Утро было солнечным, немного душным.
Я лениво завтракала за кухонным столом, поглядывая в книжку, и размышляла, что же сделать сегодня.
День свободный, пустой. Погладить или перебрать вещи в кладовке, выбросить, наконец, ненужное, навести порядок, давно собиралась?
Телефон зазвонил резко, неожиданно, я поморщилась: не люблю неожиданных звонков и сюрпризов. Возраст берет свое, наверное.
Женский голос в телефоне говорил по-русски и я удивилась. Она спросила мое имя и сказала: "Минуту, с Вами будут говорить".
Какой-то мужчина назвал меня по имени и на «ты».
- Да, это я. С кем я говорю? – Все эти переговоры и ожидания начали меня раздражать.
— Это Александр. Не узнаешь меня?
- Какой Александр? - поспешно перебирая в уме всех старых знакомых с таким именем, спросила я.
Он тихо засмеялся: «Ты меня совсем уже не помнишь?»
И я вспомнила все. Как-то разом, как картинки в кино, встали перед глазами и Ленинград, и он, и я – более 20 лет назад.
- Откуда ты? – хрипло спросила я.
- Из Питера, конечно. Я сейчас в Германии, хотелось бы увидеться, если ты не против.
- Не против…
- Тогда давай в Кельне, завтра, около Собора, возле ступенек. Успеешь доехать?
- Почему нет, тут недалеко. А с кем ты приехал? Это твоя жена говорила со мной по телефону?
Он опять засмеялся, тихо, чуть хрипловато, как я помнила его ещё с тех пор.
- Нет, это моя секретарша. Ну, все завтра, рассказы и расспросы.
И он положил трубку. Я помнила, так было всегда: он говорил, словно диктовал, что и как надо делать, словно, он бежал, торопился и у него не хватало времени на все эти политесы и поклоны, которые полагались в обычном человеческом общении.
И я начала вспоминать.
Как это тогда началось… Мне было тридцать, ему сорок пять, и он был – как это пошло звучит! – моим начальником. Мы уже четыре года работали вместе, и никаких мыслей ни у него, ни у меня не возникало. Обычные рабочие отношения.
Но однажды я проснулась от странного сна: он, Александр, держал меня на руках. Держал высоко, у самой груди, стоя спиной к окну, и улыбался. Голубая рубашка была точь-в-точь под цвет его глаз. Я чувствовала его тепло, его руки, и сон был таким явственным, словно, это все настоящее.
Назавтра на работе я недоумением смотрела на него. Мне казалось, что я вижу его впервые.
Так это началось.
Он говорил, что это только какое-то невиданное упрямство, что никакой любви нет. Он и не верил в нее никогда – истинный технарь, нелюбитель литературы и романтики, и яростный их противник. В юности он прочел им самим составленный список необходимой литературы, так, чтоб не быть совсем уж безграмотным в этой области: литература, поэзия. Он все это именно проработал, серьезно и вдумчиво, и тотчас ушел от этой темы, она не тронула ни сердца его, ни души.
Однажды он спросил у меня: «А что, в песнях бывают стихи?»
Я посмотрела на него – он не шутил. Он на самом деле считал, что слова в песнях ничего не значат, лишь фон для мелодии, такие же несерьезные, как и эта самая музыка. Все это проходило мимо него, эта сторона жизни. При все этом он был давно и прочно женат, имел детей. Но и брак он воспринимал, как традицию, что ли. Надо завести семью, надо иметь дома женщину, надо иметь детей. Впрочем, дети – это другое, это важно, это поколение, которому он может передать свое знание о жизни.
У него были крестьянские понятия о доме, прочные, как и все в жизни: есть те, кто от него зависит, он должен их обеспечить. Его жена занималась теннисом, бегала по каким-то тусовкам, он никогда не вникал. Ему все это было глубоко чуждо.
Так он и жил, отгороженный от всех своей целью, знанием чего-то важного, чем он ни с кем не мог поделиться.
Эта молодая женщина ворвалась в его устроенную жизнь, как ветер, как дождь или гроза. Она сказала ему о своей любви, и он не поверил. Он называл это упрямством, какой-то настойчивостью, вроде «Карфаген должен быть разрушен».
А она смеялась и писала ему письма, которые против своей воли он читал с волнением. В них говорилось о том, чего не бывает: о чуде, о какой-то другой жизни, где чувства важнее расчета, трезвого и четкого отношения. И она, кажется, верила в это. Так верила, что отдавала ему себя, свою жизнь и молодость без остатка, не раздумывая и не боясь. И вот это все его пугало. И привлекало. И кружило голову. И заставляло совершать нелогичные, ненужные поступки.
И близость с ней была другой, чем он привык. Он не пускал к себе в душу женщин, они отталкивали его своей нелогичностью и эмоциональностью.
А она была именно такой женщиной, квинтэссенцией чувств, эмоций, романтичной до мозга костей. Впрочем, тоже не юной девчонкой, а женщиной, разведенной, с ребенком на руках, выживающей на смешную зарплату инженера НИИ в дохлой коммуналке.
Но она бесстрашно смотрела вперед, в будущее, ожидая от него только чудес и добра. И он пугался этой ее ненаивной, серьезной веры.
И – уже любил ее без памяти за это.
В ней была какая-то сила, которая позволяла ей жить так, как она считает нужным вопреки правилам и запретам. И – верить в жизнь и любовь. В него верить.
Так начались их отношения.
Он потом вспоминал их первую ночь вместе, неловкий свой поцелуй, то, как она неудобно лежала на диване, упираясь головой в стенку, но не двигаясь, чтоб не помешать, чтоб не спугнуть ту радость, счастье – впервые вместе.
Они мало спали в ту ночь, она рассматривала его и гладила ладонью его лицо, плечи, словно изучая.
А назавтра им надо было на завод, и там, записывая длинные ряды цифр, она время от времени начинала клевать носом, и он тихонько подталкивал ее, диктовал, а потом сам стал делать работу за нее.
«Иди в гостиницу, отоспись», - сказал он, но она не согласилась. Ей жаль было терять каждое мгновение из этих трех командировочных дней. И она дождалась его, и они пошли пешком с работы в гостиницы, хотя было далеко и жарко, несмотря на сентябрь.
Они смеялись, разговаривали о чем попало, и он старался коснуться ее руки, шеки, подойти ближе. Все, чего не было в его жизни даже в молодости, подошло к нему и встало рядом. И заслонило трезвый рассудок и заставило забыть все свои жизненные правила. Он чувствовал себя молодым, но не таким, как тогда, в студенческие годы или первые месяцы после женитьбы. Нет.
Он чувствовал себя таким молодым, как никогда до того не был.
Легким, беззаботным, любимым…
И он говорил ей: «Притуши глаза, они так сияют, что люди оглядываются». И она счастливо смеялась, и, воровато оглянувшись, целовала его колючую шеку.
Это продолжалось несколько лет.
Остро пахло весной, растаявшим снегом, налетающий ветер тоже был нехолодным, весенним. Голые ветки располосовали серое небо с островками синего на краю, а кое-где уже виднелась трава, острая, зеленая до синевы.
Они шли пешком с работы. Это было далеко, только на автобусе минут сорок, но они не замечали ни ветра, ни срывающихся капель дождя, ни пройденных километров.
Они говорили о чем-то – и ни о чем, смеялись и просто молчали, глядя друг на друга.
Было так хорошо вместе, что хотелось, чтоб эта дорога никогда не заканчивалась.