Два дымчато-зеленых глаза смотрят на меня сверху вниз с немым отвращением и жалостью. На самом деле, стараются не смотреть. Скачут, как резвые жеребцы по полю, от слепяще-белого халата до грязно-серой стены, от железной раковины до окна и обратно. Пока не споткнутся внезапно о тело.
Мое мертвое тело.
В его голове — шум прибоя, в его руках — таз с моими органами.
Не отвечать на чужие взгляды — невежливо. Прилагаю все усилия извне, усилия последней эфирной оболочки, чтобы впиться своим стеклянным взором в эти зеленые болотца, трепещущие под сенью русых колосков-ресниц.
Не отвечает.
Еще бы, про себя усмехаюсь я. Глаза-то закрыты. И вряд ли он или его коллега, сухой старик с застывшей маской сплина вместо лица, осмелятся приподнять мои веки. А сделать это самой, пока осталось время — значит лишить их обоих рассудка. И никакой коньяк не поможет им тогда отмыть душу и разум от этих гадких чар. Ха-ха.
Я жду. Я терпелива. Опытный бальзамировщик нащупывает внутреннюю сторону бедра и что-то говорит тому, болотноглазому санитару на языке живых людей. Картинно показывает, как сделать надрез. Отдает ему скальпель. В этих белых ручках опасный инструмент смотрится гусиным пером. Режет... Слишком слабо. Неужели это его первый некротический опыт? Тонким телом пытаюсь почувствовать, задел ли он ткани. Едва-едва. Будь смелее, твой строгий учитель не любит робости. Мне не больно. Под деревянным взглядом профессора режет глубже, увереннее, и я наконец что-то ощущаю. Нет, не боль. Будто по отекшей конечности пронеслось море мурашек. Живые люди так выныривают из воды после глубокого погружения. Или открывают глаза после долгого поцелуя.
Он отстраняется, словно замечая что-то неладное.
Старик тем временем раздвигает мне мышцы, поддевает инструментом артерию и легонько надрезает. Сквозь закрытые веки вижу в углу тазик, который ранее держал санитар. Не чувствую канюлю в своей ране, но знаю, что он ввел ее. В обратном направлении от физической оболочки вставлена другая труба. По мне мчится раствор формалина, а кровь из сосудов, наоборот, устремляется наружу. Кажется, пошли изменения, рябь избороздила зеркальную гладь... Но это даже не песчинка на огромном берегу, даже не молекула в организме по сравнению с тем, что я испытала при первом разрезе. Почему практикантам запрещено располосовать нас? Уважение к смерти. Правила. Порядок вскрытия и бальзамирования. С ужасом ощущаю, что в мою закрытую дверь неприлично громко бьются остатки эмоций жизни. Отгоняю незваных гостей. Скоро мрачный профессор завершит свою рутинную процедуру, вымоет руки, уведет с собой послушного санитара. А пока...
“Важно не переборщить, — доносится до меня эхо сквозь туманную стену, — а то ее лицо покраснеет”.
Несомненно. Если формалина будет слишком много, я приму вид устыдившейся Венеры. Раствор все нагнетается. Равнодушный учитель, в чьих руках побывали лица сотен людей, массирует теперь мой бледный лик, надеясь одарить его румянцем. Вроде, старается. Однако ни один мускул не двинулся на его физиономии, которая порой казалась мертвее моей.
“Сможешь?” — обращается к помощнику.
Конечно, сможет, ликую я, но тут же сдерживаю этот странный порыв. Возвращение к жизни опасно на этой стадии. Последнее эфирное тело вот-вот должно покинуть бренную плоть. Если я вспомню слишком много, то растворюсь во Вселенной без надежды на перерождение, на жизнь в воплощении более высоком. Колеблюсь. Эта неуверенность передается молодому практиканту, но он все же берется за дело. Чувствую тепло рук сквозь перчатки. Это самообман. Ни черта я не чувствую. Оставлю живым эту привилегию. Воображение коварно играет со мной. Тонкие кисти ловко движутся по вискам и спускаются к щекам, касаются подбородка. Я стараюсь не думать. Да и о чем? Процедура подходит к концу, моему разуму нужно сосредоточиться на других вещах...
Слово “достаточно” врывается сквозь толщу тишины в мои пустые мысли. Я слегка огорчаюсь, хотя на этот раз особенных ощущений не было.
Вот и все, теперь эта оболочка защищена от гниения. Сухая фигура профессора в белом халате стоит у раковины. Он моет руки и о чем-то говорит, но слов я уже не различаю. Юноша бросил смятенный взгляд на осточертевший тазик. Все это пыль, это давно уже пыль, а большего тебе все равно не узнать. Он о чем-то вопрошает старика, а тот одобрительно кивает. Даже не узнаешь, кто я, почему лежу теперь здесь (сама не могу вспомнить). Это навевает на меня тоску, по тонкому телу пробегает волна дрожи, а невидимые веки вздрагивают, как замерзшие чайки. Две из этих чаек, самые нетерпеливые и настырные, вскрикивают и машут крылами, беснуются, словно пытаясь докричаться до него.
Бесполезные дерганья в болоте, тупые попытки вырваться из трясины, когда ты уже на дне, и Водяной-антагонист с притворной улыбкой машет тебе синей рукой.
Зрачки практиканта черными кругами вытеснили зеленые радужки глаз. На меня высасывающе впились две огромные мрачные пустоты. Он стал превращаться в ящера, готового к прыжку — настолько напряглось тело. Бледность перекрыла и без того едва заметную россыпь веснушек.
Вдруг боль разрывает на части мою плоть, тысячи молний змеятся внутри. Хочется орать, а ты не можешь, хочется дергаться, но это против природы. Вспоминаю, что я сделала не так. Те наглые чайки были моими открывшимися глазами. Одно неловкое движение мысли — и жизнь уже бесстыдно трепещется, бурлит в тебе, холодной массе, и опасный гость жизни с криком ломает дубовые двери потерянной сущности. Он крушит все, что успело построить забвение и небытие.
Агония медленно ослабляет свои тиски, и тело немеет от макушки до пят, эфирная оболочка слабеет, рассыпается, последние искры разума гаснут, я перестаю что-либо понимать и сливаюсь с бесконечным мраком, хаосом, из которого родом все мироздание, из которого родом и ты сам. Возможно, я вернусь снова. Я не хотела, чтобы все случилось именно так, но сегодня в тайне это было моей мечтой.
Ты победил, практикант.