Отрывок из главы 65. Musikalisches Opfer BWV 1079 Sonata Sopr’il Soggetto Reale a Traversa Violino e Continuo II. Allegro романа "Перекрёстки детства"
«Вселенная не делит бытие на прошлое, настоящее, будущее. Для неё есть только Свершившееся, содержащее «вчера», «сегодня» и «завтра». Причём, не слоями, а воедино.
Всё, должное свершиться – уже свершилось. Просто, ты ещё не постиг очевидной истины. Свершилось во всех возможных модификациях, разветвлённых на неограниченное число вероятностей. В упомянутом многообразии ты существуешь даже не миг, а миг мига. Ты не способен не сделать ничего не запрограммированного. В твоих силах осуществить в системе вообще всё.
Одновременно.
Везде.
Сразу.
Едва ты говоришь: „Люблю!“, твои губы произносят и: „Ненавижу!“ Уходя, – она остаётся. И так до бесконечности. До бесконечности, распадающейся на бесконечные бесконечности. Нет ни одного колебания, которое не предусмотрено. Свобода воли – есть выбор из невероятного количества вариантов. Это стезя жука в лабиринте. Он не понимает, где находится и куда направляется. Откажись от роли мошки, охватив взглядом всю конструкцию сверху, себя в ней, комплекс шагов и следствия движений. Но начни с малого, с осознания, что лабиринт реален, а ты – подопытное насекомое в нём»
М. И. Восходящий. «Ярость бессилия» Стр. 151
Мы втихую называли его «Борей», и он знал о своём прозвище. И нордически не реагировал на шпильки, если учащиеся не переступали черты дозволенного, не слишком борзели. Я помню лишь один случай, когда он вспылил и демонстративно швырнул тощее пособие в нахальную рожу, просунувшуюся в дверь посреди урока и, хихикающе гнусаво проблеявшую: «А у нас поросёнок Борька есть! Хрю-хрю!», и рванулся вперёд, будто хотел поймать наглеца. Разумеется, утырок, слепой зверёк, робеющий в пути, вякнув сию фразу, не дожидаясь возмездия, с топотом кентавра, бросающего на произвол судьбы ладью, стоящую под ударом слона, понёсся пустым коридором. Вскоре звук его копыт затих в районе лестницы, а Борис Андреевич, подобрав брошюру, лежащую подстреленной чайкой, ухмыльнувшись в медные усы, продолжил тему.
Параллельно с историей «Боря» вёл шахматную секцию, организованную им в сентябре, но я, у самых шпал цветя в смятеньи, не записался в неё из-за стеснительности, вечно гасящей мои душевные порывы. А вот Панчо, Гуля и некоторые другие записались, и рассказывали вещи, пробуждавшие урчание зависти, щеголяли терминами «дебют», «рокировка», «защита Каро–Канн», «сицилианская» и т. д.
Нахватавшись подобных понятий и подучившись играть, Панчо начал рубиться по лисьи, изворотливо, и у меня пропал минимальный шанс успешно потягаться с ним. Срочно требовалось предпринять симметричные ответные меры. Раздобыв в библиотеке парочку книг Спасского, Карпова и труд Слуцкого «Контуры эндшпиля», я усердно их проштудировал, вникая в миттельшпиль, гамбит, корпя над конспектами партий. Изучая основы, ковырялся в деталях, передвигал пешки по доске, и просиживал полдня с истрепавшейся тетрадкой и треснувшей, замотанной изолентой, ручкой, находя дарованье в запахе медовом.
Благодаря ослиному упорству, я сравнялся с Панчо в мастерстве. Теперь исход дуэлей зависел, преимущественно, от того, насколько умело я или он, окунаясь в сумерки, развивали фигуры.
Поднатаскав и сплотив ребят, готовых носить его на руках, Борискин принялся вывозить наиболее результативных игроков на соревнования и аттестацию в город. Они завоёвывали призы, да и практикой для них это являлось бесценной. Среди прочего, горделивое замечание: «У меня второй юношеский разряд по шахматам!», произнесённое сопливым школяром, поднимало его во мнении взрослых.
Борис Андреевич нередко озадачивал учеников заковыристыми вопросами. Однажды на перемене он неожиданно загадал нам загадку, пообещав особо смышлёному отличную оценку. Он спросил: «Зачем вы приходите в школу?» и, загнув уголок страницы, захлопнул томик Габриеля Гарсиа Маркеса. Тривиальные реплики, типа, «учиться», отметались. Мы перебрали массу догадок, упёрлись в молчаливый тупик, а Борискин, выдержав драматическую паузу, внушительно изрёк: «Общаться», наслаждаясь видом обескураженно переглядывающихся семиклассников.
Рассматривая исторический факт, он, порою, отступал от параграфа учебника и спрашивал: «Как вы думаете, отчего события развивались именно так? Могли ли они разворачиваться иначе? Поясните». Мы пыхтели, вживаясь в минувшее, отсеивая лишнее в восторге затемнения полей. В любимчики к Борискину попадали те, кто обладали способностью отыскивать выход из каверзных ситуаций и подкреплять неочевидные выводы доказательствами.
Обучая нас шахматам и истории, Борис Андреевич постоянно проводил между ними параллели, а рыцарские турниры разрисовывал настолько красочно, что мы ощущали себя средневековыми воинами и брались за выстругивание мечей, за копья, о чём я упоминал. Он и на уроках устраивал олимпиады, и мы, храня таинственные клады, уповали не на шпаги, а старались поразить противника пониманием закономерностей развития человечества.
Личностью Борис Андреевич оказался харизматичной, яркой, не похожей на остальных преподавателей, скучных и замшелых. Рослый, широкоплечий, плотный, с русыми непокорными волосами, широко шагающий и размахивающий лопатами ладоней в такт ходьбе. Энергия из Борискина била ключом, он непрерывно импровизировал, внедрял новые формы проверки задания. Сорок минут пролетали незаметно, покидать кабинет не хотелось.
Женщины Бориса Андреевича обожали неимоверно и вешались на него гроздьями. Из–за них, и ещё из–за неуёмной тяги к бутылке, у «Бори» шли бесконечные болезненные тёрки с администрацией. Поддатым я его не видел, а дышащим перегаром и крепким табаком, не выспавшимся, с воспалёнными глазами кролика, скитающимся подобно пальцам по струне, доводилось. Собственно, и уволиться в марте, в разгар учебной четверти, ему пришлось вследствие очередного громкого скандала и пьяного дебоша с визжащими: «Караул! Убивают!», приезжими забубёнными шмарами. Эх, умел он жить на полную катушку!