2
«Никуда не уходи, жди меня. Я ушла по твоим делам. Мама», - наклонившись над столом, вывела Наталья Евграфовна на тетрад¬ном листке. Перечитала записку и задумалась, имеет ли она право обратиться к врачам не спросив сына. Целых полтора месяца не решалась она последовать советам подруг и доченьки Ириночки. Ее страшило: как сын воспримет ее поступок и еще, как повлияют ее действия на его судьбу. Сегодняшние «змеи» Владимира застави¬ли отбросить сомнения. Наталья Евграфовна решительно тряхнула головой, последний раз посмотрелась в зеркало, поправила шляпку на голове и, замкнув дверь своей комнаты, пошла к сыну. Владимир лежал, постанывая во сне. Наталья Евграфовна покачала головой, сунула записку под пачку «Беломора» на столике и вышла.
Кабинет наркологического диспансера, в котором на краешке кресла, подавшись к заполняющему бланк истории болезни врачу, сидела Наталья Евграфовна, был крохотным. Стол, два кресла, большой фикус в кадке, шкаф, на стенах — плакаты с перечеркну¬тыми красным водочными бутылками. На столе перед врачом гро-моздились папки с историями болезни. За окнами, занавешанными выцветшими шторами, покачивались на ветру сухие ветки дерева.
Врач, седой, волосы ежиком, с крупными чертами лица, время от времени отрывался от писания и смотрел на посетительницу проницательными глазами.
-... не понимаю, доктор, почему он стал так пить? — продолжала Наталья Евграфовна. — Молчит все. Писал что-то, беллетристику какую-то! По ночам не спит, все ходит, ходит: «бам-бам!» А я нервная — двоих ведь «подняла». Все читает, читает... Учился в Университете, бросил. Полгода до диплома оставалось! Почему?... Я всегда ему твердила: выучись на инженера. Знаете, у меня у дочки муж (я уже вам рассказывала) такой умница: и стирает, и убирает, и по магазинам. Инженер! Я на них не нарадуюсь И дочка у меня образованная, техникум кончила. А этот?!... Одно время бедно жил, а все веселый, и друзей много. Потом что-то там стряслось... Тогда устроился — спасибо друзья помогли — на хорошую работу. И через пять лет уволился!... Не работает нигде. А тут, три месяца как, пришел домой злющий, заперся у себя и запил. И пьет, пьет... Один, сегодня ночью ему чудилось, будто его змея душит.
-Какого он года рождения? — спросил нарколог.
-Года? Ох, постойте... Когда Ириночка, доченька, родилась, ему было пять лет. Родилась она в 51-ом. Сорок шестого, доктор. И почему я забыла? Так знаете, ему хоть и много, а выглядит как мальчишка еще. У нас все в роду моложавые, а Володя еще и спортом занимался, на тренировки, помню, ходил.
-Ладно. С пьянством все понятно. Расскажите, чем он вообще занимается.
-Чем?... Да не знаю я, доктор. Дел много, внучку, вон, нянчу. .. Да все — чепухой какой-то. Языки с молодости зубрит: английский, немецкий. Зачем, спрашивается?!... В основном на диване валяется... Когда порядочные люди на работу ходят. Сейчас , вроде, роман, а раньше стихи сочинял, представляете! В них все: «Я, Я, Я...»
-Так уж принято в лирике (если ваш сын стихотворчеством занимается) — о себе писать, якать... - чуть усмехнулся врач. Побарабанил пальцами по столу. — Поэт, значит... У людей искусства это бывает: у композиторов, художников, писателей... Примеров много: М.Мусоргский, художник Саврасов, Э.По... из современных В.Шукшин... Впечатлительные они все, - сказав, врач задумался и добавил словно для себя: - А может быть действительно чувствуют и видят, чего мы, не люди искусства, не видим... - Он вздохнул и поглядел на часы... Послушайте, у меня прием до двух. А вы приведите сына сюда — спасать его надо. У него — из ваших слов — уже, кажется, делирий начался. Потерять сына можете.
-Боюсь я, как не послушает. Он — такой! Вольница, без отца рос... и на меня временами так чужаком смотрит!
-Вы уж простите, но может для этого у него есть причины? Вы вот о себе все рассказываете, а чем он занимается, почти не знаете.
-Так я тоже не двужильная, - закипятилась Наталья Евгра¬фовна — Мне-то хоть на старости лет пожить.
-Хорошо-хорошо, идите, - смягчился врач. — И обязательно приводите сына. Ну, а заупрямится, вызывайте скорую. Сами доставим — случай, похоже, серьезный.
Домой Наталья Евграфовна не шла, а бежала. Слова врача и рассердили, и напугали.
В комнате Владимира стояли тяжелый запах и зловещая тишина. Иванов лежал на животе, подложив руки под грудь... Не двигался. .. И, как показалось Наталье Евграфовне, не дышал...
- Что, что такое, Володя? Володя?! — подбежала Наталья Евграфовна к лежавшему. Перевернула его на спину и, когда сын открыл глаза, вздохнула с облегчением. — У-фф, а я уж было подумала... Как ты, сына?
- Плохо. Умру я, - равнодушно выдавил из себя Владимир.
- Нельзя так говорить, мальчик. Давай, болящий, вставай — нас врач ждет: я договариваться ходила. Идем, там тебе помогут... Ну вставай же! Тяжеленный какой, - силилась приподнять сына за плечи Наталья Евграфовна.
Помогая матери, Иванов уперся в диван слабенькими руками, и наконец, кое-как принял вертикальное положение.
-При чем здесь врач? — хрипящим голосом, поинтересовался он отсутствующе. — Да и не дойду я никуда...
-А я тебе рюмочку налью - с праздника у меня осталось - и дойдешь, потихонечку.
Какой врач, куда его тащит мать, Иванов не понимал. Был настолько слаб, что не перенес бы никаких перемещений. Но магическое, ласкающее слух слово «рюмочка» оживило волю, подвигло встать.
Путь к психодиспансеру пролегал через тюзовский сквер. День выдался ветреный, промозглый. Над идущими по аллее матерью с сыном висело низкое, затученное небо. Наталья Евграфовна, сама оскользаясь на подернутых льдом лужах, поддерживала обвисшего на ее плече Владимира. В этом, по виду смертельно больном, казалось, немолодом мужчине, никто не узнал бы того стройного спортивного, с задумчивым смелым взглядом молодого человека, каким Иванов был три месяца назад.
Диспансер занимал первый этаж серого кирпичного дома, выходившего фасадом на набережную Обводного канала. В холле Наталья Евграфовна раздела сына, принаряженного ею на этот раз в белую рубашку и ту самую, дорогую кожаную куртку. Сдала свою и его одежду в гардероб и повела Владимира к окошку
регистратуры.
-Мы к Елистратову, - сказала она регистраторше-медсестре.
-Кто больной?
-«Больной»! — не удержавшись, хмыкнул Владимир.
-Вот он, Иванов. — Наталья Евграфовна толкнула сына, чтобы помалкивал.
-Кто вы еще, как не больной? Посмотрели бы на себя со стороны! — огрызнулась медсестра. — Паспорт. Вы в первый раз?
-В первый, в первый. Но я сегодня уже приходила.
-Ага. Вот его карточка. Иванов Владимир Никитич, тридцать семь лет. Кочегаром работаете? — сестра взглянула в воспаленные, слезящиеся глаза пациента.
-Да... Если еще не выгнали, - ответила за сына Наталья Евграфовна.
Они прошли в узкий коридорчик рядом с кабинетом нарколога. Перед кабинетом, на кожаном диване и на банкетке разместилась разношерстная публика. Старые и молодые люди. Мужчины и женщины. С опухшими от пьянства лицами и «выздоровевшие». Заняли очередь; и Владимир, подавив стон, сел на свободное место. Время от времени он вытирал платком потное лицо. Рядом сидел молодой бравый парень.
-ПЛОХО? — спросил он. — Ничего, укол сделают — отойдешь.
-И легче станет? — с надеждой спросил Владимир.
-Отвечаю! — заверил сосед. — Я такой же как ты был неделю назад, если не хуже.
Из-за угла коридора показался дюжий милиционер. Он вел за собой какого-то старика, вида неописуемого: беззубого, небритого, трясущегося. На старике была засаленная дырявая женская кофта, на ногах — рваные калоши. Носков не было. Спросив, свободен ли врач, милиционер остановился ждать у кабинета.
Зря, сержант, стараешься, - стал весело вязаться к милиционеру старик. — Пил, и пить буду, и ничего вы со мной не сделаете: на свои пью. Правильно я говорю? — обратился он к очереди, и, не получив ответа, снова полез к своему сопровождающему. — Нет, ты ответь, чего я всю жизнь работал да лозунги слушал, а?... У меня теперь один лозунг, - старик щелкнул себя по горлу, - с ним и помру. Плохой?... Зато свой, и чихал я на вас!
В кабинете Наталья Евграфона сидела в пол-оборота к сыну и чуть боком к быстро пишущему врачу. Она показывала кивками и округленными глазами: видишь? Врач! Теперь тебе помогут. И Владимиру, безвольно откинувшемуся в кресле, действительно казалось, что теперь не так страшно, что все будет хорошо, и он почему-то не мог оторвать взгляда от поблескивающих рыжеватых волосков на костистых кистях доктора.
- Поедет в больницу, - перестав писать, обратился врач к Наталье Евграфовне. — Самому ему не выбраться: у него интоксикация, полная стадия истощения... Не поручусь, что не начнется белая горячка. Довели вы себя, Иванов!... Так, машину я вызвал, выведут вас в больнице из этого состояния, сразу ко мне. Будем лечиться.
-Лечиться, - механически повторил Владимир. Его полуслепые сейчас глаза встретились с суровыми, презрительными глазами нарколога. На мгновение Владимир ожил (откуда только силы?), взыграл драчливый дух: - Лечиться?... А что вы пропишите? Антигриппин против честолюбия? Или изобрели лекарство, которое превращает в равнодушно жующее, стадное животное? Если да, прописывайте, буду признателен!
-Какие красивые слова! — сыронизировал врач, немного озадаченный. — Здесь, в этом кабинете, все так говорят.
-Так уж и все!
-Все! — рубанул нарколог. — Лечиться вам, Иванов, надо всего лишь от алкоголизма, - он с вызовом посмотрел на взбрыкнувшего строптивостью пациента, но, увидев, что тот застонал и схватился за голову, добавил мягче: - Вот видите! Ладно, идите и ждите в коридоре. За вами приедет скорая.
-Доктор, - опять став жалким, простонал Владимир. — Нельзя прямо сейчас что-нибудь сделать? Укол какой-нибудь... Сил нет терпеть.
-А как же, я вам прописал. Вас вызовут в процедурную, сде¬лают уколы до приезда машины.
-... скоро горячо станет, - слушал Владимир теплую, заученную интонацию медсестры.
Он отворачивал голову, стараясь не смотреть на вибрирующую в его вене толстую иглу. — Горячее и горячее в голове, в ногах... Если закружится голова, скажите.
По мере уменьшения жидкости в огромном шприце, жар в самом деле становился все сильнее, тек в голову, руки, ноги, достигнув почему-то апогея жгучести в заднем проходе. Полил пот. И голова вот закружилась...
-Горячо, и кружиться! — удивленно выговорил он.
-И хорошо, так и надо, - отложив шприц, сказала сестра. — Встать можете?
Она поддержала поднимавшегося Иванова. Помогла держать ватку на согнутой в локте руке.
-Теперь полежим. Сами дойдете? Там, во второй процедурной, — банкетки, - она указала на вход во вторую комнату, отделенную жиденькими портьерами.
-Спасибо, сестричка, я дойду.
Войдя во вторую, более просторную процедурную, он остолбенел. Посредине светлой четырехоконной комнаты стоял круглый стол, покрытый клеенкой, а на столе сверкали почти полные бутылки «столичной» водки, какого-то дешевого портвейна и еще- дорогого ликера. Не в силах оторвать глаз от их сияния, Владимир бочком протиснулся к черневшим дерматином банкеткам. Он прилег на одну из них, и только тут услышал и увидел блюющего в противоположном углу хорошо одетого мужчину, который, держась пухлыми пальцами за кран, извиваясь задом, рыгал в журчащую в кафельном желобке воду.
-Слушай, парень, что здесь такое? — приподнявшись на локте, обратился Владимир к бедняге, когда тот, тяжело вздыхая, наконец выпрямился.
-Апо... - поперхнулся мужчина. — Угм, апоморфин. Не знаешь разве?
-Нее-т.
-Так узнаешь, коли алкоголик. Видишь — наши любимые!? — подойдя к столу, кивнул он на бутылки. — Берем, наливаем...
На глазах изумленного Владимира он налил себе полстакана водки. Выпить же, судя по гримасе, не рвался и приглушенно хохотнул, увидев недоумение «коллеги».
-Думаешь, врачи чокнулись? Больных спаивают. Нет, дружбан, они свое дело туго знают... Сперва тебе укольчик апоморфина вколют, а потом пей ты сколько влезет. Видел, как меня выворачивало? После этого укола, организм-то не «принимает».
-И водку здесь дают?
-Чего захотел?! Свою приносишь. Эти бутылки, каждая, дожидаются своих хозяев. Ну, твое здоровье! — отсалютовал стаканом «больной».
-Стой! — шепнул Владимир. Он стрельнул глазами в соседнюю процедурную, где копалась с мединструментами медсестра. — Накапай грамм сто, а?
-Ты что? Тебе укол сделали — нельзя, потом... выгонят за это, - испугался пьяница.
Глядя в его нерешительные глаза, Иванов понял — этот из породы «тюфяков», и скорее небо упадет, чем он отважится на какой-нибудь самостоятельный поступок. Сам он принимал решения мгновенно, бесшабашно смело, правда, в том случае, когда не начинал «философствовать» над деянием и его последствиями. В нем всегда сосуществовали два начала: мечтательный созерцатель и своевольный дикарь, хотя преобладал все-таки созерцатель. В данный момент созерцатель отступил. Владимир как пружина распрямился со своей лежанки, метнулся к ближней бутылке — у пьяницы еще отвисшая челюсть не закрылась, а он уже налил себе пол стакана, проглотил и улегся обратно.
-Думаю, тот у кого я немного напитка позаимствовал, меня поблагодарил бы, - объяснил Владимир ошарашенному мужику, - меньше зелья — самому ему меньше блевать, мучиться.
-Что тут у вас за совещание? — просунулась к ним сквозь портьеры медсестра. — Как себя чувствуете, Иванов?
-Спасибо, сестричка, теперь хорошо, - ответил тот, наслаждаясь начавшимся легким опьянением. Он кивком показал на коллегу у стола: - Больной у вас, смотрю, застенчивый очень. Вы бы ему сказали: пусть со мной поделится.
-Как же, размечтался! — покачала головой сестра подозрительно. — Хм, давай-ка в коридор, Иванов. Там и жди.
Обещанная скорая не ехала долго. Незначительное облегчение от укола и воровски выпитого прошло. Ему снова стало дурно. Дрожа, он уткнулся потным лбом в плечо матери.
Вскоре его приподняли и повели на выход.
Машина скорой помощи стояла напротив входа в диспансер. Безучастные врач и санитар помогли Иванову забраться в салон и усадили в кресло рядом с носилками. Врач, с паспортом и направлением Владимира в больницу, сел в кабину, санитар — рядом с госпитализируемым. Пока они устраивались, Иванов, мало что соображая, выслушивал наставления матери, которая стояла у открытой дверцы.
- Ты слушайся там, характер свой не показывай. — Наталья Евграфовна просунулась внутрь салона и поправила шарф на шее сына. — Лечись: тебе добра желают... Да и я отдохну, - вставила- таки она, и перекрестила сына: - С Богом!
Санитар закрыл дверцу, и «скорая» устремилась вперед. Водителю на скользкой мостовой приходилось часто переключать скорости, и машина шла рывками. В днище колотили комки плохо убранного снега. Комки попадали под колеса, отчего «скорая» то подскакивала, то шла юзом. Иванова, вцепившегося в сиденье, мотало из стороны в сторону. На одном из поворотов он не удержался, и его сбросило на влажную резину пола. Санитар равнодушно посмотрел через плечо, как подопечный тяжело карабкается обратно на кресло, ничего не сказал и снова уставился в окошечко в кабину шофера. Владимир не осознавал, куда и зачем едет, но на душе у него было неспокойно. Глаза фокусировали окружающее нечетко: прохожие на проносящихся мимо тротуарах казались расплывчатыми пятнами. Там не менее, Иванов отдавал себе отчет, что снаружи идет обычная жизнь людского мира. А он отделен от этого мира. Отделен не просто кузовом автомобиля, а чем-то роковым. Ему стало страшно, он съежился на своем сиденье и ушел в себя. Он не слышал, как «скорая» бибикнула у ворот больницы, как машина въехала внутрь ограды и остановилась у подъезда угрюмого здания с решетками на окнах.
Его растормошили, и он, повинуясь приказу, послушно выбрался наружу. Заставил подгибающиеся ноги двигаться в указанном направлении. У дверей подъезда медик с бумагами в руках замешкался. Владимир тупо ждал, когда поведут дальше... Случайно поднял глаза, окинул взглядом фасад больничного корпуса... Решетки?! Куда его привезли?...
-Тюрьма! — вскрикнул он и рванулся назад.
-Ну-ну, парень! — поймал его в сильные руки идущий сзади санитар. — В первый раз, что ли?... Не тюрьма, успокойся. Это - больница, специальная...
-С другой стороны, как посмотреть, - подключился к разговору врач. Он открыл двери и пропустил коллегу и больного вперед. — Та же тюрьма, а то и похуже...
За дверьми начинался мрачный коридор, который вел в помещения первого этажа здания. Из коридора вверх уходила крутая лестница, ведущая к больничным отделениям.
Тут же, направо, находилось приемное больницы. Над глухими дверями с круглым окошечком в середине висела табличка «Приемное отделение». Они остановились, и медик с бумагами надавил на кнопку звонка. Спустя минуту изнутри послышались пугающие звуки открываемых один за другим запоров. Сначала один ключ: звяк-звяк. Затем второй. И — третий, последний. От этого поочередного тройного звяканья ключей веяло чем-то холодным, безжалостным.
Медсестра, открывшая дверь, посторонилась, пропустила прибывших и опять заперла двери на три замка.
Приемное отделение располагалось в подвальном помещении. С лестничной площадки внутрь него вели три крутые ступеньки. Перешагнув порог, Иванов пошатнулся; бывший начеку санитар упасть ему не дал: схватил за воротник куртки и помог сойти по ступенькам.
Приемное состояло из трех смежных помещений, окна которых находились на фасадной стороне здания и своими нижними половинами тонули под землей. Через их верхние половины в просветах между белыми занавесками виднелась влажная черная почва с островками подтаявшего грязного снега.
Первое от входа помещение служило комнатой ожидания. Здесь стояли вдоль стен громоздкие диваны и ряды мягких стульев с полотняными накидками на спинках и сиденьях. Второе помещение являлось комнатой дежурного врача. От первой эта комната отделялась стеклянной перегородкой с дверью и окошечком. За окошеч¬ком были видны сидящие у письменного стола молодой врач с бледным лицом и его помощник — медсестра. Дверь в перегородке была распахнута, и через ее проем просматривалась третья комната, у которой двери как таковой вообще не имелось. Первое, что бросалось в глаза в последнем помещении, - это огромная обшарпанная ванна, утвердившаяся на кафельном полу на четырех чугунных ножках. Рядом с ванной, на банкетке, сидели в ожидании вновь прибывшего пациента две старухи-нянечки.
Врач скорой и санитар повели Иванова во вторую комнату, усадили его перед дежурным психиатром, сдали документы на больного и, сопровождаемые медсестрой, покинули приемное отделение.
- Итак, какого рода были у вас галлюцинации? Расскажите, что вы видели, - допрашивал врач с загадочными, как у факира, глазами. Владимир, скорчившись, спрятав трясущиеся ладони под мышками, сидел перед психиатром уже минут пятнадцать. Он отвечал с трудом, невпопад, и не мог дождаться, когда кончиться эта канитель.
-Лица видел. Медные, стальные, неземные рожи... Смотрят пронзительными пиявками-глазами, изучают...
-Ясно. А слуховые галлюцинации?... Говорили они что- нибудь?... Скажем: пойди туда, сделай это?
-Нн-нет как будто...
Пописав, психиатр задал следующий вопрос:
-Владимир Никитич, скажите мне, какое сегодня число, какой день недели, какой год?
-«Какое, милые мои, тысячелетье на дворе,» - глядя себе под ноги, механически процитировал Володя.
-Борис Пастернак, - назвал врач автора прочтенных Ивановым стихов. В его глазах блеснул интерес. Он подумал и сказал: - В вашем случае, кажется, больше уместно: «О, этот Юг, о, эта Ницца!... — О, как их блеск меня тревожит!» - процитировав, психиатр сделал паузу, он ждал от пациента продолжения строфы... Но Владимир был не в состоянии продолжать затеянную врачом игру.
-Отпустите! Пожалуйста, - взмолился он. Врач не ответил. И тогда Владимир выдавил из себя: «Жизнь, как подстреленная птица, подняться хочет и не может.» Тютчев. Федор.
-Ох-хо-хо! — вздохнул психиатр. Так какой все-таки сейчас
год?
-18... 1980?
-Нет, Иванов! «На дворе» - 1981-ый, - уже суше сказал врач и приказал нянечкам и медсестре: - Забирайте.
Третья комната имела два назначения: смотровой и мыльной. Очень часто поступали душевнобольные, которые до этого не мылись месяцами, «ходили» дома под себя; одежду дома на них менять было некому, а они сами даже не представляли, как это делается. Поступавшие алкоголики мало чем от них отличались. Вши, чесотка, дизентерия, - вот от чего должна была предохраниться лечебница. Так что в этой комнате-ванной осматривали, умывали, стригли ногти, переодевали в больничное белье и только после этого отводили на отделения.
Центральное место занимало большое корыто-ванна. Выщербленное, местами утратившее эмаль, оно было расположено посередине, на коричневом плиточном полу. Вокруг, вдоль кафельных белых стен тянулись: накрытый оранжевой клеенкой лежак, шкаф с незакрывающейся дверцей, две, в трещинах, тумбочки.
Первая из них находилась справа от входа. На ней стояли чистые пробирки, в них - деревянные палочки, а сверху — ватка, настольная лампа, еще одна лампа — переносная, женский гребень, ножницы. Вторая тумбочка, пустая, притулилась у лежака.
Под неусыпным надзором медсестры и нянечек он разделся, как было приказано, догола. Сделал он это с неимоверным трудом, в течении, как ему показалось, вечности. Стаскивая трусы, он упал на пол. Его подняли, и дежурная медсестра приступила к осмотру. Она деловито вертела превратившееся в скелет тело и так и сяк. Пользуясь переносной лампой, осмотрела волосы на груди, в паху, на голове. После чего заставила Иванова согнуться, встать локтями на лежак, чтобы взять мазок из заднего прохода. Когда по ее ведомству все было сделано, она передала замученного до полусмерти клиента нянечкам.
Те, ахая, какой он грязный, помогли ему забраться в ванну.
-Помоемся, милый, ты и оклемаешься чуток, - приговаривала нянечка, скребя у него то подмышками, то в паху. — Не больно? По¬терпи, родненький! Так надо...
-Че ты с ним, алкоголиком, чикаешься? — отстранила добрую старушку сухопарая нянечка. Она грубо схватила Иванова за волосы и, не обращая внимания на стоны, урчала: - Ниче, не сдохнешь! Будешь знать, как пить.
Злюка выволокла несчастного из воды и швырнула в лицо чистую простынь, вытереться.
Через все три комнаты пронеслось тройное звяканье отпираемых запоров, и вскоре в ванную вошла новая медсестра, маленького роста морщинистая женщина с открытым взглядом серых выцветших глаз. Ее сопровождали двое больных. Один нес тапочки, другой — плотный фланелевый халат.
- Кого тут на «десятку»? — шумно выкрикнула вошедшая, хотя прекрасно видела «кого». Она всплеснула руками, осмотрев Иванова. — Господи, скелет! Кощей Бессмертный!
- У нас отожрется, Мария Осиповна, - просунулся из-за ее плеча молодой, кровь с молоком, губастый парень с выпуклыми голубыми глазами. — На-ка, надень! — Он протянул халат уже облачившемуся в кальсоны и рубашку с клеймами «Психиатрическая больница» Иванову.
- «Отожрется»! — укорила Мария Осиповна парня. — Все вы сюда отжираться приезжаете, Паша. Ботов, горемыка? Пошли.
Поддерживаемый губастым Пашей и вторым больным, Владимир тронулся за медсестрой, шлепая тапочками без задников.
Судорожно запахиваясь в выданный халат, непросохший после помывки, дрожащий Иванов, света белого не видя, едва поспевал за бодрыми сопровождающими. Больничные переходы, коридоры, лестницы казались нескончаемыми. Ноги уже отказывались двигаться, когда они наконец остановились. Мария Осиповна отворила одни двери, вторые, и Паша провел Владимира внутрь.
Троекратно отзвучали ключи. Дверь сзади закрылась намертво. Покачиваясь от слабости, он стоял в коридоре десятого отделения психиатрической больницы.
Коридор, примерно двадцать пять на четыре метра, казался маленьким из-за стоявших вдоль стен аккуратно заправленных кроватей с деревянными спинками и двух шкафов, закрытых на висячие замки. Уменьшала размеры коридора и гомонящая толпа гуляющих по кругу от одного до другого конца больных.
Направо и налево в стенах зияли входы в палаты, в комнату отдыха и столовую. Входы не имели дверей, так что закрыться и таким образом уйти от круглосуточного наблюдения больные не могли.
Двери наличествовали только у двух комнат-процедурных, у чуланчика и у туалета, находившегося в конце коридора прямо напротив надзорной палаты. Подобное расположение надзорки и туалета получилось не случайно: дежурившие у надзорки медики могли в любое время узнать, что делается в туалете, заглянув туда через застекленную верхнюю часть туалетной двери.
Коридор был наполнен бормотанием больных. Прогуливающиеся разговаривали: изредка друг с другом, чаще — сами с собой. В глазах рябило от мельтешения полосатых пижам, голубых, желто-коричневых, темных. На многих пижамы были изорваны до лохмотьев, на некоторых — аккуратные до щегольства. Лица над пи-жамами мало разнились одно от другого. Эту одинаковость увеличивали заросшие щетиной щеки. Хотя, нет-нет, похожесть разрушал всплывший вдруг в море лиц особо уродливый ненормальным взглядом лик.
Народу было так много, что создавалось впечатление, будто отделение забито битком. Собственно, так и было. Здесь, на площади около 300 квадратных метров обитало более семидесяти пациентов.
Первое, что особенно, почти до ужаса, поразило нашего героя, был идиотский взгляд, направленный на него в упор. Взгляд принадлежал существу со скошенным лбом на огромной голове и разинутым ртом с отвисшими слюнявыми губами. Существо, мальчик-мужчина, стояло у стены у входа.
На ширококостном усохшем до скелета теле висела единственная одежка — пижамный пиджак. Штаны отсутствовали, так что все мужские (и солидные) достоин-ства существа были налицо.
- Гым, гым.-.гы, - радовалось существо Иванову, лыбясь глу¬боко запавшими в угловатый череп глазами.
- Юрочка, боже шь ты мой! — «пропела» Мария Осиповна, глядя на существо и одновременно проверяя, надежно ли закрыта входная дверь. — Што ж ты без штанов-то? Паша, - обратилась она к губастому: - Этого, как его, Иванова, веди в надзорную, а я Юрой займусь. Юрочка, голубчик, пойдем, пойдем штанишки поищем.
Паша, важничая поручением, подтолкнул новичка и повел его в противоположный конец коридора. Он бесцеремонно расталкивал гуляющих. Те, кто молча, кто огрызаясь, уступали дорогу.
У входа в надзорку стояло видавшее виды кресло для дежурных по отделению. На спинке валялся распахнутый ватник: дежурные надевали его ночью. Развалясь, в кресле сидела толстушка с красивым лицом, медсестра Екатерина, обладательница нагловатого насмешливого взгляда. Вокруг нее, стоя, или сидя на корточках, теснились больные всех возрастов.
Иванов и Паша не дошли до этой компании двух шагов, когда путь им преградил выскочивший из туалета тщедушный мальчишка с белесыми ресницами и тонким носиком между прижмуренными глазками. Двигался мальчишка быстро, нервно и, даже остановившись, продолжал дергано взмахивать руками. Нацелился он явно на Иванова: доверительно заглянул Владимиру в лицо и, словно обрадованный чем-то, затараторил:
-Вот Вы и приехали лечиться к нам. Я же говорил Вам, говорил, помните?
Глядя в безумные (или — нет?) глаза больного ребенка, Иванов силился вспомнить, встречал ли он мальчика раньше. Вспомнить не выходило: в нездоровом мозгу все перепуталось.
-Ты мою невесту знаешь — Машу? — тараторил тем временем безо всякой логики мальчик. — Мы с ней поженимся, как только я поправлюсь... А помнишь, мы гуляли?... В горах. Высо-о-окие горы! Слушай, - подозрительно прищурился он вдруг, - ты мою Машу не обидишь?...
-Отвали, Валера! — грубо гаркнул Паша. — Нет у тебя никакой Маши... А если и была, то Машу твою давно уже е... все, кому не лень.
А то смотри! — не обращая внимания на Пашу, проговорил Валера Владимиру, грозно-смешно сдвинув белесые жиденькие бровки: - Я ведь не прощу. Узнаете еще меня!
-Ха, еще один! — звонким возгласом встретила Екатерина новенького — Хорош! Ну и рожа! Из вашей, тунеядцы, компании. Как твоя фамилия? Ах-ха! Иванов. Паша, давай его на ту кровать, где Сивцов спал. - Она стала напутствовать Иванова: - Из надзорки не выходить, только в туалет. Лежать, спать.
Он покорно прошел в палату. Сзади возобновились хохот и хихиканье обменивающихся двусмысленностями медсестры и пациентов. Он не прислушивался: осваивался с затемненным, мрачноватым помещение.
-Вот твое место, - оправив постель, сказал Паша. — Ложись, отдыхай. Скоро тебе капельница будет, - и присоединился к развеселой Катиной компании.
Кровать, на которую он сел, была тяжелая, железная. Таких кроватей в палате стояло десятка два. Они располагались вплотную, проходы между ними были — только-только пройти. На некоторых их них, под одеялами, лежали неподвижные тела.
Его койка находилась в среднем ряду. Он машинально отметил, что лучше бы у стеночки. Посмотрел направо, на ряд у стены. И вздрогнул: из полутьмы на него уставились лихорадочно блестящие глаза. Они принадлежали больному с мужественным, аскетическим лицом. Аскет смотрел безучастно, но так жутко, что Владимир поспешно отвернулся.
В том же ряду что и аскет, на третьей от окна кровати, раскачиваясь из стороны в сторону, сидел мужчина с абсолютно лысым черепом. Он тихонько подвывал и неотрывно глядел в окно. Этого звали Феоктист.
Дальше, впритык к окну, на постели лежал древний старик. Локтем он опирался на подушку, а ладонью руки подпирал голову и задумчиво, философски, смотрел в никуда. Излюбленная поза Тимофея, или, как его все ласково называли, Тимоши.
За проемом палаты, за головами у входа, желтел тусклый свет коридора. В этом свете без конца мелькали больные — в туалет, обратно, опять в туалет, потом погулять по кругу, и все сначала.
-Так ты какой, Катя, любишь? — игривым голосом спросил Борис, мужчина лет сорока, волосы ежиком, в очках. — Здоровый или тонкий и длинный?
-Много будешь знать - у тебя вообще отвалится, - отбрила та под гомерический хохот мужчин. - Не толстый, не тонкий, а - бойкий!
-Урр-аа! — ворвался в их беседу вопль аскета с лихорадочными глазами. — Ура, - еще раз просипел он, пытаясь выдраться из связывающих его простыней. Он был привязан к кровати.
-Дай курыть! — шамкая беззубым ртом, вдруг обратился аскет к Иванову.
-Чего, Огуречик, покурить захотел? — с неожиданной теплотой в голосе крикнула со своего места Катерина аскету, Огурцову по фамилии.
Тот медленно-медленно перевел взгляд на медсестру и промычал в ответ:
-Ихы!
Катерина достала из кармана халата спички и сигареты, предназначенные специально для поднадзорных, и попросила Пашу:
-Передай. Пусть покурит. Так что тебе привиделось, Огуречик, - демонстрация?
-Ихы! — опять промычал Огурцов, наклонясь к связанной руке, чтобы прикурить от зажженной Пашей спички. (О демонстрации его спрашивали всегда, потому что это было единственное, что сохранилось в его стертой болезнью памяти. Он уже пролежал связанный в этой палате тринадцать лет.)
До Владимира наконец дошло, где он находится.
«Вот ты и докатился, Иванов,., до сумашедшего дома!» - тяжело провернулось в трясущейся голове. — «Блестящий финал не нужной никому, и тебе самому в первую очередь, жизни. Не хочешь жить среди людей, мог бы выбрать способ самоубийства радикальнее водки, дурдома — тем более». — Остатки измученной воли не выдержали, он «сломался»: на глаза навернулись слезы отчаяния.
Осознав, что сейчас разрыдается, он промокнул глаза концом рубашки, торопливо поднялся и направился к выходу.
-Я покурить, - стараясь не выдать своего состояния, сказал он медсестре.
-Покури. — Катерина убрала ноги с прохода. — Только недолго: скоро капельницу принесут.
Туалет представлял из себя узкий параллелепипед с высоченным потолком. Мутно-зеленые кафельные стены. Бурый плиточный пол. Вдоль стены во всю длину помещения тянулась узенькая крашеная деревянная скамья. Одно окно, перекрытое с наружной стороны толстой ржавой решеткой. Полураскрытые рамы, стекла в них, подоконник - грязного цвета. У окна - унитаз. На левой от входа стене две раковины для умывания. Освещалось все это единственной лампочкой в плафоне на потолке.
В туалете находилось человек шесть. Все курили. Кто стоя у окна, кто — сидя. Придерживая рукой распахивающийся халат, он поискал у кого прикурить (спички здесь иметь не полагалось). Взгляд упал на мужчину, одетого опрятнее других. На нем был даже домашний свитер, потрясающая здесь роскошь. Коля, так звали мужчину, сидел в трагической позе, скрючившись, уйдя в себя, но, увидя новенького, сам протянул к нему руку с дымящейся сигаретой.
Владимир поспешно наклонился, прикурил.
-Садись, чего стоишь, - коротко сказал Коля. Опять ушел в себя, потом вдруг поинтересовался: - Алкоголик?... Значит, ненадолго. Месяца полтора здесь проведешь. «Ломает»? Что, капельницу еще не делали?... Аа!... Поможет. А тут, - горестно воскликнул он, имея в виду себя. — Ничего не дают: ни таблеток, ни уколов. А дер-жат, держат... Я уже одиннадцать месяцев здесь.
-Оставишь покурить? — подлетел к Владимиру ворвавшийся в туалет Валерка, начисто, похоже, забывший, что уже разговаривал с вновь поступившим.
-Я тебе оставлю, Валера, - вмешался Коля. — Видишь, человеку плохо — он не накурился еще?
-Тебе плохо, да? — с невыразимым состраданием спросил Валера. — Надо таблетку выпить. Хочешь, я тебе свои отдам? Мне на ночь дают.
-Иди, иди, Валера, - опять вмешался Коля. А у Иванова от добрых слов душевнобольного ребенка будто полыхнуло в груди, горло сжало, и он едва сдержал рвущееся наружу рыдание.
-Ага!.. Значит, я пойду, Коля?.. Да?.. Ты меня позовешь?.. Да? — выскороговорил Валерка и принялся быстро ходить взад вперед, не выпуская из виду, оценивая Колину сигарету, не кончается ли.
-Больной! — охарактеризовал, будто извиняясь, Коля. — Но если тебя попросят, оставляй покурить — здесь иначе нельзя. Вале¬ра. — Он передал мальчишке недокуренную сигарету и вышел.
-Иванов! Иванов! — закричали в коридоре.
Пришлось бросить папиросу. Папироса попала в грязное ведро-пепельницу, стоявшую посередине. Уже на выходе он мельком увидел, как больной, похожий на татарина, вытащил его папиросу и сунул себе в рот.
-Скорей, капельницу принесли! — схватил его за локоть вездесущий Паша.
-Где ты шляешься, Иванов? Давай, живей, - прикрикнула на него Мария Осиповна, когда он вошел в надзорку.
В руках у нее были медицинский шприц и клочок ватки.
Рядом с постелью стояла высокая подставка с двумя бутылочками на верхушке. От одной из них шла вниз прозрачная трубочка- шланг. Это сооружение и называлось капельницей. Возле капельницы суетилась и Екатерина.
С Владимира содрали халат, быстро уложили в кровать и закатали рукав рубашки. Вокруг, словно на представление, собрался народ. Собственно, капельница и являлась представлением в малособытийной жизни отделения.
-Ты не боись! — ободрил Паша и деловито посоветовал: - Осиповна, надо его «ограничить». Дернется еще во сне.
-Не надо. — Мария Осиповна протирала спиртом руку лежащего, а Катерина накладывала жгут. — Он у нас спокойный. Ты спокойный, Иванов?.. Ну-ка, поработай кулаком.
Пока она тыкала иголкой в поисках вены, он морщился, но терпел.
-Попала! — с облегчением вздохнула медсестра и укрепила пластырем повисшую в вене иголку. — Трудные вены! Лежи теперь и не двигайся. Паша, останься здесь, присматривай. Как там, капает?
-Капает, куда денется, - проворчала Катерина.
-И хорошо капает, - радовался Паша. — Вы идите, я присмотрю.
-Умница, Пашенька, помощник. Присмотри, - проворковала Осиповна и позвала коллегу: - Идем. Лекарства еще нужно разложить. А вы, марш отсюда, нечего тут, - ругнулась она на любопытных.
Больные разошлись. Только опрятный, в очках, волосы ежиком, Борис не послушался и подошел ближе.
-Тебя как звать-то? — ласковым голоском спросил он Иванова. Тот ответил.
-Хорошее имя. Сейчас тебе хорошо станет, Володя.
-Ыгы! — заржал Паша. — Кайф даже словишь. Вообще-то, я подслушал, сестры про тебя говорили: «без пяти минут покойник!»
-Ты что мелешь? — оборвал его Борис. — Вы его, Володя, не слушайте дурака. Все хорошо будет!
-Это кто дурак? — взвился Паша. — Вали отсюда!
-Ты мне не указывай! — отбрил Борис. — Где хочу, там и стою.
-Что? — бесился Паша. — Счас, как ё...у — так два станет! И ничего мне не будет, это — дурдом!
Как же, не будет, жди, - огрызнулся Борис. - Серу в жопу засадят, и — сюда, в надзорку.
Продолжения ссоры Иванов не слышал. Он безо всякого перехода, мгновенно, погрузился в сон.
-Гаа-тов! — подойдя к заснувшему, воскликнул Феликс, шизофреник, курчавый парень со светлыми насмешливыми глазами. — Этот уже балдеет.
-Ой! — спохватился Паша. — Ну-ка, побудь здесь, Феликс. Я за Осиповной сбегаю.
-Спит? — спросила Осиповна. — И хорошо. Капает? Да. Вы уж покараульте, мальчики, вырвет еще иглу.
-Сделаем, Осиповна! — весело гаркнул Феликс. — Только все равно ведь не жилец он.
-Типун тебе на язык, - посерьезнела медсестра. — Ничего, даст Бог, оклемается.
Паша и Феликс, после того как капельницу унесли, с женской лаской укутали спящего одеялом, по требованию Катерины погасили в надзорке свет и удалились.
Обрамленное белыми пододеяльником и наволочкой подушки, отечное лицо заснувшего было удивительно спокойно, и чуть-чуть улыбчиво. Его окутывала полутьма палаты. А за забранными толстыми решетками окнами угасал синий весенний вечер.