Вецлав Рагнавский (vetz25@yandex.ru)
!в тексте присутствует лексика obscenus!
ЗВАТЬ ЕЁ МЭЛИС
/цинично-страшный рассказ в 2-х частях/
N. B. Особо впечатлительным не рекомендуется!
…Тот, кто в тюрьме быть должен стражем,
Язык свой замыкал,
Кому судьба в тюрьме быть стражем,
Тот маску надевал.
Оскар Уайльд «Баллада Рэдингской тюрьмы» (пер. К. Бальмонта)
Порой мне кажется, что страдание – единственная истина. Иные вещи могут быть иллюзиями зрения или вкуса, созданными для того, чтобы ослепить глаза и притупить вкус, но из Страдания создана Вселенная, а дети и звёзды рождаются в муках.
Оскар Уайльд "DE PROFUNDIS." (пер. Р. Райт-Ковалевой и М. Ковалевой)
PARTE PRIMA, PROSACIO (1-7) /ЧАСТЬ ПЕРВАЯ, ПРОЗАИЧЕСКАЯ/
— 1 —
Не то чтоб она была некрасива – увы, если честно, выглядела она отталкивающе. Лицо её было числом из тех, при взгляде на которые сразу начинаешь верить, что к тебе лично Создатель отнёсся с изрядным великодушием, – сколь малосимпатичным по утрам сам себе бы не казался.
Скуластое, к низу резко заострённое, на манер штыковой лопаты, оно украшалось маленькими глазками, в обрамлении прозрачно-белесых, как пушок на брюшке гусеницы, ресниц. Не совсем пополам оно делилось носом – как у всех, но редко у кого он был столь мал и дурашливо-вздёрнут, - будто акушерка, вытащив её, шутки ради, сука такая, надавила на него большим пальцем. Задранный вверх, он демонстрировал миру и всем, в нём живущим, две огромные, в арбузное семя, ноздри. Вдобавок, оно целиком было обсыпано мелкими точками – конопатками или чем там ещё, – но без какой-либо упорядоченности, – так, россыпью, на отъебись. Фигуркой, правда, не подкачала – случались гораздо хуже. Но вот ноги, при всей их стройности, украшались коленками, несуразно вывернутыми друг к дружке, на вроде пупса, собранного в конце месяца в давешние времена, когда на всё был план, в том числе и на пупсов, – и эти планы постоянно срывались.
«Что за беда? — воскликнет читатель, отмеченный богатым внутренним содержанием, — главное, чтобы на сердце у девочки было светло и ясно, а в душе тлел фитилёк доброты и участия к людям!» Но, признаться, и с добротой у неё обстояло тоже не очень.
К 1-му классу лучше она не стала, и мальчишки-одноклассники, детскими душонками тонко реагировавшие на естественную красоту, равно как и на полное отсутствие таковой, дружно орали ей в след: «Образина!», норовя наградить её – и только её, пинками и затрещинами. Перемены она проводила не в подчёркнуто «подиумных» дефиле по коридору с подругой под ручку, а чисто по Дарвину выживала – дралась и пиналась в ответ; от себя лично плевалась: далеко и метко, за что к 3-му классу предсказуемо получила кличку «Верблюдиха». Она раздобыла книжку про Туркестан, с двугорбым на обложке, и долго, призвав в посредники зеркало, сравнивала себя с ним – ничего общего, ни грамма. Стало до слёз обидно. Да, и звали её совсем не подходяще – Алиса.
То постарался еб**утый папочка, видимо, в память о детских поллюциях, связанных с «гостьей из будущего» – Алисой Селезнёвой. Ей же собственное имя не нравилось вовсе – слишком велик случался контраст между видимым и ожидаемым. Кстати, внешностью она пошла в него, мелкого, с вечно растрёпанными волосёнками и тем самым, клоунским носом. Ко всему стоит добавить, что папенька был ментом – круг, как говорится, замкнулся. Но ментом злым и настоящим – советский old school, really. Имелась, конечно, и мама – но с нею случилась какая-то жуть; Алисе было года 4 и помнила маму она едва.
Рассказывали, её жестоко убил первый «клиент» отца, в ту пору молодого, подающего надежды следователя областной прокуратуры. Этого насильника и садиста, державшего в гараже трёх школьниц, папа закатал на тогдашние полные 15: трупа 4-ой девочки не нашли, потому убийство не доказали, - но отец всё равно постарался. На закрытии дела душегуб кидался на следователя, вопил, брызгая слюной, о кровавой мести. И через 2,5 года бежал из колонии. Поздним осенним вечером он выследил жену следователя (мама училась на «вечернем» в институте связи), затащил на стройку, изнасиловал и убил, размозжив в месиво голову силикатным кирпичом – несчастную хоронили в закрытом гробу. Справив 40 дней, отец из прокуратуры по «собственному» перевёлся в опера – и «жесткачил», просто п**дец как. А «злодей» чисто в воду канул; нашёлся, вроде, похожий по приметам, трупак на городской свалке, с обезображенным лицом и аккуратно, паяльной лампой, сожжёнными кистями рук, – но доподлинно опознать не удалось. Судмедэксперт Тимохин, проводивший вскрытие – большой любитель акапелльного пения духовных сочинений Д. Бортнянского и чтения вслух внукам сказок П. Бажова, развёл руками – установлению личности вскрытие пособило мало, кроме определения факта множественных внутренних кровоизлияний – неопознанного перед смертью крайне жестоко били. Начотдела майор Игнатьев огорчённо махнул рукой: дело отправили в архив, на полку к «висякам». Но, протирая старомодное, антикварное пенсне, бархатным баритоном народного сказителя, Тимохин в заключении озвучил: «От себя, коллеги, скажу одно: лютую смерть принял болезный, ох лютую!»
Ясно, как божий день – с таким отцом Алисе жилось не сладко. Понимая, что он хоть как-то должен отметиться в жизни дочери, папа показал ей несколько фирменных, весьма болезненных, «ментовских» приёмов и поставил пару ударов. Через 3 недели его вызвали в школу – Алиса избила 2-х одноклассников и 2-х из параллельного, любопытства ради проходивших мимо. И дружить с ней никто не хотел – и никогда. На выпускной она не пошла, сославшись на ангину. Невыносимо было смотреть на Славку Еремеева, высокого красавца, от вида которого сердце сжималось в комочек еле слышно пищащей надежды, что когда-нибудь заметит и, хотя бы разок ей улыбнётся, а после ночных, бесстыдных мечтаний, всё нутро ныло и болело, словно от побоев. О сексе, т. е. о том, что мужчины иногда проделывают с женщинами нечто похабное и непотребное, она узнала довольно рано, в классе 6-ом.
В годовщину маминой смерти отец напивался, решительно и невыносимо, год от года становясь всё матёрее и злее – профессия сказывалась. У них тогда отменили последних 2 урока физики – учитель хоронил мать, и Алиса оказалась дома к полудню. В квартире, как в корчме, воняло табаком с водкой, и висела странная, липкая тишина, разбавляемая противным, чавкающим звуком. На кухне, опёршись о стенку, с остекленелым взором, за столом с объедками, до верху набитой пепельницей и 2-мя опустошёнными «Абсолютами», сидел отец, а жирная, накрашенная тётка, неудобно переломившись с соседнего табурета, чтобы уткнуться ему в пах, шумно сосала, пыхтя от усилий. Заслышав шаги, она подняла испитое, с мешками под глазами, лицо и увидав Алису, по-свойски той подмигнула.
Бля, это крашенное, подмигивающее рыло, с папашиным членом в руке, всю неделю мерещилось ей отовсюду, - интересно, что сказал бы по сему поводу старина Фрейд?
— 2 —
После школы учиться больно-то не хотелось, но и без профессии, «торговать семечками», по презрительному выражению покойной бабки, отцовой матери, ехидной и вредной старухи, тоже не тянуло, поэтому Алиса определилась в колледж – бывший техникум торговли, на менеджера – самого, что ни на есть, среднего звена. И получая никчемный, ни к чему не обязывающий ни её, ни кого-либо вокруг, диплом, проходя сквозь строй в упор не замечавших её сокурсников, она окончательно приняла зародившееся давно, ещё в детстве, понимание полной своей ненужности этому миру. Через неделю умер отец. Инфаркт случился прямо в кабинете, на работе.
На «девятиден» в ведомственной столовой, к ней, бывшей в косынке и во всём чёрном, подсел дядя Гена – единственный, наверное, настоящий друг отца – это у него имелся деревянный, вёсельный ялик, каждую весну с которого, перед покраской, он отжигал старую краску паяльной лампой. Впрочем, Алисе он запомнился незлобивым, но искренним признанием её уродства: однажды, «повязав» какого-то выдающегося злодея, они с папашей закончили обмывать внеочередные, капитанские погоны, у них дома: тяжко матерясь, вдвоём общались под водку, дымя безбожно «Marlboro» и стараясь перекричать, натужно хрипящего на кассетнике SHARP, Высоцкого. Насинячились они до плинтуса: дядь Гена только смог добраться до дивана – и упав поперёк, вырубился, всю ночь зычно пердя и визгливо похрапывая – убила бы! Отец тихонько свернулся калачиком сбоку. Утром, перед школой, она занесла в зал будильник, чтоб менты не проспали на службу, и ставя его на журнальный столик, наклонилась над ними. Папашин приятель как раз просыпался, мучимый стыдом (отчасти) и жаждой (очень сильно). Увидав нависшее укором над ним лицо Алисы, он зримо вздрогнул, сразу проснулся и, вытаращив глаза, единственно молвил: «Ох, е*атушки мои!» - после чего испуганно зажмурился снова. Но зла на него она за это не держала – дурой не была, да и в зеркало иногда поглядывала – хрен ли там…
Задумчиво крутя в руках, трижды опустошённый, в память об упокоившемся друге и возлегшей на него заботе о сиротке, стакан, дядь Гена спросил: «Чё, куда думаешь на работу, а?» Алиса пожала плечами – сейчас она точно об этом не думала, по крайней мере, всё то время – от морга, ритуальной конторы, кладбища, бесконечного множества сочувствующих и не очень, людей, гораздых почему-то в память об отце всосать полстакана, а потом жрать гуляш, запивая компотом – что за е*анатство? – не позволяя себе такой роскоши – думать, ибо даже от куцей, задроченной мысли о том, что случилось и как быть дальше, выть хотелось бездомной собакой – пусть на лампочку, а не на луну.
Но сироте принято быть учтивой, и она тихо ответила: «Никак, дядь Ген – в киоске только торговать…» Дядя Гена, в порядке человека не стороннего, налил себе ещё: «Да, мля… слухай, а приходи-ка в СИЗО городское, что на Шпалерной, на собеседование в «выводные» - у меня там есть, кому шепнуть; работёнка – не надорвёшься, а льготы, зарплата – всё чинарём, перспективы знатные… тюрьмы ведь при любой власти, сама понимашь…» Разомлев от «добавочной», он прочувственно продолжил: «И эта, у нас, ментов, ведь всегда эта, взаимовыручка – как его, бл*дь? – корпоративный дух, во! Своих, короче, в обиду не сдаём…» - и потянулся за пирогом. Алиса, тоже махнувшая (тайком, на раздаче) стакан пойла (компот + водка: 50/50), освобождая накопленную за скорбную неделю, злость, едко ответила: «Понятно, козлы ведь, они завсегда стадом!» Безмятежно закусить поминальным пирогом у дядь Гены не получилось – он гулко и сипло поперхнулся. - Вот злая, ты всё ж, Элис… Элис-Мэлис… - Чё? – Да ни чё, вспомнил: мы с батей твоим по молодости (они действительно дружили со школы и даже вроде служили вместе) на «маги» пласт, помню, перекатывали, альбом «Назарета»^ … - и понёс привычно-старпёрскую, пьяную ахинею; но про «Мэлис» с чего-то у неё отложилось.
— 3 —
Спустя год с небольшим, она уже чётко была в теме – выводная, одна из лучших, с явной перспективой обновить офицерский состав: зам. по режиму, старый пердун капитан Егоров, упрямо держался за место – но все терпеливо ждали, в силу его малиново-красной рожи, неизбежного, как новый срок Путина, инсульта.
Алиса выучилась делать «стояк» на пилотке, грамотно ушивать форменные брюки – в них ноги смотрелись очень даже. Приобрела навык неслышно подходить к камере – это оказалось не трудно. Лично смазала вазелином крышечки глазков камер в своём корпусе и научилась, бесшумно отодвинув, сразу припадать к глазку — чтобы в «хате» не догадались что за ними наблюдают. Так она жадно и взахлёб, открывала для себя, не ведомый прежде, мир Тюремного Зазеркалья, незаметно входя в него и потихоньку, как и все вокруг, становясь его частью. По началу было интересно, особенно у «малолеток»; «взросляк» жил скучно-размеренной, серо-арестантской жизнью. Катька, сменщица, губастая профура, с замашками нимфоманки, как-то съязвила по поводу «не туда» использованного вазелина – но Алиса, мрачно глянув, пообещала напарнице «вафельник розочкой сделать» - и та враз заткнулась.
При тюремном спортзале, для сотрудников, организовали секцию по рукопашному бою – вести взялся зять «хозяина», бывший спецназовец, молодой и молчаливый, израненный вдоль и поперёк на 2-х Чеченских – и уволенный «по состоянию», с грошовой пенсией, потому как не добрал выслугу, – что-то в стране не так, впервые подумала Алиса, увидав этого седого, выпотрошенного, не многим старше её, мужика. Ходила она к нему с удовольствием и достигла нешуточных успехов, благо дралась с детства и «контакта» не боялась, пугая бойцовской злостью спарринг-партнёров и отпугивая как бы партнёров вообще.
После очередного, упоительного, до изнеможения, избиения боксёрского «мешка», она, возвращаясь в раздевалку, услыхала через стенку приватный разговор в сауне (был мужской день) – о себе. Синцов, молодой оперативник, с красивыми глазами и повадками сутенёра, отпыхивая, общался с прапорщиком Головнёвым, корпусным из смены «В»: - Нет, ты видал, как она «грушу» метелит? Я, бля буду, очкую с ней на татами выходить – покалечит, верняк, сука е*анутая!
Прапор в ответ блеснул киноэрудицией: - Эта, как «Никита», да? Синцов задумчиво протянул: - Ни-ки-таа… ту хоть отодрать было за радость, а эта – А-ли-са, – и совсем неожиданно: Элис, сука, Мэлис – знаешь, что по-английси озна… - тут Головнёв счастливо заорал, поддав парку. Дома она достала с полки огромный, купленный ещё мамой, «мюллеровский» англо-русский: Malice означало «злоба»; стало грустно, как давеча, в детстве, с туркменским верблюдом, – что ж за жизнь, сука, всё по кругу водит, а? Ответить было некому – все, кому она хоть немного была дорога, словно сговорившись, умерли.
Но главной, тайною усладой её всё-таки оставались «малолетки» - больше всего ей нравилось подсматривать за ними, отмеченными, как и она, печатью неприкаянности, - только по другую сторону решётки. Вот «женских» хат она не любила: всё завешано лифчиками и трусами; жирная, со свинячьими, злобными глазками, баба в углу, на опрятно застеленной «шконке» - местный «авторитет». Обязательно присутствует несчастная, со следами былой ухоженности и дорогого макияжа на лице, подсушенная фитнесом, какая-нибудь проворовавшаяся «муниципалка», - похотливые начальнички «жертвенным» телом скормили её «прокурорским», заменив «свежатинкой»: юной, беспринципной и сиськастой. Ей здесь невыносимо трудно и страшно. Днём без конца шпыняют моложавые героинщицы и едва за 18, мамаши-убийцы собственных детей. А ночью, опустив очи долу, она лезет, задёргивая за собой «знанавеску» из простыни, в нару к «воровке» - чтобы, покорно уткнувшись в жирные, потные ляхи, лизать той до сладострастного, с оханьем и «бл*дь, резвей давай!», кайфа – за небрежно брошенную, как кость собаке, по утру конфету, за грозный рык: «Утухли, шалашовки!», когда её «учат» мыть пол молодые, безжалостные гадины: сграбастав за некогда роскошные волосы, норовят окунуть в помойное ведро. И в редкие минуты, когда её не донимают и не мучают, она вдруг раздирается внутренним ужасом от внезапной, жуткой молнией в ночи, мысли: а что же с ней сделают на зоне, где таких кровожадных «пираний» вокруг неё кружить будут сотни?
В «мужских» тоже не велико интересно: по пояс омерзительно-животастые, голые и потные, они, тупо весь день слонялись по камере, нещадно, до вони аж в коридоре, дымя и вяло переругиваясь, или, не менее тупо ржали. Изредка, шумно, как на карнавале, радовались нечастым «передачкам», вносившим разнообразие в неказистое тюремное меню. Дрались редко; как в «хате» «петуха» нагибали, она «выпасла» только раз – и то сказать, выглядело это обыденно и грязно, как, собственно, и всякая содомия.
Другое дело – «детки-малолетки». Эти скучно не сидели: постоянно друг другу что-то «предъявляли», с изобретательной жестокостью «прописывали» в камере новеньких, и случалось, «опускали». Бл*дь, весь этот «жесткач» заводил её не по-детски: если удавалось подсмотреть, как какого-нибудь слабака пускают по кругу, она охуительно возбуждалась - хоть трусы выжимай! И хваталась за телефон, звоня своему «мачо».
Да, по местным, неписанным традициям средь надзирательниц-«одиночек», Алиса обзавелась бой-френдом из арестантов, – и с ним Алиса узнала, что правда: как говорила шалавистая Катька, «секс есть вери гуд». Звали его Самвел, из хозобслуги, – высоченный, чёрный, как смоль, моложавый и наглый армянин; после неслабой дорожки из кокса, на своём джипе он вчистую снёс на «зебре» семью их 3-х человек, и очень боялся попасть на местную зону. Дед погибшей девочки, подполковник запаса, с Афганом за плечами, потерявший в тот вечер ещё и дочь с зятем, во время вынесения приговора (6 лет «строго»), клятвенно пообещал, что продаст «на х*й теперь ему не нужную квартиру» и заплатит, кому надо, чтобы «хачу» живым с зоны не выйти. За что немедленно был подвергнут административному наказанию: штрафу в размере 5 тыс. рублей и предупреждён об уголовной ответственности по статье «разжигание межнациональной розни» - под занавес судейского порицания офицеру-отставнику стало плохо, и он не дослушал: забрала «Скорая». И вот теперь, денег у папаши-мандаринщика как раз хватало, чтобы оплачивать пребывание сынка в СИЗО, отмазывая от этапирования в лагерь; и он усердно трудился, с привлечением родственников и земляков, собирая сумму, достаточную для пересмотра дела: ведь каждому приезжему известно, что Российская Фемида – как понятливая баба – хорошо попросишь, не откажет.
— 4 —
Ей нравилось идти по коридору, не торопясь и остывая, предвкушая заново - минут через 15, бешенный галоп вновь заведённого сердца. Самвел, дожидаясь её в подсобке, скручивал «правильный» косяк; анашу «заносила» она – он только дал ей адрес, по которому торговали приличной, для своих, шмалью. Раскуриться перед трахом было в кайф: с горячими толчками в груди, будто подземная лава, поднимавшейся на поверхность, скотской страстью. Ара, прикрыв воронёного бл*дства глаза и закинув голову, молча начинал гладить её по ноге – небось представляя свою, какую-нибудь чернявую и злоебучую Лэйлу, Карине или Сиран – да по хую, её это не парило – главное, выебать он умел просто охуительно. Она обожала следить, как у него «встаёт», мощным, тугим бугром выпирая из ширинки х/бэшной робы – «конец» у Самвела размеров был знатных, и заходясь от желания, она начинала мелко дрожать – от головы до коленок. Условным сигналом к началу соития являлось негромкое, но хорошо поставленное, чувственное постанывание — настоящее «меццо» – она подсмотрела, верней, подслушала его в каком-то порно. И Самвел, издав сдавленный рык, бросался на неё, как ястреб на ягнёнка с вершины Арарата – рывком переворачивал (они раскуривались, лёжа на старом, занесённым сюда за каким-то х*ем, столе) её лицом к столешнице и начинал драть, рывками насаживая – пи*дец, просто нанизывая плоть на свой экспортный «штекер», по-звериному рыча и капая слюной ей на поясницу. Да, форму, конечно, приходилось потом застирывать – хач требовал, чтобы она оставалась в уставной рубашке, а то и в пилотке. Она его понимала – какой зэк откажет себе в удовольствии выебать раком сотрудника ФУСИН? Накатывало внезапно – пустел, словно выпотрошенный, живот и начинали ходуном ходить коленки.
Тут она представляла перед собой всех этих жестоких, злобных «деток»: с их покрасневшими от животного кайфа лицами; напрягавшиеся кубиками пресса, молодые, без капли жира, животы – когда они держали за уши упиравшегося, новопущенного «петуха», давая ему «на клык» по кругу, или злобно ухмыляясь, прикусив в углах рта сигарету, изобретательно унижали ползавших перед ними на коленях «прописантов», раболепно готовых на всё, только б не били, — и сладкая, мокрая жгучая злость топила её с головой - она дико, с брызгами до пяток, кончала. От её вопля, преисполненного опустошающего сладострастия, эхом разносившегося по коридору, цепенели тюремные баландёры, с неуёмной дрожью в руках складывая дальше высокими стопками мытые, глубокие миски для утренней баланды. А после отбоя, добросовестно сберегая в ушах этот истошный крик бесстыдно кончающей самки, дрочили, не покладая рук, до самого утра.
Пролившись обильно, как жеребец, Самвел брезгливым толчком отстранял её зад, выдыхая, словно табачный дым сквозь ноздри, змеино-шипящее: «Бо-о-ссс!»^^ - что сие означало, она догадывалась и без перевода. Лёжа на спине, ара закуривал свой любимый «Winstone», всякий раз мечтательно произнося: «Э, щас бы хоровац дяди Вардана!» Она не знала и не хотела знать, что за х*йня такая «хоровац»^^^, которую так желал этот олень мохнатый - её вполне устраивали пельмени «Домашние».
Но вот что удивительно - за некоторыми, малопонятными и вряд ли приемлемыми для нормального человека, изъятиями, порой казалось, что и к ней, не стучась, наконец вошло, пусть страшновато-угловатое, нескладное, - но всё же счастье.
— 5 —
«Эл, Эл, подруга!» - прокуренный клич напарницы кинулся за ней вслед по коридору. Катька-овца, как и всё «понаехавшие» с области, при всяком удобном случае гнула из себя продвинуто-городскую и вскоре придумала это эффектное сокращение, но Алиса не возражала: Эл так Эл - пусть будет! Вдобавок, шалава училась заочно на юрфаке и усиленно входила в роль записной питерской интеллектуалки - смотрелось, хуля там, стебово.
Вот и сейчас, заученно виляя задом - впереди у сучки маячила сессия, сменщица догоняла замершую в ожидании Алису.
- Эл, там в «транзитке» п**дец какой зайчонок томится: Поповский А. А. - «реал энжил», с «Колпинской»^^^^ переводом - какая-то у него там нескладуха; кум просил в 5.8. определить, к «потерпевшим», чё-то за ним там тянется - так, от греха подальше… Ты Соболеву будешь скидываться, у него девочка родилась?
-Чё за «энжил»?
- Не видала ещё? Бля, подруга, чистый херувимчик, сладенький - уммм… облизывала бы до утра! - Катька мечтательно закатила глаза, щедро подведённые в соответствии с каноном, установленным в прошлом веке фильмом «Красотка», - скидываться Соболеву, говорю, будешь?
- Ангелочек, значит… Соболеву? Не-а, гондоном не подаю, а дочка подрастёт, сама заработает - способов на свете много!
– Ладно, Эл, бывай! (в полголоса) Образина, бл*дь…
Увидав мальчишку, Алиса замерла от удивления: ни болезненная худоба, ни засаленный зэковский бушлат, болтавшийся на нём – другого лучше не придумать — как на вешалке, не могли повредить ангельской, практически иконописной красоте его лица – такой, что ныне на улице х*й встретишь, а повстречав ненароком, долго будешь потом ходить с чувством, будто в этой жизни тебя крепко наебали – пока основательно не выпьешь. Безупречный овал лица, ещё более подчёркнутый нежным, едва уловимого мазка кистью Создателя, румянцем. Белая, просто невозможно чистого оттенка, кожа. А главное – огромные, небесной синевы глаза в зарослях пушистых ресниц, - глаза испуганного, непорочного ребёнка. В довершении – безукоризненной лепки, мечтою любой женщины, сочные губы. Катька, профура, была права – в них хотелось впиться намертво и замереть, не отпуская. Он пугливо жался в угол, под животного вожделения взглядами матёрой «зэчвы», — в транзитной камере «малолеток» с «взросляком» не разделяли, - мечтавших, глядя на него, об одном – чтоб хотя бы минут на 5 вырубили свет.
Вдруг шумной волной к голове прилила кровь и загудела трансформатором давняя, неизбывная злость на всех, кто краше: смотри-ка, бл*дь, какой красавчик выискался! Заломило в груди; стало трудно дышать и задрожали пальцы, как перед дракой. На минуту она представила его ребёнком – ухоженным и всегда нарядно одетым, на зависть окружающим (видно было по повадкам – из обеспеченных, терпила); как его водят по улице, принимая за должное восхищённые взгляды прохожих, обожание родных и признание превосходства знакомыми. Как он растёт с ранним пониманием собственной исключительности, но учится, сучёнок, на «отлично». Верняк, любит стихи. Чуть, быстро утомляясь, чтобы всерьёз учиться, играет на гитаре. Класса с 6-го, а то и 5-го, по нему сохнут все девчонки в школе. И сел-то, наверняка, из-за «на слабо»: угон или мелкая кража ради простого выпендрёжа, – но УК РФ оно без разницы! Получите, так сказать, и распишитесь! Тут, хлопчик, все эти понты ни х*я не пляшут. Следом, без всякого усилия, Алиса вспомнила свою учёбу: вечное отчуждение, пинки и подзатыльники исподтишка, разнообразные издевательства, от порванных тетрадей до забрасываемого в лужу портфеля, - из которых, по сути, её школа и состояла. И стало на душе так гаденько и радостно одновременно: вот и встретились два полюса, голубчик, Инь, бл*ха, и Янь! Заодно вспомнился «кум» - ухоженная гнида, развернувший в СИЗО целый бизнес, и постоянно таскавший своём объёмистом, недоступном для шмона, портфеле, всё, о чём вожделели арестанты: шмаль, таблетки, коньяк, - а для избранных и «герыч». Как он манерно, оттопырив губу, прихлёбывал чай вприкуску с любимым мармеладом – пидрота, в натуре! В 5.8., говоришь? А вот х*й вам всем – в 2.1. пускай идёт, херувимчик! And now call me Malice!
Камера 5. 8. являлась своего рода пристанищем - «тихой гаванью» для тех, за кем тянулся «мутный» шлейф различной тяжести провинностей – т. н. «косяков», за некоторые из которых вполне светило попадание в «петушатник». Но мудрое начальство, в лице «хозяина» тюрьмы, полковника Разумовского Степана Сергеевича, человека неожиданно для сей должности начитанного, а в иные части дня даже гуманного, почитавшего романы Достоевского за руководство к действию, решило подобные персонажи собирать кучкой в данной «хате», дабы избежать предъяв, избиений, а тем паче, «опусканий», как если бы они пребывали в обычных камерах, где рулили пацанской сознательности паханы. И там их вместе, с их же шаткой репутацией и держали вплоть до этапа на зону – ну, а дальше уж как Бог даст! Пусть у тамошнего начальства голова болит – у нас всё было «в ажуре»! Но мальчик, злой волею Алисы, в 5.8. не попал.
А вот 2.1. напротив, заправляли жизнерадостные садисты, братья-близнецы Евдоевы, забившие насмерть в ночном клубе студента, вступившегося за девушку, которой юные даги весьма хореографично, под «техо-дэнс», домогались. Им дали по «восьмерику», но ихний папаша, сенатор от горной местности, нанял известного адвоката Лощевского, умницу и эрудита. Получив аванс, позволивший всей семьёй навестить Барселону, «законник» умело взялся соотносить, от заседания к заседанию, происшедшее с врождённой, обычной для скалистых мест, пылкостью чувств и гордостью горцев, - и так в том преуспел, что к несказанному изумлению горюющей матери убитого, всяко выходило – виноват студент. В ожидании неизбежного торжества справедливости, т. е. освобождения, отсидевшие по 1,5 года на зоне, братья резвились, аки два половозрелых павиана, по недосмотру оказавшиеся в вольере с безобидными обезьянками-капуцинами, - под их руководством, при участии 3-х ретивых подручных, в «хате» наблюдался жёстко-пацанский беспредел, к коему они сызмальства оказались годны, как ни к чему другому. И закрывая за мальчиком камерную дверь, Алиса ожидаемо услышала дружный, звериный, как в вольере вой, который возвестил: будет весело! И она не ошиблась.
Спустя всего полчаса, умело, без видимых следов избитый, вздрагивающий от ожидания невыносимый боли, беспомощно и жалко от неё закрываясь, мальчик стоял на коленях, и, говоря сухим языком последующего рапорта корпусного корпуса «А» ст. прапорщика Федорчука, «в отношении него было совершено коллективное изнасилование извращённым, т.е. оральным путём». Причём братья Евдоевы, как наиболее страдавшие от воздержания, отметились 2 раза. Алиса прилипла к глазку: её сковало дикое, ведьминское наслаждение от увиденного; воровато оглянувшись по сторонам, она расстегнула брюки и не отходя, принялась мастурбировать, всё сильней заходясь в страстном, вакхическом кайфе, – спустя пару минут в животе словно взорвалось, сразу отнялись ноги, и она кончила, как никогда прежде – бл*дь, да просто охуеть! Возбуждение не отпускало, и она набрала Самвела: тот ответил недовольным, заспанным голосом. Борзеет хач; она уже не единожды мечтала завести его как-нибудь в «стакан» под предлогом охуительного минета (так она отказывалась сосать принципиально), и там, резко и неожиданно задвинув локтем в печенюгу, не торопясь, со знанием дела, знатно отхуячить ару «бананом» - штатной, резиновой дубинкой.
— 6 —
А это время в камере 2.1. события развивались следующим образом: зашвырнув матрас мальчика, как оформленного «петуха», к параше, сокамерники, весьма довольные собой и состоявшимся жертвоприношением тюремному богу, завалились спать, со смаком обсуждая программу развлечений на завтра; особенно пламенно дискутировали братья, решая, кому первому по утру, после какао и белого хлеба с маслом, достанется «Белоснежка» - так романтично назвал мальчика некто Рогов, прыщеватый, кривоногий упырь, бывший у Евдоевых в услужении. Мальчику стало по-настоящему жутко. Под утро, своей, так же небрежно брошенной ему миской, он попытался расцарапав, изуродовать своё лицо, понимая, что его же красота – первейший его враг. Но проводя с усилием ею по щеке, не удержался и вскрикнул от боли, - Рогов проснулся и разбудил остальных. Сначала его избили. Затем, заходясь в праведном гневе от вида огромной царапины на лице «Белоснежки», один из братьев злобно завопил: «Чё, блад, сучэка, думаль, рожу испортишь, трогат нэ будэм, а? А жопа зачэм, а?» - камера радостно загомонила. Далее, тем же, суконным языком официальных обращений, в рапорте Федорчука следовало: «В виду отсутствия на посту выводной мл. сержанта Ковалёвой А. В., в силу чего отсутствия надлежащего контроля, примерно в 4.00 в камере 21 блока «А» произошло коллективное изнасилование осужденного Попкова А. А., анальным путём, с причинением тому телесных повреждений». Когда Алиса вернулась к себе, опустошённая и еле переставлявшая ноги (Самвел нехуёво завёлся от неё и отодрал, сверх обычного, дважды), корпус сонно дышал предутренним, редким здесь, покоем. Но утром, на поверке, эта смазливая тварь - Попков А. А. который, рванул в коридор, вереща как заяц: «Заберите меня, пожалуйста, заберите от них, прошу вас!» - помечая масляно блестевший, от недавней приборки пол, зловонным пунктиром кровавого поноса, капавшего прямо из-под «чухански» спущенных на ботинки, штанин. В «хате» радостно загомонили: «У-у-у, петушара продырявленный! Жопа рваная, у-у-у!» - их успокоили, только мрачно пообещав всей хате выписать «дубинозима». Вдобавок, поперёк щеки у «ломанувшегося» алела здоровенная царапина; взгляды присутствующего офицерства суровым фокусом свелись на Алисе: бля, это был залёт! – и залёт просто охуительный, на все, бл*дь, времена!
Мальчика определили в тюремный лазарет, где, по обыкновению, пребывали 3 категории арестантов: неизлечимо больные - тихо-печальные в преддверии неизбежной кончины, с последующим захоронением за счёт государства – то была единственная льгота умершему в застенках; следом пышущие здоровьем «авторитеты» - чисто отдохнуть от трудов камерных; и всяко разные «глотатели» и «вскрыванты» – те, у кого в «хате» не заладилось, и требовалось «замостыриться», чтобы свалить, пока задницу дуршлагом не сделали. И по неволе они вскрывали себе заточками животы, вены; торопливо, пока никто из сокамерников не видит, глотали костяшки домино – для верности, по несколько штук за заход.
При виде «петушка» красоты неписанной, хотя и немного подпорченной, пределу негодования блатных не было предела: «Бакланьё неразумное, таку девку спортили!», но за чифиром они вновь воспряли духом и принялись упражняться в сексуальных фантазиях, терпеливо дожидаясь, когда несчастный пойдёт в туалет. Мальчик терпел, сколько мог, понимая, если он обделается прямо в палате, его забьют, не взирая на выдающуюся фотогеничность, - и когда стало совсем невтерпёж, опустив голову, шаркающей походкой направился к «толчку». Настороженно, по-волчьи, крутнув шеями, блатные серыми тенями двинули следом, повелительно махнув «шнырю»: будь на стрёме! Стоя на коленях, он просил, умолял, захлёбываясь слезами, - но в ответ затрещина и с чесночной вонью рык: «Ша, петушка, работай давай!»
На своей шконке, стоявшей, как и положено «петушиной», у самого входа, мальчик пытался свернуться так, чтобы стать, по возможности, незаметным – а лучше совсем исчезнуть! - с тихой, ужасающей ясностью вдруг понимая, что это и будет его жизнью все предстоящие 3,5 года. И не дрогнув, и не застонав, чуть, наверное, морщась (больно же!), глубокой ночью, когда палата была полна сочного храпа натешившихся вволю блатных, их же сытого, после сальца с колбаской, пердежа; зябкого поскуливания во сне «вскрывантов», получивших лишь отсрочку; покойного, как скорая могила, сна двух «раковых» и одного с циррозом; он вскрыл себе вены и терпеливо, не издав ни звука, истёк кровью под утро.
Гомоня, носились зэки-санитары. Испуганно-заинтересованными ликами отмечались «вольные», заглядывая в палату. Начальник тюремной медчасти майор Зубков морщился от головной боли, шедшей неизбежным бонусом к напрасно начатой вчера 2-ой «Бехеровке», и от перспективы непомерной писанины, по поводу наложившего на себя руки зэка, вдобавок, малолетки – сука, ведь не понедельник сегодня – четверг! «Кум» рвал и метал, понимая, что вожделенного майора ему не получить, даже если сподобиться отсосать всем вышестоящим – такой залёт, батенька, не скоро забудут.
Уже навсегда отстранённый от всей той мышиной возни, что с необоснованным пафосом зовётся смертными жизнью, мальчик лежал на впитавшем кровь, буром матрасе, с тихо размеренностью капающей на пол кровью: кап, кап, кап… Тонкие, фарфоровой белизны руки, вытянувшись вдоль тела, были подобны двум слабым, опавшим за ненадобностью, крылам. Глаза упокоившегося были закрыты – сам, или, кто первым обнаружив, постарался?
Зубков, войдя в палату и сразу ненавидящим взглядом наткнувшись на самоубийцу, злобно заверещал: «Какого х*я он всё ещё здесь, суки?! Прибурели на белом хлебе с маслом? Свиданок и посылок на год вперёд полишаю, мрази – как петушка проебать умудрились? Откуда заточка у него, а? – и болезненно сморщившись, схватился за виски – Шевелитесь, сучары, а не то лично прослежу, чтоб на зону всех первым же этапом!» Угроза, что и говорить, была основательна, и санитары вроде бы всколыхнулись, но, замявшись, снова встали. Один, что повыше и посмелее, уважительно, но с некоторым вызовом произнёс: «Эта, гр-н начальник, он же эта, «опущенный» – как нам за него браться, а потом за общий стол? – не пустят!»
Лицо м-ра исказилось гримасой, выражавшей ненависть к торопливо и ошибочно выбранной профессии, к этим зэкам-е*анатам, за лишнюю пайку готовых продать и мать; к санитарке Людмиле, за каким-то х*ем вчера напялившей красное бельё, - а он, сука (красный цвет), всегда действовал на Зубкова деморализующе, а потому и без того его ни х*я не «железный», совсем сник, - и она, шамотра, жеманно сморщившись, чуток ему пососала, после чего заявила, выбл*дь деловая, что лучше бы хачу подвернула, - вон, выводная, как её, Ковалёва – хоть и страшная, а, гляди-ка, с мозгами – с «арой» из хозобслуги вовсю еб*тся, орёт, аж на всю тюрьму слыхать! – ну, вот что за поколение такое – ни тебе понимания субординации, ни национального самосознания; а ко всему, разожравшейся в печени крысой, всё чаще грызло предчувствие, что однажды он здесь и сдохнет, не похмелившись, - и отобразив на лице всю гамму чувств, переполнивших его, личную, м-ра Зубкова, чащу терпения, он завопил: «Да ёб*ный ж вас на х*й, с вашим понятиями!» - и рванул к хирургу похмеляться, не доводя дело до скоропостижной кончины. Санитары взялись оживлённо перешёптываться, но тут резко, разрываемым брезентом, прокаркал из «блатного» угла авторитет Сеня: «Утихли, шомки лазаретные! Харе порожняки тереть, хватайте его – и в мертвецкую! Трупаки масти не имеют; если чё - ко мне засылайте - я любому растолкую!» - и обведя всех присутствующих зловещим взглядом (а на крик майора сбежалось любопытных со всех углов и не мало), добавил: «Узнаю, кто девке мастырку подогнал – придушу своими руками! Такую, суки, сласть у «братвы» украли!» Присутствующие, в большинстве своём в театре не бывавшие и «Макбета», к примеру, не видавшие, дружно вздрогнули от мрачного трагизма обещания.
— 7 —
Но был один, «который не стрелял» - верней, не вздрогнул. Он-то заточку мальчику и подбросил. Это был высокий, сурового вида мужик, малообщительный, а скорей, даже нелюдимый. Говорят, из военных – офицер аэродромного обеспечения, вроде, - короче, техник на все руки, починивший в медчасти всё, доселе стоявшее мертвее паровоза в Уссурийске^^^^^, и за это оставленный на весь срок (5 лет за «непредумышленное», как посчитал суд, убийство жены, наставлявшей ему рога со всем персоналом аэродрома) при лазарете. Он был умным, хитрым и осторожным – поэтому и получил всего 5, а не «двадцатник». Но увидав ангельской красоты мальчика на «петушиной» наре, сразу понял, что за «жизнь» ждёт того в дальнейшем, - а поняв, ни минуты не колеблясь, хотя за 4 долгих года ни разу и никому здесь не помог, наскоро заточил валявшуюся невесть сколько в каптёрке-мастерской стальную пластину, сделав её острой, как бритва, - и зайдя в палату для якобы проверки розеток, регулярно коротящих от «самопальных» кипятильников, на выходе, точным движение сбросил заточку мальчику на одеяло, - наверное, единственный раз в жизни, движимый тем странным, неведомым большинству, чувством, что исстари зовётся милосердием. Уже почти за дверью, он вздрогнул, словно раб от удара хлыста надсмотрщика, заслышав благодарный шёпот мальчика: «Храни вас Бог, дядя!» - и едва не застонал от внезапной боли, понимая, что носить ему этот шрам до скончания дней – когда даруя смерть другому, даруешь избавленье.
Алиса, вызванная на службу сразу после «отсыпного», ни о чём не думала, добираясь до «поста», когда над ухом испуганной, осипшей синицей, взмыл Катькин шёпот: «Еб*ть, подруга, во ты накосячила!» Через 5 минут и двух подряд выкуренных сигарет, Алиса понимала, что это охуеть, как мягко сказано…
Что было дальше? Вполне предсказуемо, Алиса выгребла от души: «хозяин», мил человек, расстроенно бормотал: «Крепко же вы нас подвели, сударыня, – а ведь мы вас так предполагали дальше…», - выдавая не выкорчёванное, старорежимное своё происхождение. «Кум» же, имевший, как и положено нормальному «куму», агентурные виды на мальчика, очень надеясь в обмен на «спасение», сделать того записным стукачом, напротив, ладно не кусался: орал, брызгая слюной и сжимая кулачки (ей в тот момент до зуда захотелось, чтоб он не сдержался – и она б, ему, педриле, втёрла «в ответку»!), подскочив вплотную, что «она сгниёт в выводных, покудова он здесь – и х*я ей лысого, а не повышения» – и далее в том же, женоненавистническом, духе. Короче, её «побрили на премию», выговор с занесением в личное дело, и передвинули отпуск – с лета на осень. Последнее, пи*дец, как умилило: в чудном граде на Неве кто-нибудь чуял разницу? По занавес «разноса», «кум» нелюбезно посоветовал съебаться с глаз долой, использовав отгулы – пока всё не утихнет. Выйдя из здания, Алиса увидала слонявшуюся по парковке для персонала, неприкаянной фотомоделью, Катьку – с откинутой назад головой и оттопыренным задом – бл*дь, вот кто её такой х*йне учит?
Узнав о щадящем масштабе «репрессий», коим была подвергнута Алиса, напарница бодро хлопнула её по плечу: «Эл, так то ж х*йня, считай, пронесло ведь, а? Айда, по вискарику, в честь такого!» Алиса, по старой привычке, с вызовом прищурилась укоризненно светившему в глаза солнцу: «А чё нет? – по ходу, с темой «жмура» мы разъебались!»
Но она ошибалась – это было только начало…
Примечания автора:
^ Подразумевается альбом рок-группы Nazareth “Malice In Wonderland” от 1980 года (см. обложку на заставке) - самый, пожалуй, неоднозначный и малоуспешный в их дискографии, в котором, с шотландской безыскусностью, музыканты обыграли название хрестоматии англоязычной литературы – сказки Льюиса Кэрролла (в миру Чарльза Доджсона) “Alice In Wonderland” – «Алиса в Стране чудес», изменив название, добавлением заглавной буквы, на вполне зловещее: «Злоба в Стране чудес»;
^^ «боз» - бл*дь, шлюха (арм.);
^^^ шашлык (арм.);
^^^^ воспитательная колония для несовершеннолетних в г. Ленинграде;
^^^^^ имеется ввиду установленный (в 1972 г.) на постамент в г. Уссурийске паровоз Ел-629, в топке которого, согласно советскому апокрифу, белоказаками был заживо сожжён видный большевистский деятель Приморья Сергей Лазо.