Осенью на отца Кирилла нападали бесы, и он в изнеможении и унынии лежал целыми неделями, не в силах подняться. Они собирались в дождливую изморозь и мстили ему за то, что он имел дерзновение совершать отчитку – тревожил их и изгонял из одержимых.
Болезнь прекращалась, как только прекращались дожди. С появлением на небе осеннего солнышка, освещающего осеннюю красоту, бесы отступали. Золотой осени они не выдерживали и уходили в свои места – безвидные и лютые, где, наверное, постоянно шли изнуряющие дожди, и распутица делала туда дороги непроходимыми, а пейзаж вечно мрачным.
Андрей не знал, что отец Кирилл имеет обыкновение совершать отчитку. И что такое отчитка он тоже не знал. Он просто вышел из своей среды и его, не знаю, каким чудом, приняли в этот, отрезанный от мира и людей храм, истопником.
Называлось это безлюдное место – хутор Старый Спас.
Храм 18-го века, никогда не закрывался, потому что место было пустынное и церковь не мозолила глаза начальству. Много утвари, книг перешло в храм из стоявшего на этом месте прежде, деревянного храма. Старинные облачения использовались редко, если только благочинный заедет на престольный праздник. Однажды Андрей залез в шкафчик, чтобы достать Четьи –Минеи, и вытащил книгу снизу. На титульном листе он прочитал, что книга издана при Елизавете Петровне… Он задумался, вспоминая русскую историю, но так и не вспомнил царицу. Книга была вся в свечном воске. Читать по ней оказалось невозможно, и он засунул ее обратно.
Недалеко от храма, скрытый разросшимся лесом и кустарником, высился остов, огромного, двухэтажного здания Церковно-приходской школы. Трудно представить, что совсем недавно, всего лет 70 назад, в этом заброшенном и одичавшем месте звучали голоса крестьянских детей, тысячи детей бегали через речку, по мосту, и учились Закону Божьему, учились читать, писать и петь. Теперь здание стояло полуразрушенное и разграбленное. При церкви было кладбище, со старинными лежачими каменными надгробиями, какие в обычае было тесать в 18 веке, с восьмиконечными крестами, Голгофой и витиеватыми церковно-славянскими надписями. Здесь теперь редко хоронили. Моста-то не было. Место казалось совершенно заброшенным и диким. Здесь никто не жил кроме священника и причета, состоявшего из двух женщин: старосты и просфорницы. Но и эти женщины ночевали тут только перед службами, а всю остальную седмицу жили в своих домах, со своими семьями, за рекой.
Андрея приняли в домике причета, он поселился безвыездно за перегородкой и стал полноправным членом церковной общины. Оформили его истопником, но обязанности оказались неопределенными. Летом топить храм не надо, и он привлекался к совершению множества других дел. Читал и пел на клиросе, колол дрова, приводил в порядок котельню, копал огород, помогал месить тесто для просфор. Оказалось, что печь просфоры некому. И Андрея привлекли, и он месил тесто, пока оно не переставало прилипать к рукам.
И каждый день, уже по собственной воле, он окунался в быстрой, холодной речушке. Речушка называлась Лампасня, она делала здесь прихотливую петлю, так что Старый Спас находился, практически, на острове и попасть в церковь можно было, только перейдя мост. Мост никогда не ремонтировался, а настил разобрали еще комсомольские безбожники. Этими досками обшили сельсовет. Они и сейчас красовались на его стене, резко отличаясь толщиной и размерами от современных досок, которыми обшили другие стены. Мост переходили по балясинам, держась за пока целые перила.
Дорогу к храму испортили настолько, что никакая техника не могла проехать к нему. О храме забыли, поэтому храм выжил, и остался цел.
Дождь зарядил с утра. И капли монотонно падавшие на подоконник, навевали сон. Неожиданно в комнате появилась сырость. Текла крыша. Капели не было, чтобы подставить таз, текло тихо и незаметно, и мокрой становилась стена.
Затопили печь. За перегородкой уже давно встали и подавали признаки жизни. Просфорница, староста и псаломщица говорили тихо, но Андрею за перегородкой все было слышно. Они собрались вместе, так как намечалась воскресная обедня, но батюшка захворал, и служба откладывалась.
- Третий день уже не встает. – доносился из-за перегородки голос старосты.
- А что так?
- Говорит, что тоска. Не могу встать.
- Ты бы ему покушать приготовила что-нибудь вкусное. Отнеси ему чай с малиной, медом и лимоном.
- И не ест ничего. Не могу, говорит, на еду смотреть.
- Может горячего и попьет.
- Ладно. Сейчас исделаю.
Входить к священнику могла только староста, она же и ухаживала за ним.
– Когда же дождь-то пройдет? Дорогу всю размыло, еле дошла, - пожаловалась псаломщица. – Значит, службы не будет сегодня. Пойду домой, и загляну в сельсовет, потребую, чтобы мост в порядок привели. Пускай починяют, а то я чуть не убилась. Скользко, а надо по одной жердочке идти. Не я одна хожу, народ на кладбище приходит. А дети. Сегодня с утра из пионерлагеря целый отряд мост переходил. Со слегами перешли.
Фанерная перегородка не доходила до потолка. Четвертой стеной была печь и вот эта тонкая перегородка. Андрей стоял у икон и читал утреннее правило. Но сбился, слушая женщин. Значит, службы не будет. Спешить некуда. Он задумался и стоял просто так. Капля сорвалась с потолка и шлепнулась прямо ему на голову, словно пробуждая его от мечтаний и возвращая к молитвословию. Он посмотрел вверх, но второй капли не дождался.
- Это мне для вразумления, - подумал Андрей. И стал заканчивать утренние молитвы, глядя вверх, на необшитые бревна потолка.
«Выйдите из среды их». Эта фраза вошла в Андрея неотступно. В Евангелии достаточно много установочных фраз. Императивов. Делай то, не делай это. И Андрей услышал.
И он вышел. И оказался здесь, на острове. Куда надо идти дальше, было не ясно. Следуй за Мною, взяв свой крест, сказано. А он просто вышел, вышел как есть. И в чем есть. У него ничего и не было. Даже креста. Ведь крест — это как никак тоже имение, хотя и казенное. А у него ничего не было. И что делать дальше он не знал.
Он жил на хуторе в полном одиночестве. Служба совершалась только по воскресным и праздничным дням. В праздники, если они не совпадали с выходными, в храме на службе было пусто. А по воскресным дням в храм все же приходило несколько человек. В остальные дни Андрей был предоставлен самому себе и ходил по острову, погруженный в собственные мысли, как сомнамбула. Впрочем, медитирование не препятствовало ему колоть дрова, заготавливая их на зиму. И он колол до полного изнеможения в тени древних вязов. Дров на лесовозах навезли столько, что хватило бы не только на зиму, но и до конца света, который святые старцы обещали очень скоро: в 7500 году от сотворения мира. А вернее, от Адамова изгнания. Лесовозы были такие огромные, что прошли без труда распутицу и форсировали речушку. И хотя они использовались для строительства новой, скоростной дороги, им самим дорога не потребовалась.
Андрей не противился близкому концу света. Это ему очень даже подходило. Жалко, конечно, было немного и Данте, которого он не дочитал, и Рафаэля, которого он так и не увидал, и вообще всю культуру человеческую. «Но, скорее всего, - думал он, - несмотря на предсказание старца, это не сбудется. Это просто боязнь круглых дат. В тысячном году от Рождества Христова даже поля стояли нераспаханными по всей Европе. Были уверены, что тысячелетнее царство христиан закончится. Ошиблись. И еще одну тысячу прожили. И теперь уже ничего не боятся». В предсказании еще говорилось, что люди сами могут эту дату передвигать. Так и Ниневия не погибла, вопреки предсказанию, потому что ее жители покаялись.
О мире он уже давно думал, как о чем-то постороннем, чему сам не принадлежал. Он же вышел оттуда, оставив всю свою прежнюю жизнь. Пусть как-нибудь без него разбираются.
«А если бы сбылось, предсказание, - думал Андрей, - то было бы все слишком просто для меня». Так он всемирную катастрофу замкнул на себе и отменил, выбрав для себя что-то неизведанное и по всей видимости, более мучительное.
Андрей ждал гонений, мучений. И готовил себя к лагерной жизни. И как всегда, как все, кто готовит себя к прошлой войне, ошибался. Впереди маячило что-то неизведанное, новое, неожиданное, к чему подготовиться невозможно. И оставалось только покорно ждать, заниматься своими делами, и читать Евангелие. Эту благую весть, которая, наконец, дошла и до него.
«Ибо вы храм Бога живаго, как сказал Бог: вселюсь в них и буду ходить в них; и буду их Богом, и они будут Моим народом. И потому выйдите из среды их и отделитесь, говорит Господь, и не прикасайтесь к нечистому; и Я прииму вас. И буду вам Отцем, и вы будете Моими сынами и дщерями, говорит Господь Вседержитель. Итак, возлюбленные, имея такие обетования, очистим себя от всякой скверны плоти и духа, совершая святыню в страхе Божием» (2 Кор. 6:16–7:1).
«Выйти и отделиться» – так и поступил Андрей. Но народом Божиим и храмом Бога Живаго почему-то себя не чувствовал. И то, что Господь его принял, он тоже не чувствовал. И это его смущало, удручало, и не давало покоя.
Дождь размыл тропинку, так что она стала невыносимо скользкой и по ней невозможно было идти. Андрей ступил на траву и пошел рядом с тропинкой по пожне. За калиткой он увидел свои собственные следы, оставленные летом. Они давно засохли и стали почти незаметны, а теперь наполнились влагой, разбухли и внутри них стояла вода. Андрей вспомнил тот июльский дождь с грозой, под которым он бегал. Вспомнил то настроение. Еще веселое, беззаботное и полное надежд. И тень тоски коснулась его души. Он отмахнулся от нее, но она цепко вцепилась и не отпускала.
Он прошел мимо собственных следов, ведших в прошлое, и решил истопить котел, чтобы прогнать сырость из храма, а заодно и тоску из души. Он спустился в котельную, открыл заслонку и поджег давно заготовленную разжигу. Огонь разгорался медленно и неохотно. Совсем не аппетитной оказалась для него и бумага, и береста, и щепочки. Котельная наполнилась дымом.
Андрей вышел и посмотрел на трубу, выходящую рядом с куполами. Дым, показавшийся из нее, сразу опускался вниз и вместе с туманом стелился по земле, прибитый дождем. Печь не желала разгораться.
Андрей вспомнил примету: если дым стелется по земле, а капли оставляют пузыри, то непогода будет долгой, а давление низким.
Дождь моросил мелкий. Почти незаметный. Только если остановиться и прислушаться, то можно услышать тонкие комариные писки, которые он издавал, встречая на своем пути листья. А если выйти на поляну, на простор, то и этого не слышно. Только если еще вдумчивее прислушаться, то услышишь, как скребется дождь по плащу, рассыпается со свистящим звуком по траве. И Андрей вслушивался целыми днями в эти звуки. И погружался все глубже и глубже в молочную бездну неба, в серую даль горизонта. Вокруг не было никого, с кем он мог бы поговорить. И он разговаривал со всем, что его окружало. Больше всего он любил говорить с речкой. Она отвечала ему всегда веселым журчанием. Отвечала на бегу, с улыбкой и смехом. Отвечала неизменно, хотя всегда была занята своим неутомимым бегом. И на этот раз Андрей пошел к реке. Но река сегодня оказалась нахмуренной, угрюмой. Он не узнал ее. Она набухла, берега ей стали маловаты, и она уже не отвечала ему веселым, беззаботным журчанием. Текла безмолвно, насупясь. И как бы говорила ему: «Я тебе не какой-то ручеек. Я теперь настоящая, полноводная река. И мне некогда с тобой заниматься. Иди, по своим делам. А мне, видишь, сколько надо теперь воды спускать вниз, до самой Оки, а то и до Волги». И она текла, важная и безмолвная. Только тяжелые капли с деревьев, падали в нее, оставляя белые пузыри, которые относились течением, а потом беззвучно лопались.
- Ах, вот как - сказал Андрей. – Так получи.
И он со всей силой потряс ветлу, и осыпал речку сотней крупных капель. Река ничего не ответила. Она теперь не брызгалась, не журчала. Она молча приняла в себя все капли до единой и унесла вниз. Унесла в молочную бездну. В дремоту.
Река стала совсем другой, и, кажется, само ее имя уже не казалось дурашливым и смешным, а занудным и тускливым – Лампасня. Она поменяла и цвет, из прозрачной перекрасилась в серо-молочную. Под новый осенний стиль. Как и небо. И казалось, что она вообще сливалась с небом, потому что и небо двигалось к земле бесконечной рекой.
Мелкая сыпь дождя, встречаясь с речкой, издавала быстрый шелестящий звук. Андрей стал вслушиваться в него и нюхать речку. Речка никак не пахла.
Купаться не хотелось. Все и так было настолько мокрым, что казалось, у реки нет берегов. И он сам стал частью реки. И частью молочного, серебристого неба, и частью лохматых молочных облаков, и запутавшегося в ботве тумана.
Он пошел назад по полю. Стало немного светлее. На пригорке оглядел горизонт. Все вокруг пропадало в бело-сером молоке. Словно и не существовало никогда монастырской колокольни и коровника на другом берегу, ни дальнего леса, ни селений. Их поглотила и унесла небесная река. И только маленький хутор остался на земле, сохраненный для неизведанной миссии.
Настоятель храма, отец Кирилл был ровесником века. Он научил Андрея читать каноны, псалмы и Апостола. Они с ним надолго оставались в храме, и отец Кирилл рассказывал, как читали в годы его юности. До революции. «О» надо было выделять, это по старо-русски, но также налегать и на «а». Это по старо-московски. Читать ровно, одним тоном, а в конце дыхания, то повышать, а то понижать тон. Перед священническим возгласом обязательно растянуть последние гласные, чтобы священник не забыл вступить с возгласом.
Особое мастерство требовалось чтобы читать Апостол. Это чтение с движением. Надев стихарь, надо войти в алтарь, встать на колени и получить благословение от священника. Потом, пока хор поет Аллилуйя, выйти из северных дверей, держа книгу Апостола над головой. Идти в таком темпе по солее, чтобы к концу пения Аллилуйя оказаться посередине храма и постоять там еще немножко. То есть идти надо очень медленно.
Храм никогда не закрывался и в нем сохранилась книга Апостольских посланий Екатерининских времен. Старые страницы, закапанные свечами, открывались с трудом. Их невозможно быстро пролистать. Весил Апостол в серебряном окладе, килограммов десять. В нем были две широкие парчовых закладки. Одна на самом Послании, которое следовало читать в этот день, а вторая на прокимнах, которые произносятся до и после чтения.
Прокимны, учил отец Кирилл, надо произносить ровно, протяжно, в тон хору и при этом обязательно залезать на хор, а не ждать, когда они пропоют. А потом, сделав паузу, начинать торжественно. Интонациями и паузами разбить следующий текст надо примерно так, как он тут разбит в столбик.
- Ко Евреям
послания,
Святаго апостола Павла
чтение.
Потом опять маленькая пауза и отдельно, протяжно произнести:
- Бра-а-атие.
Это слово, которым всегда начинается чтение Посланий, произносилось максимально протяжно и максимально низко. Андрей долго тренировался, пока из груди не извлек такой низкий звук, что задрожали стекла. И только тогда отец Кирилл удовлетворился. Отец Кирилл оказался музыкально образованным человеком. Как дворянин он обучался дома, в собственном имении. Музыке его учил выписанный из-за границы учитель, то ли француз, то ли итальянец. Заодно он учил его и языкам. И с пяти лет будущий батюшка играл на виолончели и изъяснялся на итальянском и на французском. Он успел окончить до революции и классическую гимназию. Так что знал и древние языки. На Пасху он читал Евангелие от Иоанна на греческом, латинском, итальянском и французском, что производило на Андрея неизгладимое впечатление.
Отец Кирилл не признавал утробные и горловые звуки. Он называл патриарших дьяконов «удавленниками». И от Андрея он требовал чистого звука из диафрагмы, а не добытого путем давления горла.
Произнеся, наконец, правильно «Братие», надо сделать мимолетную паузу для вдоха и начать в той же низкой ноте чтение, после каждого предложения повышая тон. И так распределить чтение, чтобы последние слова Апостола пришлись на максимально высокую ноту, на которую способен. И эту ноту надо уже протянуть с максимальной силой, максимально громко.
- Форте! - потребовал отец Кирилл из алтаря.
И Андрей выдавал форте. Голос у него оказался мощный, хотя пользоваться им он не умел как следует. И Андрей довольно долго практиковался под руководством отца Кирилла, пока, наконец, не был допущен к чтению Апостола на службе. Первое же чтение вызвало восторг двух прихожанок (больше не нашлось) и хора. Приезжий, столичный регент, прибывший со своей «октавой» по случаю престольного праздника, - Вознесения, воскликнул в конце Апостола на весь храм: «Спаси, Господи!» Это и означало признание. Собственно, иначе и быть не могло, голос у Андрея был поставленный и репетиции не прошли даром.
Церковное чтение оказалось искусством, которым овладеть было совсем не просто. Конечно, читать можно как попало, лишь бы отчитать. Но здесь такое не проходило. Здесь за всем следил отец Кирилл и он любил соблюдать старину, чинность и красоту.
В обязанности Андрея вошло чтение шестопсалмия и потом на утрене – кафизмы. Кафизмы вычитывались полностью, не сокращая. Андрей научился читать без пауз, соединяя слова в одну монотонную песню. При этом спешки никакой не требовалось. И казалось, что он читает медленно. На самом деле скорость чтения оставалась максимально быстрой, а текст вполне понятным. Надо было читать без модуляций. Не повышая и не понижая тон. Все произнося на одном уровне. При таком чтении все непонятные из-за титлов церковно-славянские слова тоже прочитывались или на худой конец, проглатывались, но на них никогда не запнешься.
Из истопника Андрей быстро превратился в чтеца, а потом и в алтарника. Ко времени раздувал кадило и целовал руку, вкладывая кадило в руку священника.
Нельзя сказать, что Андрей благоговел перед всем церковным. Он разделял Бога и церковь. Веру в Бога он получил совсем не из церкви. Она пришла к нему из искусства. Из книг, кино, театра, и музыки. Поэтому он не считал себя обязанным церкви, но обязанным искусству.
Церковно-славянский язык казался Андрею, полным абсолютной и загадочной поэзии. Особенно трудно на первых порах было разгадывать сокращения с титлами. Бгъ с титлом на верху, надо читать как Бог, а от слова Господь, осталось три буквы - Гдь. И так же это слово и склоняется Гду – с титлом, что надо читать: Господу. А слово Бгъ при склонении, почему-то теряет титл и пишется полностью: Богом. Он наслаждался каждым словом этого волшебного языка, на котором можно говорить с Творцом Неба и Земли, всего видимого и невидимого. Он находил все новые и новые слова, которые его поражали и восхищали. Например – Гдеви, с титлом, что надо читать: Господеви. И перевести это невозможно на русский. Настолько это слово неисповедимое и непередаваемое. Нет, это не просто родительный падеж.
«И рече Гдь Гдеви моему: сиди одесную мене, дондеже положу враги твоя подножие ног твоих».
Это звучало как высокая поэзия. Выше Пушкина, Данте и Гёте. Впрочем, примерно так же и сам Пушкин исповедовал: «Данте и Шекспиру предпочитаю Духа».
Дореволюционное и дворянское происхождение настоятеля ни в чем явно не сказывалось, но во всем чувствовалось. Незримо и прикровенно. Проявлялось это редко, но так, что Андрей неизменно поражался. Некоторые сентенции отца Кирилла, в которых проявлялось его прошлое, запоминались как откровения.
Как-то наняли рабочего починить моторчик насоса артезианской скважины. Отец Кирилл заплатил условленную цену, а потом еще приложил небольшую купюру, так сказать, «на чай». Рабочий забрал все деньги и ушел не поблагодарив.
Отец Кирилл прокомментировал это так.
- Бывало, дашь пятачок рабочему, он тебя благодарит и руку целует. А теперь, сколько ни дай, все мало и благодарности никакой.
- А когда так было? - в недоумении спросил Андрей.
- Да в нашем имении, когда крестьяне приходили что-то делать.
За такое Андрей отца Кирилла особо уважал и побаивался. И все время ждал еще его рассказов о дореволюционной жизни. Но отец Кирилл помалкивал. Жизнь научила его не многословию, не святые отцы.
Сначала Андрей часто заходил к отцу Кириллу на беседы, на чай. Как-то они сидели за столом, а староста пришла с портретом нового правящего архиерея. Молча сняла портрет старого, покойного и повесила владыку Иллариона, недавно назначенного.
Это событие отец Кирилл прокомментировал так.
- Вот так, без слов, у нас и портрет царя сняли. А потом на этом месте Ленина повесили. И посмотрел на стену.
- Он жил при царе – запоздало сообразил Андрей. – При царе батюшке – вдруг всплыло в голове сказочное присловье. И какая-то жалкая, трясучая тоска. Тоска по непоправимому, охватила его.
- В наше время развод в епархии был большой редкостью – говорил отец Кирилл в проповеди перед венчанием – а если случалось два развода в год, то собирались архиереи на Собор, обсуждали дела, вызывали настоятелей храмов, к которым были приписаны разводящиеся. Учиняли разбирательство, наказывали нерадивых священников. А теперь на одну свадьбу – два развода, и никто об этом не печется.
Отец Кирилл особо не подпускал к себе Андрея. Андрей был начитан религиозной литературой настолько плотно, что это превышало его воспитанность. Так же не воспитанными, дикими, лохматыми, были и его рассуждения, мысли на церковные и богословские темы. Эти суждения, особенно когда они высказывались вслух, как правило, ни к селу, ни к городу, звучали несусветно, бестактно, они никак не приводились к привычным общим знаменателям. Например, что это ересь, и противоречит святым отцам. Или, наоборот, что это полностью согласуется со всем церковным учением. Беседы не складывались, взъерошенные мысли Андрея совсем не нравились отцу Кириллу, и дружба у них не получалась. В Андрее все было угловато, все развито непропорционально. И сам-то он поэтому нигде не находил себе места. Какой-то лишний, неправильный пазл в головоломке. И без него не складывается, но и с ним никак.
Андрей читал и догматическое богословие, и Добротолюбие, и Блаватскую, и Штейнера, и системы йогов. Читал вперемешку, по мере того, как удавалось достать какую-нибудь новую интересную книгу. Еще раньше он прошелся по русской литературе. Он искал что-то религиозное, что соответствовало бы его запросам. И удивлялся, насколько мало в русской литературе церковной жизни. Практически нигде невозможно встретить простого описания церковных служб. Только упоминания, что ходили в церковь, что Наташа Ростова не пропускала великопостных служб, после того, как умер князь Андрей. И ее звали плаксой, оттого, что она плакала на службах. А сами службы опускались. А что служилось, что происходило? Что она там делала? Что помогло ей выжить, что дало силы пережить горе? И что дало силы любить опять? И как она вымолила, наконец, счастливый брак? Это названо, но не описано. Даже самый великий писатель такое не смог постичь. Но он знал своим непостижимым чутьем, как исправляются судьбы в церкви, на службах, в таинствах.
- Это, наверное, церковная цензура не давала возможности описывать службы, - думал Андрей.
Невозможно объяснить, каким образом то, чем жила Россия, чему она себя посвящала целиком, без остатка, не попало в литературу. Словно литература описывала какую-то другую страну, другую жизнь, а не ту, которой жили ее граждане. Описывала не те чаяния, которыми жили люди. Описания в литературе удостаивались только те, кто вышел из церкви, или те, кто туда совсем не ходил. Но это редкие, исключительные люди, которые не жили общей жизнью и не определяли эту жизнь.
«Она уехала и поступила в дальний монастырь» - заканчивается «Дворянское гнездо». Роман то заканчивается, а жизнь то нет. Жизнь только начинается. В монастыре нет жизни, - утверждают русские писатели. Там нечего описывать. И ошибаются.
Андрей не был писателем, но имел привычку думать обо всем так, как если бы он кем-то был: «Вот если бы я был писателем, то я бы описывал церковную жизнь, - мечтал он, - потому что церкви люди посвящали большую часть своей жизни. А она не описана. Всенощная три-четыре часа. Литургия три часа. И это каждая суббота и воскресенье. И ежедневные утренние и вечерние молитвы и длинные правила ко причащению. И надо ходить, потому что церковь — это одновременно и клуб, там встречаешь соседей, городское начальство, знатных, именитых людей, там и общаешься. И если не ходишь, то об этом все сразу узнают. И хоть раз в год, а надо говеть. А значит, ходить в храм регулярно. Иначе не допустят к Чаше. Но церковная жизнь не описана. Словно ее и не существовало. Словно Синод, синодальная цензура, запрещала мирянам, беллетристам, описывать церковное. Поэтому и создалась в русской литературе зона безбожия, которая потом перекинулась на всю страну. А теперь и описать –то церковную жизнь некому. Да и кому это будет интересно».
- Вот если бы я читал в Елоховском соборе, то читал бы Апостол именно, как отец Кирилл учил. – Думал Андрей. – Вот если бы я пел в церковном хоре, то я бы не допускал высоких нот, которые берутся горловыми звуками с петушиными хрипами. Если бы я был регентом, я вообще убрал бы все высокие ноты из церковных партитур. Это не опера.
А вот если бы я был философом, то не стал бы опровергать другие философские системы, а создал бы философию не в терминах, без всяких эмпириокритицизмов, а литературную, которую, можно было бы просто читать. И над прочитанным можно было бы думать. Прочитать мог бы каждый. Ну, а размышлять мог бы тот, кто способен. А теперь размышляют над терминологией, которая создает вторую реальность. И эта вторая реальность совершенно не совпадает с действительностью.
Это было любимым занятием Андрея, исправлять реальность. Он представлял себя и архитектором, и художником, и химиком, и математиком. И фантазировал, и мечтал, чтобы он сделал на их месте.
- А вот если бы я писал фрески, думал он, когда в храм пришли реставраторы и стали подмалевывать и подписывать новые фрески, то я бы копировал только с Андрея Рублева. Я бы не писал по-современному, не писал бы и как в 19-м веке. И странно, почему иконописцы берут за пример другие, совсем не идеальные образцы.
- А вот если бы я был художником, то писал бы церкви и монастыри, и снег. Потому что в этом Русь. И нигде такого больше нет. Европа не знает ни снега, ни монастырей, ни икон. И нигде в мире нет такого, чтобы с любого места был виден хоть какой-нибудь крестик на куполе. А на Руси не было такого места, чтобы оттуда не виднелся бы Крест. Отсюда и слово «окрестность». Вся Русь, как не велика она, крестами помечена.
- А вот если бы я был Богом… Я бы стал человеком. Иначе я был бы не Бог. Я бы разделил судьбу со своим творением и воплотился бы.
И тут он вдруг почувствовал, что нашел как бы свою профессию. Быть человеком. Иисус Христос — это как раз и осуществил. Действительно, вся Библия полна упреков. Не соблюдают заповеди, плохо себя ведут. А попробовал бы Сам-то? Сам-то можешь осилить, что на нас, людей, возложил? И вот Он воплотился. Вот Он и человек, и ходит среди нас. Он создал камень, который не может поднять – человека с его свободной волей. И Его не в чем теперь упрекнуть.
Это не какая-то череда перевоплощений. Не какой-то бессмысленный круговорот перед тем, как уйти в ничто. Это поступок. Это истинное деяние. Спасительное миру.
Но Андрей был пока пильщиком, кольщиком дров, истопником. Тот и то был плотником. Андрей же только пилил.
Он посмотрел на небо, и вокруг. Словно признавая вину своих мыслей, словно прося прощения у облаков. Никого не оскорбил он своим неподконтрольным умом, который рождает столько причудливых мыслей?
- Да вы не обижайтесь. Я же не философ. Вот если бы я был… кем-то хотя бы, а на самом-то деле я не есть. Я есть никто.
- То есть, все-таки, я есть, хоть и никто, а есть. – Засмеялся сам своим мыслям Андрей.
- Я есть, но есть я никто. Ничто из всего. А все же есть.
Хотя и на этом выводе Андрей не задерживался. Он считал, что это слишком высоко для него – быть никем. И в этом есть гордыня. Тот, кто мыслит себя никем, тот непременно хочет стать всем. А на самом деле нужно занимать свое место. Но вот своего места у Андрея как раз не было. Он не знал своего места.
Андрей любил читать Добротолюбие. В нем он находил непрестанно повторяющуюся мысль, что нужно представлять себя вовсе не сущим. И недостойным даже быть сущим. И как не сущий припадать к ногам братии и просить прощения. Ему эта мысль была очень близка.
- Но монах, это все-таки положение – думал Андрей. – Это определённый статус.
Однажды к ним на хутор заехал какой-то монах. Так ему все выказывали очень большое внимание и уважение. Прямо в рот смотрели. То есть это был кто. А сам Андрей был никто.
Однажды за столом у отца Кирилла, тогда еще отец Кирилл приглашал его отобедать вместе, особенно, если случались гости, Андрей высказал эту мысль, что монашество несовершенно. Монахи занимают прочную социальную нишу. А в Добротолюбии сказано, что они должны жить как не сущии. А они очень даже сущии. И у них есть и старшие и младшие. И старшие обижают младших. И могут давать им невыполнимые послушания, вроде того, как поливать сухое дерево и ждать от него плодов, или посадить рассаду вверх корнями. И все стремятся получить больше привилегий разных и уважение. Построить монастырь полепше, и получить положение в обществе повыше.
Это была одна из тех мыслей, которые очень не нравились батюшке. Он на подобные сентенции Андрея отвечал шутками, а потом и вовсе перестал его приглашать к себе.
Однажды батюшка ответил на подобную реплику Андрея так:
- Больше ему не наливайте.
Все за столом засмеялись. И хотя Андрей не пил, он тоже тогда засмеялся.
- Ведь вино тоже чтобы уйти из этого мира, - неутомимо думал он. - Все хотят уйти из мира. Мир полон страданий. Кому приятно мучиться? А вот не сущий не имеет страданий. И, возможно, в этом счастье.
Но эту мысль он оставил при себе и не стал высказывать вслух.
Андрей задел куст, который за лето выпустил длинную ветку далеко в сторону, перегородив тропинку. Ветка высыпала на джинсы Андрея всю свою росу. Они вмиг промокли. Андрей вспомнил неприветливую реку и понял, что это она догнала его и ответила ему тем же – обрызгала россыпью капели и вымочила до нитки. Он ощутил кожей прикосновение холодной влаги. Это было очень интимное прикосновение. Река ответила ему, напомнила, что он не захотел в ней искупаться. И она сама искупала его. Между ним и рекой, несомненно, была связь. Река текла с ним, как бы далеко он не ушел от нее, он оставался ее притоком.
- Если бы я был рекой, - думал Андрей, - я бы все равно журчал. Журчал бы даже в самую плохую, дождливую погоду.
- А вот если бы я был кустом, то я бы не рос в сторону тропинки. – Андрей повернулся и убрал длинную ветку с тропинки, заложив ее за другие ветки. – Я бы никому не мешал ходить!
И он вдруг ощутил зависть к этому кусту. Куст занимал какое-то место в жизни, и в пространстве. С ним надо было считаться. Обходить. А сам Андрей не занимал никакого места в жизни и с ним никто не считался.
Андрей вернулся и надломил ветку, чтобы она уже не смогла вернуться и снова, как ни в чем ни бывало, перегородить дорогу.
Андрей пересек поляну и вошел под вязы, которые росли на хуторе невесть с каких времен. Никто не знал, сколько им лет. Но им тут было хорошо, они тут обрели себе идеальное место в жизни. А почему именно здесь? Ничем это место от других не отличалось. Андрей хорошо знал и дубовые рощи, и сосновые рощи, и всякие другие. Но вот вязовую рощу никогда не видел. И сначала он считал, что эти огромные деревья – дубы. Ему это было знакомо и понятно. Жить под дубами хотелось. Однажды он сказал прихожанину, иногда приходившему на службы по воскресным дням, решившему помочь с пилкой дров.
- Пошли, вон там, под тремя дубами у меня и козлы, и пила, и поленница.
Прихожанин поправил: «Это вязы, а не дубы».
С тех пор дубы стали вязами. Андрей никогда в жизни не встречал вязовых рощ. И поэтому относился к вязам с некоторым трепетом и почтением. Потом он рассмотрел их листья у себя под ногами. И даже сгребал их в кучи, освобождая тропинки. Ветви вязов росли так высоко, что листья невозможно было рассмотреть снизу. И все равно, превращение дубов в вязы не теряло своего волшебства, хотя и произошло благодаря ботаническому невежеству Андрея.
Хутор состоял только из приходского дома. Храм был начала восемнадцатого века, и сохранил еще округлые барочные формы, а колокольня, пристроенная позже, несла вверх, к небу, стремительные, прямые линии классицизма. От храма шла совсем заросшая дорога и вела к приходскому училищу. Длинному двухэтажному дому с выбитыми стеклами, без крыши.
- И все-таки непостижимо, - думал Андрей, - страна тысячу лет стоит на постоянных обязательных службах, поквартально, в каждом селении, в приходах, и соборно в соборах и по-монастырски в монастырях. Это самое привычное, обыкновенное дело, а в литературе ничего не описано. Вот тебе и реализм русской литературы. Если и описано, то какая-то гадость, как у Помяловского. Или как Нос в Казанском соборе стоит на службе. Может быть, они считали, и описывать нечего, кроме «бу-бу-бу». «Она бы всю Пасху проспала под чтение псалтыри» - как писал один модный тогда поэт, а потом и лауреат.
Вот тебе и критический реализм, вот тебе и революционно-демократическое направление в литературе. Врали. Безбожно врали, описывая совсем не ту страну, в которой жили.
Чем больше Андрей вникал в ход и смысл служб, тем все больше убеждался, что описывать есть что. И поучиться есть чему. Просто настолько сложно, так глубоко, что не всякому дано понять. Не всякий осилит. Не верилось, что в этом убогом «бу-бу-бу», есть смысл, что в этой серой, нищенской, непросвещенной стране, где-то есть свет.
В службах обнаружился сюжет. Этого мало! Развитие, драматургия. Кроме того, в них отчетливо прослеживался порядок символических действий. Все это настолько глубоко, густо, непостижимо, сразу невозможно вместить, что легче казалось, все это разрушить, отмести, как последовательно сделали протестанты. Но в России протестанты казались злыми шутниками. И дождались злейших. Тех, которые вообще все до основания снесли.
А почему в России не было протестантов? Потому что рационально никто не собирался понимать. Понимали душой и сердцем. И не искали логического объяснения. Поэтому и выглядело все как глупость. Где нет логики – там глупость. Не так ли? Нет, не так. Не так.
Отец Кирилл оказался совсем не таким, как все остальные люди, которых встречал Андрей. В чем это отличие, Андрей сказать не мог. Но иногда проявлялось оно очень ярко. Например, во время обеда, он пользовался салфеткой, повязывая ее на шею. И ножом он пользовался не обычно, а как-то изящно. Словно скрипач смычком. Андрей вообще избегал пользоваться ножом. С некоторых пор, он считал, что христианам даже и вилка не нужна. И ел руками и ложкой. Но отец Кирилл все вернул на свои места. И Андрей покорно стал вспоминать, как пользоваться приборами и есть не спеша. Но многое для него оставалось неприемлемым, излишним, ненужным. И супница, в которую переливали суп из кастрюли, и затейливые фруктовые ножи и серебряные вилочки с двумя зубчиками неизвестно для чего. И как вести застольные беседы. Немногословные и всем приятные.
- Наверное, такие и есть они, настоящие аристократы. Им не обязательно быть богатыми и жить во дворцах. – Думал Андрей. – Им не обязательно иметь множество прислуги.
Но прислуга была. Прислуживала за отцом Кириллом староста. Подавала на стол, убирала со стола, и целовала руку. Целовала руку она, конечно, не как барину, а как священнику. Но впечатление это производило сильное. Да и сам Андрей в присутствии отца Кирилла ощущал себя челядью. Это ощущение с некоторых пор, появлялось неизменно в присутствии отца Кирилла, отчетливое и ясное, и Андрею это совсем не нравилось, это его обижало, но исправить он ничего не мог.
Однажды приехал к ним в гости старый знакомый отца Кирилла, его ровесник. Пригласили за стол и Андрея. И неожиданно, Андрей понял, что гость и отец Кирилл говорят между собой по-французски. Они обмолвились быстро несколькими фразами. Но по тому, как мгновенно вылетали слова, без всякого затруднения, Андрей понял, что французским они владеют свободно. Это, последнее, в конец убедило Андрея, что отец Кирилл человек иного мира. И стал он относиться к нему с осторожностью и даже благоговением.
Среди множества случайных книг, которые попадали к Андрею в руки и которые проходили через него, были совершенно диковинные. Например, синтаистский молитвенник. Молитвы, благословляющие каждый месяц. В молитвеннике был не только текст, но скрупулезно было указано и как его читать. Все повышения и понижения голоса, паузы. Японец, который дал ему это на день прочитать (то есть – просмотреть, книга была на японском) перевел одну молитву и пояснил значки. Когда в кружке Андрея обсуждали восточную премудрость, всяких бодхисатв и мудру-шудру, то заинтересовались и этой небольшой книжечкой. Общее мнение было: «Вот у них да, культура. Вот у них – да! Настоящая религия. А у нас бессмысленный обряд».
Сейчас, когда Андрей постигал азы церковного чтения, эта книга тоже всплыла перед глазами. И он понял, что такой русский молитвослов с указаниями, невозможно создать. Потому что в русской традиции важна импровизация. Важно живое чувство. Живой звук. Русское церковное чтение поэтому намного сложнее, у него бесконечное множество градаций. Именно из-за этой сложности русскую религию вовсе отбрасывают, как не имеющую смысла и глубины. Как примитивную. Только обрядовую. Непостижимое – объявляется примитивным, глубокое - бессмысленным. Бесконечность представляется нулем. Недаром ведь немцы получили такое название у русских - немые. Они говорили не понятно. Поэтому и были «немы», - немцы. Не имеющие языка. И тут так – то, что непостижимо, лишалось и смысла. Доискаться до смысла труднее, чем лишить смысла.
Андрей пришел на место где он пилил и колол дрова. Здесь всю землю покрывали опилки. Опилки он сгребал в ведра и таскал на огород, в малинник. Но все равно, оставалось еще много. Ходить по ним приятно. Опилки пружинили под ногами раскачивая тело, как при качке на море. Все вокруг пахло свежей древесиной. Здесь образовался очень уютный уголок. С трех сторон он закрывался высоченной дровяницей, аккуратно сложенной Андреем. Сверху закрывался кронами трех неохватных вязов. И между вязами, между их слоновьими стволами, стояли козлы. Тут же и огромная колода, на которой Андрей колол дрова.
Неожиданно глаза наткнулись на колун и на пилу.
- Как же я не убрал их?
Дождь лил третий день, и Андрей не работал столько же, и инструменты валялись на улице не прибранные.
- Некому и взять их. Никто не ходит сюда.
Андрей не понял, то ли он досадует на это, толи радуется. Жизнь проходила совсем близко, час ходьбы, и там, прямо у моста, остановка автобуса. И поезжай куда хочешь. Но ехать некуда.
Жизнь текла здесь. Но Андрей все яснее ощущал, что притекла она в запруду. И дальше течь не может.
Здесь, под вязами, дождь совсем не чувствовался. Все принимала на себя крона, и вода текла по листьям, дробко скатываясь крупными каплями, строго следуя путям, указанным листвой, так, что некоторые места на земле оставались совершенно сухими… а где-то образовывались лужицы. Широкие, шершавые листья вяза пожелтели и временами тихо, почти бесшумно опадали вместе с каплями. А на земле съеживались и коричневели.
Андрей закрыл поленницу, сорванной ветром пленкой. С пленки посыпались прозрачные, крылатые семена вяза, с темными семечками в центре. Они шелестели и кружились, все в разные стороны. Ветер нагнал под поленницу, намел целые кучи этих овальных, слюдянистых глазков.
От этого места веяло здоровьем. Здесь Андрей за работой проводил все летние дни. Раздевался до пояса и весело махал топором. И делал это неизменно с молитвой.
- Господи, Иисусе Христе, сыне Божий – Произносил он на вздохе, поднимая колун к небу, и на «помилуй меня, грешного!» опускал со всего маха колун, сокрушающий полено. Распределять дыхание на слова молитвы учило Добротолюбие.
И так весь день. По поленьям в поленнице можно было сосчитать сколько ударов он сделал, сколько Иисусовых молитв произнес.
Вернее, сосчитать как раз было невозможно. Тысячи и тысячи полешков, прижавшихся друг ко другу, смотрели на него.
Это были огромные счеты, каждая костяшка которых отсчитала Иисусову молитву. Вернее, это были четки. Огромные, которые никто уже не сможет повторно мять между пальцами, пропущенные им через руки, через колун, да и через сердце, навсегда запечатлевшие его молитву в сложенной дровянице. Монументально, в пять рядов и в два метра высотой, выше роста Андрея. Так что он клал верхний ряд, вытянув руку. И они будут хранить эту память, пока не сожгут их в топке. Да собственно, и весь мир сгорит вслед за ними.
- Кто-то оставляет за собой иконы, поэмы, открытия, а я поленницы дров.
- А посмотрим, что гореть лучше будет в день судный – вдруг скользнула демоническая мысль.
В основном, дрова привезли березовые, которые, как известно, хорошо горят и дают много тепла. Но среди них попадались и странные, с темной сердцевиной, поленья необыкновенной толщины. Сличив кору с поднимавшимися вокруг вязами, он определил, что это и есть вязы. Кололись они очень трудно. Они обладали странной вязкостью, и действительно, по-настоящему соответствовали своему названию – вязы. В них не петлились заковырки сучков – вечных противников колки. Но с сучками Андрей справлялся, направляя удар в щели, и каким бы не было витиеватое и перекрученное полено, сосновое или березовое, оно раскалывалось как раз по этим витым сучкам. А от вязов топор просто отскакивал. Здесь нужна была резкость удара. И эту резкость Андрей тоже выработал, и колун уже не отскакивал. Но когда полено разваливалась, он всегда удивлялся, словно это было открытие, и он дошел до сути, до сердцевины, и заглядывал внутрь на прямые девственные волокна и вдыхал древесные запахи.
Андрей хотел было порадоваться своей работе, но тоска, привязавшаяся к нему, не отпускала.
- А зачем мне это? Занят не своим делом, и все труды, и молитвы напрасны.
И нахлынуло, и охватило, и сковала его тоска.
- Разве я к этому себя готовил?
Он прислонился к поленнице, хотел качнуть и завалить ее. Но, нет, дрова не поддавались. И он вспомнил, как сам укреплял ее, как надежно вбиты колья и привязаны к стволу вяза. И трактором не свернешь.
А все равно, еще покачал поленницу. А она слушалась его, шаталась, но все равно, упруго возвращалась на место.
Он понес инструменты в котельную, заодно посмотреть, разгорелся ли огонь.
Но огонь в печи потух. И разжигать его заново Андрей не стал.
- У меня огонь не горит и в теплую погоду. А как же зимой я буду топить? – подосадовал он.
В доме, прежде, чем он зашел за свою перегородку его окликнула Анна, просвирница.
- Завтракать то будешь?
В ответ Андрей не пошел в свой закуток, а молча вошел в горницу и сел за стол, широко перекрестившись.
Анна была старожилка этого храма. Она знала о храме все. Каждую Пасху, каждое Рождество от рождения она проводила тут. Даже когда священника не было. И она все это потихоньку, год за годом своей жизни, рассказывала Андрею.
- Как отец Кирилл? – спросил Андрей.
- Нет, не встает. И даже заходить к нему запретил.
- Может быть, мне ему почитать какую-нибудь книжку? Хоть Псалтырь.
- Нет, нет – тебя он не хочет видеть. Да и меня тоже.
- Отчего же это с ним такое?
Анна молчала. Хоть и принят был Андрей, но как он заметил, доверяли ему не всё.
Рук не хватало. Нужно было петь, читать, алтарничать. В алтарь женщинам вход воспрещен. А батюшка не справлялся. Однажды Андрея попросили помочь сменить занавеску на царских вратах. Пришло время Пасхальную, красную менять на обыденную. Отец Кирилл не мог лезть на лестницу, а не достать до верха без лестницы. И Андрей забирался на лестницу и осторожно менял занавески, стараясь ни в коме случае не пересечь заветную линию, пересекать которую мог только священник.
Засохшие просфорки Анна опускала в святую воду. Там они набухали и размокали. Там они становились некрасивыми, скользкими, как медузы, вода мутнела и в ней плавали ошметки просфоры…
Каждый раз, перед завтраком, после молитвы она читала «Отче наш» и за завтраком и перед обедом и перед ужином. Когда молиться предоставляли Андрею, то за завтраком он неизменно читал «Очи всех…» Анна была недовольна. И всегда, после того уже, как Андрей благословлял ясть и питие, быстро, шепотом, читала и «Отче наш».
Потом она подставляла к Андрею стаканчик с распущенной в святой воде просфорой и начинала поминать о здравии и за упокой. Причем, каждый раз немного рассказывая об этих людях – Упокой Степана и Ольгу – родители мои, Агафью – родственница моя… Или: «Спаси и сохрани Матвея, прости ему вся согрешения вольная и невольная - За него батюшка велел молиться». Это значило, что Матвей что-то плохое сделал Нюре или ее родне. За врагов надо молиться. А может быть, просто пьяница и алкоголик знакомый.
Андрей понимал, что не соблюдает некоторые простые правила, из-за чего и попадает в разряд простолюдинов. Не пользуется салфеткой, не пользуется ножом. Не умеет вести себя за столом, поддерживать легкую, приятную для всех беседу. Не умеет шутить. Всегда заводит серьезный, совершенно неуместный разговор. И вообще, слишком мрачный. И напускает на себя мрачность, думая, что это правильно и необходимо для христианина. Шутки для христианина воспрещены. Все святые отцы пишут об этом. «Последние дни, а ты шутишь». – пишет Авва Дорофей.
Андрей читал «Церковь духа Святаго» Протопресвитера Николая Афанасьева. Книга поворачивала ему мозги в разные стороны. Андрей был уверен, что причащаться следует каждую литургию. Иначе нельзя. Так думали и все его друзья, так думали и святые отцы Церкви. По крайней мере, так казалось им. Но отец Кирилл думал не так. И сначала в первую же литургию, он поисповедовал Андрея, и причастил. А на второй литургии, через неделю, сказал, что причащаться не надо.
- А когда же можно будет? - удивился Андрей.
- Не так скоро. Через месяц, два. И Чашу пронесли мимо Андрея. Андрей хотел выяснить ситуацию. Но отец Кирилл избегал этой темы. Он не обосновывал свое решение традицией. Или недостоинством Андрея. Его неготовностью. Нет. Он вообще ничего не объяснял. Он как бы оставлял это на свое усмотрение: священника, духовника и настоятеля. Оставляя в тайне истинную причину.
Просфорницу звали Нюра. А кто-то Анной. А за глаза иногда Аннушкой. Она жила в соседней деревне. И с детства ходила в этот храм. Она была полна историй о храме. Её память хранила мельчайшие детали истории этого храма. Она помнила храм еще дореволюционный. Когда в него ходили всей деревней и знали, кто не пришел на обедню.
У Анны скорбей в церкви тоже хватало. Она очень любила петь, но у нее не было ни слуха, ни голоса. И отец Кирилл запретил ей петь в церкви. Но сердцу не запретишь, и Анна пела. На клирос ей запретили подниматься, и она пела возле клироса, что было еще хуже, потому что это было особенно слышно в алтаре. Она пела и против мелодии и против всего хора. Пела самозабвенно, позабыв обо всем. Позабыв и об отце Кирилле, позабыв все обиды ей причиненные. Душа раскрывалась навстречу Богу. Особенно она любила полиелей. И тут уже никто не мог ей воспретить петь.
- Благослове-ен Госпо-одь, от Сиона живый во Иерусалиме. Аллилу-у-у-ия.
Заливалась она, воздев очи к небу. И вот тут неизменно из алтаря, появлялся разгневанный отец Кирилл, и как карающий Саваоф, обрушивал на ее голову праведный гнев. Его уши не выносили фальшивые звуки. Аннушка пугалась, обижалась и мгновенно исчезала.
Анна, действительно обладала уникальным голосом, похожим с одной стороны на мяуканье кошки, а с другой на скрип немазаной телеги. И она пела то одним, то другим тоном. Низы у нее звучали телегой, а верхи она брала кошкой. Эти звуки чередовались, а иногда выходили из ее горла одновременно. Словно кошка попадала под колеса немазаной телеги.
Ко всему этому, голос у Аннушки, к ее несчастью, был громкий. И это уже совсем выводило отца Кирилла из себя. Он выбегал из алтаря весь красный, возмущенный. И кидался на Аннушку. Аннушка пугалась и бежала из храма вон, пряталась в приделе, за колоннами. И уже нам, переведя дух, он говорил.
- Просили же ее. Не петь громко. И вообще не петь. А вы тоже. Не пускайте ее на клирос. Сказано же.
Эту маленькую заминку прихожане словно не замечали. И служба шла своим чередом. Все думали, что настоятель послал Анну за чем-то нужным.
Андрей уже прочитал о «сведении ума в сердце», о сердечной молитве, и о том, как добиться постоянной сердечной, Иисусовой молитвы, когда сердце начинает само говорить Иисусову молитву. И хотелось обсудить это с кем-то, но обсудить было не с кем.
За обедом в церковной сторожке приходилось слушать Нюру и ее рассказы о лютых временах.
– Приходим мы в сельсовет: «Дайте ключ от церквы. Рождество сегодня».
– Священника все равно нет – говорят – без священника не дадим ключ.
– Священника обещали прислать из епархии.
– Ну, ждите, что за священник. Не всех разве еще расстреляли.
Звонят куда-то. Ждем весь день. На улице ждем. Из сельсовета нас повыгоняли. А такой мороз, что долго не постоишь. Решили по очереди ждать. Одна стоит, остальные идут греться в избу к Гашке. И каждые полчаса меняться. И каждые полчаса напоминать о себе, требовать ключ.
Темнеет быстро. В четыре уже темень и метель начинается. В сельсовете думают, ушли уже. А я стучу в дверь.
– Открывайте, замерзаем.
А как не открыть. Во-первых, я инвалид, во-вторых, из самых бедняков во всей деревне. Я уже жаловалась на них. Пришел им нагоняй. Даже выговоры дали.
– Мы узнавали, не будет священника. Нечего вам делать там без священника.
А у нас уже ответ на это. Мы ревизионная комиссия, должны церковные ценности проверить. И опись им показываем, которую сами и сделали еще десять лет назад.
– Ну, ждите.
Опять звонят по начальству.
Стоим у крыльца. И такая темень, страшно. В сельсовете окна потушены. Крыльцо снегом замело, у двери сугроб, не откроешь дверь. И никто не отзывается. Уйти не могли. Мы стережем их. И снова стучим в дверь. Решили хоть до утра их стеречь и стучать в дверь. Там трое их прячутся. Все не наши. Присланные с района, а то с области, сверху. Давно знаем их. Даже сейчас помню председатель Иван Спиридонович, бухгалтер Татьяна Прокопьевна.
Рабочий день до шести. Уже седьмой час. Иногда они и тут ночуют. Не уходят. Им далеко до дома ехать. Последний автобус, знаем, в 7 вечера идет до станции. Будем до 7 ждать, решаем. Тут такая метель начинается, заметает нас прямо. Мы стоим в валенках и на глазах валенки заметает по колено. Только ногами переступаем.
Но вот, дверь оживает. Кто-то скребется там. Но открыть не может. Замело. Мы помогаем. Руками разгребаем снег.
- Ну, что? Дадите ключ, а то не будем помогать дверь открывать! - говорит Марфа им через дверь. – Сугроб тут намело.
- Идите по домам! – отвечают из-за двери.
Мы перестаем снег грести. А Марфа бойкая. Она была еще в комитете бедноты. Ее все знают. Из самой бедной семьи у нас в деревне. И говорит.
- Мы то дома. Это вам ехать.
А что нам сделают? Не расстреляют же. Времена не те.
Замерла дверь. Так и не вышли. Не дали ключ. И свет не включают. Подождали до семи. А к семи еще народ подошел.
Решаем еще немного подождать и все вместе идти в храм. Хоть перед храмом, все равно службу какую-никакую справим. Нельзя Рождество пропустить.
Прямо святочный рассказ – думает Андрей. – вот бы Чехова сюда, он бы написал.
- Решаем идти сначала по домам, а потом к храму. Там попоем. Обходим деревню нашу. Стучим в окна. Собирается еще несколько человек. Все бабы, конечно. Идем через мост. Снегу там столько намело – по пояс проваливаемся. Пока шли – метель стихла. Идем в тишине. И вдруг все разом запели.
- Христос ражадается – славите, Христос с неба, срящете. – Эту стихиру. Не тропарь. Почему, не знаю. Все разом. И так хорошо поем, сразу праздник на душе.
Чтобы Аннушка хорошо пела? – удивляется про себя Андрей, взглядывая на нее с интересом, словно открылась в ней какая-то тайная, скрытая доселе суть.
- Идем еле-еле. Друг за другом. Гуськом. Наступаем в следы. И еще издалека видим, огоньки. Какие-то огоньки у церквы. Останавливаемся. Боязно идти. Что там впереди? И такая тишь настала, прямо уши ломит. Стоим в нерешительности. Что за огоньки?
И тут Марфушка наша вдруг как затянет
- А-а-а- ангелы! Ангелы! - мы сначала и не поняли. А это же из кондака Рождества.
«Ангелы, с пастырьми, славословят». И мы тут все вместе подхватываем
- Во-о-о-о-олсви же со звездою путешествуют. – Это вроде как бы и про нас. И тут не поверишь, небо очищается над нами, и мы видим звезды. И одна огромная. И все начинает вокруг блистать. Снег искрится. И мы с пением идем уже к церкви безбоязно. И слышим, уже, что и там поют. Оказалось, что собрались люди из Ахромово, Мортюхов, даже из Нового Быта пришли. В руках у них свечи – вот откуда огоньки. Свечи то из дома принесли. И церковные, хранили, значит, невесть сколько лет. И стеариновые, и самодельные. И стоят перед храмом и поют. И мы поем. Вот это была катавасия. Все друг друга стали обнимать, целовать, как на Пасху, поздравлять с праздником. Начали службу править. Вечерню то мы наизусть знаем. Все до шестопсалмия пели. И шестопсалмие прочитали и полиелей спели. Ну, конечно, ни канона, ни стихир, ни Паремий мы не знали. Стали прямо перед церковью разговляться. Все принесли с собой что-то вкусное. Угощаем друг друга.
К каждому завтраку у Аннушки были припасены рассказы. Столько узнал Андрей из жизни прихода, словно сам жил тут. И как монастырь закрывали – Никонову пустынь. И как колокола сбрасывали. И как после войны вытащили из речки два колокола, да повесили назад на колокольню.
- И что вам было за такое Рождество?
- А что нам? Нам то ничего, вся деревня узнала на утро как мы на хутор к церкви ходили и службу пели с дальними деревенскими. А вот начальству-то худо пришлось. Дверь то они так и не сумели открыть. Переночевать-то они кое-как переночевали, а потом и весь день сидели. Стучали в окна, да кто их слышит. Никому они не нужны, забыли о них все.
Звонили в район, да и там-то все празднуют, никого нет на месте.
И у нас в деревне праздник. Запрягли лошадей, нарядили сани, повесили бубенцы, ездим в гости друг ко другу. Никто и не помнит, что в сельсовете люди. Они и в милицию звонили. А в милиции отвечают: «Мы то тут при чем. Никакого нарушения порядка нет. Стучите, мол, и откроют вам.»
Не знаю, читали милиционеры Евангелие, но ответили по-евангельски. «Ищите и обрящете, стучите и откроют вам…»
Только когда стемнело, заметили свет. И опять Гашка, ее дом поближе.
- Чего стучите? – спрашивает.
- Не можем дверь открыть.
- А что ж вчера не открыли, когда мы все тут стояли, целый день перед дверью.
Молчат.
- Тут целый сугроб и лед. Лом, лопаты нужны. А у меня инструментов нет.
- Сходи, - кричат из-за двери к Анисиму, он откопает.
Анисим был у нас один член партии на всю деревню. Сознательный крестьянин.
Пока к Анисиму она дошла, всех нас опять подняла. Все мы вчерашние собрались опять у сельсовета. И ряженые пришли.
- Давайте ключ от церквы, в миг откопаем. – Кричим им.
Примолкли, ничего нам не отвечают.
Они же голодные сидят. Да и дыма нет из трубы. Значит не топлена изба то их. Мы стучим в окна, откройте, мы вас покормим. А окна то у них не открываются. Досками, что с моста, ведущего к храму, так избу обшили, что и окна снизу прихватили.
Вся деревня собралась.
И стали мы им колядки петь. И Анна своим скрипучим голосом немазаной телеги, вперемешку с верхами, которые она брала кошачьими визгами, запела.
Андрей слушал. Андрей не протестовал. Так пели тогда. Так пели тогда, вместе с ангелами. И сам Бог принимал эту песню. А что он со своим жалким неоконченным консерваторским образованием, мог бы возразить?
Небо и земля, небо и земля
Ныне торжествуют,
Ангелы, люди, Ангелы, люди
Весело ликуют:
Христос родился,
Бог воплотился!
Ангелы поют,
Славу воздают.
Пастухи играют,
Пастыря встречают,
Чудо, чудо возвещают!
Во Вифлееме, во Вифлееме,
Радость наступила!
Чистая Дева, чистая Дева,
Сына породила!
Христос родился,
Бог воплотился!
Ангелы поют,
Славу воздают.
Пастухи играют,
Пастыря встречают,
Чудо, чудо возвещают!
Волхвы с востока, волхвы с востока
В Вифлеем приходят,
Ладан и смирну, ладан и смирну
И злато приносят.
Христос родился,
Бог воплотился!
Ангелы поют,
Славу воздают.
Пастухи играют,
Пастыря встречают,
Чудо, чудо возвещают!
И мы Младенцу, и мы Младенцу
Христу поклонимся,
Слава во вышних, слава во вышних
Ему возгласим все.
Христос родился,
Бог воплотился!
Ангелы поют,
Славу воздают.
Пастухи играют,
Пастыря встречают,
Чудо, чудо возвещают!
Андрей не перебивал. Ведь именно это в морозную ночь слышали ангелы.
Однажды в неурочное время, когда не предвиделось никаких служб, Андрея позвали в храм. Сказали, что батюшка зовет. Когда он явился, оставив колун у вяза, то увидел отца Кирилла в облачении, разжигающего кадило. Никогда такого не допускалось. Аннушка всегда раздувала кадило, а то и Андрей, и староста не брезговала этим делом. Так что кадило всегда было готово к употреблению. Андрей хотел было взять кадило из рук отца Кирилла, но он не дал.
- Иди, надевай стихарь. Поможешь мне. – Сказал он загадочно, ничего не объясняя.
- Молебен, что ли будет? – спросил Андрей, оглянувшись на незнакомых людей, ожидающих чего-то у свечного ящика со свечами в руках.
- Да, помолимся – ответил отец Кирилл, не менее загадочно.
Андрей вошел в алтарь, сделал три земных поклона, перед престолом, как полагалось, хотя и одного в принципе, достаточно. Можно конечно, сделать и тридцать три поклона, и вообще, кланяться до вечера. Но его ждал священник.
Престол был покрыт шелковой пеленой. Андрей сам помогал батюшке закрыть его. Служба намечалась только через неделю, в следующую субботу, на это время, свободное от служб, алтарь закрывался от пыли.
Андрей не включил свет, всё ему тут и в темноте, представлялось знакомым. Он прошел в глубь, к шкафчику, который назывался ризничим, и снял с вешалки старенький стихарь, служивший еще при царе Александре.
По знаку отца Кирилла, несколько незнакомцев прошли в центр храма. Это не были прихожане. Это были бесноватые, которые приехали на отчитку. Отчитку мало кто совершает. Как люди узнавали,об этом храме, необъяснимо. Не только во всей области, почитай во всей России, отчитку больше нигде не совершали. Только в лавре и здесь, в забытом, потерянном храме, за разрушенным мостом. Отец Кирилл не отказывал бесноватым. Но потом болел и страдал из-за этого. Бесы мстили жестоко.
- Читай «предначинательные» – сказал отец Кирилл. И дал возглас.
Андрей, перекрестясь, запел «Царю небесный». Недавно отпраздновали Троицу и эта молитва с призыванием Святого Духа, звучала свежо, радостно и торжественно. Ведь с самой Пасхи эта молитва не употреблялась. «Царю небесный, Утешителю, Святый Душе, прииди и вселися в ны и очисти ны от всякия скверны и спаси, Блаже, души наша».
Первая молитва, с которой начинается всякое последование, всякое дело.
«Святый Боже, святый крепкий, святый бессмертный» - подхватил после пения Андрей и читал по «Отче наш». После возгласа отец Кирилл велел читать 90-й псалом. Андрей не стал его искать, в часослове, он знал на память. «Живый в помощи вышнего в крове Бога Небесного водворится». Тот самый псалом, который матери давали в дорогу сыновьям.
Тогда уже Андрей догадался, что это отчитка. Он бывал несколько раз на службах отца Андриана, который отчитывал в Лавре. И поэтому вдруг перешел на торжественный тон, когда дошел до места: «На аспида и василиска наступиши и попереши льва и змия…» Аннушка, выйдя из-за свечного ящика, поспешно закрывала старинные, железные церковные двери. Обычно они закрывались только на ночь. Они скрежетали, выли и скрипели, а потом бряцали и клацали. Те самые двери, которые надолго были закрыты при большевиках.
- На замок нас заперла – понял Андрей по звукам. – И сама ушла. И он живо представил старинный, огромный церковный ключ в полруки. Тот самый, который хранился в сельсовете. Вернее, два ключа. Один от ограды, другой от храма. На этот ключ они и были сейчас закрыты.
Анна никогда не пропускала никаких служб, так же и староста, а еще и псаломщицу издалека заметил Андрей, когда шел в храм. Никого из них не было. Во время отчитки в храме никого не должно было быть, и дверь должна быть закрыта. Он стоял один с батюшкой и когда кончил читать, то двинулся было идти в алтарь, но отец Кирилл остановил его.
- Тут стой, рядом.
И Андрей в некоторой нерешительности и замешательстве, замер.
Отец Кирилл открыл какую-то маленькую старинную книжечку, не похожую на Требник, и стал читать.
Очки на нем сидели криво и стекла носили следы лампадного масла, отпечатанные пальцами. Сквозь них вообще трудно что-то разглядеть. Старческий голос бормотал что-то негромко, иногда переходя на какие-то слишком высокие, петушиные нотки. Смысл на слух всегда трудно разобрать, но при таком чтении вникнуть становилось просто невозможно. При всем старании, Андрей никак не мог ничего понять. Только отдельные сочетания отпечатывались в мозгу, так же смутно, как пальцы на стеклах очков. Встречались отрывки из псалмов и опять совершенно непроходимый текст.
Хотя эти молитвы назывались «заклинательными», никаких явных заклинаний вроде сакраментального «изыди сатана», в них не звучало. Это только в западном кино про экзорцист пасторы твердят поставленным голосом: «заклинаю, выйди, именем Бога». Здесь все не так. Заклинательные молитвы прежде всего призывали к покаянию, чтобы обуреваемый нечистыми духами узрел Бога, нашел путь к нему, стал причастником Святых Тайн. Не только изгнать, но обратить самого человека – вот в чем задача главная. Человек то пострашнее чёрта сегодня. А как это сделать, если сам Бог не может человеческую волю исправить. Не то чтобы не может, а не хочет он, не хочет. Не хочет насилия.
Отчитывали трех человек. С виду никак не скажешь, что они какие-то особенные, или что они больны чем-то неизлечимым. Они пришли сами, преодолели сложный путь по жердочке моста над весёлым, стремительным потоком речушки Лампасни. Они растерянно стояли со свечами в руках, по виду самые заурядные обыватели и не замечалось в них никакой тайны, никаких демонов.
Отец Кирилл сделал паузу, перевернул и закрыл свою книжечку, достал листочек, где было написано от руки. Повернулся лицом к людям и ясно, отчетливо, совсем не по-церковному, без просодии, словно на уроках чтения для второго класса, разделяя каждое слово, произнес.
Боже Вечный, Избавивый род человеческий от пленения диавольскаго, избави рабов Твоих … (И тут он заглянул в другую бумажку, которую ему подала Аннушка) Льва, Татьяну, Ирину от всякаго действа духов нечистых, повели нечистым и лукавым духовом же и демоном отступити от души и тела рабов Твоих Льва, Татьяны, Ирины и не пребывати, ниже сокрытися в нем, да бежат Именем Твоим Святым, и Единороднаго Ти Сына, и Животворящаго Ти Духа, от создания руку Твоею: да очищены быв от всякаго искушения диавольскаго, преподобне и праведно и благочестно поживут, сподобляемы Пречистых Тайн Единороднаго Сына Твоего и Бога нашего: с Ним же благословен ecи, и препрославен, с Пресвятым, и Благим, и Животворящим Ти Духом, ныне и присно, и во веки веком. Аминь.
Что тут началось. Все трое преобразились до неузнаваемости. В них внутри что-то шевелилось, жило. Батюшка не изгнал, а казалось, вызвал откуда-то нечистую силу. И в церкви этим существам совершенно не понравилось, потому что Ирина стала издавать какие-то совсем нечеловеческие звуки. Лев жалко тявкнул, а Татьяна, довольно миловидная женщина с остатками косметики на лице, стала непрерывно рыгать.
Отец Кирилл опять провернулся лицом к алтарю и продолжил читать уже по требнику.
Андрей испугался, весь напрягся, одеревенел. Старческий спотыкающийся речитатив священника тонул в воплях бесноватых, но постоянно выныривал. Отец Кирилл не обращал внимания на людей, вроде бы зовущих, просящих помощи, а продолжал неустанно читать. Железная дверь храма оставалась закрыта изнутри. И помощи ждать было неоткуда, только от Самого Бога.
Может быть, слишком поздно, я спохватываюсь, но все-таки нужно что-то рассказать об Андрее. О его прошлой жизни. Андрею исполнилось 28 лет. Он был способным, легко поступал в различные институты и учился легко. Но психика его оказалась крайне подвижной. И проучившись три курса на химическом, он вдруг так увлекся музыкой, что бросил все и поступил в консерваторию на композиторский. Но здесь его увлечение авангардом нисколько не устроило руководителя, преподавателя гармонии и контрапункта. И он просто отчислил Андрея, как профнепригодного. Поучился он потом и в Литературном институте. Но на втором курсе вдруг поверил в Бога и стал такое писать… что на третий курс его уже не перевели. Тогда он стал готовиться в семинарию, но требовалась справка из церкви. Так он оказался на хуторе.
Наступил Петровский пост. Андрей решил, что он вполне может обходиться без еды. И, действительно, стал питаться только сухарями, насушенными в огромном количестве из хлеба, который приносили прихожане на канун. Кроме того, как любой городской житель, попавший в сельские условия, он был ошарашен тем что можно есть все что растет под ногами. Еще в первые дни Пасхи, на святой неделе, Аннушка вдруг подала на стол салат из зелени. В основном, это были одуванчики. И салат этот настолько понравился Андрею, что он с Пасхи только и ел траву.
Он рвал молодую крапиву, конский щавель, сныть, и вообще пробовал и тащил в рот все, что попадалось под руку, экспериментировал. Но часто натыкался на едкую горечь и выплевывал изо рта зелено-желтую тошнотворную жвачку. Нюра очень помогла ему в определении съедобных трав, научив находить съедобные травинки. Она говорила, что раньше к весне все продукты кончались, и они варили щи из молодой крапивы, и делали салаты из сныти. То же и поросятам давали. И Андрей ел сныть с сухарями и уже подумывал, что он так же, как Серафим Саровский живет. И даже пробовал молиться, встав на колени на старинное надгробие. Как святой Серафим на камне молился.
Вообще, постнические подвиги он не одобрял и всегда высмеивал. Постоянно приходилось читать, что тот или оной святой не ели месяцами. Или ели по одной просвирке в неделю. Андрей думал, что лучше бы они мост починили, электричество провели в Египетскую пустыню, водопроводом снабдили Антиохию, чем заниматься подобными бессмысленными подвигами. Особенно его раздражали столпники.
Петров пост в том году оказался долгим. Два месяца. И через месяц такого питания Андрей понял, что напрочь испортил себе желудок. Он мог съесть целый таз сухарей и ошпаренной крапивы, но при этом оставался абсолютно голодным. Сухари разбухали внутри так, что трудно было двигаться. А голод не утолялся и преследовал его как жестокий хищник.
Андрей думал перейти на нормальную пищу. Но Аннушка куда-то пропала. Занималась домашним хозяйством, в своей деревне, наверное, а сам Андрей готовить ничего не мог. И даже где ближайший магазин он не знал.
Итоги постнического подвига оказались весьма неожиданными. Он думал, что самое трудное – терпеть голод. А это казалось, делом простым для него. Но чтобы вот так, полностью потерять чувство сытости, чтобы тошнило от хлеба и сухарей, к такому повороту он совершенно был не готов. Он поискал на полках и нашел в каком-то дальнем углу несколько пыльных банок с чем-то бурым внутри. Потыкал ложкой, попробовал на вкус. Что-то захрустело на зубах. Что-то похожее на варенье. Варенье было настолько старым, что полностью засахарилось и стало твердым. И он съел всю трехлитровую банку, ковыряя большой ложкой, и даже не распробовал, так и не понял из чего оно сварено. Он только думал, что варенье-то – постная еда. Ничего страшного, что он съел его.
Считалось, что вода из артезианской скважины под домом изумительная, гораздо лучше, чем колодезная, которую пили испокон в окрестных деревнях. И он после банки варенья, выпил полведра этой изумительной воды. И кажется только тогда все-таки почувствовал какую-то сытость в желудке.
После такого он уже перестал считать себя Серафимом Саровским. И перестал думать о египетских пустынниках. И как они могли жить в раскаленных песках без артезианской скважины. Желудок, а вместе с ним и вообще все вкусовые ощущения, он испортил надолго. С тех пор он перестал чувствовать вкус еды, и перестал чувствовать сытость. Он чувствовал только тяжесть в желудке, только тогда переставал есть. Просто трудно было что-то еще проглотить – но сытости все равно не ощущалось.
Чем привлекали Андрея церковные службы? Можно подумать, что красотой, и душевной теплотой, которая снисходила на него. На самом деле, стоять в церкви для Андрея было невыносимо. Он здесь открыл присутствие двух необоримых, нездешних, противоположных сил. Именно поэтому он и стал ходить на службы. Нигде он не чувствовал себя так плохо. Сначала на службах его охватывала нестерпимая ненависть ко всему живому. Нигде, ни в какой точке мира, он не чувствовал себя так плохо. Жизнь доставляла ему одни мучительные переживания и церковь вроде бы давала надежное убежище. Но нет. Здесь его ждала совершенно уже невозможная борьба. Зубы скрежетали, когда находила на него злоба. Но если бы это продолжалось, он бы, конечно, просто бежал отсюда. Но злоба неожиданно сменялась слезами. И он любил всех и вся. Это находило на него, само собой. Неизвестно почему. Бабушки подходили к нему, просветленному, всему в слезах, целовали. «Какая благодать на тебя нашла» - береги ее. И он не понимал, что с ним происходит, но Бог в эти минуты был так близок, как никто не бывал ему близок в жизни.
И такая резкая смена настроений происходила у него на каждой службе. Сначала корежило, он каменел и падал, и уже совсем близок был обморок, но потом накатывала благодать, он исцелялся, и слезы лились из глаз, и он благодарил Бога за каждое мгновение жизни.
И сейчас, когда отец Кирилл бормотал какие-то молитвы, Андрей стал цепенеть и ненавидеть все вокруг и церковь, и особенно противников церкви. Когда бесы дали знать о своем присутствии, он это присутствие как-то сразу сильно почувствовал на себе. Вот же они тут. Адский Легион. Даже ближе, чем Сам Бог. И он заговорил с ними.
Бог непонятен и непознаваем. Как, почему он позволяет издеваться, мучить, своих служителей. Одного епископа распяли на царских вратах, второго спустили под лед. Целые семейства священнослужителей закапывали заживо. Вот если бы продать душу дьяволу, думал Андрей, он бы показал им всем, у кого власть. Он бы показал ту самую «беспощадную решительность», которой учила партия.
- Ну, бесы, берите мою душу, дайте мне власть! И Андрей вдруг ясно представил, что бы он сделал с теми подонками, которые не давали ключ от церкви, в которой он сейчас стоял. Он вдруг холодно усмехнулся и настоящий адский холод подступил к сердцу. Он не испугался. Он смотрел внутрь с холодной улыбкой презренья.
- Вы ничего не можете. Даже душу взять. Нет у вас самих никакой власти. Только и можете, что тявкать в церкви, да смердеть. – Ответил он легиону.
И он почувствовал, что намного злее и беспощаднее тех ничтожных тварей, которые сейчас бессмысленно мучили трех, застигнутых врасплох людей.
- Отец Кирилл, плакали, когда царя снимали со стенки? – спросил Андрей.
- Нет, никто даже не посочувствовал.
- А когда Сталин умер, рыдали. Я сама ревела, - вдруг встряла староста, подававшая на стол.
- Да, тогда, рыдала вся страна. А над царем только насмехались.
В восьмом классе гимназии инспектор спросил нас: «Какого царя из русской истории вы больше всего любите?» И весь наш класс хором ответил: Дмитрия. Инспектор сразу не понял, о ком речь. Переспросил что-то тихо. И ему еще раз все громко стали кричать Императора Дмитрия Ивановича, любим.
Вот и получили.
За трапезой в монастырях обычно читают жития святых. Для этого выделялся особый монах, а у них вместо житий святых, Нюра рассказывала свою жизнь, неразрывно связанную с церковью. И отец Кирилл вспоминал ненаписанную еще судьбу всей этой горькой страны.
Андрей приходил в храм, когда уже горели лампадки, Нюра сновала между подсвечниками. За ящиком стояла староста и перебирала записки, подсчитывала выручку. Андрей щупал батареи. Они всегда были чуть теплыми. Вроде еще не холодно. Вот зимой, надо будет топить как следует, думал он. Пришла псаломщица.
- Иди звонить, батюшка готов.
Андрей тут же бежал на колокольню.
Сначала бил благовест. В тот самый колокол, поднятый со дна веселой речки Лампасни. Река сохранила, скрыла его на дне, под илом, от злых людей. Совсем как в сказке. А то бы наверняка свезли драгоценный сплав на металлолом. Кто его углядел в реке неизвестно. Притащили волоком, на тракторе. Зацепили тросом за уши, для того и сделанные, чтобы за них цеплять, так и волокли по земле. Колокол был дивный, держался на стальных, витых тросах, позаимствованных у трактористов. Звук его разливался далеко по равнине, за реку. Сам Андрей не мог услышать звук своего колокола, как он гудит далеко-далеко, как его звук летит по полю, потом за речку. Хотелось лететь самому за этим звуком. Звонарям не дано услышать со стороны собственный звон. До него в колокола не звонили. Некому. А послушать было что. Это был старинный, стопудовый благовестный колокол. И откуда он взялся в реке, никто не знал. Случилось буквально так: утром батюшка вышел во двор, и видит – лежит у входа в храм огромный колокол, перевитый стальным тросом. Вот и все. Как в сказке. Вроде бы говорили, что это монастырский колокол из Никоновой пустыни, что за рекой. Никто ничего толком не знал. Словно колокол спустился с неба, а вернее вышел сам из воды, чтобы вновь говорить с православным народом, чтобы проповедовать скорое Второе Пришествие.
Его голос нес такую мощь, что все тело вибрировало от звука. Но голос был сипловатый, с трещиной. Он лишился вовсе звонковых составляющих от долгого лежания в иле. Словно его снова перелили, но уже не человеческими, а природными струями. И теперь он возвещал о перенесенных страданиях и поруганиях, не только своих: как он летел с колокольни, как его топили, а больше о братии своего монастыря. Насельники пустыни, как передавали шепотом, исчезли все разом, в одну ночь. И никто не знал их судьбу. И говорить, и спрашивать об этом боялись. И сказительница Нюра, когда Андрей спросил ее об этом, только перекрестилась: «Никто не знает». И эти слова обозначали абсолютно ясную правду: «Всех расстреляли». И рассказать об этом некому. Только колокол говорил, будил память. Выматывающий душу, скорбный звук летел по полянам, легко перелетал через речку до дороги и тут смешивался с ревом моторов, но не терялся совсем, потому что летел он намного выше и словно с самих небес вновь опускался на землю.
Андрей раскачивал било три раза, прежде чем раздавался первый звук. Первые удары должны показать всю мощь колокола. После первого удара надо выждать пока весь звук выйдет. И как только он замолчит, опять ударить. Вся русская музыкальная культура пыталась передать колокольный звон. И Рахманинов, и Глинка. Больше всего это удалось Мусоргскому, потому что он связал этот звук с русской судьбой, с историей… И этот хуторской колокол возвещал судьбу. Но передать этот судьбоносный звук все же невозможно никакими нотными станами. Его можно только пережить самому. И Андрей представлял, как сгоняют прикладами братию, строят под дулами винтовок, везут в тюрьму, как ведут на расстрел. И колокол пел сипловато и угрюмо, как ни один колокол на Руси.
Так Андрей бил три раза. Терпеливо выжидая после каждого удара тишины. И каждый раз, когда колокол переливаясь гудел, и волны звука проходили через все его тело, Андрей поминал имена насельников, о которых рассказывала Нюра. Настоятель архимандрит Гавриил, инок Андрей, чем-то однажды помогший семье Анны. И, конечно, отец эконом, - игумен Власий, он выписал со склада шапку ушанку брату Нюры. Брат учился в этой самой разрушенной церковно-приходской школе и пел в монастырском хоре. У него оказался чистый дискант. И вот – шапка в награду. Сам брат давно сгинул в безвестности, а шапка с монастырского склада осталась. Осталось имя отца эконома. И этот нереальный рассказ, что когда-то крестьянская голытьба могла учиться в церковно-приходской школе, изучать Закон Божий, и петь по нотам произведения великих русских композиторов, авторов Божественной Литургии и Всенощной, тоже представлялась сказкой.
Колокольня Никоновой пустыни виднелась через речку, теперь там обосновался совхоз Новый Быт. Два раза в день верещали электродоилки. Этот невыносимый по высоте и интенсивности, однообразный, на одной ноте, звук, возникал неожиданно, резко и сразу брал фортиссимо. От этого напряжение падало и свет лампочек гас. Как будто наступал временный конец света. Коровник устроили прямо в монашеских кельях. Визг электродоилок не модулировался, не менялся, впивался в небо, и тоже, как и колокол, призывал к чему-то, но не к молитве, не к службе церковной, а к чему-то как раз противоположному, страшному, о чем и подумать невозможно.
Вера в Бога покинула Андрея неожиданно. Прямо во время отчитки. Андрей и сам не заметил, как это произошло. Он так же стоял в церкви, на том же самом месте, но уже совершенно иным человеком. Пустым, надменным, и свободным. И мысли насмешливые и злые наполнили его. «Если бы Бог был, разве он не услышал бы молитвы. Разве он допустил бы, чтобы его молитвенников мучили еще при жизни, да так, что и в аду не бывало таких мук? А если и есть Бог, и наверняка есть, то как бессильны молитвы верующих. Особенно по сравнению с силой власть имущих. Они никого не молят, а просто идут и делают. Разве мало молилась та, расстрелянная братия? Так зачем молиться? Что твоя молитва, сына и внука атеистов; по сравнению с молитвой братии перед расстрелом? Их не услышали, и тебя не услышит».
Андрей больше не мог слушать блеяние отца Кирилла, все продолжавшего что-то бормотать себе под нос.
- Давайте я почитаю, отец Кирилл, - предложил Андрей нарочито громко, так что все услышали его голос, перекрывший заклинания. Отец Кирилл остановился, перевел дух и не мог перевести. Одышка мучила его, и он не мог ничего ответить между судорожными вдохами. А потом ответил-таки просто и кротко.
- Это только священники могут читать.
И Андрей вдруг уловил какие-то извинительные, мучительные интонации.
И снова мрак охватил Андрея, и он с головой утонул в нем. «Разве не исцелились бы эти бесноватые, будь в церкви хоть подобие какое-то Святого Духа? Разве не сказано: «Просите и дастся вам, стучите и откроют вам, ищите и обрящете». «Что ни попросите, будет вам». Так, для красного словца сказано. Чтобы увлечь за собой несчастных, темных рыбарей очередными несбыточными посулами. Нет, Он книжников не увлек за собой, образованные люди за ним не пошли.
Чем длиннее служба, тем она беспомощнее. Да и молитвы бессмысленные. Специально бессмысленно молятся, чтобы ни за что не отвечать и ничего не получать.
- О Богохранимой стране Российской…- Надо о безбожной стране Российской молиться. О Богохранимом и молиться нечего, если сам Бог хранит, то нам тут нечего делать со своей молитвой. Здоровые не нуждаются в лечении, безгрешные в помиловании.
Внутренний монолог длился и длился бесконечно, перескакивая с одного на другое и принимал уже совершенно революционные формы протеста.
Бесноватые, с оживившимися в них бесами, покричали, похрюкали немного, а потом поуспокоились. Люди лежали на земле в изнеможении, без чувств. А отец Кирилл все продолжал читать себе под нос.
- А бесы-то – подумал Андрей – Понимают, что читается. Люди не понимают, не слышат, а бесы понимают. Может быть, это все для них и писано. Значит есть книги не только для людей. Книги для бесов, ведьм. А какая же книга для Ангелов написана? Вот если бы я был писателем… (снова Андрей въехал на свою излюбленную колею) я бы писал книгу для Бога. Я бы назвал ее – «Письма Богу».
- А что бы я писал Ему? И вдруг легко пришёл, и воцарился в Андрее, ответ, ответ на все вопросы, мучившие его, ответ на всю его жизнь. Там, в книге была бы только одна фраза. И она бы заполняла тысячи страниц. И он произнес ее вслух.
И эта фраза звучала: «Господи, Иисусе Христе, сыне Божий, помилуй меня грешного». Он повторял это, глядя на верх иконостаса, на Святую Троицу, парящую в небе.
И каждый раз у этих слов был бы разный смысл. Дай мне смысл, дай мне разум, дай мне любовь, дай мне прощение, дай мне силу, дай мне понимание…
Состояние Андрея переменилось. Он уже не хотел быть демоном, не хотел никого карать и судить. Слезы закапали, потекли из глаз. И он уже любил всех. И сердце подсказывало ему только одни эти слова самые верные, самые точные слова на свете.
А что я скажу, «представ перед Всевышним», как вопрошал один бард. Мне есть что напеть Богу в уши, конечно, о неразделенной любви, о многих унижениях, которые я не могу по гордости своей переносить. О тысячи неразрешенных вопросов. Но на самом деле, ничего кроме «Господи, помилуй», сказать то и нечего.
Когда звук колокола замирал в третий раз, Андрей начинал бить благовест. Благовест он уже бил ногой, через педаль, иначе рука уставала. Благовестный колокол, который зацепив за уши, приволок по земле неизвестный тракторист, пел сипловатым, скорбным голосом, подчиняясь ударам стопы. Андрей чувствовал себя совсем крохотным рядом с ним, с его зычным, густым голосом.
Неизвестно кто его отлил. Неизвестно кто сверзил его с колокольни, неизвестно кто утопил его в реке. На муку или для сохранности? Неизвестно кто. Зачем?
Неизвестный тракторист в сумерках раннего утра, наверное, еще до основной работы, притащил его к храму. К церкви. А куда же еще тащить? Почему не во вторсырье? И Андрей вдруг понял всю жизнь колокола до самой последней ноты. Это он сам – колокол.
Какая-то неизвестная рука, берет за шкирку и бросает, то в жар горна, то в лед речки, то поднимает ввысь, на такую высоту, в самый зенит. Так что надо запрокидывать голову, чтобы смотреть. И вдруг он гремит, гудит, говорит так, что слышно и глухому. Потому что по коже идет звон и само тело вибрирует. А кто же его услышал под водой, пока ледоход не содрал с него нанесенный ил? Никто его не видел и не слышал. Так бы ему там и жить, в тине, под водой до конца света. Но опять понадобился. И опять тащат его на колокольню.
Какая-то невидимая рука. А кто это? Зачем?
Отец Кирилл рассказывал, что крановщик не взял с него денег, когда пришло время расплатиться. Возился он долго, пока наматывали трос на хомут колокольни. Трос завязали грубо. Обрубленные топором концы торчали во все стороны, словно оборванные струны гитары, или контрабаса. Представим интерес крановщика, поднимет ли современная техника то, что сделано в древности. Раньше то руками поднимали. Он рисковал. А если бы сломался кран? Никто не взвешивал колокол, сколько он потянет, допустимо ли его поднимать? Поднял. По звуку машины, по напряжению стальной руки чувствовал, что можно поднимать. Он знал, как звучит в предельном напряжении его кран.
Почему он не взял денег. Странно.
Андрей видел этот благовестный колокол на басовом нотном стане полной, целой нотой, - круглой и пустой внутри. Занимающий всю октаву. Но звук не кончался с целой нотой, он плыл, бесконечно видоизменяясь все дальше, но не ломал гармонию.
Благовест надо бить часто. Напряженно. Словно скорый шаг, идущих к церкви на службу. Андрей не давал колоколу раскрыться полностью, и глушил его звук новым ударом.
- Бум-бум-бум.
Так он бил, пока из дверей домика причета не показывался отец Кирилл, он, как правило, первым делом обязательно бросал взгляд на колокольню. И тогда Андрей начинал трезвонить. И батюшка шел уже не под благовест, а под веселый трезвон. Как будто сама колокольня, сама церковь радовалась, что наконец, придет батюшка в нее и начнет службу по всем правилам. И будут в ней, раздаваться пение, и чтение, и возгласы.
Так у них было заведено. Так звонили и до революции. И отец Кирилл возобновил такой порядок.
Трезвон дался Андрею легко. Он сразу понял, что если благовест – целая нота, то подзвон –половинка. Нота, не белая, а зачерненная внутри. И надо бить на каждый удар благовеста дважды. А маленькие звонковые колокольчики звенели четвертинками и даже восьмушками. Бить в них полагалось четыре раза чаще, и они болтались на тонких веревочках, как придется, словно смешные хвостики на их бесчисленных нотах вились эти веревочки. Руки было только две, поэтому для большого колокола была сделана педаль. На нее нажимали ногой.
Надо только стараться правой рукой ударить четыре раза. Ударить четвертушку. Но иногда получалось и пять, и шесть. И даже восемь раз сам по себе бил какой-то отвязный колокольчик. И тогда трезвон менялся и играл.
Иногда он слышал в звоне Второй концерт Рахманинова. Особенно начало. Первые аккорды рояля. Эта мелодия сама возникала внутри. А иногда он слышал Хованщину Мусоргского. Но он только менял ритм, совершенно не собирался подражать музыке, которая сама подражала колокольному звону. Он слышал это в самом звоне. Музыка была внутри. Звон был первородным звуком, из которого появлялась вся музыка. И та, которую Андрей знал, и которую еще не слышал. Выбивание мелодий с помощью колоколов, например, мелодию «Вечернего звона», он сразу посчитал занятием абсолютно бессмысленным, нелепым и даже кощунственным. Это унизительно для колокола играть мелодию. Потому что в нем сразу все мелодии заключены. Он призывает на молитву, а не в консерваторию. Он возвещает судьбу.
То Хованщину, то Второй концерт, в зависимости от настроения. А слышался все тот же трезвон. Из звонцовых колокольчиков осталось на колокольне всего три. А судя по сохранившимся еще кольцам, было их не меньше дюжины.
Отец Кирилл звал Андрея: Андрей Первозванный. На что Андрей отвечал, что у него святой Андрей Рублев. Он ему молится. Отец Кирилл продолжал так называть, но видя упорные возражения Андрея, переменил: «Андрей, совершенно не Первозванный – так окрестил он его однажды. Не путайте!» – добавлял он.
- Главное, что званный, - добавил как-то старинный друг батюшки, знавший французский.
Анну, все звали по-разному. Кто Аннушкой, ну, это когда говорили о ней. Если надо было позвать, то кричали: Нюра. В церкви в основном, называли более торжественно: Анной. И только Нюшей ее никто не звал. Потому что на это Нюра обижалась. «Нюшками у нас поросят звали» - говорила она.
- Однажды отец Кирилл похвалил Андрея за звон. Он сказал, что слышит в звоне разную музыку, что совсем удивило Андрея.
«А ты знаешь, - сказал он с улыбкой, - что у колокола, в который ты бьешь, есть голова, талия, губа, плечи, поясок». Андрей не знал и поэтому промолчал.
- У него я знаю есть язык. – ответил он, подумав.
- Ну, за язык ты его и держишь. И он у тебя разумно говорит. А не безумно.
Андрей сначала хотел сказать «спасибо», но промолчал, как бы, не приняв это за свой счет. А за свойство самого колокола.
- Он сам говорит, я только озвучиваю. – добавил он, поколебавшись.
Они помолчали. И Андрей вспомнил стих из псалма.
- Не суть словеса, ниже речи, иже не услышится глас их.
Отец Кирилл велел принести чашу со святой водой и кропило. Андрей опять вошел в темный алтарь и вынес старинную серебряную чашу с кропилом. Отец Кирилл стал кропить бесноватых водой. Они приходили в себя, вздрагивали и закрывались руками, когда капли попадали на лицо. Они беспомощно смотрели вокруг. По лицам лились свободные слезы. Это были люди. Такие родные, такие знакомые. И словно только что сотворенные и отправленные на Землю.
Однажды, диковинный столовый прибор, который всегда ставился рядом с батюшкой, оказался рядом с Андреем. Этот прибор никогда не использовался, но ставился на стол всегда первым. Может быть, он никогда и не убирался.
Он напоминал некое подобие алтаря. Вверху была арочная ручка, за которую прибор носили. На темном серебряном блюде стояла солонка, перечница, горчичница. А в центре сахарница с ложечкой. Крышечка сахарницы венчалась крестиком. В специальном местечке торчал маленький фруктовый ножик, изящная вилочка. На этот раз, взглянув на прибор, весь украшенный финифтью и серебряными витыми узорами, Андрей увидел там и совсем маленькую вилочку с двумя зубчиками. Предназначение ее он никак не мог разгадать. Эта вилочка тоже была серебряной и тоже вся перевитая серебряными узорами, и ее ручка украшалась голубой лазурью. Абсолютно равнодушный к любым ювелирным изделиям, Андрей как загипнотизированный смотрел на вилочку и медленно взяв ее, даже поднес к глазам. Таинственное назначение ее так и оставалось для него непонятным, оттого вилочка приобретала особое значение. Она, как и весь этот столовый прибор, была похожа на алтарные предметы, с помощью которых священник готовит Святую Трапезу: дискос, копие. Эти вещи мог брать в руки только священник.
Заметив на себе взгляды, Андрей произнес вслух.
- Красивая вилочка – и положил ее на место.
Это, наверное, дореволюционный прибор, - подумал Андрей. И взглянув на батюшку, связал его с этим прибором.
- Может быть из его имения.
Дождь ни на минуту не прерывался. Все так же равномерно стучал по крыше, по стеклу. Стекал по стене. Андрей подложил тряпку и время от времени отжимал ее в таз. Незаметно стемнело и туман сгустился.
Иногда они разговаривали с Нюрой через перегородку, но на этот раз, она зашла к нему в комнату. В дверь можно было зайти только из коридорчика, выйдя из большой комнаты. Нюра постучалась, и Андрей увидел ее, уже одетую, готовую в дорогу. Она была в простом платочке, а серый шерстяной платок лежал на плечах. Драповое пальто скрывало ноги.
- Ты один остаешься сегодня. Мне идти надо. – Сказала Нюра. – С батюшкой будешь вдвоем.
Андрей, читал Добротолюбие и ответил, произнеся вслух то, что читал в эту минуту из поучений Святого Афанасия:
«Терпение нужно потому, что искушения для нас нужны. И св. Антоний говорил: никто без искушений не может войти в царствие небесное, не будь искушений, никто бы и не спасся».
Нюра терпеливо дослушала это.
- Ты, это, если будешь псалтырь читать, то читай погромче, он слышит через стену. – ответила Нюра.
- Аще пойду посреди сени смертныя, не убоюся зла…Ответил Андрей погромче, стихом из псалма, так чтобы вроде и за той стеной услышали. Он не знал, что там тоже можно слышать, как он читает.
- У батюшки все есть, наготовлено… ему ничего не надо – сказала она как бы сама себе. Андрея это не должно было касаться.
Андрей опять откликнулся.
- От юности моея мнози борят мя страсти.
Нюра постояла еще немного, посмотрела на иконы, хотела еще что-то сказать, но передумала. Перекрестилась, и одними губами, неслышно произнесла молитву. Но Андрей понял, что произнесла Нюра. Это была Иисусова молитва. И он повторил ее вслух.
- Господи, Иисусе Христе, сыне Божий, помилуй меня грешного.