1
Дыхание праздника
Конечно, это романтика. Любое направление к хорошему впечатляет. А даже если и нет, ты должен так сделать. Иначе какой ты писатель?
Вообразив так, я несколько огорчился, вспомнив почему-то о злополучном Мандельштаме: что думал он, скажем, — отправляясь на каторгу? «Петербург, я ещё не хочу умирать»?
И вот утро. Обычное утро. И не на каторгу еду я, и не в Питер, хотя в город на Неве мне надо бы. Очень надо! Не только в Эрмитаж и к крейсеру «Авроре». Там у меня младший сын. Я ещё ни разу не был у него в гостях. Но пока актуальней другое.
За окошком поезда, как на мониторе компа или телевизионном экране, — всякое разное. Хочешь верь — хочешь нет. Пусть даже картинки эти вовсе не хитрые: леса, домики станционных смотрителей, туманы, похожие на бритвенную пену, густо намазанную на щёки лугов. Природа только меняется. Корабельные сосны, типичные в наших краях, всё реже. Берёзки уже в основном, ёлки. Чувствуется Средняя полоса.
Своё когда-то. В доску своё!
Кое-что хочется и потрогать. Но как? Разве что дёрнув стоп-кран и схлопотав за своё любопытство статью в Уголовном Кодексе.
Ностальгия сбивает спокойный ритм сердечной мышцы. Волнуешься от всякой ерунды, даже от обычной рябины на задрипанном железнодорожном переезде. Будто у нас таких нет. Только колёса на стыках рельс невозмутимы. Тук-тук, ритмично постукивают они, сокращая километр за километром уже надоевшего заточения в тесном пространстве вагона. Скоро Москва. Меньше часа осталось.
По-разному воспринимают приезжие этот город. Кто-то мечтает о первом свидании с Красной Площадью, ГУМом, чём-то ещё примерно таком же знаковом. Некоторые стремятся в нужные театры, музеи, на концерты и выставки, которых здесь, как звёзд на небосводе. Третьи катят на привычную работу. Им вообще всё по фигу.
Есть и философы. У них впечатления могут быть более тонкими. Такими, например, как у автора «Лунной бомбы»:
«Поезд пришёл рано, но этот странный город был уже бодр: он никогда не просыпался, потому что и не ложился спать. Его жизнью было равномерно-ускоренное движение. Город не имел никакой связи с природой: это был бетонно-металлический оазис, замкнутый в себе, совершенно изолированный, одинокий в пучине мира».
Он очень и очень, этот автор. В универе у нас обожали Андрея Платонова. Я, покорённый его виртуозным стилем и юмором, даже выпускной сдавал по «Чевенгуру» и «Котловану», запрещённым в ту пору.
По Платонову и Высоцкому. Воронежцу и москвичу. Оба они были знаками той эпохи. Причём, темы на экзамене выбрал сам. Это было нечто для обычного студента. Но почему-то я был уверен, что мне не откажут. Вероятно потому, что мои принципы и мода литературной среды тех лет совпадали полностью.
Отвечал без подготовки. Только набросав краткий план поставленных вопросов. Экзаменаторы, муж и жена, поражённые моей наглостью, даже подсели ко мне за стол. Не я к ним.
И я уже спрашивал: а что вы хотите услышать? Ибо знал о персонажах своих вопросов так много, что мог бы поспорить с будущей Википедией.
Но я отвлёкся. Вернёмся к Москве и Платонову. По-моему, он выразился слишком холодно. Имел право, не спорю. Но я вот так не могу. Мне нравится Москва. И всегда нравилась. Я чувствовал себя здесь, как рыба в воде. Ничего не стеснялся и не боялся.
Это действительно — город-оазис. В сердце этого шикарного чудища всегда было море не только жестокости и коварства, но также широты, щедрости. Правда, щедрость касалась в основном только своих. Столица, в отличие от других городов и весей страны, ни в чём себе никогда не отказывала. И не отказывает. Во многом за счёт остальной России. Такой уж город. Он обречён на роскошь, стороннюю зависть и неприязнь, а с ними — бесконечную маету.
Но у меня на ближайшей повестке — встреча с другом, старинным и единственным за тысячу лет. А ещё шашлык и баня. Только и всего.
Принимающая сторона, В.Е. Степнов, стоит на Казанском. Как его и просил, у электровоза. Чтобы не потеряться среди одуряющего шквала приезжих и встречающих, снующего туда-сюда.
Вокзал современен, как никогда. Я видел его не раз уже, но всё равно впечатляюсь. Прикрыт от дождей и снегов элегантным металлическим зонтиком. Как и положено всюду в столице, под ногами брусчатка, которую заботливый мэр с женой перекладывают три раз на год. Разумеется, только в заботе о городе и его жителях. Бескорыстной как бы, естественно.
Но вот кажется почему-то, что изюминку прежних лет по своей торопливости москвичи упустили. Не учли самое главное — детали. Точнее, не настоящие москвичи, а те, кто ими всегда управляет. А кто только ими ни управлял. Один Гаврила Попов чего стоит. Правда, негров пока, как в Америке. тьфу-тьфу-тьфу, ещё не было!
В детстве моём, юности, молодости шпиль гениального творения Щусева и фронтон, обращённый к платформам, были открыты. Любой издалека уже видел огромные буквы над входами в вокзал — МОСКВА.
И ощущал необыкновенную гордость и трепет от величественности события просто приезда на это место.
Сейчас этого ничего не видно. Стало комфортней на платформах, но в целом серей. А этого не должно быть в столице.
Переиначу слова бесподобного персонажа Алексея Смирнова из Гайдаевской «Операции «Ы», которого Шурик закатал в обои и собирался воспитывать хворостиной:
—Серость — не наш принцип!
Но Шурик был неумолим:
—Надо, Федя. Надо!
Может, и надо. Но как-то умней. Москва — не Карнауховка.
Вовка, заметив меня, улыбается. Объявляет сходу:
—Едем на электричке!
У него есть и машина — целый крейсер. Но с ним слишком хлопотно. Пробки московские — это… Лучше молчать. Парковки такие по ценам, что проще быть птицей и путешествовать по городу в воздухе.
Впрочем, предприимчивый спутник последних моих сорока пяти лет по максимуму исключил неприятности:
—До электрички двадцать минут!
—Успеем?
А как не успеть? Каланчёвская всего через метров шестьсот. В двух шагах, собственно. Заминки только на ленивых светофорах Краснопрудной.
2
Ода литературе
С шашлыком, задуманным в экспедиции сразу, получилось несколько сложней, чем я сначала предполагал. Витиеватей. Это вообще примитивно как-то — приехал за тысячу вёрст, напился, нажрался, попарился в бане, наговорился вдоволь и спать. Чтобы исключить эту глупость, Вовик в первую очередь повёз меня в Мелехово. Тут жил, творил и работал сельским лекарем А.П. Чехов.
—Ты же писатель. Это тебе для вдохновения на будущее. Может, пригодится.
Вообще-то мне Чехов всегда был по нутру. Тут я совсем не оригинален. С него я стал осваивать жанр Записных книжек. Позднее в этом смысле помог ещё Ильф со своими Записками. Знал наизусть его «Оратора», другие рассказы.
А о Мелехове я тоже что-то читал в воспоминаниях Антон Палыча. У нас в семейной библиотеке был восьмитомник. До сих пор помню оттуда:
«Отечеству женщина не приносит никакой пользы. Она не ходит на войну, не переписывает бумаг, не строит железных дорог, а запирая от мужа графинчик с водкой, способствует уменьшению акцизных сборов».
Совсем не справедливо, но весело. В последние времена женщины даже в космос летают. Единственное, что женщины по-прежнему не любят, когда мужики выпивают.
В двух шагах от нас уже проходит экскурсия. Во главе — экстравагантная дама. Ей немного за пятьдесят. Платье стильное — времён модниц Серебряного века. Эпохи расцвета творчества знаменитого писателя. И шляпка — точно заимствованная из фильма Леонида Квинихидзе.* Элегантная, тоже стильная. Всё это вполне соответствует её профессии.
Товарищ мой (друг, просто друг) бывший майор, ветеран Афгана с Красной Звездой, медлить не любит. Он прерывает её романтическое повествование о пребывании Антона Павловича на Сахалине коротким, но дельным предложением:
—Давайте мы вас послушаем, а потом заплатим!
Она возражает:
—Через полчаса снова будет экскурсия. Подождите.
Что удивительно — налёт меркантильности нисколько не портит её поэтичный облик.
Не слышал, что она дальше говорила о Сахалине. Возможно, пересказывала известную советскую байку об обличении суровых нравов царизма талантливой рукой автора «Чайки», «Вишнёвого сада» и «Трёх сестёр». А мне вот кажется, что Чехова интересовала там только Сонька Золотая ручка, попавшая, наконец, не в элитный салон, а на дальневосточную каторгу. А кто же ещё — не простые же воры и смертоубийцы? Такая экстравагантная особа не могла не увлечь фантазию великого мэтра литературы.
Могила знаменитой мошенницы теперь на Ваганьковском кладбище. Отсутствие головы у памятника не мешает уголовной богеме столицы усыпать его подножие красивыми цветами почтения.
Вовик покупает билеты. Он вообще не даёт мне платить ни за что:
—Я тебя пригласил, мне и платить!
Спорить бессмысленно.
Дама в соломенной шляпке и окружавшая её публика тем временем куда-то исчезла, сгинула в шикарной зелени Мелеховского парка. Роль гида взял на себя Вовик. Как представитель местного населения и личность, заинтересованная в высоком парении нашего бытия над суетой.
—Вот здесь жил Антон Палыч, — указал он на деревянный домик по ходу нашего путешествия. Домик постройки был старой, но точно не ровесником Чехову. Ну, было ему лет пятьдесят, это максимум. И вообще, мне показалось, что в Мелехове всё в основном — новодел. Примерная стилизация под начало XX века. Не очень искусная, прямо скажем.
Сторож тоже в музее был вполне современным. Но это вот очень гармонировало с обстановкой. Наш с Вовкой ровесник, бывший военный. Грузный, добродушный, весёлый. Мой, кстати, тёзка. Вполне бы влился в компанию.
Развёл руками:
—Некогда! До сих пор вот ношу портупею, — отшутился устало.
—И всё тупею и тупею, — подхватил я старинную армейскую прибаутку.
Страж российской культуры в ответ благодарно заулыбался понимающим людям. Вздохнул:
—Завидую вам. Вы сейчас шашлык будете есть, спиртным злоупотреблять разным, в бане париться. А мы вот тут…
А тут было скучно не только ему. У входа в усадьбу стояло всего машин десять с московскими номерами. Легковых. Подмосковных — вообще ни одной. Рядом — Вознесенская Данилова Пустошь. Красивейший монастырь. Там не было места от огромных московских автобусов. Как не признаться тут, что у Бога поклонников всегда больше, чем даже у самого знаменитого писателя. Природа такая у человека. Все ищут простоты, красоты и естественности. К талантам стремятся только сумасшедшие. Вроде меня и тех, к кому я всегда тянулся.
Тем не менее, в усадьбе мне лично приглянулась лишь яблоня у закрытой столовой с петлями под старину. Большие там были яблоки, аппетитные с виду. Хотелось сорвать пару штук. Вот чувствовал —надо! Но тут появились работницы столовой. А я же всё ещё интеллигентный где-то. Постеснялся. Пока они не вошли внутрь.
Уже собираясь восвояси, столкнулись с дамой в соломенной шляпке. Она по-прежнему развлекала свою слегка заскучавшую паству. На сей раз встреча стала более радушной.
—Жаль…, — шутя, процитировал «Собрание на ликёро-водочном заводе» Жванецкого. — Жаль, что так и не послушали начальника транспортного цеха.
Она засмеялась и приветливо приподняла свою шляпку.
3
День первый
Как известно из многолетней истории человечества, подготовка к празднику — это уже событие. Что-то вроде установки пиротехники перед фейерверком на центральной площади квартиры.
Женщины готовятся к таким дням с бОльшей тщательностью, чем мы. Одни их салаты с разными разностями и разносолы мясные чего стоят! Вовик, однако, тут превзошёл прекрасную половину человечества. Мне ничего не приходит в голову в этом смысле, кроме строк из Первой главы Евгения Онегина:
Всё, чем по прихоти обильной,
Торгует Лондон щепетильный
И по арктическим волнам
За лес и сало возит к нам,
Всё, что в Париже вкус голодный,
Приятным промыслом избрав,
Нам поставляет для забав,
Для прихоти и неги модной, —
Всё украшало кабинет
Философа в осьмнадцать лет.
Перечислять не буду. Это лишнее, нам не восемнадцать. Нам достаточно мяса, виски и пива. И бани, естественно, с берёзовыми вениками, заготовленными лично хозяином дачи, как положено, во второй половине июня. А берёз ароматных в Подмосковье не меньше, чем песка в Сахаре.
Супруга дяди Вовы (иногда называю его и так) наотрез отказалась смотреть на наши лица. Так происходило во время всех наших встреч. Она, правда, назвала их не «лицами», а более подходящим, почти ненормативным, словом. Но это не со зла, а просто из эстетических соображений. Вообще, это черта только мудрых женщин воздерживаться от впечатлений, которые могут только испортить хорошее настроение. Тем более, что мы и знаем друг друга уже столько лет. Некогда просто ругаться и отвыкать.
Но главная фишка моего лучшего друга — баня. Это его душа, поэтому тут всё по-научному. Веник — само собой. Но тут и полок пять. Каждая на разном уровне. Под вкус гостей. Хозяин предпочитает верхнюю полку, я нижнюю. Я ведь тоже в какой-то степени доктор. Не такой матёрый, как он, но меру свою температурную чувствую чётко.
Хочется к мангалу. А дождь. Дождик. С самой Рязани. Какая-то не очень приветливая сегодня погода. Пока едим колбасу, солёные помидоры, свежие огурцы, сыр. Запиваем всё это кое-чем. И говорим обо всём на свете. Когда речь заходит о почитаемом нами с молодости Гашеке и его «Похождениях Швейка», дождь заканчивается. Не успеваем даже ничего процитировать на память. Хотя можем. Этот роман — просто энциклопедия на все случаи военной жизни.
Дачу, утопленную в красивой зелени, забрызгивает солнцем. Дрова под навесом, так что шашлык никуда от нас не девается. Вовка предпочитает чистую, не замаринованную, говядину. Просто перец и соль. Мне тоже это больше по душе.
4
Айболит
День следующий продолжается примерно в том же репертуаре. Правда, после полудня состав коллектива отдыхающих увеличивается. Из Одинцова прибывают ещё два персонажа, наших ровесника. Одного из них я знаю лет сорок, даже больше. Он одноклассник Вовки. В молодости он любил классные диски, каждый в цену средней зарплаты. И техника у него была «Арктур» — совсем не плохая аудиомашина. Давала от 16 герц до 20 килогерц. Кто понимает, это что-то!
Помнится одно его высказывание об «Юрай Хип»:
—Озяб!
Я сам не очень любил эту группу, но фраза мне показалась смешной.
Гилберт Кит Честертон в эссе «Три типа людей» иронически восхвалял простых людей, с симпатией подтрунивал над поэтами и обличал умников, которые не понимают ни тех, ни других. Коснувшись темы дружбы и приятности дружеского общения, рассуждал он примерно так: кто не видит разницы между дружбой вдвоём или, например, вчетвером, тот безнадёжный умник, и ни вдвоём, ни вчетвером хорошо ему не будет.
Разница есть, конечно. Она происходит от отличий в биографиях, образовании, воспитании, профессии устоявшихся привычках. В итоге легче понять одного, чем нескольких. Особенно если он твой старинный сподвижник, а других ты знаешь поверхностно или толком не знаешь вовсе.
Тем не менее, оба Вовкиных одноклассника производили хорошее впечатление. Они были предупредительно вежливые и компанейские. Правда, акцент общения сменился точно по Честертону. Из сферы литературы и эмоциональных воспоминаний прошлого он сразу обратился в область медицины. Писатель — это хорошо, но Вовик — доктор. Значит, знаток болячек человеческих. А у кого их нет? Даже я дождался его советов, хотя не просил. Мне в силу образования и воспитания в семье врачей в общих чертах понятна медицинская логика.
—У тебя сердечная недостаточность типа 2б, — говорит доктор, надавливая мне пальцем на кожу в голеностопе.
В ответ там появляется белая точка, которая свидетельствует о недостатке кровообращения в суставе.
—Это страшно, Алексей!
Да, надо больше ходить пешком! Многочасовые просиживания за компом меня погубят.
Вовка всё знает, никому не отказывает в помощи. Грамотной помощи, эффективной. Удивляюсь, что у него никогда не было прозвища АЙБОЛИТ. А ведь он такой и есть.
Сидишь вот в такой компании и думаешь иногда: ни хрена себе… Но после третьей-чётвёртой жизнь кажется уже счастливой и бесконечной!
На дорожку
Я специально пропустил этот эпизод, который стоило бы вставить в начале. Просто резюме есть резюме. Это всегда в финале. А что в финале? Всегда надежда.
По дороге на дачу, сразу же после Мелехово, заглянули к Надежде Павловне. Матушке доктора.
Совсем другой мир. Усеян чёрным мрамором, надписями скорбными. Да ещё и дождём.
Когда мы с ней прощались в мой прошлый визит, я чувствовал, что увидимся где-то примерно в таком месте.
А это был тогда её день рождения. Вовка с утра виноград, арбуз купил. Ольга, жена его, на нас не смотрела волчицей. Да мы уже и почти протрезвели.
Надежда Пална — ветеранка войны. Надела на платье Орден Великой Отечественной Второй степени (а это не юбилейная, а боевая награда), встала из-за стола и прочитала стихи. Очень грустные. О том, как хочется жить! Ей было тогда к девяноста. Я не знал, что сказать в ответ. Никто ещё никому не подарил в жизни вечность даже при самом великом почтении и любви. Разве поэты…
Да. Пожалуй, что только так.
Не знаю, каким буду пиитом в глазах потомков, но самых близких людей я хочу оставить в истории навсегда. Под их настоящими именами.
Хотя иногда они просят поменьше фанфар и афиш.
Не согласен!
Потому что я никого из них не компрометирую в современности.
Она была первой, кто читала мои рассказы. Их ещё не было в интернете. Это была просто толстая пачка листков формата А4. Я передал их ей просто для развлечения. Потом мы с её сыном поехали на дачу. Когда через пару дней вернулись, она сказала:
—Лёша…
Она говорила, расставляя паузы между каждым словом. То ли собираясь с мыслями, то ли опасаясь меня обидеть. Хотя, скорее, последнее.
—Лёша, очень неплохо. Но иногда ты…
Я понял, о чём она. Она была очень образованной, интеллигентной и деликатной женщиной. Вот поэтому с тех пор не люблю вульгарность ни в чём. Тогда я позволял себе это просто от недостатка литературного такта.
И брата её, Анатоль Палыча, уважал всегда. С первого момента знакомства. Даже написал про него целую повесть о Старой Москве. Он нам показывал её с Вовкой во всех исторических нюансах.
В ту пору, когда жив был Анатоль Палыч, мы любили собираться у него на Таганке, в Берниковом переулке. И он был рад нам, молодёжи. Это доставляло ему, думаю, только радость, ибо мы его делали моложе, а он нас мудрее.
Не только мы с Вовкой, но и Пал Евгенич, его единокровный брат, к которому я всегда относился и отношусь с большой симпатией и уважением. Но Пашка — это отдельная история. В двух словах симфонию не опишешь. А он симфония.
Общее всех Степновых одно — беспредельное радушие. Беспредельное! Ну, и, само собой, хорошее образование, воспитание и такт. Если кому-то удалось это увидеть в одних людях и стать с ними друзьями, любимыми и просто знакомыми — это Перст Божий. Молитесь. Вам просто невообразимо повезло.
Надежда Пална называла меня очень часто своим третьим сыном. Я тоже воспринимал её как вторую мать.
Думаю, это какая-то особенность судьбы: совершенно разные вроде бы люди внезапно попали друг на друга и стали почти одинаковыми. В сущности, родственниками!
Почему? Не знаю. И думать об этом не хочу. Просто так получилось. На моё счастье — точно.
Даже у памятника я видел её улыбающейся, грустящей, — разной. Живой!
Наверное, потому, что никогда не видел умершей.
5
На посошок
Всем хочется жить долго и с огоньком. Не у всех это получается. Вот поэтому я благодарен всем местам, где живут дорогие мне люди. Их не так и много этих мест, но Московия (как любит говорить дядя Вова) — нечто особенное. Возможно, потому, что там живут именно те люди, которые мне нравились большую часть моей жизни. И нравятся до сих пор. О некоторых из них,которые живут на Кутузовском, я не могу даже упомянуть из деликатности. Но они знают, что автор к ним относится с большой симпатией.
А что я им всем могу сказать в заключение?
Продолжайте, продолжайте так жить, господа и дамы. В здравии и благополучии!
* Соломенная шляпка