чайком да и обнаруживает. И так-то сладко становится любящим сердцам рядком друг с другом биться, уж как кровушка греет подстывшие мизинчики - не пересказать! Оттого и усталости трудовой как ни бывало!
Лишь солнышко приподнимет свой огненный задок над дальним лесом – скорей на грядки. Виктор – картошку полоть, Любушка – цветы окапывать. Да чтоб рядышком, вздох ко вздоху – милее так и сноровистей!
В тот год, последний, поди уж всю картошку выкопали, так нет, случилась неприятная оказия – помер труженик Виктор. То ли на огороде перетрудился, то ли срок подошёл, тихо так помер Витя, будто лист осенний с дерева на сырую землю повалился.
С неделю Любушка плакала по Виктору, звала:
- Родненький мой, не ходь далече! Одна-то я никак не справлюсь, притомится моё сердечко да приляжет к тебе. И будем мы с тобой, как две картохи семенных, в денёк завтрашний не по-людски прорастать, а по-травьи одиноко...
Может, слышал Виктор плач Любушки, а может, иные звуки кружили в его тесном чуланчике, да только не ответил он, прочь от Любови «как» сквозь землицу свою любимую провалился…
А Любушка-то права оказалась. Месяца не прошло, слегла она к сынку да снохе на белы рученьки. Полежала с недельку, да и померла под утро. Не привыкла она к рукам немужним, отвыкла от людей.
Похоронили Любушку одесную Виктора на сельском погосте близ их святой землицы огородной. Нешто не святая? Сколько любви и тихого счастья меж грядок тех огородных прикопано-перекопано! В раю, поди, столько не сыщешь!
P.S.
Прошло ещё несколько лет. Сын с семьёй поплакал над родительской могилкой да подался далече в поисках сытой жизни. Зачем его винить, человек – что рыба, где глубже, там и лучше.
Заросла бурьяном могильная оградка, утоп в бурьяне и огород Виктора. Со стороны поглядеть – будто и не было ничего. И никого тоже...
- Да что вы такое говорите! Любовь – это вечное свидетельство нашего временного бытия. Есть мы, нет нас – любовь продолжает существовать в воспоминаниях очевидцев, в случайных на первый взгляд вспышках человеческого добра. Невидимая, она в тысячах неизвестных нам координат воспроизводит благо, частица которого нам бывает видна "зрительно".
Что ж, друзья, помянем Виктора и его рыжую Любушку. Они передали нам свою любовь, а опустевшие без любви тельца попрятали в бурьян-траву.
Впрочем, может, трава бурьян и есть они, родимые!..