Павел Н. Лаптев
Туртапинский парень
Железная дорога, проходящая в лесу и соединяющая станцию Мордовщик с выксунским металлургическим заводом в одном месте сильно виляет. По этим кривым путям со стороны города Навашино мимо прямых и высоких, словно мачта корабля, сосен летом тысяча девятьсот сорок седьмого года в грязной фуфайке и рваных валенках шёл Сергей Васильевич Ишков. Шёл после многих лет разлуки с домом. Дойдя до станции Туртапка, большого бревенчатого дома с шестью окнами, он услышал за открытой дверью разговор между мужчиной и женщиной. Он сел на рельсы, почесал длинную бороду, достал флягу с водой, отпил. Потом закурил самокрутку.
— Каждый год тебя заставляю картошку сажать. Вот живём три года, но не было года, чтобы не уговаривала... А как окучивать, тебя вообще нет на этом свете! — раздавался женский голос.
Низкий мужской голос отвечал:
— Душа! Ты меня с этой картошкой измучила. Мне даже сон приснился сегодня! Рассказать?
— Давай, давай, расскажи. Наври с три короба, — просил женский голос.
— Нет! Без вранья! Будто рай.
— Рай?
— Да, я и сам удивился, как ты можешь быть в раю. За все твои слова, что ты мне говорила, ты никак там не могла быть...
— Ах, ты!..
Послышался звон, словно медный таз упал и крик мужчины.
— Ну! Ну, и что дальше? — прокричала женщина.
После некоторой паузы мужской голос продолжил:
— Смотрю, кругом всё засажено картошкой.
— В раю?
— Ну, а где же? В аду она не вырастит.
— Наоборот, дурень! В раю навоза нет, а в аду есть. А без навоза она не растёт!
— А я вот сейчас расскажу... Там было солнце яркое и... В общем, ты сидишь на ведре, лопата в руке. А рядом старик седой с бородой весь в белом и с этим… кругом на голове. И копает.
— Бог что-ли?!
— Похож... И подле него ангелы крылатые помогают, кто воду льёт из ведра, кто картошку кидает в борозду. А ты командуешь работой, кричишь, мол: «шибче шевелитесь, духу в вас много!»
— Командую?
— Да. И это... Фу, сбила... Старик говорит: «может, хватит уже сажать-то, весь, — как он сказал... — Эдем картошкой засадили». А ты, нет, мол, есть ещё свободные места. И вдруг разверзается земля и с двумя вёдрами навоза вылезает оттуда чёрт.
— Чёрт?
— Ну! Страшный такой, с рогами и носом поросячьим. Щурился, поганец, от солнца. Поставил вёдра и назад вниз прыгнул.
— Врать ты горазд! — прокричала женщина.
— Вот те крест. Я что, сам себе сон, как кино снял? Что показали, то и тебе рассказываю.
— Ну, и дальше? — спросил женский голос.
— А дальше старик этот, пока отверстие не затянулось, тебя лопатой огрел и ты полетела в эту яму. Она закрылась и больше я тебя не видел... Эти... Все ангелы смеяться начали, — сказал мужчина и сам засмеялся.
— Я тебе! — крикнула женщина.
Мужчина перестал смеяться.
— Да, ладно, я проснулся и уж будить тебя не стал. Сходил по нужде и снова лёг. Заснул и больше ничего не снилось.
Сергей Васильевич, выпуская изо рта дым, громко засмеялся.
Его, видимо, услышали в избушке. Открылась её дверь и выбежал молодой белобрысый человек в фуфайке, чёрных длинных трусах и сапогах. За ним вылетел медный таз. Дверь закрылась.
Мужчина поднял таз, увидел сидящего на рельсах, подошёл, присмотрелся к нему. Седой. На вид, пожилой. И сел с тазом в руках подле.
— Здрасьте, — поприветствовал он незнакомца. — Не заблудился?
— Здоров, — ответил Сергей Васильевич. — Нет, устал просто. Сейчас пойду.
Пожали руки.
— А чего, слышал, что ли? — спросил мужчина в трусах незнакомца и кивнул на станцию.
Тот кивнул.
— Эт я наврал. Сочинил. Люблю над женой потешиться.
— Дежурный? — спросил Ишков.
— Ага.
— А чего в трусах?
— Так это… — замялся дежурный. — Переодевался. Жена вон приходит помогать. Покормит.
— А она картошку сажать любит, что ли? — усмехнулся незнакомец.
— Угу, — согласился молодой мужчина, достал из фуфайки папиросы Беломорканал, попросил прикурить от самокрутки. Раскурил папиросу.
— Она с лесом воюет. И с огородом. Конечно, без жратвы нельзя, но куда столько! Мы ж не кулаки, столько сажать. Картошки... Говорю, посади лука, чеснока, зелени там всякой побольше. Нет, она картошки...
— А чем... Почему?
— Ну, вдруг не уродится... Но земля-то хорошая...
— Знаешь, где она хорошая? — спросил незнакомец, и сам ответил: — В Тайге.
— В Тайге? Ты там был?.. Кстати, Гена, — снова подал руку дежурный.
— Сергей, — пожал руку Ишков и достал из фуфайки помятую бумагу, показал.
Гена прочитал:
— Пропуск... Разрешатся Ишкову Сергею Васильевичу... семнадцатого года рождения... работающему... временно проживание... на работу... Не разборчиво.
— В воду упал, размыто, — пояснил Сергей Васильевич. — Пропуск мой на Дальстрое. Десять лет отпахал вольнонаёмным.
— Вольнонаёмным? Не этим... осуждённым?
— Нет, я же сказал.
— Так ты чьих будешь? — спросил Сергей.
— Да, здешний. Туртапинский, — ответил сиплым голосом Сергей Васильевич и закашлял.
— Неушто?
— Вот Алушта, — усмехнулся Сергей Васильевич. — Моих-то нет уж, умерли. Хату отобрали. И луг не наш… Луг… Знаешь, как после революции старики делили их?
Гена покачал головой.
— По петушиным крикам, — продолжил Ишков.
— Это как?
— А границы лугов на слух определяли. Пока слыхать петушиный крик с одного надела на другом. Вот как.
— Да, не знал такого, — весело сказал Гена.
— Вот, буду где-нибудь искать жильё. Может, в Выксу подамся на завод. Общежитие дадут.
— А как тебя в такую даль-то занесло? В тайгу? — поинтересовался Гена.
Сергей Васильевич затянулся самокруткой, послюнявил её, в карман фуфайки спрятал.
— Правильно, даль. Дальстрой, — повторил. — Судьба.
— Расскажешь, Сергей Васильевич? — попросил Гена.
Тот поморщился, вверх посмотрел на высокие сосны. Они поскрипывали на ветру, как бы тоже просили рассказать.
— Страна наша, Ген, замечательная. Огромная. Ты просто не представляешь, какие расстояния в ней. Пока в поезде не проедешь несколько суток, — сказал Сергей Васильевич, — и добавил: — Но если сравнить... с небом, с тем, что там дальше, в космосе. То, она маленькая.
— Наверно, — согласился Гена и бросил окурок на рельсы.
— Так и время... Когда ты ещё молодой... вот вроде тебя, думаешь, впереди столько жизни, столько его, времени, что... А вот проходит десять, пятнадцать лет, оглядываешься... Как один день прошёл.
Гена пожал плечами.
— Да… — задумался Гена, и почему-то посмотрел на дом.
— Было время… — сказал Ишков. — Кажется, году в тридцать четвёртом образовали туртапинский колхоз имени Парижской коммуны. И мои родители вместе с ещё десятью семьями туда вошли. Работали. Много чего делали. И нас заставляли, мальцов. Сеяли просо, гречу, лён даже. Овощи разные. И картошку, — с улыбкой сказал. — Ещё что… Гнали смолу, выжигали уголь. Вот как.
— Ну, обычные дела, — подтвердил Гена.
— Да, дела каждый год. И чем старше, они, года-то всё короче, словно дни. Вот и мы, двадцатилетние ребята, когда в туртапинской избе читальне были, не задумывались, что жизнь коротка.
— В читальне? Грамотеями были, значит...
— Да, какие... Зима ж, холодно, а там печку топят. Сидели с ребятами, читать надоело, что делать, давай ножиком в стену кидать. Ну, и — рукой махнул, как ножиком кинул, — в этот, портрет попали.
— Кого?
— Кого... — Сергей пальцем вверх. — Его.
Гена скривил губы, головой мотнул, вроде, как понял.
— Да, Сталина, — подтвердил Сергей Васильевич, и продолжил: — Да, не я.
— Кто?
— Не важно уже. Сказал, что я. Да, — задумался Сергей Васильевич. — Десятого января осудили. И три с половиной года Колымы дали, — он усмехнулся. — И вместе с Фёдором Фёдоровичем…
— Кем?
— Петровым. Вместе с ним и увезли... Вот как... Кстати, это разъезд, станцию эту, у нас «Петров» назывался... Фёдор Фёдорович в царское время от министерства наблюдал за железнодорожной стройкой.
— И сейчас так, «Петров разъезд»... Вон оно чего? А я думал — почему?
— Да... Год тот, тридцать седьмой был тяжелейший... Людей хороших разных, попов забирали. Мол, враги народа, — тихо сказал Сергей Васильевич и огляделся по сторонам.
— Сейчас время другое, — сказал Гена.
— Наверно другое, — сказал Ишков и пристально посмотрел на Гену. — А люди... Вот Фёдорыч... Какой был грамотный. Дело своё знал. Рассказывал мне всё про ту жизнь, до революции.
— Плохая была?
— Почему? Всяко было. Здесь хозяйкой была графиня Уварова. Умная баба. Учёная. Вот как... Прасковья… Сергеевна. Помню… Как это... Архе... Археологией занималась. Книжки писала. По молодости сам Лев Толстой был в неё влюблён... Муж ейный, граф тоже науками занимался. Он ей и привил это умение... Но он был старше и помер ещё в прошлом веке. Вот она одна здесь командовала. А после революции уехала в Европу.
— Интересно, — подтвердил Гена.
— Да. В Карачаево усадьба была ихняя... Карачарово, Липня, Саваслейка, вот Туртапка, — загибал пальцы Сергей Васильевич, — всё принадлежало ей. В Саваслейке на Мызе было лесничество. Вот Фёдорыч отзывался о ней, что заботливая была, школы и больницы строила, крестьянам помогала. И лес свой берегла. Вон пути-то как виляют… Я шёл… Это она приказала огибать сосны, когда железную дорогу строили. Вот так.
— Надо же! — удивился Гена... Ну, а ты… Ты как на Колыме-то?
— Я? Когда же ещё ехал, выдали амнистию. Ну, что назад опять далеко, а тут деньжат можно подзаработать. Вот и остался вольнонаёмным.
— И как там?
Сергей Васильевич посмотрел с прищуром на Гену.
— Как? Красиво.
— Там ведь лагерь?
— Лагерь. А природа красивая. На «Дальстрое», комбинате особого типа. Делай или умри! Вот как, — ответил Ишков и, почему-то, засмеялся.
— Я не слыхал о таком, — усмехнулся Гена.
— И не надо, — сказал Сергей Васильевич, прекратив смеяться. — Меньше знаешь, крепше спишь.
— Ну, расскажи, мил человек, интересно же. Мы тут живём и не ведаем ни о чём. А страна, сам говоришь, огромная...
— Золото добывали, понимаешь?
— Золото, — вздохнул Гена, и посмотрел вверх, на небо.
— Да, золото, — повторил Ишков. — Вот десять лет отработал и поехал домой, сюда. В поезде меня людишки лихие избили, ограбили. Всё отобрали, что заработал и выкинули из поезда.
— Вот гады, — сердито сказал Гена.
— Бог им судья, — ответил Сергей Васильевич. — А я шёл, уж не знаю сколько месяцев то пешком, то добрые люди подвозили, поесть давали. Вишь, валенки дырявые…
Замолчал.
— А у вас тут как жизнь? — спросил.
— Как жизнь? — заёрзал на рельсах Гена. — Война была. Вот уж два года как без неё.
— Война, да… А ты воевал?
Гена помотал головой.
— Нет... В тылу тоже надо было работать... Сто сорок человек где-то погибло из нашего села.
Сергей Васильевич кивнул головой.
— И отец мой, — сказал, вздохнув. — А мама умерла. Знаю, в доме другие живут.
— Закурим? — предложил Гена папиросу.
Сергей Васильевич взял тонкой рукой с дряблой кожей папиросу у Гены. Задымили оба.
Скрипнула дверь. Из избы вышла красивая женщина с распущенными русыми волосами.
— Принеси таз, Ген! — крикнула она, поглаживая волосы, и поздоровалась с незнакомцем: — Здрасьте!
Сергей Васильевич повернулся, встал и узнал:
— Маруся! — сказал радостно.
Маруся медленно подошла.
— Да, Маруся… — подтвердила. — А вы… — всматривалась. — Сергей?
— Ну, да, как ты выросла!
Женщина засмущалась.
— В дом проходите? — пригласила и посмотрела на мужа.
— Вы знакомы, что-ли? — поинтересовался Гена.
Сергей Васильевич кивнул.
— Было дело, — сказал.
— И какое ж? — прищурился Гена.
Сергей Васильевич опустил глаза, заулыбался.
— Ну, раз сказал, продолжай, — сердито повторил Гена Сергею Васильевичу, и Марусе: — А?
Сергей Васильевич ответил неохотно:
— Ну… Ушей в лесу нет… Не подумай, чего… Получается, что это Маруся была тогда в избе-читайне.
— И чего?
— Девочка ещё. Попросила ножик, мол, дайте кинуть… Ну, и кинула. Попала в портрет. Да так, что воткнулся нож.
Гена почесал затылок.
— Вот оно чего, знать.
— Как вы? — спросила Маруся Сергея Васильевича.
— Хорошо всё, — ответил тот. — Лучше всех.
Маруся улыбнулась и плечами пожала.
— Ну, ладно, с вами хорошо. Но мне нужно в сельсовет. И на село родное посмотреть. А после попробую на завод устроиться, — сказал Ишков и пожал руки и Гене и Марусе. — Авось встретимся.
— Встретимся, ага, — подтвердил Гена, — Это там где-то мир огромный, а здесь у нас маленький.
Маруся побежала в дом, крикнув:
— Я поесть соберу!
Сергей Васильевич попросил:
— Воды вот налить… — отдал флягу.
Когда Маруся скрылась в доме, сказал:
— Мир маленький, а сердце у человека большое.
— Даже у разбойника? — удивился Гена.
Сергей Васильевич кивнул:
— Да. Он просто не знает об этом, — ответил, и добавил: — Кто первый в рай вошёл со Христом?
Гена пожал плечами.
Сергей Васильевич вздохнул:
— Он самый. Потому, как верил, — объяснил он, вытащил из-за пазухи нательный крестик, показал и снова спрятал.
Прибежала Маруся с завёрнутой в тряпицу снедью и флягой.
— Вот, возьмите.
Сергей Васильевич отпил залпом из фляги, взял свёрток.
— Спасибо, — поблагодарил.
— Спасибо, вам, — сказала Маруся. — За всё спасибо. Если бы не вы тогда сказали…
— Всё хорошо. Неисповедимы пути Господни, — сказал Ишков.
Сергей Васильевич быстрым шагом зашагал по шпалам в село. Гена крикнул:
— Не пропадай!
Ишков, не поворачиваясь, крикнул:
— Ну! Тяглому тина ещё та!.. Вот как!
Когда он ушёл далеко, скрылся за поворотом, Гена сказал Марусе:
— Ты знаешь, Марусь?
— Что?
— Кто первый в рай пошёл?
— Кто?
— Разбойник.
— Почему это? Добрый был?
— Не, не по-этому. Верил… Достанешь бабкины иконы с чердака. Нечего прятать, — приказал супруге Гена.
— А что это я? Сам лезь! — ответила Маруся, и легонько стукнула супруга тазом по спине. — Ишь, всё я! Картошку окучивай я! На чердак лезь я!..
В это время вдалеке прогудел паровоз, идущий от завода, как будто напоминая людям о том, что не только Земля маленькая, но и время людское на ней. И потому, не нужно тратить его на споры и разлады.
конец