Прошу не пугаться. Это установка не сегодняшнего дня, а, примерно, 1960 года прошлого века. Впрочем, она может и повториться. Большой недостаток прежней политической системы заключался в том, что существовал некий самый великий, почти бог (безошибочный генеральный секретарь) и чтобы ему в голову не пришло, это со всех амвонов подавалось как высшее проявление мудрости. Захотел – подарил Крым Украине, захотел - застроил все города пятиэтажными коробками, с которыми теперь никто не знает, что делать, захотел – добавил нам год учебы.
Свелось это к тому, что из 6 еженедельных дней учебы в течение 3 лет мы по 2 дня ходили на завод и кое-как трудились там. Так десятилетка превратилась в одиннадцатилетку. Мысль у главного партийного начальника была такая. Будут работать, сроднятся с производством, отвлекутся от разных всяких буги-вуги. Побудут в здоровой рабочей среде, кончат школу и на эти фабрики-заводы рабочими и пойдут. Ситуация в стране осложнялась ещё и тем, что несмотря на настойчивые лозунги о ведущей роли пролетариата, в рабочие идти из молодёжи никто не хотел.
Практически абсолютно никто.
Установка в школу спущена – надо реализовывать. Выделили ответственных педагогов, которые пошуровали среди близлежащих предприятий. Совсем рядом был авторемонтный завод. Но там обстановка была совсем уж неприглядная, и выбрали более пристойный заводик, но, заметно, подальше. Своих любимчиков из парней наша классная устроила на несколько вакансий слесарями. Это, надо признать, достаточно полезная для жизни специальность. Девиц посадили на какую-то там комплектацию. Остальных парней, в том числе и меня, поставили к револьверным станкам. Мартышкин труд, который, как раз, роботы сейчас только и делают. Рабочий класс нас не очаровал, но определенное уважение к работягам я почувствовал, так как, например, подточить сверло, чтобы оно долго работало, у меня не получалось, а наш наладчик это делал играючи. Там тоже были некоторые возможности посачковать, например, мы с товарищем брались выпустить стенную газету к праздникам. Я писал заметки развлекательного содержания, он рисовал зайчиков, Дедов Морозов, снегурочек. Газеты очень нравились. Они воспринимались как просвет в рутинной и совсем не красочной действительности машиностроительного производства тех времен. В цехе отдельно стоял небольшой желтенький станок еще лендлизовской поставки. Он охранялся как музейный экспонат. На него не дышали. Его включали крайне редко, когда требовалась особо точная обработка. Все остальные работали на стандартных, сравнительно небольших по габаритам отечественных станках. Вначале выдавали измерительные скобы. Деталь при измерении должна была проходить через скобу не насквозь, а до рубчика. Если она проходила дыльше, то её надо было отправлять в брак. Требовалась быстрота и точность движений. Выносливость тоже была нужна. День для нас был сокращенный, но однообразные движения быстро надоедали. Нам за работу на станках даже платили какие-то копейки, и цеховое начальство было все же довольно детским трудом: в расчет нас как контингент планово не брали, но сделанные нами детали подтягивали план, и они включали их в общий баланс. Как я понял, заводские совсем другие денежки, чем мы, за те же детали получали.
Этак на второй годик нашей, с позволения сказать, школьно-заводской практики ко мне подходят и ведут на другой совсем маленький станочек и дают в руки крохотную детальку, закрепляют сверлышко и велят ее сверлить одним движением руки справа налево. И говорят: «Теперь ты будешь этим заниматься оставшуюся жизнь, ну может, не жизнь, а до конца своей практики, точно, а норма тебе столько-то тысяч деталек за смену». Еще одному парню, выходившему в другую смену, досталась такая же доля. Нам рабочие со смехом растолковали, что начальник цеха как-то договорился с отделом труда и зарплаты, и ему эти детали будут засчитываться прямо в зарплату. Если раньше детали и операции были разные, и можно было там чего-то переналаживать, измерять, использовать приспособления и чего другое, и как-то при этом отвлекаться и подсачковывать, то теперь как робот делай одно и то же движение. И, главное, начцеха пристально смотрит. Он лицо явно заинтересованное. Неделю поработал, другую – тоска зеленая. Не по мне такая работа. Защитников нет. Классная меня сильно недолюбливала за непокорность, и она была бы только рада моим неприятностям. Может, с ее подачи я в это рабство и попал. Надо что-то придумывать. И, тут, я решил попытаться использовать единственное действенное оружие тех лет – демагогию, которая звучала повсюду и которой к своим небольшим годам я тогда уже неплохо научился. Я пошел к начальнику цеха и начал с того, что нас сюда направили изучать производство в его разнообразии и в деталях, чтобы мы потом пошли на этот завод квалифицированными специалистами, а то на что он нас посадил, к этому не имеет никакого отношения. Врал, конечно, беспардонно, понятно, что на завод и не собирался. Вел я себя с ним очень напористо и почти нагло. Терять мне особо было нечего, и он, вероятно, понял, что ему меня не сломать, и я буду разводить свою демагогию и бить в эту точку до победного конца. Схватку я выиграл, и меня опять поставили за обычный револьверный станок, на котором можно было работать достаточно халявно. Заодно и товарища от механического рабства освободил. Поставили на это дело какую-то бесправную работницу, которую везде найдут, если захотят. Кстати, платили рабочим тогда совершеннейшие гроши. Женщины за каторжный и очень грязный труд получали на уровне 60 - 70 рублей в месяц. Мужчины-наладчики - побольше, а рабочая аристократия - станочники ЧПУ за 200. Они считались богачами и до остальных только высокомерно снисходили. Нам в месяц платили всего 4 -5 рублей, на которые явно было не пошиковать. Вся эта хрущевская затея была довольно глупая, как и многие его остальные инициативы. Из всего многочисленного школьного выпуска на завод пошли два-три человека, которые потом с него тоже ушли. Народ занялся штурмом вузов. Вышло результативно.