Матки-матки чьи заплатки?..
Ну никак не набирались равносильные команды. А все радио виновато. Как объявило с утра, что, мол, мороз двадцать семь, что, мол, до восьмого класса школа отменяется, так предки, кто на работу попозже, своих и не выпустили. Из Генеральского дома вообще никто не прорвался. А у нас Пятаковы-двойняшки влипли и сам Левка-Бобренок. Так что народу собралась ерунда, да и игрочишки все аховые. При полном сборе просто — вот тебе генеральская команда, и вот тебе сборная — Консервный двор, Армянский, ну и кого еще примем; кто сильно попросится. А теперь морока - капитанов выбери да парами разберись... А кто кому пара? Вот и сам он, Кузя, Виталя Кузнецов то есть, он разве признается, что, к примеру, Альке-Колобку не ровня? У того и проводка, и пас, и навес, и головой лупит — только держись. А у Кузи что? Хватка одна, как на ворота поставят. Это уже верняк. Если взял, так его хоть по чему бей, бесполезно. Ему бы Бульдог кличка или там Самурай. Но как от старшего брата перешло - Кузя да Кузя, тут уж никуда не денешься.
Нет, никто его с Алькой в сговорники не поставит, да он и сам не пойдет. Но не с Митенькой же Куропаткиным становиться? Тот вообще в футбол не играет, неизвестно, чего это он вдруг на сквер приперся. Как его только из дома выпустили? У него ж мамка, бабушка да еще домработница! И все дома сидят, не вылезая. Один папаша круглые сутки на работе. Ранним утром увозят, поздним вечером привозят. А кто он да что, того и сам Митенька не знает, только щеки надувает, да глаза заводит—секрет, мол! Кто его знает, может, и правда секрет.
У самого-то у Витали батя всю эту неделю в ночную, а мамка и вовсе постоянно еще до радио уходит, ей на работу аж на двух трамваях. Так что Витале — полная лафа! Будильник под раскладушкой, еда в сковородке на столе и под безрукавкой. Хочешь - мойся, не хочешь - так рубай. Ключ тетке Зинаиде под дверь, и полный вперед! Нет, с Митенькой они точно не пара.
А кто еще у нас сегодня на сквере, за спиной у Толстого? Он хоть и Толстой, здоровущий, железный, в кресле сидит, буквами золотыми подписан, но не тот, который в «Родной литературе» — вовсе без бороды.
Вот Вовка-второй гулять вырвался, но и с ним Кузе слабо. У него обводка классная, Кузя за ним никогда не поспевает. А Санька Рябок, Рябоконь то есть, который Кузе как раз бы в пару, так он сегодня не вышел. Не то чтоб его не пустили, его поди не пусти, он сам батю собственного в комнате запирает, чтоб вещи из дому не пер. Да мало что вещи, его самого, батю санькиного, потом пойди отыщи, подбери да домой притарань. Целые, бывает, экспедиции налаживали, как за теми челюскинцами. Всем двором... Так что Саньке дома никто не указ. Просто у него сеструха сейчас болеет, так он при ней. Такая сеструха классная! У ней на голове, на самой маковке, ямка такая и в ней тикает — тук... тук... тук. А подразнить ее, она заплачет и там сразу быстро так — тук-тук-тук!
С Мишкой можно бы, с Огрызком, в сговорники, да уж он сам себя в капитаны произвел. К нему теперь и идти — «Матки-матки, чьи заплатки?..» Капитан из него, конечно, как из Кузиного велика - ЗИС110. Поля не видит, двух слов связать не может. А поди поспорь — он и одного слова говорить не станет: глаза сразу навыкате, белые, и за кирпич, или что там под руку попадется. И не драться же с ним, когда у него вместо правой кисти культя.
Он, Огрызок, заливает, что с батей в разведку ходил и на мине подорвался, да кто ж ему поверит?! Он хоть и второгодник, но все ж только с сорокового. И знают все, что это мамка его как-то по пьянке из санок вывалила. Везла из Филатовской, из поликлиники, да на Спиридоньевке и вывалила; дома только спохватилась.
Тетка Зинаида говорит, Мишка слабый был, пищал очень тихо, никто и не понял. Лежит ветошь и лежит. Руку только сумел как-то из под одеяла выпутать, она и отмерзла. Пришлось отрезать. Да и это тоже поди проверь… Но уж точно не на фронте… Да и был ли еще у него отец? Никто никогда его не видел. Правда, у Мишки ответ готовый: отец, мол, в том же поиске и погиб, на том же минном поле, у него на глазах. А больше никто и видеть не мог. Поиск же, разведка! А не веришь, так получай, гад, кирпичом! Такой вот достался сегодня капитан...
Ну, какой уж есть. Игру, что ли, из-за этого не начинать?! Когда еще такое обломится, чтобы полный день безо всяких уроков?!
Ну, матки-матки, чьи заплатки?
Великое слово "Надо!"
Бывает, что даже все самое хорошее не вовремя. Даже звонок на переменку. Например, когда в морской бой не доиграли или что интересное по истории рассказывают... Вот и сейчас. Так-то Виталя непрочь повоевать, а тут прямо хоть плачь...
А пошло все, как обычно, со скуки. Надоели пацанам и пристенок, и казенка, и колдунчики, и домики на весу, и вообще все. И затеялись они играть в классики. Прежде это никому и в голову не вступило бы. А теперь, когда год почти учимся с девчонками, так можно и не такого нахвататься. Но только начали, и сразу все пошло наперекосяк. Никто не то что правил не знает, но и как по-человечески эти самые "классы" расчертить. Конечно, шум пошел, шухер, только что не до драки — из-за такого-то... Впору идти к девчонкам, просить, чтобы научили... Стыдоба! Да и где их найдешь? Дома сидят, зубрилы, английский долбят. И тут Виталя заметил Алку Шубину, как плывет она вдоль ограды Касауровского двора, мелькает сквозь кружевную решетку...
Это она из своей секции идет, из девяносто третьей школы. Секция у них там гимнастическая. А она, Алка, говорят, чуть ли не перворазрядница. Но хоть и перворазрядница, а разговаривать с ней вполне можно. Не то что с другими, которые не только не перворазрядницы, а вообще никто, но с пацанами у них, кроме "дурак", и слов других нет. А тут такой случай! Подозвать, расспросить, может, и покажет даже, как и что... Разве нельзя?
Виталя уже и рот открыл Алку окликнуть. Но промедлил. А пока он воздуху-то набирал, откуда-то как засвистят! И, здрасьте-пожалуйста, вся команда налицо: Сенька-Обжига, Мишка-Огрызок и Алька-Колобок, майор Пронин недоделанный...
— Все! — кричат. — Кончай хренотень! Война! Кто из Консервного — быстренько строиться! Косоротые! Пять минут на подготовку, атакуем без предупреждения!..
—Стойте—закричал Виталя, стараясь не упустить из виду Алку, которая шла-плыла себе по тротуару, и ничего ни про Виталю, ни про классики, ни про войну знать не знала и даже не догадывалась. —Стойте! Какая война! Чего вдруг? Зачем?
- А вот чтобы во всякие там классики со всякими там косорылыми не затевались, —отвечал Мишка-Огрызок, с ходу начав пришепетывать и брызгать слюной. —А ты что, забздел, да? Гад, предатель! Тут война, а он разговоры! Да мы тебя...
Тут и Сенька-Обжига, ни слова нe говоря, попер на Виталю. Но Алька-Колобок влез между ними, уперся руками в грудь тому и другому. А когда все вот так остановились, прищурился на Виталю тем манером, каким он всегда изображал майора Пронина, и сказал: —А затем война, что тебя не спросили. Усек?
А потом совсем уж сощурился и процедил:—Так надо. Слово "надо" знаешь? Вот и все. А то "почему" да "зачем"... Сам понимать должен!
Никогда ни капли не боялся Виталя этого придурочного Огрызка и несчастного Обжигу. Никогда он с ними не корешился и всегда ему было на них начхать. Просто связываться не хотелось. А свои все — вот они, уже с классиками разбираться бросили, стоят готовенькие, вроде уже и в строю. Сейчас уйдут, а потом вернутся, но уже с саблями, палками, рогатками, кто с чем. И пойдет до вечера. Да еще одним днем и не кончится. Какие теперь классы, о чем ему теперь с Алкой разговаривать, даже если бы она и остановилась?..
Так что хоть на Обжигу и на Пронина с Огрызком ему наплевать, а деваться вроде как и некуда —"надо"...
— Ладно,—сказал ему Шурка Рябоконь, который был здешним, из Касауровского двора, а не из Консервного, — давай, дуй, чего теперь... Потом сыграем. А мне еще сеструху домой завести на всякий пожарный, да Рафку как-то из дому вытащить. Что-то он совсем выходить перестал. А без него нам не обойтись. Вac во-он сколько, а нас раз-два и обчелся...
И тут Виталя окончательно понял, что ни классиков ему, ни Алки, ничего... Война. А почему так, да из-за чего, да как это выходит, что вот играли себе люди, своими делами заняты были, но тут приперлись три придурка - и на тебе!
Этого Виталя сегодня не узнает, да и завтра не спросит.
Благодарственное слово
Духом по коридору тянуло таким, что Кузя даже сквозь забитый нос учуял – тетка Зинаида затеяла пироги. И, вместо того, чтобы пропихнуть ключ под дверь, отпер ее и шмыгнул в комнату.
. Тетка Зинаида, она же прекрасно знает, что Кузя всем ее пирогам предпочитает сырое тесто. И ничего с этим поделать нельзя, сколько ни гоняй его полотенцем по всему коридору, от кухни до самого тамбура. Поэтому кастрюлю с опарой тетка всякий раз старалась запрятать в новое место. Но куда там ее запрячешь, когда у нее комната чуть больше той кастрюли! Да к тому же ее ведь куда попало не сунешь, а только в тепло.
Кузя заглянул под подушку, но так, на всякий пожарный - там она прошлый раз была. Он немного осмотрелся, поднялся на цыпочки и пошарил в полке, что висела на стене прямо над батареей. Есть! Ура!
Кастрюля была тяжеленная, да тут еще что-то плюхнулось Кузе прямо на голову. Легкое, правда, но все-таки… Он едва удержал кастрюлищу и поставил ее на стол. А на полу осталось лежать письмо. Точно такой же треугольник, как в мамкиной шкатулке, подо всеми лоскутками, нитками и пуговицами. Но то батя из госпиталя написал. А тетке Зинаиде кто и откуда? Сама же говорит, что сирота круглая и безродная…
Но думать об этом было некогда. Вот оно, тесто! Давясь первым комком, Кузя все же поднял письмо. Надо закинуть обратно, а то тетка сразу догадается… Но тут ему бросился в глаза адрес: Москва Кремль наркому тов. Берия. А внизу их адрес и фамилия.
Елки-палки! Он же английский шпион, предатель, враг народа! Радио же про это с самых каникул твердит!.. Ни фига себе! Кузя даже про тесто позабыл. Он немного помялся и развернул серый ломкий лист.
«Здравствуйте, дорогой товарищ Нарком Лаврентий Павлович!
Пишет Вам рядовая советская гражданка, сборщица на п/я 9761 Кузнецова Зинаида. Дорогой товарищ Нарком Лаврентий Павлович!»
Тетка Зинаида!? Быть этого не может! Что это она!? И не понять ничего… Почерк похлеще кузиного и карандаш чернильный у нее то пишет, а то карябает всухую…
«…не могу обойтись молчком, когда в этакое кромешное время вижу светлое дело, за какое хочу принести Вам благодарность.»
Опять ни черта не разобрать, одни какие-то бледно-голубые каракули.
«… не сродственница, а мужик ее доводится моему родным братом. Так что по-старому она мне свояченица, а по-нынешнему и вовсе никто. Тем более, мой два года как убитый, на что имею законную похоронку.»
В-о-о-т оно что! А мне и ни к чему. Тетка и тетка… Вроде мамки, только в другой комнате… Опять закорючки пошли… Ага, вот…
«… баба, славная, с душой, и благодарность всегда в себе имеет. Но робка сверх всякой возможности, а пуще того заморочена до полного обалдения.»
И точка жирная такая, корявая. Будто грифель здесь обломился.
« … мотается, лихо одноглазое: то он в госпитале, то он в запое, то он на комиссии. А чего там комиссовать, когда у него один глаз начисто выбитый, а другой временами затмевается? Обратно я вроде не об том…»
Это что это она? Это она про батю, что ли? Так он же не пьет! Вообще ни грамма! Ну, тетка!..
Кузя не отрываясь от письма, зацепил еще хорошую щепоть теста. Оно туго отрывалось, но легко отлипало от пальцев.
«…расперхался, прямо на разрыв, ни дня ему, ни ночи. Как она тот день себе отмаливала да оформляла по начальству — не об том речь. Так ли, сяк ли, а до врача…»
Это кто же? Неужели опять батя? Нет, что не то…
«… со своими спиногрызами восвояси. То есть из Филатовской больницы в Столовый переулок.»
Во, это понятнее. Спиногрызы – это я с Серегой. Тетка нас и теперь так и зовет. Либо стервецы, либо спиногрызы. Но это она любя. А когда что не по ней, так по фамилии – одно, мол, слово – Кузнецовы! Дальше-то что? Ага…
«… задалась – все поземка, да гололедица. И вот стала она, дурища моя, перебираться всем своим гузом через Садовое на угол Спиридоньевки. Меньшой у нее к санкам привязан, а старший, стервец…»
Ну-ка, чего там Серега отмочил? Разобрать бы… И потом ему как-нибудь попомнить. Чтобы сильно взрослого из себя не корчил. А то студент, прямо не подойди…
«… вроде он мамке помогает. А дело в сумерках, младший орет, старший дурит, тут не то что соображение, тут саму голову напрочь потеряешь!»
Интересно, чего это он с нами увязался? Тоже заболел, или что? Ага! Испугался один дома! Точно! Ну, погоди, Серый! Таньке твоей так все и выложу! Темноты, мол, боится…
«…них автомобиль. Сам здоровущий и через верх гружен. И без фар — светомаскировка же! В общем, как тормоза завизжали, старший дернулся куда-то бечь. Татьянка моя, сказывает, безо всякого соображения за ним, санки на бок, а машинища-то уже поперек летит! Видать, он-то, боец, тормозил…»
Ух ты! И чего дальше?
«И был бы им всем тут неминучий конец, дорогой Вы наш товарищ Нарком, кабы не Ваш топтун, что бессменно на углу Спиридоньевки.»
Это что ж за топтун такой? Танцор, что ли?
«…но вынес он мою тетеху со всем ее выводком обратно на тротуар. Как это он сподобился в миг единый пол-Садовой перелететь…»
Ну и дела! Садовую, ее и за один светофор и не перебежишь, надо посередки ждать!
«…по нашей причине стал непригоден, так Вы шлите его к нам. Мы его мигом восстановим домашними средствами, сделается лучше нового.
Засим остаюсь вечно преданная делу…»
И опять ни черта не поймешь. Сплошное чернильное пятно. Как будто письмо этим местом в воду попало. Поэтому, небось, и не послано…
Кузя так увлекся письмом, что забыл про все: про школу, про тесто, а главное - про тетку Зинаиду. Которой время возвращаться с ночной. Благо, она сама растерялась не меньше его. Так что он успел просквозить в коридор, прежде чем она взялась за полотенце.
- Ну погоди, стервец! – погрозила она, но уже вдогонку, в форточку – Вот придешь за пирогами! Я тебя попотчую!
Но Кузя не испугался. Подумаешь, полотенце! Главное, с чем будут пироги? Вот бы с луком! А то все картошка, картошка…
Пиратский сынок
Это было как вспышнка, как внезапное десантирование ангела-хранителя, о котором Виталя не имел, конечно, ни малейшего понятия.
Но вместо того, чтобы заметаться, замельтешить, заскрестись суетливо на посмешище стесанными калошами по глухим доскам забора, тужась подтянуться на тощих бессильных руках, вместо того, чтобы залиться бесполезными слезами, Виталя твердо сощурился прямо в ощеренные глумливые рыла спиридоньевских и тихо, но внятно, как Шурка-Череп на толковище, просипел, отсекая гласные: " - Шт, пскуды, не обознлссь?"
И, уже сбиваясь на крик: « - У меня батя кто? А? Не знаете? Пират!»
И это были нужные слова, вовремя сказанные.
Ведь и вправду, они, спиридоньевские, лишь вчера видели Виталю с плотным мужиком в пиратской повязке черва правый глаз и в тельнике под расстегнутым бушлатом. Парочка эта прямо-таки торжественным маршем двигалась по Спиридоньевке в сторону Садового. Не иначе как любоваться шарами-шпионами, зачаленными во дворе дома Берии. Будто бы этот хлюпик Виталя действительно имел такое право! Это ж были "их шары", чтоб еще всякие столовские на них таращились! Вот зa это самое теперь его и прихватили...
Но ведь поверили же! Хоть на пять секунд, а поверили! И надо же было так облажаться! Таким вот телком, да в одиночку залезть на нейтралку, в Керосиновый двор. Пуговок, видишь ли, захотелось от ноябрьского салюта!
Но ведь и то верно, что снег выпал на другой день после праздника, может, спиридоньевские не все растащили, шакалы!?
А то еще вдруг гильзы попались бы от зенитной счетверенки! Мало, что ее уже года три как сняли с церковного купола. Она их здесь столько наплевала, что до сих пор отыскиваются в дровах. Из-за них тут порой такие драки, что и взрослым не пройти. Ни со Спиридоньевки в булочную, ни от нас в керосиновую...
А жаль все-таки, что сняли ее, зенитку. Теперь купол на взгляд гол и шершав, как плешь первоклашки. И зря сняли: а вдруг еще американцы...
В душе, хоть она и ухала в пятки, Виталя отдавал должное спиридоньевским, их проницательности и терпению. Досиделись, аж посинели все. Злы-ы-е! Но ничего. Сейчас этот их коренной... Жека-Косой отпятится хоть на лапоть, и я сделаю ноги...
Но здесь ангел-хранитель сморгнул или отвернулся, и Виталя вместо того, чтобы с пиратским достоинством проследовать своим путем, позорно ударился в бега. И спиридоньевские, конечно, кинулись всем кодлом...
Однако ангел-хранитель как-то все же спохватился и вынес его из-под их кулаков и топтунков на эпоху вперед...
Это была та же самая точка земной поверхности, но как мало общего сберегла она с покинутым только что местом!
Сгинули, как не бывали никогда, дощато-жестяно-дровяные лабиринты Керосинового двра вместе с подпертой бревнами халупой керосиновой лавки, перед самым сносом пожалованной званием "хозмага"; сгинули вместе с булочной и вороватой «бакалейкой».
А вместо этого огромного, сложного, опасного мира возник небольшой и довольно опрятный, хотя и со странным сооружением, скверик на стрелке двух нешироких старомосковских улиц. Лишь храм Большого Вознесения неизменно и мощно громоздился в открывшемся светлом пространстве. И тень его лежала на том же самом снегу, по которому он только что елозил тощей спиной в затертом перелицованном драпе, отбрыкиваясь и прикрывая голову...
А вот и нет! Здесь память соврала, вернее, перепутала. Это у нее из сегодняшней жизни. Мы, столовские, от веку со спиридоньевскими "на ножах", но лежачих у нас не били. Не полагалось. Во что бы превратилась дворовая война, выпади из нее эта заповедь? Да вот в то, чем и стала теперь наша жизнь...
Пристенок с крохоборами
- Шурка, Шурка! Там чужие, большие… Мы в пристенок, а они биты...
Нет, не выговорить всего Витале. С бега задохнулся, да тут еще сопли, слезы, икота... Kaкие уж тут речи! Но Шурке-Черепу никаких слов и не надо. Ему дай дорваться до толковища. Глаза сразу по пятаку, стоячие, усмешка та самая, по которой кличка, пальто внакидку и шасть по коридору. Только тетя Клава вслед шепотным криком: - Сашенька, сынок, не ходи, не надо!..
Какое! У Сашеньки уж руки в карманах, оправку с лезвием бритвенным защемил... Все. И не слышно больше тети Клавы, Уже скатились они по лестнице, проходной двор проскочили, чешут по Столовке, по Столовому, то есть, переулку... Впереди Виталя в полосатой материнской кофте, Шурка за ним. Пальто черное до пят нараспашку, кашне ярко-белое до колен, сапоги хромовые на подковах, кепочка с разрезом на самом носу, фикса... Если кто отвалить не успел, ему только и остается кричать: "Шурик, это не я!" или "Шурик, я ж не знал!" А бывает, что и "Мама!" кричат.
Но эти, которые у Витали с пацанами биты отняли, они так не замельтешили. Да и вообще с самого начала с ними было как-то не так. Они не нарывались, не базлали, просто шли мимо. Видят, пацаны в пристенок режутся. Постояли, посмотрели, потом стали сами играть. Просто. Безо всяких. Будто и не было здесь никого. Будто школьная стена, казна с мелочью и биты на тротуаре сами по себе их здесь дожидались. Пацаны просто остолбенели. Рафка-Трактор сунулся было, но один из больших, видать коренной, прикрыл ему как-то лицо ладонью, и Рафка уже на мостовой, и юшка по губам до подбородка. Тут-то Виталя и бросился домой, за Черепом. Теперь он чувствовал себя Чапаем, ведущим конницу нашим на подмогу. Но наших-то никаких, конечно, и в помине не было. Все свалили вслед за Виталей и правильно сделали. Тут ничего удивительного. Удивительно было другое. Виталя был готов к чему угодно. Что Шурка молчком бросится на чужих с бритвой. Что страшное лицо его сделается еще страшнее, еще сходственнее с черепом, и злобные чужаки сгинут в далях Ножевого переулка, откуда и возникли. Или скажет им пару ласковых по фене, отчего все, с Воровского до Герцена, тихо подседают на слабеющих коленках...
Но чужие не то что бы испугались Шурки. Они просто его не заметили. Тот, что уделал Рафку, как раз отметал свою очередь и теперь, стоя на одном колене, натягивал биты, отметанные другими. Остальные стояли над ним как по команде «замри». Бита у водилы не натягивалась. Тогда он взялся свободной рукой за мизинец и сильно потянул. Между мизинцем и неловленной битой все равно оставался безнадежный зазор с целый ноготь. - С крохоборами играют, - услышал Виталя робкий шепоток и тут же сообразил, что шепчет-то сам Шурка. Больше некому! Шурка, не смеющий не то чтобы что, а просто отвлечь врагов от игры! Водила как раз прижал коленом мизинец на отвоеванном рубеже и освободившуюся руку сунул во внутренний карман просторного клетчатого клифта. Щелкнуло выкидное лезвие. Потом он поднял глаза на Шуркин шепот, и Виталя увидел его глаза, неподвижные и смотрящие как бы сквозь.
- Приблатненный, что ли? - как-то нехотя спросил он.
Шурка молчал. Виталя оглянулся и с ужасом понял, что Шурка силится ответить, да у него не выходит. Только кадык ерзает по тощей шее.
-С нами будешь? - спросил чужой. - По косячку, а? Всего-то и делов, мелочевка...
Шурка с позорной какой-то улыбочкой замотал головой, да .так, что и кепка слетела.
- Канай тогда, - приказал чужой, - пока на перо не сел... Сявка... - он бормотал это, уже не глядя на Шурку, все глуше и невнятнее, как бы угасая, склоняясь лицом все ниже к асфальту. И остальные, как привязанные, склонялись за ним. Потом он неожиданно и резко скользнул ножом и напряженный до белизны мизинец как бы выпрыгнул вперед, прижав аж середину ловленной биты. И по асфальту под распяленной ладонью стала расплываться черная лужа. Звякнула в казне монета. Там добавился еще косяк анаши. Чужак не торопясь распрямился и теми же незрячими глазами выставился на Шурку. С ладони у него капало. Он сводил и разводил пальцы, как бы любуясь глубоким прорезом между большим и указательным.
- Что, сявка, может, все же замажем, а? По косячку-то? А? С крохоборами?
Что ответил Шурка и ответил ли вовсе, Виталя уже не слышал. Он снова мчался по Столовке прочь, на этот раз не видя для себя избавления. Разве что в далеком светлом будущем.
Но и в нем, которое незаметно для нас всех стало настоящим, он этого не обрел.
Приятная подобралась компания. Но, увы, пришлось ее покинуть. Тихо, по-английски. Слишком уж явную чушь они согласно понесли. Будто «пристенок с крохоборами», это, стало быть, такая уличная игра с мелочными, прижимистыми партнерами... Конечно, ушел. О чем с ними после этого говорить? Были б молодые. А то ведь все в приличных годах… Склероз не склероз, но тоже ничего хорошего…