Филологиня

               
                Роман

                Памяти отца

                Книга первая
                Глава 1
                Исход
Поэт: Здравствуй, любимая!
Любимая: Здравствуй – давно не виделись, а, тем более, здесь.  Соседи не мешали?
Поэт: Мешали. У нас мало времени. Давай поговорим о более важном.
Любимая: Нет, у  нас много времени. Мы давно уже иносторонние. Поэтому здесь  можем существовать, оставаясь незамеченными, сколько захотим.
Поэт: Всё равно надо бежать.  Сейчас  в советском учреждении начнётся рабочий день.
Любимая: День? В этом мраморном клоповнике?
Поэт: Да, день! Идём скорее. Сейчас наши друзья начнут выстраивать научные концепции.
Любимая: Какие концепции! Наши друзья только и делают, что пьют чай. 
Поэт: Не завидуй! Они молоды, хороши, полны сил.
Любимая: Откуда в твоей душе эгоиста-подростка эта старческая нежность? Я не узнаю тебя.
Поэт: Пойдём, пойдём! Давай только на минутку задержимся…  Послушаем, что ещё написал мастер заполнять «рифм пустые соты».
                Смеясь, прячутся за канцелярским шкафом
               В комнату входит, стараясь подражать Поэту, Фанатик Поэта, или просто Фанатик
Фанатик (подходит к телефону, стоящему на канцелярском столе, набирает номер и говорит в трубку): Сколько времЯ? Ты только пришла! Нет, ты только пришла! Зайдите ко мне!
(Набирает другой номер)Это автобаза? Что же Вы кроликам и попугаям машину даёте, а Певцу построения коммунизма не даёте! В Уголок Дурова машина есть, нам – нет!
(Набирает третий номер) Попрошу подготовить мне информацию на тему «Поэт – лУреат премии Ленинского комсомола»!
Входит Начканц (начальник канцелярии)
Фанатик: Ты что же опаздываешь! Сколько сейчас времЯ? (Стучит пальцем по циферблату)
Если заведущ канцелярией будет опаздывать…
Начканц: Я сегодня пришла вовремя!
Фанатик: Сегодня, может, и вовремя, а вчера опоздала.
Начканц (задумчиво): Вчера опоздала…
Фанатик: На вот, напечатай в трёх экземплярах, по-моему,  гениально. Послушай! ( Читает)
Сорок с хвостиком уж мне.
Ты пойми красавица.
Будь, пожалуйста, умней,
Когда губ касаешься!
Нацканц: Владимир Васильевич, это уже было:
Мне ж, красавица, не двадцать.
Тридцать с хвостиком.
Фанатик:  Неужели было? Правда, было. А если …так:
Все года мои при мне… Это уж точно гениально!
Ты что какая-то уставшая? Как дела в университете?
Начканц: Нормально!
Фанатик: Напечатаешь и иди в библиотеку. Только по улицам не гулять! Слышишь? По улицам не гулять!
                В приёмную входит секретарь Галя
Галя: Доброе утро, Владимир Васильевич!
Фанатик: Доброе утро! У меня из-за тебя вчера был домашний скандал. Ты почему пускаешь ко мне в кабинет всех без разбора, когда у меня сидит жена Наталья Андреевна? Пригласи ко мне Наталью Андреевну и других.
Галя: Кого конкретно?
Фанатик: Каждый раз тебе объяснять! Кого хочешь!
Галя: Ладно!
Фанатик: Узда Антоновна пришла?
Галя: Пришла.
Фанатик: Пусть зайдёт!
Галя: Хорошо!
                Все расходятся. Поэт и его любимая исчезают, увлекая друг друга.
Начканц входит в комнату с табличкой «Канцелярия», садится за пишущую машинку, достаёт бумагу из ящика стола и собирается печатать, включив радио, по которому передают последние новости.
Раздаётся стук в дверь и входит Соня-уборщица, татарка.
Соня: Лен, здравствуй! Замуж ещё не вышел?
Лена: Нет.
Соня: Жалко. Такой хороший девка! Здесь все хороший – и Галя и Анфис. Чистый!
Соня вытирает пыль и уходит.
Входит Борис Павлович – зам. Директора по АХЧ.
Борис Павлович: Здравствуй, Лена!
Начканц: Здравствуйте, Борис Павлович!
Борис Павлович: Печатаешь?
Начканц: Да.
Борис Павлович: А я, Лена, ухожу.
Начканц: Да что Вы, Борис Павлович! Куда? Что же мы без Вас делать будем?
Борис Павлович: Ухожу в НИИ. Меня давно уже приглашали. Зарплата 180 рублей, и пенсия сохраняется. Ты же знаешь, сколько я здесь сделал, а уважения никакого.  Начальство всегда недовольно: сколько ни сделаешь, всё мало. Научные сотрудники, дни рождения когда отмечают и праздники, никогда не и не позовут. Не уважают. Чужой для них. Значит, враг. В сорок шестом году я служил на Западной Украине…по борьбе с бандитизмом. Там они все, как один стояли. У старухи или у ребёнка малого воды не допросишься. Всё, Лена, зря. Если бы сначала начать, не такую я бы прожил жизнь.
Начканц: Что Вы, Борис Павлович! Все Вас любят и уважают. Сколько Вы для Поэта сделали!  Фондовое помещение Вы строили. Эмблему «Рабочий», что над входом висит и чуть ли не тонну весит, на себе в дом притащили. Стол, за которым Вы сидите, кто доставал – Вы же и доставали. Для Поэта, конечно,  и мне не жалко потрудиться. Мужчина высшей пробы! Где у нас такие?
Борис Павлович: Пожарник наш, например, чем плох?
Начканц: Пожарник! Помните, 8 Марта я пришла в новом платье – ришелье, а вокруг декольте, нет наоборот – декольте, а вокруг ришелье, синее такое, красивое, шерстяное?
Борис Павлович: Конечно, помню. Ты в нём, как болгарская роза!
Начканц: Я нагнулась надеть туфли. А он заглянул мне в вырез и говорит: «Куда смотрят мужики!» Словно, сам-то и не мужик…
Образование высшее, гуманитарное, работает пожарником, на жизнь зарабатывает шитьём. Шьёт исключительно для мужчин. Парик носит, как в екатерининские времена, щёки румянит по моде первой половины девятнадцатого века. Тогда все красились – мужчины не отставали от дам. Умён, имеет хороший вкус, пишет без единой ошибки, прекрасный сын и брат. На женщин смотрит и не видит их.  Меня, правда,  выделяет. То торт принесёт, то шоколадку. За плечи обнимает. Говорит, что такие видел только у мадонн Рафаэля.
Борис Павлович: Ну, ладно, Лена! Я пошёл.
Начканц: Счастливо, Борис Павлович!
Борис Павлович уходит. Входит Анфиса – зам. Директора (Фанатика) по вечным вопросам.
Анфиса: Привет!
Начканц: Привет, такой хороший девка!
Анфиса: Как твои дела?
Начканц: Нормально! Делает вид, что не замечает.
Анфиса: Я с ним поговорю.
Начканц: Я прошу тебя не делать этого.
Дверь открывается и в канцелярию входит Галя.
Галя:
В комнату под цифрой 8
Я хожу всё время в гости.
И сижу я долго тут,
Пока за мною не придут.
Проговорив куплет, Галя садится на стол, за которым недавно сидел Борис Павлович.
Начканц: Галчонок, потрясающе выглядишь!
Галя: Да? Учись! Чтобы выглядеть элегантно, совсем не нужно … иметь то, чего у нас нет. Достаточно надеть поясок или бантик, но с настроением. Эти брюки я купила в «Детском мире» на Дзержинке за восемь рублей. А Вознесенский, когда после его вечера все с ним пили чай, спросил «Карден?»
Начканц: Где это ты с ним чай пила? Фанатик его в дом не пускает.
Галя: Неважно. А кофту видишь?
Начкаец: Вижу.
Галя: Ей двадцать лет. Мамина, шестидесятых годов. Я в ней дома полы мою. Но от неё балдела вся выставка «Москва-Париж»!
Начканц: Ты её на Вернисаж надевала?
Галя: Да.
Начканц: Потрясающе!
Анфиса: С Галей давно всё ясно. Как говорил Ги де Мопассан: «Ближе к телу».
Рассказывай, что у тебя нового. По тебе видно, что ты что-то не договариваешь!
Начканц: Он меня ждал вчера вечером у фонтана.
Анфиса: Так чего же ты молчишь?
Начканц: Я молчу, потому что из этого всё равно ничего не получится.
Мы с Ликой вышли после лекции из университета. Небо такое высокое, синее, звёзды. Морозно и весна. И тут он, как из-под земли. Ну, пошли мы к метро, «болтая про любовь». Я ему говорю, что Ильф и Петров писали Остапа Бендера с Маяковского. А он так обрадовался  этой мысли и говорит: «Точно. Остап с Кисой так же, как и он, картинки агитационные рисовали для заработка».
Идём мы, вдруг сзади раздаётся конский топот подкованных  женских сапог, и нас догоняет Наташа Маркович. «Извините, - говорит, - девочки, я вас не подождала».  Ничего себе – не подождала. Как будто мы за ней отправились в погоню, а не она за нами.  Ну, и всё. Дальше шли вчетвером. Три деревни, два села. Восемь девок, один я.
Анфиса: Он тебя любит.
Начканц: Ха!
Открывается дверь и входит  Узда Антоновна.
Узда: Галя! Опять ты здесь.
Галя вскакивает со стола и улетучивается.
Узда: Анфиса, ты мне нужна.
Анфиса: Да, Узда Антоновна! Сейчас иду.
Узда: Сколько времени вы тратите на ненужные разговоры! Как можно так жить!
Уходит
Анфиса: Хорошо, что у неё муж был генералом, а не капитаном.  А то бы она его за Можай загнала. Хотя, она и генералом могла командовать. Всё ей неймётся. С утра до вечера: зайди, позови того, пригласи этого…  А всего-то зам по научной фантастике! Что будет, если она Фанатика подсидит. Она под него копает, и активно. Он, конечно, тоже не подарок…
Совещание у Фанатика
Присутствуют: Фанатик, Узда Антоновна, Анфиса, Борис Павлович и Некто пятый.
Совещание проходит в кабинете Фанатика. Он сидит под большим живописным портретом Брежнева.
Фанатик: Я позвал вас, чтобы обсудить предстоящие события. Наш музей включён в культурную программу Олимпийских игр. В связи с этим мы должны провести большую работу: обеспечить безопасность гостей в стенах музея и утвердить список активистов, которые будут обслуживать игры. Прежде всего, нужно сломать перегородки в дирекции. Будем все сидеть в  одной большой комнате. Только Владимир Владимирович будет сидеть в отдельной комнате, как ответственный в прошлом работник аппарата. Вы чем-то недовольны, Узда Антоновна?
Узда: Недовольна.
Фанатик: Ничего. У меня от сотрудников нет никаких секретов. Хочу вас всех познакомить. Товарищ Птицын будет курировать нас от органов.
Птицын приподнимается и раскланивается.
Фанатик: Теперь приступим к утверждению списка сотрудников. Какие у вас предложения по экскурсоводам?
Анфиша: Наташа Дзюбина.
Борис Павлович: Поддерживаю предложение  Анфисы Петровны.
Фанатик: Категорически против. Дзюбина постоянно читает подрывную литературу. Вот посмотрите, что я недавно у неё изъял.
Достаёт из стола книгу и протягивает её Анфисе.
Анфиса берёт книгу и читает вслух.
Анфиса: Издательство «Ардис». Избранная лирика русских поэтов.
Отдаёт книгу Фанатику.
Анфиса: Да, перестаньте, Владимир Васильевич! Какая здесь крамола?
Фанатик: Вы не отдаёте отчёта в том, что говорите. Начинается с чтения крамольных стихов, а дальше хуже.
Анфиса: Конечно, Вы светоч социалистической морали, находящейся на пути к коммунистической!
Фанатик: Продолжаю. Приезжают девочки из провинции в Москву. Знают Пушкина и Маяковского.  А потом по наклонной: Мандельштам, Пастернак, Гумилёв, Ахматова. Про Цветаеву, вообще, молчу.
Анифиса: Но вот что, Владимир Васильевич! Я Вам уже сказала, что из музея уйду только через суд! А Наташа Дзюбина не из провинции!
Фанатик: Конечно, не из провинции. Она из Парижа!
Борис Павлович: Ну, а зам. Директора уходит без суда. Перегородки, видите ли, нужно сломать. Дирекцию превратить в коммуналку. Вы бы сначала что-нибудь построили, прежде чем ломать.
Фанатик: Не нужно превращать совещание в коммунальную ссору. Продолжим.
Голос экскурсовода за кадром: Вы только послушайте, с каким пафосом написаны эти строки:
Коммунизм,
Коммунизм,
Коммунизм!
В это же время  из отдела  пропаганды революционных песен доносится хор преимущественно женских голосов:
А первая пуля, а первая пуля,
А первая пуля ранила коня.
А вторая пуля, а вторая пуля,
А вторая пуля ранила меня.
Любо, братцы, любо,
Любо, братцы, жить.
С нашим атаманом не приходится тужить.
                Канцелярия
Галя: Как их разбирает! Наверное, уже разлили и приняли.
Начканц: Наверное. Это у них периодически повторяется. Но они мне не мешают. Пытались, правда, выжить меня из моей комнаты.  У них там тесно. Обращались к Фанатику на предмет переселить меня в дирекцию. Но Фанатик сказал: «Заведущ канцелярией будет сидеть одна». Да, и не собиралась я идти у них на поводу. Как же – творческие работники! Так что нормально соседствуем. Пошумят и перестанут. По магазинам разбегутся. Курить пойдут. А начальство-то где?
Галя: А, кто где! Фанатик в Главке. Узда в министерство поехала. А Анфиса обедает, вроде.
С утра тоже всё шумели, шумели.
Начканц: Скучно тут.
Галя: Конечно, ты ведь в таких интересных местах работала: на съёмках, в редакции.
Начканц: А, такая же тоска! Да, на каких там съёмках! Действительно, я работала на «Мосфильме».  Три года после школы. Пришла по комсомольской путёвке. Сейчас таких уже не дают, к счастью. Когда я школу закончила и не поступила во ВГИК, меня заставили идти в Бюро по трудоустройству и брать там комсомольскую путёвку для оформления на работу. А путёвочки давали только на заводы и фабрики. К счастью, «Мосфильм» оказался фабрикой. Взяли меня, естественно, на чёрную работу. Год просидела в проявке, подсоединяя в тёмной комнате плёнку к проявочной машине.  Потом выбралась на свет. Мне симпатизировал зам. Начальника нашего цеха. Он мне открывал зелёную улицу. Не хочешь трудиться  в проявке, подбирай фильтрики к паспортам для печати фильмокопий. Два года просидела около трофейной кассы, подбирая целлулоидные квадратики. Кассу привезли в 1945 году из Германии. Очень интеллектуальное занятие для человека, мечтающего стать кинорежиссёром. Дружила с кинооператором, папа которого был раньше начальником нашего цеха. Он родственник всемирно известного художника кино и Марины Влади. Я так рвалась в съёмочную группу. А он говорил:  «Нечего там тебе делать. Хочешь, чтобы тебя матом крыли с утра до вечера? Сиди здесь. Тепло, светло, ты в белом халатике». Но я не послушалась. Прорвалась к Кончаловскому. «Возьмите помрежем на «Сибириаду». Хочу делать кино». «А у Вас есть опыт работы помрежем? А Вы представляете, что такое сибирские комары и болота? Идите лучше учиться». И я пошла. Но на съёмки всё же попала. С помощью влиятельных знакомых устроилась реквизитором. Через две недели ушла со студии. Инспектор отдела кадров, очень милая женщина, спросила: «Уходите, значит? А как просились на студию. Плакали. С папой приходили.  И папа Ваш говорил: «Моя дочь так любит кино!»
Кстати, в павильоне сквозняки, реквизит пыльный, осветители после обеда почти все пьяные. Не слушай меня! Это я себя успокаиваю. Если бы у меня был не 50, а сорок второй размер, всё было бы по-другому. Родители откормили.  Всё самое лучшее детям.  Да, и сейчас кормят. Денег дают. На 90 рэ моей зарплаты  можно купить только несколько пар колготок стоимостью семь рублей семьдесят копеек.
Галя: Ты немного похудела.
Начканц: Немного – это мало.
Галя: Думаешь, мне элегантность легко даётся? Мой 42! Да, я иногда в день съедаю маленькое яблочко и выпиваю чашку кофе. И всё.
Начканц: Впрочем, в редакции одного из журналов издательства «Правда», где я работала курьером, было не так плохо. Блатная, кстати, работа. С  улицы не берут. Меня туда худред устроила. Целый день, как белка в колесе: редакция – типография –редакция плюс мелкие поручения зав. Редакцией. Например, послать конфеты детям подруги  в город Еманжелинск. Вечером бегала на подготовительные курсы в старое здание университета на Моховой.
Галя: Как я тебе завидую. Учишься на филфаке.
Начканц: Курсы были на журфаке.  Английским занималась с репетитором. Чудеснейшая женщина. Ольга Фёдоровна. Сначала ездила к ней на Волхонку, в Колымажный. Она жила в коммуналке с мужем. Потом с мужем развелась. Вернулась к родителям . И приезжала ко мне в коммуналку учить меня английскому.
В редакции мне нравился один журналист. Не особо известный. Не особо талантливый. Но такой хорошенький, стройный, тоненький, обаятельный. Бывший суворовец. У него ботинки были особенные. Когда он шёл: пряжки звенели, как шпоры. И я всегда радовалась его шагам. Конечно, он был женат. Жена известная журналистка, корреспондент программы «Время». Ну, и пусть. Зато меня Леонид Жаботинский поцеловал. Узда с ним дружит домами. Он к нам приезжал выступать, когда ты в отпуске была. Я ему дарила цветы. Узда поручила. Он мне руку пожал. А она, как каменная. В пол-ладони бугор мозоли. А потом очень нежно поцеловал. Между прочим, самый сильный человек на планете Земля.
Здесь, мальчики такие славные – Саша Панин и Панас Моряков. Но они женаты. Сочувствуют мне, сопереживают. Как-то зашли и говорят: «Лена, у нас есть друг. Хочешь познакомим? Но у него фамилия странная – Половой». «Нет, говорю, не хочу знакомиться с Половым».
Ты же знаешь, что мы дружим с Елисеем Павловичем. Я под его руководством нештатно работаю в районной газете. Но у него есть невеста. И давно. Он копит на свадьбу. Говорят, что уже накопил двести рублей.   
И, вообще, я люблю Андрея Миронова. Мне школьные подруги всегда дарили на день рождения два билета в «Сатиру». Была возможность. У одной из них тётя работала в Совете министров  секретарём  большого начальника по культуре.
«Фигаро» три раза смотрела. Он там в каждом действии меняет костюмы: сначала выходит в сером, потом в красном, потом – в чёрном. А на камзоле у него маленькие зеркала. И от них по залу солнечные зайчики бегут. И сам он такой лёгкий, такой элегантный, такой изящный.
Да, больше всего на свете я люблю искусство!
Галя: А как же твой латинист?
Начканц: А что латинист! Я знаю, что у нас ничего не получится. Чувствую. Я это сразу поняла, когда влюбилась. Даже раньше, когда его ещё не видела. В августе был большой урожай яблок и чёрной рябины. Родители с дачи яблоки привозили. И они у нас везде стояли, в блюдах, даже в тазах. Голова кружилась от их аромата. Варенье варю из чёрной рябины с лимонами, а его уже чувствую, будто он рядом стоит … весь в чёрном. Он к нам в аудиторию как вошёл, так я его сразу и узнала. Он что-то на доске пишет, а я ничего не соображаю. Голова кружится. И меня к нему тянет со страшной силой. Я ему не нравлюсь. Я толстая. Ему нравится Наташа Журавль. Она красивая. Очень. И ещё одна девочка за ним ухаживает. Он ей так сильно нравится, что она один раз даже в  обморок упала около девятой аудитории. Прямо на мраморный пол рухнула, как сноп. Вот послушай его стихи. Мне их Анфиса подарила. А Анфисе её подруга, с которой у него был роман. Здесь даже его автограф есть.
Этот день нам встречу назначил.
Стал столетием, ахнув, миг.
Был велик этот день.
Я начал изучать шумерский язык.

Как стройна ты. Чего же проще.
Как тебе это небо льстит.
Как Москва вся каменной рощей.
Тихо светит и шелестит.

Я люблю тебя, как потерю,
Что нашёл на свою беду.
Как любили в древнем Шумере,
Так в стотысячном будут году.

Время смоет все наши пляжи.
Только ты, как свет, без прикрас.
И глаза мои, если даже
Не останется этих глаз.

Слышишь, скачут рыжие кони.
Это солнце везут ко сну.
На долину твоей ладони
Тень ложится во всю длину.
Галя: Хорошие стихи.
Начканц: Он из Могилёва.  А университет ему прописку дать не может. Значит, нужна невеста-москвичка.  Я бы вышла за него замуж. Правда, мне самой жить негде. Но родителям скоро должны дать квартиру.
Я так сильно устаю на работе и в университете. Мне кажется иногда, вот, если сегодня спать не буду, утром должно случиться что-то важное.  Завтра он мне что-нибудь скажет. Но я засыпаю, а утром нужно бежать на работу.  А вечером он смотреть смотрит, но ничего не говорит.
Галя: Выглядишь зато отлично. Главное, что есть чувство.
Начканц: Спасибо. Когда мы с ним ехали в метро, я чуть не умерла от счастья.
Галя: О чём разговаривали?
Начканц:  О «Войне и мире». Это мой любимый роман.  И мы с ним поспорили. Я ему говорю: «Война и мир» - это великий роман. А он говорит: «Нет.  Это не великий роман. Он мне напоминает реку, которая разливается на множество ручейков, и все они уходят в песок. Чтобы этот роман стал великим, нужно, чтобы Платон Каратаев поспорил с Наполеоном. А он не поспорил».
Но я всё равно с ним не согласна.
Галя: Ну, ладно, я пойду посмотрю, не пришли ли мои. Обедать пойдёшь?
Начканц: Не хочется.
Галя уходит. Входит Лариса – зав. Сектром.   
Лариса: Леночка, ты мне что же не рассказала про свою любовь. Всем рассказала, а мне не рассказала.
Начканц: Лариса, нечего рассказывать. Я тебе честное слово даю, что рассказывать нечего. Не обижайся.
Обнимает Ларису. Лариса уходит.
Входит Оля, вернее заглядывает.
Оля: Что это ты сегодня какая-то грустная? И волосы не завитые.
Начканц: Да, нет. Всё, как всегда. Нормальная я, нормальная.
Оля уходит.
Входит Птицын.
Птицын: Лена, у тебя плечики есть – пиджак повесить?
Начканц: Нет. Может быть, у соседей есть.
Тем временем в отделе  пропаганды революционных песен…
Шаньга: Девки в массовом отделе
                Сашу Панина хотели.
                Но один на всех у нас
                Половой гигант Панас.
Девки отвечают дружным хохотом.
Входит Птицын.
Птицын: Извините. У вас плечики есть? Пиджак повесить.
Шаньга: Лишних плечиков у нас нет. Попросите в дирекции. А вы что у нас работать будете??
Птицын: Да. Мы потом с вами это обсудим.
Я временно расположусь в пятой комнате. У нас с вами будет общий телефон.
Раздаётся телефонный звонок. Птицын хватает трубку.
Птицын: Птицын на проводе.
Маму?
Силакова: Это мне. Ты уроки приготовил? Обедал? Хорошо. Жди. Приду, как всегда. Постараюсь пораньше.
Птицын уходит.
Шаньга: Сегодня у нас в гостях молодой поэт, имеющий бешеный успех в московских салонах. Слово предоставляется нашему гостю Глебу.
Глеб: Да, спасибо. Действительно. Вчера меня изрядно помяли какие-то дамы. Лезли целоваться, предлагали снять комнату.
Гордо закинув голову, Глеб читает:
Целуй меня, целуй!
Не спрашивай: «А как же?»
Для нас примера нет.
Пока безлюден дом
Попробуй подражать
Фонтанчику на пляже.
Прими тепло. Меня налей
Душистым льдом.
Целуй меня, целуй!
Роди во мне истому
Сиреневым дождём
Колеблющихся струй.
Но вдруг я окажусь
Ещё больней изломан?
Не отрывай уста.
Целуй меня, целуй!
Девки дружно аплодируют.
Раздаётся стук в дверь.
Девки хором: Входите!
Входит Лена.
Нацканц: К вам можно?
Силакова: Ленок, заходи!
Вискарёва: Ты личные дела в порядок привела? А Трудовые книжки?
Начканц: Чего там приводить-то? Работы на два дня. Знаю, что господин один в последнее время на меня Узде клеплет. Видите ли, у меня не канцелярия, а нечто среднее между машбюро и светским салоном. Я что по своей воле печатаю на весь музей, хотя это не входит  в мои должностные обязанности? А того он мне простить не может, что на последнем профсоюзном собрании я голосовала вместе с народом, а он – вместе с начальством. И начальство тоже мне этого тоже не прощает. Узда же видела, как я голосую. Я же на сцене сидела, протокол вела. «Тебе, - говорит, - всех жалко. Только не меня». Уйду я скоро. Борис Павлович уходит, и я уйду. Вас только жаль оставлять. Пожарник мне придумал имя: Мать-игуменья. Ах, как мне вас жалко оставлять. Когда я пришла два года назад, какие вы были молодые, какие прекрасные! Шаньга и Иванова только выпустились с филфака. Саша Панин приехал из Ленинграда. Я, когда на него смотрю, всегда думаю: «Саша учился в Ленинградском университете. Какое счастье!» Наташа Федюнина мне такой красавицей показалась! Я её увидела в первый раз в очереди в столовой и обалдела. А Панас? Он очень умный. Сколько раз он ездил на БАМ с передвижными выставками! Трудился там, просвещал! А как Ольга Кузьминична поёт «Что затуманилась, зиронька ясная?» А какие глаза у Ларисы Ефремовны, нет, не глаза, а очи! А бабули какие замечательные – смотрительницы!
Шаньга: Особенно Полина Ивановна – член ВКП (б) с 1937 года. Сидит в мемориале в своём белом платке, завязанном под подбородком, и спит. Сколько раз я её будила. Неудобно перед экскурсантами. Иногда просыпается. Ключи от комнаты Кормильца нашего  на пол уронит и просыпается от их грохота.
В отдел пропаганды революционных песен  заглядывает Галя и говорит растерянно:
Ленуська, тебя Анфиса спрашивает.
Шаньга: Что новенького в дирекции?
Галя: Письмо прислали из деревни Бимбасовки со стихами по случаю Олимпийских игр:
Да здравствует мишка!
Войне будет крышка!
Почему-то нам.
Вискарёва: Итит твою мать! Нам же обряд пора проводить. В пионеры принимать! Кто пойдёт? Я не пойду! Посмотрите, в чём  я сегодня пришла! Забыла, итит твою мать, забыла! Куда я с этими блямбами.
На Вискарёвой яркая кофта с надписью «Винстон» (на англ. яз) и фирменные джинсы.
Шаньга: Ну, конечно! Ты у нас вся фирменная. Вся из «Берёзки»! И я не пойду. Мне подсолнечного масла надо купить и в «Детский мир»…
Иванова: Меня нет сегодня в расписании. И мне должны звонить.
Вискарёва: Ну, ладно. Не хотите, как хотите. Сейчас  я в библиотеку позвоню Сергею Николаевичу. У него отец  был  членом Временного правительства. Он всю жизнь всего боится по этому поводу и не откажет.
Анфиса и Начканц. За сценой идёт приём в пионеры.
Анфиса: Я разговаривала с ним.
Начканц: Зачем? Кто тебя просил!
Анфиса:  Он тебя не любит. Он даже не сразу тебя вспомнил. И не мог понять, о ком идёт речь.
Начканц: Это неправда!
Анфиса: У тебя была не любовь, а пародия на любовь.
Начканц: Не твоё дело, что у меня было!
Анфиса: Ничего не было! Не было ничего! Понимаешь?
Ты, что, спала с ним? Если бы ты переспала с  ним, и он сказал, что не знает тебя, это было бы больно. А, может быть, ты сидела в подвенечном платье, и он за тобой не приехал, как я сидела…
Начканц: Я его ненавижу. Я не сдам экзамены. Я ничего не знаю, кроме единственной парадигмы: амо-амави-аматум-амаре.
Я ухожу. Я ненавижу эту мраморную коммуналку. И его ненавижу – Поэта! За то, что он врал, всё врал.
Анфиса: Он не врал.
Начканц: Я ухожу. Я ненавижу эту пишущую машинку, за которой сижу часами и печатаю всякий делопроизводческий  бред!
Анфиса: А документы из фондов, которые ты бы никогда не прочитала, если бы здесь не сидела, тебе перепечатывать тоже надоело? Может быть, и библиотекой уникальной пользоваться надоело? И поэтические вечера, на которые ломится вся Москва, тебе тоже не нужны?
Начканц: Нет, это не надоело.
Входит Шаньга.
Шаньга: Что за шум, а драки нет?
Начканц: Он меня не любит.
Шаньга: Не плачь, съешь яблоко.
Даёт Лене яблоко.
Входит Иванова.
Иванова: Не плачь! Перемелется – мука будет.
Начканц: Я не плачу, я ухожу.
Иванова: А я уезжаю в Латвию.
Начканц: Зачем?
Иванова: Замуж выхожу.
Начканц: А здесь что – не за кого?
Иванова: Здесь не за кого.
Начканц: Ну, да, вон ты какая красивая. А талия у тебя какая тонкая! Таких, как ты, увозят за моря.
Иванова: Меня не увозят. Я сама еду.
А у тебя всё впереди. И талия тоже.
Вот тебе на память брелок из сандалового дерева. Шелла из Индии привезла.
Начканц: Две птицы целуются в гнезде. У него длинная, длинная шея, а у неё немного перья ощипаны. А как Шелла?
Иванова: А никак!
Они расстались с Судибом.
Начканц: Как расстались? Такая любовь была! Он же из за неё из Киевского университета в Московский перевёлся.
Иванова: Ну, да перевёлся. И закончил. Потом они вместе с Шеллой уехали в Индию, где и выяснилось вдруг, что они принадлежат к разным кастам.
Начканц: Как печально!
Все уходят. Входит Вова Жаркий.
Вова: Лена Чингачгук –  всех сотрудников данного учреждения друг, не валяй дурака, не лезь в бутылку! Тебя все любят, и я тоже люблю.
Вова уходит. Входит Сергей Николаевич Кутлер.
Кутлер: Лена, я тебе стихи написал на следующее 8 Марта.
Отдаёт ей открытку. Уходит.
Начканц читает:   О, Лена Чингачгук, как клавиши рояля,
                Машинки перед Вами открытая душа.
                Кругом огромный мир. И этот мир реален.
                А Лена за машинкой очень хороша!
Входит Фанатик: Давай множительную технику. На Майские будем опечатывать, согласно правилам.
Начканц накрывает машинку чехлом.
Фанатик: Я приказ издал о назначении Панаса зав. Сектором. Ты всех с ним ознакомила?
Начканц: Всех.
Фанатик: И что говорят?
Начканц: Ничего.
Фанатик: Удивительно, что почему-то никогда ничего тебе не говорят. Зато мне все уши прожужжали, что Саша Панин достойнее этой должности. Бабьё! Сами только и умеют, что гонять, как болванку, один и тот же текст на экскурсии!
Начканц: Что утверждено, то и говорят. Никто себе не враг. Революционеров у нас нет.
Фанатик: Это ты хорошо сказала. А теперь скажи честно: тебе нравятся хотя какие-нибудь мои стихи?
Начканц: Нравятся.
Фанатик: Какие?
Начканц: Космическая Родина – Калуга и Багдади.
                Не все дороги пройдены. Не все стихи  тетради.
Фанатик: Да, это безусловный шедевр. Сестре Поэта  они тоже очень нравились. Когда мы с ней у неё дома чай пили с айвовым вареньем, она меня всегда просила эти стихи прочитать.
Фанатик: Дверь подержи!
Уносит машинку.
Из коридора доносится.
Фанатик: Борис Павлович! Мне Панин вместо отчёта по научной работе пишет отчёт по погрузочно-разгрузочным работам. И Панас Григорьевич тоже.
Борис Павлович: Да, оставьте меня в покое ради Христа! Мы с Вами уже всё выяснили.
Входит Панас.
Панас: Смотри, после универа набегаешься в поисках работы. Не делай глупостей! Подумай.
Начканц: Мне твои стихи в стенгазете понравились.
Панас: За неимением возможности печататься в «Новом мире» приходится отдавать их в «Маяк». Надо же друга и поддержать – главного редактора. 
Панас уходит. Входит Марья Фёдоровна – главбух.
Марья Фёдоровна: Возьми десять рублей и распишись.
Начканц: Мне же Узда премию не дала.
Марья Фёдоровна: А я даю. Купи себе что-нибудь.
Можешь и в кассе взаимопомощи взять 100 рублей, если нужно.
Начканц: Спасибо! Не нужно. А за премию спасибо. Я вчера в ГУМе шарфик видела розовый сирийский за 7 рублей. Вечером куплю, если не разобрали.
Марья Фёдоровна: А на стихи Селивановой не обижайся. Человек больной.
В открытую дверь входит Борис Павлович.
Борис Павлович:  Какие стихи тебе Анна Фёдоровна написала?
Начканц: Я в музее не торчу.
                Я не Лена Чингачгук.
Борис Павлович: Правильные стихи. Раньше допоздна сидела.
Скоро экзамены у тебя. Вот и год прошёл. А, кажется, только вчера писали «подлизунчик» декану.
Начканц: Да. Спасибо. Правда, у меня и без направления с работы  был проходной балл.
Борис Павлович: А Анна Фёдоровна здоровее нас с тобой, Марья Фёдоровна.
Марья Фёдоровна и Борис Павлович уходят. Входит Анфиса.
Анфиса: Кстати, ты крест носишь?
Начканц: На экзамены всегда ношу: прикалываю булавкой к бюстгальтеру, как ты учила.
Анфиса: Носи каждый день, потому что каждый день мы держим экзамены.
Начканц: Ещё молитву читаю «Помяни, Господи, Царя Давида», которой Ирина Константиновна научила.
Анфиса: Правильно! Читай.
Марина уходит. Входит Гаяне.
Гаяне: Чингачгук, пошли обедать?
Начканц: В «Москву» или в «Русский чай» на Кирова?
Гаяне: В «Москву» на комплексный обед. В «Русский чай» лучше вечером ходить. Пироги там знатные. Но я скучаю по бабушкиным. Каждый день бы их ела.
Начканц: Чего же после своего Томского университета домой не вернулась на Кавказ?
Гаяне: А ты не знаешь, почему? Тебе надо рассказать о нашем обычае провожать с позором до дома не сохранившую до свадьбы невинность жену? Мою двоюродную сестру проводили через всё село. Я этого не хочу.
Начканц: Да, конечно. Это позор. А меня вчера швейцар опозорил в «Чае». Мы с Уздой вечером гуляли и зашли пирогов поесть.
Гаяне: На чай ему пожалела десять копеек?
Начканц: Да нет. Он Узде говорит: «Какое пальто у вас красивое – кожаное. Она вам завидует».
Начканц: Я, значит, завидую.
Гаяне: А ты не завидуешь?
Начканц: Конечно, нет. На него копить надо полгода. И при этом ни пить, ни есть. 600 рублей – это для меня немыслимо. Завидовать не имеет смысла. В конце концов, Узда хороший человек. Премию племяннику отдаёт. Больших денег у неё нет. На обед ест сухофрукты. И что-нибудь по мелочи. Мне родители в день рубль дают. И зарплату не берут. Они знают, что я не буду обедать, если они мне этот рубль давать не будут.
Входит Узда.
Узда: Гаяне! Завтра поведёшь экскурсию для работников метро. Обязательно прочитай частушки Поэта, посвящённые строительству метрополитена, чтобы людям было приятно. Знаешь эти частушки?
Гаяне: Не-е-ет!
Узда: Не знаешь, так выучи.
Иди в библиотеку и ищи в полном собрании сочинений Поэта. А если найти не сможешь, попроси библиографов помочь. Лена, где экскурсоводы?
Начканц: Обедают.
Узда: Чай пьют по три раза в день, ещё и обедать ходят.
Начканц: Так они же голос расходуют. А Лукреций в «Де рерум натура» пишет, что голос – это тоже тело. Значит, его надо питать.
Узда: Ладно, пусть питают. Гаяне, иди в библиотеку. А ты зайди ко мне.
В кабинете Узды Антоновны:
Узда: Ты почему в последнее время целый день в сапогах ходишь? Ты же не на вокзале. Работа – это наш дом. Для кого-то второй, для кого-то первый, как для меня. Никому я не нужна, кроме мамы.
Начканц: Узда Антоновна Вы нужны на работе!
Узда: Кофту какую-то немыслимую надела.
Начканц: Авторская, из художественного салона.
Узда: У тебя в ней широкие плечи. Словно ты не ты, а мой отец – чемпион мира по классической борьбе.
Начканц: Я переоденусь завтра.
Узда: Возьми себя в руки. Есть хорошие стихи. Я не помню их наизусть. Смысл такой. Льют медаль за бой и труд, но почему-то не льют медалей за победу над собой. А это самая трудная победа.
На следующей неделе приходи на работу в синем платье.
Начканц: Хорошо!
Узда: Помой мне ягодки и себе возьми.
Начканц: Хорошо!
Узда: Я тебе шоколадку приготовила. Мне из Пярну привезли.
Начканц: В Пярну лёгкие снега…
Узда: Кто написал?
Начканц: Вознесенский.
Узда: Смотри, какой забавный малыш на обёртке! Жду от тебя такого же. Выйдешь замуж, приедешь за мной с мужем на машине. Поедем к тебе в гости. Приедем: стол уже накрыт. С настроением! Ты это умеешь.
Ложку тебе ещё подарю  хохломскую. Говорят, помогает – замуж выйти.
И не мечтай о принце. Сама-то всего навсего зав. канцелярией. Зина-инженер вышла за простого рабочего парня. Девочку родила. И Лида вышла за работягу.
Иди!
Снова канцелярия.
Начканц: У обрыва по-над пропастью по самому по краю я коней своих нагайкою стегаю, погоняю…
Звёзды – автобус.
Разве это рифма: ды – ус. Хотя «автобус» по-московски произносится: «автобыс». Надо отталкиваться от фонетики.
Распускаютс я алые звёзды…
Мимо едет обшарпанный старый автобус.
И аршинные буквы на боках его выцветших ярко горят.
Это имя твоё. Пусть читает весь свет.
Так хочу я.
Эй, шофёр, погоняй!
Город мой, расступись!
Я стою у метро. На холодном ветру трепещу я.
Я как флаг, в честь тебя вознесённый
В подзвёздную грешную высь!
Поэт: Слова, слова, слова!
Любимая: Разве поэзия стала для тебя падчерицей?
Я знаю, что у тебя есть дочь. Где она – в Америке, во Франции? Говори!
Поэт: Не скажу. Ни за что! Её Бог бережёт…
Любимая: Вспомнил о Боге!
Поэт: Я о нём никогда и не забывал!
Любимая: Я ухожу.
Поэт: Уходи! Мне нужно многое осмыслить. Поднимусь к себе наверх.
Любимая: Иди, жалкий пролетарий!
Поэт: Пусть так. Да, я раб, работник, каторжник.
Любимая: Подожди.
В нашем общем доме всё разорено. Там молчит телефон. Там рубят в саду деревья.
Ты так любил этот дом. Телефон висит около окна на стене. Окно поэта всегда должно выходить в сад.
Поэт: Бывает, что выходит в Гефсиманский.
Любимая: Пройдёт много лет. Там сделают евроремонт и откроют офис.
Начканц: Что такое «евроремонт» и что значит офис?
Любимая: Узнаешь, что есть евроремонт. А офис – это контора. Языки надо учить иностранные.
Начканц: Не могу, как Есенин не мог. Свой родной буду хуже слышать.
«Евроремонт»… Руку что ли поднимут на память о Гении? Не может быть!
Любимая: Может. А ты его люби, люби. И у тебя, кроме него,  ещё будет три больших любви, или даже больше.