Как-то после очередного домашнего боестолкновения, я на несколько дней поселился к друга-сотрудника — Зурико, который на тот момент вообще был в разводе. Зурико был лет на 10 моложе меня и на хорошем дилетантском уровне разбирался во всем, от электроники до агрономии, от медицины до кулинарии. Носки он уже тогда стирал в «Вятке», а посуду мыл – «Ландышем». Он был лучший вариант — хлопнуть дома дверью, отправляясь «умирать на вокзал», а на самом деле провести пару тройку дней в приятном мужском трепе и вкусно обедая. В тот день Ираклий решил приготовить голубцы, мне оставалось согласиться, так как роме яичницы, с детства, я умел прилично взбивать яйца, в смысле — гоголь-моголь.
Купили на рынке мясо, капусту и пол дня крутили голубцы, ну крутил их в основном Зура, я же поедал не подходившие по размеру листья.
После того, как голубцы были готовы — начался праздник пуза. Ну если честно, то Зура сам был размером с голубец, ну с два голубца, если быть честным, то ел в основном я, видимо памятуя, что если бы был на вокзале, то точно такой вкуснятины не было.
На раскладушке долго вертелся, не мог найти место, и с большим трудом заснул, после изрядной порции валерьянки. Утром, проснулся часам к семи, пошел в ванную комнату и вдруг почувствовал какой-то животный страх, не боль или что-то еще, а именно такой страх, который заставил выйти из ванной и когда я очутился в зале, то… упал, потеряв сознание. Очнулся, не от того, что на руке гипс и что в квартире один, а видимо от того, что не хотел умирать!
Лежал я в громадной луже крови, и ничего не понимая. Встал, в голове –звенело, била дрожь. Пошел в ванну, открыл душ и стал смывать с себя кровь, Вода хоть и была горячая, все равно била крупная дрожь. Пришел испуганный Зура, он был у соседей, вызывал неотложку.
Он проснулся от звука падения тела. Когда подскочил, то я не шевелился, и будучи знаком с основами медицины, сестра училась в медицинском, проведя кусочком газетного листка по зрачку Зура понял, раз зрачки не реагируют, значит я умер!
Поняв, что, жив он несказанно обрадовался и уложив меня в постель навалил на меня все одеяла. Дрожь не проходила. Приехала скорая, заставили лечь на носилки и решили срочно везти меня в больницу. Чувствовал я себя — потусторонне, но хорохорился, когда же врач спросила:
– Живой?
– Вроде, как чувствуют себя мертвые, не знаю.
Замерили давление, было очень низкое. Чувствовал себя честно говоря — паршиво. Когда привезли в больницу, то долго лежал в приемном отделении, так как в реанимационном отделении были два трупа, мне было на столько плохо, что прошептал:
– Везите к трупам, так как позже можно будет везти уже прямо в морг.
Какое счастье, что старшей сестрой отделения, оказалась сестра моей соседке по дому моего детства. Она меня узнала и наотрез отказалась везти в операционную, где мне собирались делать операцию «язвы». Заявив, что я умру на столе, от потери крови и что она сегодня дежурная за всем проследит. Дай бог её детям и внукам здоровья, так как в дальнейшем, язва не подтвердилась.
Было утро пятницы, меня положили в одну из палат хирургии, поставили капельницу и взяли анализы и стали ждать куда вынесет кривая. Пить, есть — строго-настрого запретили, так как возможна придется оперировать.
Я лежал и тихо приходил в себя. К вечеру уже чувствовал себя почти живым, умирал лишь от жажды и голода.
К вечеру стали подтягиваться друзья и подруги. Видя моё бледное как мел лицо, все волновались где и что болит и беспокоит. Ничего и раньше не болело, только вот умирал, хотел пить и конечно есть, так как в большой палате был стол и все ели в складчину, а вид цыплят хачапури и ткемали — действовал как средневековая пытка. Но старшая сестра через каждые 5 минут заходила в палату и громким командным голосом, заявляла:
- Кто ему даст воды или еды, будет виновником его смерти, если снова начнется кровотечение.
Поэтому я лежал в окружении людей, которые не внимали моим молящим глазам. Лишь один человек был, кто мог меня понять как друг, это мой Вова (пусть земля ему будет пухом недавно умер от рака).
- Вовик, - обратился я к нему, - Принеси мне, пожалуйста, утром хаши, прямо из хашной с лавашом и чесноком.
- Ты что, ненормальный, умрешь ведь!
И тут прозвучала фраза, которая еще долго ходила в больнице среди желудочков:
- Пусть умру, от того, что хаши поел, чем от того — что я его не поел!
Утром Вова принес не просто хаши! То, что он принес — была сказка, нет это была песня, нет это была — нирвана! Сначала это все я съел глазами. Желваки так сжимали челюсти, что их невозможно было сразу и разжать. Запах был такой, что все, кто был в палате сразу побежали высыпать свою провизию из холодильника на общий стол, а кое-кто даже достал чачу, какой хаши без чачи.
В ту минуту, каждый из палаты мог бы пожертвовать собой, съев эту порцию за меня. Когда мои челюсти наконец разжались, я стал поедать хаши с таким алчным аппетитом, что все присутствующие глотали со мной в, неотрывно следя за моей ложкой.
Я всего этого, конечно, не помню, так как видел одно лишь тарелку. Это потом Вова рассказал мне как вся палата сосредоточенно ела со мной вместе. Поев хаши, а потом еще сверху запив все Боржоми, я ожил и понял, что умирать не стоит. Ничего у меня не болело, осталась небольшая сексуальная бледность. Я как удав, прикрыв глаза, переваривал съеденное. Мужики в палате в пол голоса выясняли кто из десятка приходивших молодых красивых женщин — жена
– Никто, - сказала одна женщина ухаживавшая за оперированным сыном, – жена утром принесла бы мацони и покормила бы с ложки!
И она была права, жена в больнице не появлялась.
Мы всю жизнь с ней прожили на осадном положении, где редкие перемирия сменялись ожесточенными боями.
Ревность с её стороны была скорее не следствием моих действий, а следствием болезненного состояния её психики. Ревность распространялась не просто, как обычно, бывает, на женщин или как бывает в особо сложных вариантах, граничащих с клиникой — ко всему, что движется. Нет, тут был случай изощренной клиники, когда ревность распространялась даже на прочтение книги. Право первой брачной ночи, относительно книг принадлежало ей и только ей, а не мне или её сестре, или подруге, или еще кому. Например, если она говорила подруге, что вчера прочла такую-то книгу и была ею потрясена, а в ответ слышала, что та её тоже уже прочла, то независимо от того, какое на подругу было произведено впечатление этой книгой, подруга записывалась во враги. И конечно всякое общение с ней прерывалось. Так что "врагов", как её казалось у неё было много, а вот друзей — единицы. Друзья — те, кто во всем поддакивал или ... ругал меня, но не больше чем она сама. Ковровые бомбардировки моей совести, души и психики — позволялись только ей.
Выжив поде хаши в субботу — воскресенье, я конечно, был полноправным членом общего застолья в палате. И если внешне я и выглядел бледной спирохетой, то внутренне я себя чувствовал совершенно нормально, и если за пятницу и субботу я вес потерял, то за воскресенье на общепалатном застолье — думаю, восстановил.
В понедельник, с утра мене сделали новые анализы крови, затем напичкали барием и сделали рентген. Никакой язвы у меня не обнаружили — оставили "валяться" до выяснения – диагноза.
В понедельник понял, что продержат тут не один день, стал обживаться.
В палате было семь коек. С моей стороны четыре, с противоположной — три койки.
На дальних койках лежали язвенники, не интересные экземпляры, или с кислыми выражениями лица, или лежачие после операции, зато рядом, справа и напротив, были двое с грыжами.
Слева от меня лежал боец капитала из престижного района Вахтанг. Холеный, степенный мужчина, знающий свое дело, со здоровым чувством юмора. К нему приходила жена, звали ей Намцеца (крошка по-грузински), хотя росточка она была она не маленького, да и язык, как бритва. Когда она приходила, то лишь войдя, тут же спрашивала меня, лежащим первым у двери:
– Юра я там, в коридоре видела женщина, шла, не ваша случайно жена?
– Нет Намцеца, не моя
Когда же она спросила меня об этом в четвертый раз, я ей ответил:
– Это любовница её мужа. Больше мы не разговаривали.
Напротив – лежал Бено. Приехавший откуда-то из западной Грузии мужичок, двухметрового роста с наивностью первоклассника и женой немного выше его пояса, сухая, постоянно что-то ему поправлявшая, то подушку, то простынь, то одеяло, то майку. Операция у обоих мужчин была назначена днем. Вахтанг жил прямо против больницы и перед операцией пошел на полчаса домой, возможно, навести марафет.
После ухода Вахтанга, я спросил у Бено:
– Ты побрился?
Он, трогая подбородок
– Еще вчера, а что не видно?
– Конечно не видно, я же не про лицо! Тебе же грыжу будут резать.
– И что?
– Надо побрить тело, так как в рану могут попасть волосы. Надо все побрить от груди до колен самому, так как в операционной, перед операцией будет брить медсестра без мыла насухо, всего исцарапает.
Бено бросил вопросительный взгляд в сторону Вахо.
– Вахо, говорю, пошел бриться домой.
Бено достал электробритву, поводил ею под одеялом, потом послал жену за бритвой.
Час жена скоблила Бено в душевой от подмышек до колен, а когда он пришел в палату и распахнул халат, то из трусов торчали «шерстяные» до колен ноги, а выше колен бритые, точно как ноги у ощипанного петуха. Жене сказал, брей вот она и побрила, как могла ну и спину то же. До операции ржала вся палата, а после ржали и врачи. Мне, Бено погрозил кулаком, но сам смеялся до упада.
Вова пригнал к больнице мою машину, так, что вечером, я одевался, «выходил на воздух», садился в свою машину, и ехал ночевать к кому-нибудь из подруг, утром в больницу, как на работу.
Дня через два-три у Вахо и Бено снимали швы, первому сняли Вахтангу, а потом пошел Бено,
Вахтанг лежал, читал газету и уснул. Пришел Бено, довольный, что швы сняли не больно и грыжи уже нет. Тут я ему говорю:
– Ты, что сума сошел, ходишь?
Бено тихонечко прилег на кровать.
– У тебя же швы сняли, а ты ходишь — кишки вывалятся. Видишь, Вахо лежит, не шевелясь! Бено укрылся и лежал часа два не шевелясь. Когда пришла жена он её просит:
– Маро дай утку.
– Ты чего, иди в туалет сам!
– Нельзя, швы разойдутся. Я немного походил и уже у меня болит.
Часа через три четыре Вахо проснулся и встал. Тут жена Бено стал его укладывать, мол нельзя ходить, кишки вывалятся. Вот, мол, Бено походил и уже у него все болит.
Вахо посмотрел на меня:
– Маро, жены нет, так что я тихонько схожу и сразу назад.
Зашел врач, Бено спросил:
– Когда заживет, что бы можно было встать?
– Заживет через неделю, а домой можно через два дня.
– Как два дня, у меня болит!
– Ну, полежи спокойно.
Бено лежал двое суток и поднять его не могли, так как он твердил, что у него сильно болит, на второй день врач попросил показать, где именно болит, оказалось – на пояснице. Когда с предосторожностями Бено перевернули на бок — оказалось, что ему давил обычный узел на резинке трусов.
«Лежал» я в больнице двадцать дней, но так мне и не определили, что именно вызвало у меня желудочное кровотечение, приведшее к коме.
Выписали меня с диагнозом – «Не инфекционный гепатит». Без диагноза же не выписали бы. Хорошо, что сестра соседки, имя к стыду, не помню, не дала резать срочно язву!