Хирс

               
                Часть 1 НОН

          Маломощная лампочка накаливания с трудом освещала все пространство глинобитной террасы таджикского дома. Терраса была добротная, сделана на совесть и завершалась двумя деревянными ступеньками. По ступенькам можно было  спуститься во дворик с хозяйственными постройками. Чуть подальше, как в большинстве таджикских дворов протекал арык – небольшой ручеёк для полива, а уже за ним открывался яблоневый сад.  Было начало лета - раздолье для всякой живности, поэтому на тусклый свет лампочки весело слетались крупные коричневые майские жуки.  Жуки, расправив крылья и громко жужжа, как заправские бомбардировщики, пикировали на многострадальную лампочку, обильно облепленную паутиной и остатками насекомых.  Под лампой на задних лапах  сидели два закадычных товарища - кошка Манька и такого же размера щенок, названный не мудрствуя лукаво с моей подачи Полканом.  Манька ловким движением лап сбивала очередного зазевавшегося жука и быстренько съедала его. Полкан, поведя сладострастно носом в сторону съеденного насекомого, подражая Манькиным движениям, тоже пытался зацепить лапой пролетающее рогатое чудище,  но ленивые его потуги были неуклюжи, напоминали жалкую имитацию Манькиной охоты и  ни разу не увенчались успехом. Впрочем, старания пса были не напрасны, ибо  каждого четвертого жука Манька великодушно предоставляла ему в полное пользование,  тому оставалось только нагнуться, слизать жука и, зажмурившись от блаженства, ждать следующей порции.

          Дом располагался  на горном плато в предгорьях Памира на высоте 1300 м. над уровнем моря у подножия горы, верхушка которой в белой шапке горных ледников почти всегда была скрыта дымкой облаков.  Поселок назывался  Новабад, что в переводе с таджикского означает «Новый Город». Впрочем, название «Город» для населения в 3000 человек   звучит крайне обнадеживающе. Дело в том, что в 1950 году кишлак был преобразован в город Новабад и по 1955 год был центром Гармской области Таджикской ССР, а в  1959 году утратил статус города и стал посёлком городского типа. Градообразующим предприятием поселка являлась загородная больница, главным врачом которой в летний период 1969 года во время своего отпуска по основной работе был мой отец, а мать исполняла обязанности заведующей отделением.

        Поселок был с трех сторон  ограничен реками – у подножья – мощной рекой Сурхоб (Красная Вода), несущей с собой размытый грунт красного цвета, от чего и получила такое название. Из-за бурного течения, переплыть ее без специальных приспособлений было невозможно. Раньше для переправы использовали надутые шкуры баранов, но, если бурдюк во время переправы сдувался, человека могло отнести на километров шестьдесят. Тут маленький шанс выжить оставался только в том случае, если удавалось избежать многочисленных бурных водопадов и выступающих скал при недюжей силе сплавляющегося и невероятном везении. Справа по ущелью в Сурхоб впадала горная речушка под названием Сангикар – Оглохшие Камни - с таджикского. Речушка хоть и небольшая, местами сужающаяся до 3 – 4 метров, но удивительно шумная, что, по-видимому, и обусловило ее такое странное, но красивое название и несла неимоверной силы поток, который невозможно было перейти вброд – взрослого человека сбивало с ног, переворачивало как спичку и швыряло на камни. В периоды дождей река выходила из берегов, заполняла своей массой все ущелье и становилась неукротимой, о чем свидетельствуют разбросанные по ущелью огромные гранитные камни величиной с автобус, которые река умудрялась передвигать во время половодья. Вода в Сангикаре чистейшая, с температурой в несколько градусов, так как подпитывается от таящих ледников, а при попытке напиться прямо из реки, от перепада температуры во рту было слышно легкое потрескивание зубов, нередко от холода сводило челюсть. Вода, ударяясь о камни с большой скоростью, распадалась на мельчайшие капельки, образуя взвесь, от чего вдыхать разряженный горный воздух, обогащенный ледниковой водой, было неимоверным наслаждением. Мальчишки оборудовали одну из заводей канатом, схватившись за который, можно было окунуться в ледяном потоке. Несмотря на прошедшие годы, я до сих пор помню это ощущение – как будто за мгновение все тело пронзили маленькими стрелами, ощущалась жуткая оторопь и восторг одновременно. Но окунаться в воду с температурой в несколько градусов, особенно в первый раз, надо было крайне осторожно – были случаи, когда у неадаптированных людей от перепада температур возникала остановка дыхания со всеми вытекающими отсюда последствиями.  В этой ледяной реке из рыб выживала только форель, достигающая в размере 30 – 40 сантиметров. Детвора с пеной у рта в один голос передавала  байку о том, что в прошлом в зимний период местная форель доставлялась к столу русского "ампиратора". С учетом того, что в царское время на арбе (короткая тележка с огромными двухметровыми колесами, являющаяся тогда единственным средством передвижения), до ближайшей железнодорожной станции можно было доехать дней за тридцать, то эти рассказы больше напоминают сказки. Есть и третья река, примыкающая к поселку – это река Сарбог, которая в раза три была шире Сангикара, но вода в ней была значительно теплее, поэтому помимо форели в ней водилась и маринка – это более крупная хищная рыба, достигающая в весе десяти и более килограмм. У маринки была особенность, незнание которой нередко приводило к трагедии – изнутри брюшко было покрыто черной пленкой и, если пренебречь ее удалением, отведавшего ее человека ждала  мучительная смерть от отравления.

       По прибытию в поселок меня пытались взять на «слабо» местная детвора. Ее представители предложили устроить ристалище с целью определить «кто в доме хозяин». Хотя отец предупреждал меня, что конфликты надо разрешать мозгами, а не кулаками, уйти от драки путем переговоров в этот раз не удалось. «Выбор оружия» оставался за приезжим, т.е. за мной, поэтому из бокса и гуштингири  (местная борьба с тряпичными поясами), выбрал последнюю. Мальчишки сняли подпоясанные платками чапаны (легкий стеганый халат без воротника). Оставшись в старых, но тщательно заштопанных футболках, по всей видимости, передаваемых по наследству, переподпоясались платками, один из которых повязали и мне. Боролся я не плохо, но после очередного положенного на лопатки боходура (богатыря по местному), тут же появлялся новый боходур, который заявлял, что для полной победы необходимо сразиться с братом побежденного. Когда же я узнал возраст моих соперников, которые были либо моего роста, либо ниже меня, то оказалось, что все они на два – три года меня  старше. От обиды с трудом сдержал слезы, но конфликт разрешился, так как вышедшая мать, не поняв ситуации (а, может, и, поняв), пригласила всех «воюющих» за стол отобедать. Зато после драки мои соперники стали мне закадычными друзьями, и, даже предлагали принять участие в решении конфликтов с другой махаллей (кварталом).

       Мать ребятишек часто пекла в домашнем тандыре (глиняная печь, армированная конским волосом для крепости в виде кувшина), на разогретых стенках которого готовили лепешки – «нон» - по-местному, самбусу, более известную в России как самсу – по узбекскому аналогу,  мясо и множество других вкусностей и угощала ими нашу семью. В свою очередь, мать готовила сдобу, которую местные не умели готовить, и охотно делилась ею с соседями. Такую вкусную лепешку как у соседки, я ел только раз. Это было на «большой земле» вскоре после пасхи, когда для поездки в цирк бабушка завернула мне куличи, на которые я уже не мог без слез  смотреть. Куличи были с кишмишом, таяли во рту, но бабушек у меня было четыре, и все, как назло, великолепно пекли, поэтому на сдобу я смотреть уже не мог. Рядом со мной расположился  поселковый парнишка, узбек по национальности. В руках он держал поясной платок, в который была положена большая свежеприготовленная лепешка. От лепешки шел такой аромат, что  червячки в желудке срочно потребовали чем-либо заморить их. Пришлось доставать кулич и нехотя по маленькому кусочку отщипывать себе в рот. Во время этой процедуры краем глаза заметил, как сосед жадным взглядом следит за моими потугами отбить желание полакомиться лепешкой. Он с вожделением глядел на кулич, и, видимо тоже решил заморить голод изо дня в день поднадоевшей лепешкой. Кажется, светлая мысль в наши головы пришла параллельно, ибо мы одновременно произнесли одно и то же слово: - «Меняемся?». Ко мне перешла еще горячая лепешка,  которую я смаковал почти целый час во время поездки на стареньком ПАЗике. Центр лепешки был утрамбован и покрыт узором, который делался специальной колотушкой с выбитым на ней рисунком. Поверх узора помещались зерна кунжута. Тандыр разогревался гузапоей (сухие хлопковые стебли, из которых, кстати, китайцы делали изобретенный ими порох), дающей большое количество тепла и маленькую горсточку пепла, а само пропекание осуществлялось за счет тепла, идущего от раскаленных стенок тандыра.

       Соседка знала сотни рецептов маленьких лепешек под названием «фатир», «кульча», средних и больших лепёшек, для которых применялась мука только первого сорта, ибо тесто из муки высшего сорта не удерживалось на стенках тандыра. Лепешки были и с творогом, и с яйцами, поштучно делались праздничные экземпляры с орнаментом и затейливыми узорами. Такие лепешки подвешивались на стене, и, говорят, не теряли своих вкусовых качеств годами. Оставленная в тени лепешка, через пару деньков высыхала, но не портилась, а приобретала новые качества - становилась сладковатой на вкус, а серединка ее хрустела как редкие в то время финские хлебцы.  Говорят в настоящее время тандыры в Таджикистане сплошь и рядом обогреваются электричеством, я пробовал приготовленную таким образом лепешку – это жалкое подобие того хлеба из моего детства, вымешанного руками хозяйки по древним рецептам, передающимся из поколения в поколение и с применением «живого» огня!

       Кто-то скажет, что в детстве «и трава была зеленее, и деревья были выше», но никто не оспорит тот факт, что пища, приготовленная материнскими руками, из настоящих продуктов, да на «живом» огне, не чета нынешним суррогатам, полуфабрикатам, субпродуктам и мясным кубикам.  Поэтому тот "НОН" (хлеб по-русски), его аромат и вкус - вкус лепёшки моего детства, я сохраню на всю свою жизнь!

                Часть 2 ДОН  ПЕДРО

       В летний период большую часть времени детвора поселка Новабад проводила на речке, для чего нужно было по круче спуститься к заводям реки Сурхоб. Примерно на полпути из скалы бил мощный источник. Отношение к роднику у поселковых было почтительное, место возле родника всегда было опрятным и ухоженным. В мои обязанности входило ежедневно принести из родника домой три – четыре небольших ведерка кристально чистой и обжигающе - холодной удивительно вкусной воды.

       Возле реки было несколько «купалок»  и детвора распределялась по ним с учетом возраста - малышня купалась в заводи помельче, где движения воды почти не было, поэтому она прогревалась достаточно быстро, а более старшие ребята купались в водовороте одного из рукавов основной реки. Именно в таком месте, где речушка образовала крутой изгиб, я чуть не поплатился жизнью – мальчишки хвастались друг перед другом и предлагали, нырнув, переплыть рукав реки под водой, чтобы выбраться на небольшой песчаный островок,  где можно было вволю без сутолоки позагорать на солнцепеке. Для местных ребят это было делом плевым,  так как по стремнине они плавали, чуть ли не с самого рождения, а я, хоть и умел плавать, но пока только «по-собачьи». Тем не менее, на предложение посоревноваться «кто быстрее»,  опрометчиво дал свое согласие. Нырнув же, и попав в стремительный поток, понял, что, чтобы с ним справиться, детских силенок и опыта мне явно не хватает. В доли секунды мое тельце понесло по притоку, который возвращался через метров двадцать  в еще более бурный поток основного русла реки Сурхоб. Что было бы со мной после этого - и к гадалке не ходи…! Наглотавшись студеной воды, судорожно хватая ртом воздух и семеня руками, я из последних сил пытался удержать голову над водой. Мне уже не слышны были ни крики ребят, ни шум реки, при этом в голове почему- то теснились две мысли, сменяя друг друга - что сейчас утону и что хорошо бы было оказаться в небе рядом с этой величавой птицей, которую увидел мельком высоко в небе при очередном всплытии. По всей видимости, я уже начал тонуть, так как наступило полное безразличие ко всему и пропало стремление сопротивляться, но тут внезапно ощутил над собой купол сетки. Сетка вначале потянула меня на дно, но вскоре довольно интенсивно начала подниматься вверх. Вцепившись в ромбики сети мертвой хваткой окоченевших пальцев, я был вытянут на берег, словно большая рыба!

       На мою удачу на берегу находился местный рыбак Дядя Петя – огромного роста мужчина, прозванный моим отцом в шутку «Дон Педро»- по имени короля Кастилии, отличавшегося высоким ростом. Кличка прижилась, тем более что добродушный дядька с улыбкой, и, даже, с какой- то бравадой, откликался на нее.  В тот для меня злополучный день дядя Петя в буквальном смысле поймал меня «накидкой» - круглой плетеной сетью диаметром под четыре метра с карманами для рыбы и увесистыми грузилами по периферии. При такой скорости реки, у него был единственный шанс метнуть в меня сеть и не промазать, и он использовал его сполна.

        Я минут десять  сидел в позе средневекового китайского уродца, только не в плетёной клетке для придания телу экзотической формы, а в коконе из сетки, выплевывая из легких остатки речной воды. Пальцы мои железной хваткой вцепились в сетку, да так, что  дядя Петя никак не мог их расцепить. Я дрожал крупной дрожью до тех пор, пока тело не согрелось  в лучах южного солнца, и только тогда дядя Петя помог мне выпутаться из кармана сетки и расцепить  заиндевелые скрюченные пальцы. После того, как я окончаьельно согрелся и пришел в себя, дядя Петя поинтересовался -  смогу ли я самостоятельно дойти до дома, и наказал не говорить об этом инциденте отцу и быть впредь с горной рекой предусмотрительней.

       Этого дядьку нельзя было не слушаться – он был веселым балагуром и неутомимым рыбаком. Своего сына у него не было, поэтому с разрешения отца он неоднократно брал меня на рыбалку в качестве «Санчо Панса Новабадского» (тоже прозвище моего отца) - я таскал за ним холщовый мешок для рыбы и через подсобный труд познавал основы рыбалки. Он советовался со мной как с взрослым,- с какой стороны следует бросить сеть, следует ли отпускать форель маленького размера (в отличие от других рыб у отрогов Памира, у форели на чешуе имелась слизь, в случае повреждении которой рыба была уже нежизнеспособной), что повышало мой рейтинг среди детворы. Любимым видом ловли у моего рыбацкого покровителя была рыбалка руками. Я обычно держал горящий  факел, а пара - тройка взрослых мужчин в ночное время заходили  по колено в воду чистой заводи, куда полакомиться мальками выплывала хищная рыба – та же самая форель и маринка, но иногда попадалась и более редкая для этих мест рыба - подус. Рыбак, а вернее охотник должен был зайти сзади ослепленной рыбины и осторожно, сводя ладони, крепкой хваткой взять ее в руки.   

       Дон Педро не чурался и сети накидки, которая в то время еще не считалась браконьерской снастью.  Он знал повадки местной рыбы до мельчайших подробностей, и при забрасывании сети,  мог предсказать, сколько в этой заводи поймает  и какой масти будет пойманная рыба. Наши семьи сдружились и часто совместно выезжали за километров десять от поселка на очередную, по мнению дяди Пети, эксклюзивную рыбалку. Он бредил мечтой поймать форель невероятных размеров (о гигантской форели среди местных ходили легенды), но раз за разом размер форели оставался стандартным – 30, ну, максимум 40 сантиметров, а вот маринка временами попадалась знатная.

       Перед рыбалкой дядя Петя обязательно "пропускал" грамм сто "беленькой", причем делал это необычно, перекрестившись (он был крещеный татарин) и  произнеся как  заклинание: "Грехов- то немало!". За всю рыбалку он "принимал" только одну рюмку и больше к спиртному не притрагивался. После приема "рюмочки"  морщинки на  лице Дона Педро начинали разглаживаться, лицо приобретало какой – то отрешенно - благородный вид, но ненадолго. Достаточно было взять ему в руки сеть, как он входил в рыбачий азарт - глаза его начинали светиться, на лице появлялось выражение радости, щенячьего восторга, отмечалась несвойственная до этого гиперактивность. Он начинал носиться  от притоки к притоке без усталости, как заведенный, швыряя накидку словно пёрышко. В такие моменты я еле поспевал за ним, подтягивая волоком иногда достаточно весомый мешок с пойманной добычей, оправдывая данную мне отцом шутливую кличку. Принятая "доза"  на скорости реакции дяди Пети  никак не сказывалась, за исключением, может быть того, что он забывал остерегать меня от красивого, но ядовитого растения под названием «юган». Сам он был невосприимчив к нему, другим же людям достаточно было слегка задеть мягкий на ощупь кустик  с  каким - то непонятно по какой причине  дьявольски притягательным видом, вызывающим желание потрогать его, как с листьев на тело абсолютно безболезненно попадали капельки ядовитого сока, который вызывал повышенную чувствительность кожи к солнечным лучам. Местные ребята называли юган шайтановым кустом - порождением злого духа иблиса (дьявола). Сразу после контакта с растением, ожог был незаметен и до утра следующего дня не давал о себе знать, но на утро человек просыпался с высоченной температурой, головной болью и крупными пузырями на коже. На третий - четвертый день пузыри вскрывались долго незаживающими язвами, а на коже в течение нескольких лет оставались черные кольца - последствия перенесенного солнечного ожога.  Однажды две студентки с геологического факультета, приехавшие на практику, решили заночевать  на природе в палатке, а для ночлега нарвали «замечательных метелочек». Их удалось спасти только благодаря выпрошенному у пограничников вертолету. Один дядя Петя ходил, смело раздвигая кусты югана голыми ногами, и никогда не страдал от этого. Я тоже не избежал такого "плевка шайтана"- трижды получал ожоги, и после каждого из них в течение недели «зализывал» раны!

       Любимым развлечением Дона Педро было отловить маринку килограмм на пять - восемь и последние метров двадцать пути взвалить ее мне на плечо. Я гордо заносил рыбину на место нашей стоянки, где все начинали дружно хвалить удачливого рыболова, отчего дядя Петя смущался, но похвала ему явно нравилась. Впрочем, часть почестей доставалась и мне, так как Дядя Петя, явно привирая, заявлял, что без меня никакой рыбалки бы не было! К моменту возвращения рыбаков, женщины уже хлопотали над костром и экзотической по тем временам переносной газовой плитой, под «охи» и «ахи» «мою» и остальную рыбу быстро разделывали.

       Отловленную форель обжаривали в кипящем масле без муки по рецепту дяди Пети, отчего корочка ее становилась хрустящей, но, в то же время, мясо оставалось  мягким и нежным внутри, а из маринки готовили тройную уху. В каньоне меж высоких гор, даже в самую жару  сидеть было приятно и комфортно (за счет прохлады, исходящей от ледниковой реки), а уха и жареная форель, приправленные местными травами (в сезон можно было набрать желтого и красного барбариса, дикого чеснока, лука, а если повезет, то и зиры), казались неимоверно вкусными!
 
       Река величественно текла между скалами, свидетелями многих катаклизмов природы - периодически встречались  разломы, с сошедшим селевым потоком, либо состоящие из нагромождения мегалитов в виде застывших гигантских каменных водопадов, являющихся следствием былых землетрясений. В таких местах меня так и подмывало подшутить над дядей Петей. Дело в том, что  замечена  такая особенность - взобравшийся по разлому, даже на небольшое расстояние человек, на фоне камней терялся из вида.  Со стороны  его было слышно, но не видно, что вызывало ощущение какой-то таинственности, нереальности. Сюрреализма добавляло и многократное раскатистое эхо, делающее диалог между собеседниками бессмысленным, ибо понять что- либо  при нем становилось невозможно. Я шустро перелазил с одного камня на другой и уже в метрах двадцати дядя Петя терял меня. Он как клушка, потерявшая цыплёнка, начинал носиться вдоль древнего камнепада, пытаясь отыскать меня, и успокаивался только тогда, когда я, наконец, попадал в его поле зрения.

        Воспоминания о дяде Пете, или Доне Педро остались самые теплые. Великолепный рыбак и знаток рыбалки, он привил эту любовь и мне, и очень жаль, что вскоре после нашего отъезда, дядя Петя прославился на всю округу, но уже не как самый удачливый рыбак. Дело в том, что в осенний период на Новабад случилось нашествие крыс. Эти твари заселились в дома, и, несмотря на всевозможные приманки и крысоловки, никак не хотели из них добровольно эвакуироваться. И тогда Дон Педро, как лидер всего нового и передового в городке, решился на отчаянный шаг. Он где-то услышал, что крысы панически боятся крика соплеменницы, и, если крыс сильно напугать, они сами покинут жилище. Для реализации задуманного, дядя Петя в присутствии нескольких соседей, пришедших по приглашению посмотреть на новый способ избавления  от хвостатых бестий, отловил в доме крысу, привязал к ее хвосту тряпку, облитую солярой, поджог ее, и стал ожидать исхода крыс из жилища. Крыса действительно испугалась, заверещала, и,  глотнув воздуха  свободы, тут же юркнула в какую то норку. Через минут пять к радости дяди Пети и приглашенных соседей,  из всех дыр роем полезли крысы и другая живность.  Правда долго наслаждаться зрелищем не довелось, так как вскоре  из подвала раздался подозрительный треск, потянуло гарью, а через пятнадцать минут дом сгорел дотла вместе с пристройками и многочисленной живностью.

          Были в этой истории и два положительных момента - никто из домочадцев не пострадал, и, крысы тоже сгинули вместе с пожаром, все до одной, причем во всем поселке!


                Часть 3 АСОЕВ

        По пыльной грунтовой дороге  в старом потертом чапане шел сгорбленный еще молодой человек, который смотрел не по сторонам, а, как бы стыдясь чего то, только себе под ноги. Мои друзья из поселка, с которыми я играл в лянгу (старинная караванная игра при помощи небольшого кусочка бараньей шкуры с грузом, которой при помощи ног совершались пируэты  разной степени сложности с поэтическими названиями: «виси»; «люра»; «джанджа»; «джура»), воспитанные в духе уважения к старшим, к моему удивлению стали беззастенчиво тыкать  пальцами в прохожего и что-то со смехом кричать. Из криков можно было разобрать только фамилию – «Асоев». На мои вопросы по поводу такого поведения по отношению к взрослому, мальчишки хватались за животы и только сбивчиво повторяли:- «Хирс, Хирс» - «медведь» по-таджикски.  Взрослые на аналогичные вопросы только улыбались и предлагали поинтересоваться у самого Асоева.

       Видимо, зная об интересе приезжих к его персоне, Асоев однажды сам как то постучал в калитку нашего временного жилища. По восточному обычаю встречать гостя, в том числе и незваного, у ворот не принято. Отец пригласил пришедшего мужчину на террасу, где на небольшой столик был постелен дастархан (расшитая узорами скатерть) с обязательной снедью  –  сухофрукты, комковой сахар – набот и  печак – местные сладости из сахара и муки, сумолак – удивительная халва из пророщенной пшеницы, которая готовится несколько суток, только женщинами по-семейному рецепту,  передаваемому девчатам (в процессе такого общения происходит их своеобразная инициация).
      
       После того, как мать по просьбе отца принесла заварочный чайник, жестянку с заваркой зеленого «95» чая и кипяток, началась   предварительная беседа, когда гость интересовался все ли в семействе хорошо, с перечислением по восточному обычаю как можно большего количества родственников, а отец вежливо отвечал по теме и делал «кайтар» - наливал несколько раз заваривающийся чай в пиалу, и тут же выливал его обратно в заварочный чайник (не менее трех раз) для лучшей заварки, после чего гость неторопливо начал свою беседу. «Вы, уважаемый,  раис» - начальник по-таджикски,-  «наверное,  удивлены таким отношением ко мне, поэтому для исключения кривотолков, я сам пришел рассказать о моей беде. Я, как и большинство жителей поселка, родился здесь,  в доме напротив.  Так как я был младшим сыном, по нашим обычаям дом достался мне по наследству. Учеба давалась мне легко, поэтому в отличие от многих, я окончил десятилетку, после чего устроился санитаром в больницу (единственная доступная и престижная работа в поселке). Родители выбрали мне достойную невесту (в Таджикистане и Узбекистане жених и невеста до свадьбы могут быть даже незнакомы -), родители намеками спрашивают жениха, как он относится к семейству Садыковых, а родители невесты задают ей такой же вопрос в отношении семейства Асоевых, и, если они ничего отрицательного не имеют против семейства, или конкретно против потенциального жениха и невесты, начинается восточное сватовство). Восточное сватовство сопровождается веселыми сборищами молодежи,  с подарками, прибаутками и песнями типа наших частушек, в которых обязательно включается припев:- «Ёр, ёр, ёроне» - «любимая, либо любимый в зависимости от того, чья сторона –  женская, либо  мужская поет очередную частушку», девушки на выданье при этом кокетливо отводят глаза, а застенчивые парни краснеют. Родители помогли собрать калым (в зависимости от достатка семьи и достоинств невесты, определяются размеры выкупа, перечень подарков, количество гостей с обеих сторон и степень участия в свадебном пиршестве). Свадьба, на которую по традиции приглашаются 200 –  300 человек из числа родни с обеих сторон и почетных граждан поселения, прошла на зависть хорошо, после чего, как результат, стали рождаться дети-погодки».

       Начало повествования я застал на террасе, играясь с любимым псом. В  начале, откровенно говоря, разговор не произвел на меня какого-либо впечатления, но, по мере развития беседы, я все больше и больше вжимался в стул, так как, выходившая из дома мать, могла позвать меня спать, а пропустить конец заинтересовавшей меня беседы, я уже никак не мог. Отец, правда, пытался пристыдить меня, ведь я присутствовал при разговоре взрослых людей, который мог носить приватный характер, но  гость остановил его, сказав, что ничего не имеет против моего присутствия. Я же впитывал услышанное как губка, практически каждое его слово отчеканивалось в моем сознании, и теперь, позвольте привести его от третьего лица.

       Уже через шесть лет совместной жизни Асоев имел любящую жену и пятерых детей (на востоке количество детей запрещено искусственно ограничивать, и, если раньше большое количество родившихся компенсировалось естественной убылью от болезней, то при Советской Власти благодаря организации здравоохранения, семьи из 12-18 детей не были уже редкостью). Асоев старался,  как мог – помимо работы санитаром, завел скотину, благо в горах зелени было достаточно, да, к тому же, на лето животных на откорм перегоняли на альпийские луга (альпийские луга начинаются с 2000 м. над уровнем моря). Так вот, проблемы и начались из-за этих самых альпийских лугов. Дело в том, что любимая корова Асоева запомнила дорогу, и по осени, когда в поселке, расположенном на высоте 1300 метров,  уже выпал снег, отбилась от стада и направилась, судя по следам, в высокогорье, где,  по всей видимости, надеялась до отвала поесть зеленой травки.  Такие фортели корова выкидывала не первый раз, даже возникала мысль зарезать ее на туй, посвященный обрезанию сына (по мусульманским законам у мальчиков в 3-6-летнем возрасте проводят обрезание крайней плоти с обязательной организацией праздника), но корова каждый год приносила приплод и давала до 8 литров молока в сутки, что по местным меркам  было не плохим результатом. В процессе поисков, следы коровы привели к довольно крутой и узкой тропинке между скал.

        При походе в горы, необходима помощь слеги  – длинной гибкой палки, с которой, впрочем, было удобнее спускаться, чем подниматься. Пытаясь перескочить с одного камня на другой,  Асоев старался опираться именно на такую слегу. Для придания трости особой гибкости, изготовлена и  высушена она была загодя еще прошлой зимой, когда сокодвижение в стволе дикой орешины отсутствовало. Однако, несмотря на помощь палки (и на старуху бывает проруха!), нога неожиданно соскользнула с оледеневшего камня, и он кубарем покатился вниз по ущелью. В памяти осталось, как в потоке сходящего с гор снега пытался лавировать при помощи слеги, как несколько раз ударялся о камни и скальные выступы, пока не провалился в забытье…


                Часть 4 ЗАПАДНЯ

       Сколько времени после падения Асоев находился без сознания, можно было только догадываться. Пришел  он в себя в коконе, который состоял из снега, камней, старой пожелтевшей травы и веток. Ощупав себя со всех сторон, обнаружил запекшуюся кровь на голове, несколько ссадин, сильную боль в левой руке и отсутствие шапки, которую, вероятно, потерял при падении. Все говорило о том, что падение спровоцировало схождение лавины, которая его изрядно потрепала, но и спасла, накрыв снежным одеялом и не дав замерзнуть  в этом, не иначе как аллахом предусмотренном убежище.  С трудом превозмогая боль в руке, Асоев начал двигать частями тела, сгребать ладонями рыхлый снег вниз и притаптывать его ногами, чтобы расчистить пространство и попытаться высвободиться из снежного плена. Внезапно до Асоева донесся какой - то непонятный шорох и храп. Храп был как человеческий и Асоев подумал, что в ледяном плену оказался еще с кем то. Он громко крикнул восточное приветствие:- «Ассалому алейкум, бародар» - «Мир Вашему дому, брат», ибо женщина в такое время в таком месте могла оказаться, если она только не в здравом уме, впрочем, и мужику в здравом уме здесь было делать нечего.

       После  крика на короткое время храп прекратился, послышалось какое - то мычание - «…уж не корова ли»,- подумал Асоев, но храп вскоре возобновился. Несмотря на работу, все тело содрогалось от холода. Ватный стёганый халат (чапан), в который он был одет, местами пропитался водой и кровью и отдавал неприятным холодком, к тому же левый рукав был изорван вдоль всей руки, висел лоскутами, и тоже не добавлял тепла. Асоев стал вести подкоп в сторону возобновившегося храпа. Приминая снег, удалось сделать лаз в нужном направлении. Работа продвигалась медленно, но спустя часа два, рука провалилась в пустоту, из которой  повеяло теплом и одновременно неимоверной вонью. «Так должен пахнуть шайтан»- подумал Асоев. От неизвестности и животного страха, по телу прошел холодок, появилось желание закидать отверстие снегом от греха подальше, но свое дело сделали холод, голод и усилившаяся от работы боль в левой руке.

       Для придания себе хоть какой-то уверенности, Асоев потрогал поясной нож – «корд», который, к счастью, оказался на месте. Эти ножи, сделанные из черной мягкой стали с нарезной ручкой и клеймом мастера, являлись обязательным атрибутом любого повара, либо охотника. Достаточно было пары движений затупившимся ножом по выделанной коже – правиле, чтобы можно было на лету пересечь человеческий волос, порезать огурцы, лук,  либо помидоры (хорошая хозяйка делает это одной рукой, ловкими движениями, строча как из пулемёта), этими же ножами, при крайней необходимости и умении, можно было забивать скотину, выделывать шкуры. На всякий случай нож был вынут из ножен. Проведя кожей большого пальца по острию и почувствовав на ощупь тонкую борозду от пореза, Асоев определил, что нож находится в должной кондиции.

       Еще минут сорок понадобилось, чтобы тело протиснулось в лаз. Переместившись в новую яму, Асоев с облегчением увидел тусклый свет, идущий из отверстия неправильной формы, откуда - то сверху. Луч света терялся где - то на полпути, но после полной темноты, он казался слепящее - ярким, как луч прожектора передвижной киноустановки, которую привозили по воскресным дням  из районного центра для показа агитационных фильмов. Закрыв на минуту глаза, чтобы отвыкнуть от света, Асоев стал осматриваться вокруг. Вскоре стало ясно, что поток снежной лавины занес его в небольшую узкую пещеру. Сверху над головой под довольно сильным уклоном нависала огромная скала, которая сливалась с плитой в основании, а справа пространство запирала каменная глыба, к которой примыкала масса, оставшаяся от лавины. Снег, перемешанный с камнями и частоколом  переломанных как в гигантской мясорубке веток, являлся непреодолимой преградой. Асоев вдруг осознал, что он, весь оборванный, голодный и замерзший, да, по всей видимости, еще и с вывихнутой рукой, находится в каменном плену, надежда на выход из которого маячила где то впереди в виде  тусклого света.

       Держась за сходящийся свод,  Асоев побрел на свет, но, подойдя поближе, оторопел – непосредственно у отверстия, из которого лился свет, он увидел морду медведя. Морда была огромной, с большим количеством шрамов, что выдавало бывалого разбойника. Медведь лежал, свернувшись комом, медленно дышал, и в такт его дыханию оттопыривалась, пострадавшая от праведных битв губа, вызывая храп, который Асоев принял за человеческий. Приглядевшись внимательнее, Асоев заметил, что приобняв медведя, сзади к нему пристроилась медведица, и, если бы не ситуация, могла бы вызвать умиление почти человеческая любовная сценка. Обычно медведица зимует с потомством отдельно от медведя, и лишь в том случае, когда она в силу тех, либо иных причин не понесла, может уйти в зимовку вместе с медведем. По всей видимости, ялая (бесплодная)- промелькнуло в мозгу Асоева.

       Вокруг животных  были  разбросаны пучки старой травы с кусками глины, из чего он сделал заключение, что лавиной была частично разрушена медвежья берлога, а звери при этом не пострадали и продолжали благополучно спать. С учетом того, что морда медведя находилась у самого отверстия, проделать здесь лаз не было никакой возможности. Достаточно было одного неосторожного движения, чтобы медведь проснулся. Он содрогнулся от одной мысли о том, что могло случиться после пробуждения зверя!

       Асоев попытался было соорудить себе постель из травы, но спать в мокрой одежде было крайне неуютно. По всей видимости, от переохлаждения началась лихорадка.  В полудремоте Асоев помнил, как начал, почему то раздеваться,  а затем наступил провал. Проснувшись, Асоев ощутил вокруг себя тепло, «Слава аллаху» - подумал он, что это только сон! Подумалось также, что надо попросить жену дать ему чего-нибудь поесть, он согласен даже на сухую лепешку. Еще пришла мысль, что необходимо устроить ритуальный плов на харам (грех, с арабского) для соседей, чтобы такой нехороший сон (по преданиям плохие сны нашептываются шайтаном в левое ухо, но не всем правоверным, а только тем, у кого имеются грешки), не дай Бог, не воплотился в жизнь. В полудреме, испытывая приятное расслабление под удивительно теплой курпачой (одеялом), Асоев попробовал потянуться, но на щеке вдруг ощутил дурно пахнущую слизь и сильную боль в левой руке. Сон в мгновения ока рассеялся. Ощупав в кромешной темноте окружающее пространство, Асоев с ужасом осознал, что находится между двумя медведями, почти голый, но согретый телами животных. Пахло зверем, к тому же из пасти медведицы на его лицо капала слюна.

       Асоев осторожно приподнял лапу медведицы и выскочил из-под туши на холод. Он долго на ощупь искал свои вещи, но найдя их, одеть не решился – они оставались сырыми и холодными. С чапаном повезло больше – обшарив всю пещеру, он нашел его, наброшенным на медведицу. За время его сна на теле зверя чапан согрелся и почти высох, укутавшись в него, Асоев попытался осмыслить ситуацию. Первое, подумал он – это не сон, второе – высвободиться никакой возможности нет, он в плену, и третье – очень сильно хочется есть.
      
       Поковырявшись ножом возле стыка плит, где имелась небольшая прослойка земли, Асоев откопал несколько корешков и двух земляных червяков. Мысль съесть червей, сразу отпала, ибо это была явно не халяльная (разрешенная) пища, пришлось отпустить их в расщелину, зато корешки были тщательно пережеваны и съедены. В почти бесплодных метаниях по пещере прошел весь день. Как только свет в отверстии стал тускнеть, Асоев разложил сырые вещи на медведях и начал готовить себе ночное ложе, для чего пришлось вновь побеспокоить медведицу, которая, поворчав во сне, вновь позволила приподнять обвисшую, но не на шутку тяжелую  лапу, и, как бы закутаться в мягкую и теплую шерсть на брюхе. Тугие складки, накопленного за лето жира, позволили комфортно устроиться под медведицей. Если бы не опыт предыдущей ночи, Асоев никогда бы не полез под спящую медведицу, так как, глядя на ее тушу со стороны, упорно лезли в голову мысли о реальной возможности быть раздавленным при любом ее неосторожном движении. К тому же медведица, по всей видимости, видела сны, так как периодически ее тело напрягалось, когти на лапах выпрямлялись и превращались в грозное оружие. Достаточно было двинуть ими по телу, чтобы от Асоева осталось одно мокрое место и теплые воспоминания, но медведица «лапы не распускала», соблюдая во сне правила приличия, возможно, отработанные медвежьей породой за тысячи лет совместных зимовок.
   
       Дополнительное неудобство доставляли блохи, которые мириадами норовили влезть в рот и нос. Асоев подумал, и испугался своей мысли - «А вдруг я чихну, как отреагируют на это медведи?», но усталость взяла свое, и Асоев забылся продолжительным сном, в котором вновь оказался дома в окружении любимой жены и детишек.


                Часть 5 МЫСЛИТЬ КАК ЗВЕРЬ

       Пошли четвертые сутки, как Асоев оказался погребенным лавиной в медвежьей берлоге. Все мысли в голове были сконцентрированы на еде, постоянный голод не давал возможности о чем-либо думать. Асоев ходил как привидение, урывками засыпал, но вскоре вновь просыпался с одной мыслью - как утолить голод. Он уже сожалел о том, что так непредусмотрительно отпустил червей…! Силы начали потихоньку таять, нарастал звон в ушах, временами стало двоиться в глазах.

       Воспаленный ум искал выход из положения, но выхода не было. Под утро созрело решение: - «Или я, или медведи, по крайней мере, один из них!» Действуя больше импульсивно, чем продуманно, Асоев обследовал нож. Он был хорошо заточен, и можно было бы попытаться разделаться с одним из животных, однако сделать это нужно одним движением, да так, чтобы второе животное при этом не проснулось. С учетом того, что медведи спали, прислонившись друг к другу вплотную, сделать это было практически невозможно. Помимо этого, убить животное ради еды, Асоева сдерживали два обстоятельства. Во- первых, согласно Корану, есть хищных животных является большим грехом, во-вторых, по - местным преданиям, медведь - это человек, который много поколений назад рассорился с обществом и ушел от обиды в горы, оборудовал себе берлогу, затем украл из кишлака женщину, от их брака и пошли медведи - хирсы. Поэтому местные никогда не охотились на медведя, а, если случайно приходилось убивать животное, его никогда не ели – это Большой Харам, от которого ритуальным обедом для бедных не отделаешься!
 
     От отчаяния и невероятного голода, Асоев готов был рискнуть. Он несколько раз подходил к животным, примерял оружие, но неизменно отступал, и это начинало напоминать  какой то мистический ритуал.  Попытавшись подойти в очередной раз к животным, он обо что-то споткнулся и услышал рычание. Рычание исходило не от медведя, но и не от медведицы. Асоев подумал, что сходит с ума, ущипнул себя, но рычание не прекратилось, оно было тихим, напоминало рычание кутенка, и исходило откуда- то снизу. Опустившись на колени, Асоев увидел, а вернее определил на ощупь маленького медвежонка килограммов на пять, который, скорее всего, выкатился из-под медведя и слепо тыкаясь носом и одновременно порыкивая, пытался вернуться под него обратно. Тут Асоева осенило – то животное, которое он принял за медведя, вовсе не медведь, а медведица, но очень крупного размера. Меньшее животное, которое он принял за медведицу и под брюхом которого он согревался все это время – это  крупный двух, либо трехлетний медвежонок (тоже медведица, но молодая), а маленькая особь – это медвежонок, родившийся недели три назад.

       Асоев погладил малыша, тот интуитивно ткнулся носом в ладонь, от чего на ней обозначилось мокрое пятно. Почувствовав влагу на ладони и поднеся её к лицу, Асоев ощутил запах свежего молока! В дальнейшем он уже действовал как в трансе - оставался какой - то коридор в сознании, который помимо воли и зашитых в подсознании охранных рефлексов, двигал его тело в сторону утоления голода. Асоев кинулся в подбрюшье медведице, по запаху отыскал сосок и начал с жадностью сосать его, несмотря на кисловатый запах, оставшийся от не очень опрятного предыдущего кормления. Сосал он  до тех пор, пока не заиндевело нёбо, и медведица коленями не стала отталкивать его. Только теперь Асоев сообразил, что напал на «золотую жилу», но злоупотреблять милостью Аллаха нельзя - как поучал мудрец Лукман своего сына: «Соизмеряй шаг свой и голос свой, ибо самый громкий голос у осла!», тем более от переедания (высосал он не более стакана молока, но довольно жирного и сытного, что на первый раз было больше, чем достаточно), началась отрыжка, которая, впрочем, быстро прекратилась. Асоев сидел обалдевший, и, какой-то восторженный и просветленный, с трудом осознавая, что выход из положения, хоть и призрачный, но, все же нашелся.

        К этому времени медвежонок видимо от голода и холода начал повизгивать. Боясь пробуждения медведицы, либо ее старшего отпрыска, Асоев быстро нащупал второй сосок (обычно их бывает от двух – до шести) и подтолкнул к нему голову медвежонка. Тот от наслаждения зачавкал и быстро затих, согревшись в теплой шерсти матери. Постепенно звон в ушах начал затихать, пока окончательно не прекратился. Тема голода перестала быть всеобъемлющей, и Асоев почувствовал, что, несмотря на то, что, судя по отверстию из берлоги, наступило утро, ему мучительно хочется спать. Проспал он часов десять. Дальнейшая жизнь в берлоге сводилась к чередованию для питания сосков медведицы. Медвежонка Асоев подкладывал под ту грудь, которая была менее развита. Буквально два – три кормления, и эту грудь уже было не отличить от остальных. Асоев взял за правило – за раз опустошать не более одной из четырех грудей.

       Дни тянулись за днями, постепенно то, что казалось невероятным, входило в привычку - Асоев как заправский медвежонок протискивался на ночь между хозяевами берлоги, и засыпал, свернувшись калачиком. Страха он уже никакого не испытывал, и, если было некомфортно (иногда довольно ощутимо подмерзала нога, или рука, выпавшая за пределы "тесной компании"), поработав локтями, он мог довольно бесцеремонно потеснить своих сожителей. Молочный брат - медвежонок заметно подрос, но досаждал Асоеву мало – он, как и мать, находился в состоянии спячки.

       Несмотря на частичное решение проблем с бытом, Асоев продолжал терять в весе – молока хронически не хватало, так как вырабатывалось оно за счет накопленных запасов медведицы и, хотя и рассчитано на кормление до четверых медвежат, но никак не на поддержание взрослого, да, к тому же,  бодрствующего человека. Асоев потерял счет дней пребывания в пещере, но судя по обвисшим складкам кожи медведицы, счет шел на месяцы.
 
        Темные капли конденсата воды скапливались на неровностях каменного свода и периодически шлепались  с шумом на каменное основание. Нередко крупная холодная капля попадала за вырез чапана, вызывая кратковременную оторопь и негодование. Судя по учащению капели, Асоев понял, что приближается долгожданная оттепель и надежда на возможность выбраться из западни. В пещере было душно и холодно и только возле морды медведицы можно было вдохнуть глоток свежего воздуха.  Для того чтобы не разучиться ходить, Асоев в полусогнутом состоянии, ибо во весь рост встать не позволял низкий «потолок», делал четыре шажка по свободной от медведей территории пещеры в одну сторону, после чего разворачивался и шел обратно, где старался дышать чаще, глотая более свежий воздух. Иногда, когда от неудобного положения сводило спину, он передвигался на четвереньках.  Таким образом, в общей сложности он делал до ста поворотов – на большее количество решиться не позволяла усталость и усиливающаяся боль в левой руке, объем движений в которой, с каждым днем уменьшался все сильнее и сильнее.

       Асоев постепенно «сжился» с медведями, он как бы стал членом их сообщества, из-за чего его стали  посещать дурные мысли о том, что от такой жизни он  превращается в зверя ХИРСА, как некогда первый «человекомедведь». Неоднократно возникали состояния, когда Асоев с ужасом думал о том, что он уже мыслит как зверь - его интересы сократились до утоления голода и создания комфортных условий для спячки, именно «спячки», т.к. в дремотном состоянии, как и медведи, он находился большую часть времени. Вдобавок, он перестал во снах видеть жену и детей, все чаще ему стали сниться сны, где он на солнечной зеленой поляне, фривольно заигрывая, прогуливается вместе с молодой  медведицей...  Асоев  успокаивал себя тем, что в периоды бодрствования, «светлые» мысли о семье, любимой жене, детях, отгоняли «тёмные», навеянные, несомненно, шайтаном. По крайней мере, пока отгоняли…!

                Часть 6 ВОЗВРАЩЕНИЕ

       День ото дня увеличивающееся отверстие над мордой медведицы, свидетельствовало о начинающейся оттепели, в связи с чем, Асоев решил покинуть берлогу до того, как ее обитатели выйдут из спячки. Дождавшись, когда отверстие стало соизмеримым с толщиной его истощенного тела, Асоев окончательно решился на побег. Он в последний раз оглядел своё невольное пристанище, попрощался с заметно подросшим "молочным братом", погладив его, от чего медвежонок удовлетворенно зачмокал губами, затем отковырял ножом несколько крупных камней, сложил из них и снега горку перед носом медведицы, снял чапан, протиснул его в отверстие, и, только после этого, полез сам. К большому удивлению и радости Асоева после нескольких движений ногами и здоровой рукой, он вывалился из отверстия на уже начавший таять снег. Яркий солнечный свет слепил глаза и достаточно долго не давал осмотреться. Еще слезящимся взором Асоев, наконец, рассмотрел простирающееся под ним горное ущелье, которое спускалось к поселению. Сквозь дымку тумана были видны сверху казавшиеся игрушечными домики. Звуков как в немом кино не было слышно, но Асоев живо представил себе крики животных, а самое главное – запах пищи, отчего под ложечкой неприятно засосало.
 
       Только теперь Асоев задумался – а как, собственно, он одолеет шесть километров до поселка, т.к. переночевать под открытым небом без тепла медведицы, было смерти подобно. Помогла смекалка -  он просто сел, так как стоя держать равновесие был не в состоянии, оттолкнулся, и поехал на пятой точке как на санках вниз, помогая себе как рулем, подвернувшейся веткой орешины. Местами пешком, а где - скользя с горки,  удалось довольно быстро добраться до «сангимазора» (каменная могила – тадж.) – огромного валуна величиной с двухэтажный дом, который когда то принесло стихией. По всей видимости, гранитную махину оторвало высоко в горах, пронесло не одну сотню метров по ущелью, обтесывая углы и неровности, пока ее не вынесло уже почти шаровидную на равнину в устье Сангикара.  Последней преградой для теряющего инерцию камня, оказался сложенный из бутового камня крайний дом кишлака, который в аккурат стал местом его последнего пристанища, подмяв под себя целое семейство. Когда это произошло, точно никто сказать не может, но каждый житель знает, строить жилище выше этого камня, что гневить провидение, а это - неблагодарное дело! Со временем скала обросла фисташковыми деревьями, получив второе название - «пистамазор». К ней, как к священному месту стекались паломники, оставлявшие цветные тряпицы с узелками, при завязывании которых, как следовало из предания, сбывалось подавляющее число чаяний. Ленты были видны издалека, они, как и листва отклонялись в такт дуновению ветра, создавая ощущение какого - то внеземного райского уголка. Решил оставить свой узелок и Асоев, правда, в отличие от цветных, оставленных другими страждущими, он повязал узелок черного цвета (на Востоке черный цвет не является цветом траура, здесь таковым является зеленый, либо белый цвет- цвет савана) – все, что смог оторвать от превратившегося в лохмотья рукава чапана, попросив у провидения здоровья и благополучия.
 
       Превозмогая боль и усталость, Асоев направился в сторону своего дома. Каждый шаг от истощения давался с трудом, ноги подкашивались, поэтому после каждых десяти шагов Асоев останавливался, чтобы отдышаться. Прохожие, завидев его, а большей частью почуяв издалека, казалось – бы, пропитавший каждую клеточку его тела звериный запах, шарахались в сторону, демонстративно закрывали носы ладонями, а кое - кто кричал ему вслед, что надо не гневить Аллаха, а хотя бы раз в месяц делать омовение своего тела и стричь отросшие грязные лохмы. Пуще людей, чуя медведя, почти из каждой подворотни на него скалились дворовые псы, дважды Асоеву пришлось уворачиваться от острых зубов, готовых схватить его за полы итак изорванного чапана.  Где то на полпути, Асоев услышал  громкий призывной глас «карнаев» (длинные двухметровые дудки, которые, резонируя под управлением опытного карнайщика, издают один единственный звук типа гудка парохода,  который  слышен на многие километры и является призывом к какому - то серьезному торжеству). Карнайщики почти синхронно поднимали дудки кверху, по очереди издавали звуки разных тональностей, после чего плавно опускали их раструбами на плечи помощников – карнай старинное и дорогое удовольствие, поэтому за их сохранностью глядели в оба ока! Асоев заметил, что торжество намечается  возле ворот агронома – дальнего родственника и уважаемого человека, «раиса». У него при родах умерла жена, по всей видимости, агроном решил вновь жениться. «И то верно, без жены крепкому и молодому человеку никак нельзя, пусть ему повезет с новой женой!» - подумал Асоев. Из открытых ворот повеяло запахом готовящегося плова, явно заправленного достаточной дозой зеры. Аромат свежей пищи чуть не лишил  изголодавшегося человека рассудка. Асоев увидел как ошкаши (мастер плова– непременно мужчина, так как женщины допускаются только до приготовления ингредиентов – настругать мелко моркови, нарезать тонкими ломтиками кольца репчатого лука и помидоров для приготовления пловного салата – шакароба, а сам праздничный плов – дело не женское) ловко орудует возле двухметрового в диаметре казана, поджаривая баранье мясо для приготовления первого этапа плова – зервака.
 
       У всех овощей на Востоке имеются свои местные персидские, либо тюркские названия, за исключением помидора и картошки  - у этих овощей названия были русскими, так как завезены они были в XVIII веке при присоединении ханств под российский протекторат, но привыкал к ним народ с трудом. В свое время в России, когда Петром  Первым была завезена картошка и крестьян в массовом порядке заставили сажать ее, а потом есть, отравилось огромное количество народа, так как никто не удосужился объяснить, что есть надо не семена, а клубни. По этой причине в России возникали «картофельные» бунты, а в Средней Азии, или как ее теперь называют Передней Азии, возникали, подогреваемые англичанами и турками овощные, вошедшие в историю как "капустные" бунты - «Русские хотят нас заставить, как животных есть траву!». Старожилы рассказывали, что подогретый извне настрой был такой, что если из  занесенных семян на поле возле дома случайно вырастал помидорный куст, он вызывал ощущение брезгливости, его обходили стороной. Но, если кто- либо из семьи, упаси Бог, наступал на плод и давил помидор, от отвращения настроение портилось на целый день - "уж лучше - б я в дерьмо наступил!" К приходу Советской Власти, эти  овощи стали уже настолько обыденными, что большинство населения считало их исконно своими продуктами, удивляясь, правда, их русским названиям.

       Говорят, что плов – это изобретение Александра Македонского, который попробовал рис в этих краях и применил его для блюда, которое удовлетворило все необходимые для похода  потребности, а именно,- было сытным, вкусным, нехитрым и быстрым в приготовлении. Ингредиенты для плова (баранина, а значит и курдючное сало, рис) всегда можно было приобрести у сопровождающих войско маркитантов. О том, что Македонский был в этих краях, свидетельствует название озера Искандеркуль (горное озеро в Таджикистане на северных склонах Гиссарского хребта в Фанских горах). Согласно преданию, за лояльное отношение, Александр потребовал контрибуцию – золотого коня в полный рост, которого должны были переправить по озеру у подножья горы под названием Кырк-Шайтан (Сорок Чертей, естественно, в тот период оно имело другое, не тюркское название). Но во время переправы, плот не выдержал нагрузки, и на глазах полководца, конь пропал в пучине бездонного озера, названного в последующем его именем (Александр по - персидски – Искандер). Вопрос о том, зачем нужно было переправлять коня по озеру на высоте 2000 метров над уровнем моря, и не проще ли было перевезти его по суше, не поднимаясь так высоко, зависает в воздухе. Тем не менее, Искандеркуль, действительно, озеро уникальное, оно образовалось в результате обвала, перегородившего несколько ледниковых рек. Глубина озера достигает 72  метров, вода в нем никогда не замерзает, и  ни одна рыба в нем не водится. Местные же говорят, что озеро бездонное и открывается с другой стороны Земли тоже озером, предположительно где то в Америке.
 
         Более реальным и исторически  подтвержденным фактом  присутствия Македонского на этих территориях, является его первая супруга - Роксана - дочь бактрийского князя (бактры – одни из предков таджиков). Вместе со своим отцом, который возглавлял оборону крепости "Скала", Роксана, а тогда еще 14- летняя Роушанак, попала в плен к Александру, который с первого взгляда влюбился, и немедленно решил жениться, причем  сочетался браком по обычаю огнепоклонников. По другим источникам, Роксана была дочерью властителя Согдианы со столицей в Мараканде (современный Самарканд).   Одновременно с Македонским на местных красавицах женилось около тысячи его воинов (в основном персов по происхождению из покоренной до этого страны), которые внесли свою толику в становление таджикского языка. На завоеванной территории  греки основали греко-бактрийское царство, не поменяв при этом религию (бактры исповедовали в тот период буддизм), которое просуществовало около 100 лет.  Среди части памирцев (горные таджики, удивительно внешне похожи на европейцев) бытует мнение, что они являются потомками воинов Александра Македонского - имея обузу в виде раненых, Александр распорядился от жары подальше разместить их в горных селениях Памира и Гиндукуша. Отдохнув здесь полтора года, Александр двинулся через территорию современного Афганистана и Пакистана в Индию. По преданию какая - то часть греков (в те времена голубоглазых и светловолосых) так и осела в этих местах.

       Асоев оставил мысль добраться до дома – от истощения количество шагов от отдыха до отдыха уменьшалось с катастрофической быстротой, тем более что поесть можно и на свадьбе, хоть и дальнего, но все же родственника. Направившись к воротам, он рассчитывал на радушный прием и почетное место. Учитывая сельский этикет, расположить его должны были, может быть, не на самом лучшем для обзора торжества месте напротив входа, а хотя бы  где то сбоку от виновников торжества. Но, два бравых молодых и незнакомых ему распорядителя живо прервали его попытку пройти подальше к заветным почетным местам, указав ему место возле ворот. Поборов  в себе свою гордость, Асоев решил поесть, где придется, и, только потом высказать свою обиду.
 
       На импровизированной площадке лучший певец Гармского района затянул свадебную песню, из чего Асоев сделал заключение, что во - первых, он действительно, попал на свадьбу, во - вторых, свадьба достаточно крутая, и, в - третьих, коль празднуют у жениха, то обряд венчания и оформление в Загсе уже совершены. Певцу аккомпанировал на дутаре (музыкальный инструмент типа небольшой балалайки с резонатором в виде разрезанной груши) сосед Асоева, двое  поселковых помогали ему на дойрах – таджикских бубнах.

       Внезапно дутарист прекратил свою игру, уставившись на Асоева, вслед за ним, проследив за его взглядом, прекратили игру на дойрах два других музыканта. Они стояли как три истукана с открытыми ртами. Асоева это позабавило, для хохмы он с вымученной улыбкой на лице, помахал им рукой.   Певец по инерции пропел еще пару куплетов задорной свадебной песни, после чего непонимающе уставился на не поддержавших его музыкантов. Во дворе воцарилась «мертвая» тишина, все взоры присутствующих постепенно сконцентрировались на обросшем Асоеве. Люди перешептывались между собой, кивали головами в его сторону, на их лицах было одновременно удивленное и растерянное выражение. Асоев с трудом встал, поднял руку и обратился осипшим голосом к присутствующим: «Дорогие друзья, Мир Вашему Дому! Я – действительно, Даниёр Асоев! Я не хочу прерывать Ваше веселье, все объясню Вам потом, дайте мне поесть, и, продолжайте веселиться!». Он рассчитывал, что после его, пусть не зажигательной, но внятной речи (хотя слова после многих дней молчания давались ему с большим трудом), веселье продолжится, но этого не произошло. С центра торжества раздался женский крик, гости вскочили, многие из них торопливо направились к выходу. Впечатление было такое, как будто объявили начало войны

       После короткого совещания от дастархана, где сидели почетные гости, поднялись старейшины, которые подошли к Асоеву и предложили выйти ему со двора. Асоев запротестовал, сославшись на то, что ничего плохого он не совершал, что обессилел и смертельно хочет есть, а каноны гостеприимства требуют, что, несмотря на затрапезный вид и запах, ему обязаны предоставить возможность поесть! Те двое молодых людей, которые посадили его, быстренько организовали котомку, в которую была завернута лепешка, плов, и несколько кусочков тандырной говядины с зеленью, после чего подхватили почти невесомое тело Асоева и отнесли  в соседний двор. Старейшины  терпеливо ждали, пока он насытится, и, только после этого начали свой разговор. Асоев узнал, что после его пропажи был организован поиск. Поисковой экспедицией был обнаружен сход лавины, при обследовании которой была найдена сломанная слега с меткой, вырезанной Асоевым (ее опознал старший сын) и часть рукава от чапана со следами крови. С учетом того, что Асоев не объявился в течение трех месяцев, он был признан пропавшим без вести. Доказательством его смерти были признаны его отсутствие, сломанная слега и часть чапана со следами крови. «Так я что, официально умерший»- спросил Асоев, старейшины дружно закивали головами. Это сценка  развеселила Асоева. Он сыто потянулся, допивая зеленый чай, обильно сдобренный куском кристаллического сахара «набота»,  и с улыбкой сказал - «а теперь, уважаемые, объясните моё такое бесцеремонное выдворение».

                Часть 7 УЖ ЛУЧШЕ БЫ...

       В Таджикистане  век вдовы недолог (в хорошем смысле этого слова) – хозяйство и живность требуют мужской хозяйской руки, к тому же калым (выкуп за невесту родителям) на порядок уменьшается, либо носит символический характер, да и детишки нуждаются  в отцовском покровительстве. Кроме того, вдова   вступает в брак не с пустыми руками, а с домом и хозяйством, оставшимися в наследство от покойного мужа. Поэтому «вдова» Асоева, зарекомендовавшая себя хорошей хозяйкой,  несмотря на пятерых детей, в рейтинге потенциальных невест городка оказалась на первом месте. Старейшины рассказали, что агроном, став вдовцом, посватался к Асоевой, тем более, что официальные власти дали «добро» на этот брак, признав Асоева погибшим.

       Только теперь Асоев с ужасом осознал, что побывал на свадьбе собственной жены! В голове доминировала одна мысль - «уж лучше бы меня безвозвратно накрыло лавиной…!»

       Дальнейшие события он помнит с трудом, пришел в себя только когда оказался в своем доме. Возле него хлопотала старшая сестра, которая пыталась накормить его лепешкой, густо намазанной каймаком (жирные сливки), предлагала наваристую шурпу (овощной суп с мясом) и блюдо с вареным машем – лучшим средством для поднятия сил истощенного организма.

       В ходе беседы, сестра сообщила, что агроном посватался к его жене, соблюдая все правила приличия, выдержав необходимое время. Женитьбу поддержали все родственники, так как в его смерти ни у кого сомнений не было. Накануне прошел обряд бракосочетания, и теперь его жена и агроном являются законными мужем и женой. «А я тогда кто?» - задал осипшим голосом вопрос Асоев, на что сестра неуверенно повела  плечами.… Случилось то, что случилось, и Асоев почувствовал себя старым сломанным колесом от арбы, выброшенным за ненадобностью на обочину дороги. В какой - то мере ситуацию разрядили старейшины, которые ради соблюдения мира и спокойствия в поселке, предложили Асоеву расторгнуть брак   путем трехкратного произнесения слова «талок». По мусульманским законам мужчине достаточно сказать 3 раза «талок», чтобы дать развод жене.  Женщина также имеет право развестись с супругом в случае невыполнения им его прямых супружеских обязанностей на протяжении длительного времени, или отсутствия его без причины. Второй вариант больно бы ударил по самолюбию Асоева, поэтому ему было предложено самому прилюдно сказать трижды это заветное слово.  Жену привели в дом Асоева, вернее теперь уже в прошлом  их общий дом, она тихо и смиренно сидела в углу комнаты, спрятав глаза под чадрой, которую не одевала со дня их совместной свадьбы, и ожидала развода с ранее любимым супругом. Асоев в присутствии свидетелей -  нескольких старейшин, еле слышно смог выдавить из себя это слово трижды. Было видно, как при каждом произнесении слова «талок» уже теперь бывшая жена вздрагивала и трижды смахивала под чадрой набежавшую слезу, и с рыданием выскочила из комнаты после подтверждения старейшинами  окончания процедуры развода.

       Детей было решено пока оставить у матери с отчимом – до момента, когда Асоев сможет встать на ноги, и обеспечить семью, но перспективы эти были призрачными. В связи со «смертью» он был уволен с работы, на его место был устроен другой "живой" человек, к тому же застарелый вывих левого плеча сделал его инвалидом – движения рукой были ограничены, а попытка поднять руку, вызывала острую боль. Асоеву требовалось лечение. Обращение в травматологическое отделение центральной районной больницы ситуации не разрешило – травматолог предложил ехать для оперативного лечения в Душанбе, на что у Асоева не было ни средств, ни возможности, тем более, что каких - либо гарантий на выздоровление после оперативного вмешательства, врач не давал. Несмотря на помощь близких, выхода из ситуации Асоев не видел. Поселковые над ним откровенно посмеивались, от чего его все чаще стали посещать "плохие" мысли, он впал в состояние на грани физического и психического срыва. Асоев ничем не мог заниматься, целыми днями он лежал на кушетке, забросив живность и дом, порядок в котором поддерживался сестрой и приходящей старшей дочкой. Не умереть Асоеву помог случай – один из дальних родственников, навестивших Асоева, рассказал, что в памирском селении есть лекарь – табиб, который уже вылечил огромное количество людей. Народ к нему идет и идет со всех сторон, так, как он берется и помогает в, казалось – бы, безнадежных случаях. Однако, нрав у лекаря крутой, и лечить он берется не каждого и выбирает пациента, пристально посмотрев тому в глаза, и, если отказал, ни за какие посулы и угрозы лечить этого человека не будет. Ответ на такие просьбы один: "Человек с черной душой должен лечиться у черных сил!". Этот рассказ буквально поднял Асоева с постели, ибо, как и в медвежьей берлоге сквозь кромешную тьму он увидел лучик солнца, который давал надежду, надежду на выживание, надежду на провидение - должно же и ему когда то повезти!?

        Родственники были обрадованы переменами, произошедшими с Асоевым - большие глаза на истощенном лице светились надеждой, вновь появился аппетит. Сборы в дорогу были недолгими. Асоева снабдили деньгами, которые собрали родственники и после прощания с детьми, он пешим ходом направился в сторону Хорога, недалеко от которого в маленьком высокогорном кишлаке и проживал целитель.

                Часть 8 Памирцы

       Гигантская ночная бабочка с резными крыльями величиной с раскрытую ладонь крупного человека упорно летела на свет, исходящий от костра. Теплыми потоками разогретого воздуха ее относило на несколько метров ввысь, пока бабочка не сливалась с ярким звездным небом, давая редкие отблески от своих крыльев. Бабочку было жалко. Была надежда, что после очередного полета в турбулентном потоке, она угомонится и полетит лакомиться нектаром ночных цветов, но природа брала свое, раз за разом бабочка как зачарованная летела на манящий огонь, пока дуновением горного ветра  ее не занесло  в самое пекло костра, и жизнь бабочки не закончилась последней яркой вспышкой …

       Спать под открытым небом было непривычно. За несколько месяцев пребывания в пещере, Асоев отвык от открытых пространств - свет звезд казался слишком ярким, «детский» крик шакалов,   вой волков, «уханье» низко пролетающих ночных птиц, стали вызывать после освобождения  какой - то животный страх. Свернувшись калачиком внутри чапана, словно в скорлупе, Асоев как - бы отгораживался от  Всего Мира, вдобавок, в первое время при ночлеге на природе, приходилось  глаза  и уши  прикрывать  рукавом - и, хотя,  «защитой» этот ритуал был ненадежной, он позволял забыться  ночным сном - тревожным и поверхностным.

       Под термином «народ» принято понимать общность людей, проживающих на одной территории, говорящих на одном языке и придерживающихся определенных культурных ценностей. В этом разрезе таджики, живущие в высокогорье Памира, явно внешне отличающиеся от таджиков других территорий, говорящие на различных языках, имеющих существенное отличие   от  таджикского  и  называющие  себя «помирон» - люди Памира, не укладываются в прокрустово ложе национальной идентичности. Этот народ устоял перед неимоверным количеством нашествий, религиозных войн и попыток ассимиляции.

       Когда-то мулла поучал Асоева: «Если надумаешь жениться, бери в жены девушку своей национальности – не пожалеешь, если деваться некуда, можно жениться и на русской.  Если же ты надумаешь жениться на еврейке,  помни, что десять поколений твоих потомков от этого брака будут прокляты. А если, упаси тебя от этого Аллах, ты женишься на азербайджанке, или, пуще этого, на памирке, то все поколения от этого брака будут прокляты до конца веков – они, в отличие от нас, суннитов, мусульмане шиитского толка, а значит - вероотступники, да к тому же,  памирцы -  исмаилиты, т.е. изгои в своем шиитском анклаве, и не отказались от огнепоклонства - зороастризма, своей прежней религии!  Они совершают намаз не как мы, пять раз в день, а только – два, и в попрание всех канонов, допускают на молитву женщин!!! У памирцев при каждом селении сохранились специальные ниши, где раньше день и ночь горел ритуальный огонь огнепоклонников, они пьют вино, не держат уразу в священный месяц Рамадан, тьфу на них, разве это мусульмане? Они кафиры, неверные! Упаси тебя Аллах от общения с ними, тем более от женитьбы на их безбожной дочери!»

       Памирцы народ гордый и красивый. Низинные таджики  пришли на территорию своего нынешнего проживания около трех с половиной тысяч лет назад с арийскими племенами. До этого времени  обширную территорию от Индии – до Кавказа (1)  занимало высокоразвитое племя (2) чернокожих дравидов, которым крупно не повезло, так как арии применили досель  неведомые дравидам боевые колесницы и свели на «нет» их попытки сопротивляться. По всей видимости, осевшие арийцы частично смешались с дравидскими женщинами, отчего остался след в виде слегка - темноватого оттенка кожи. Памирцы и родственные им племена, проживающие на территории Афганистана, Пакистана, Китая и Индии, и говорящие на родственных языках, относящихся к восточной группе иранских языков, в отличие от таджиков, говорящих на  иранской ветви индо-иранских языков, также потомки древних ариев. Для примера, счет на одном из памирских языков – он, дуо, трес, по–итальянски – uno, due, tre, по-таджикски –як, ду, се. С учетом того, что памирцы говорят на пяти основных, относящихся к одной группе, но различающихся языках (язык памирцев из кишлака с северной стороны горы может отличаться от языка, на котором говорят соседи с южной стороны этой же горы), существует мнение (3), что они потомки разных племен, входивших в содружество саков (так по мнению Геродота персы называли скифов), оставшихся в горах после нескольких индоевропейских миграций  и осевших на этих территориях ещё до прихода дравидов. В результате получились изолированные этнические группы (рушанцы, шугнанцы, ваханцы, ишкашимцы, и еще несколько относительно небольших этносов), как сказали бы немцы, нордического типа – белокожие с европейскими лицами, часто встречающиеся среди горцев   голубоглазые, зеленоглазые,  и рыжеволосые.

       В 1977г. в Таримской низменности  китайской пустыни Такла - Макан, что в переводе означает «пойдешь и не вернешься», путниками были замечены торчащие из песка вёсла. В ходе раскопок  обнаружены хорошо сохранившиеся (намного лучше, чем египетские) мумии,  датируемые от XVIII в.д.н.э. — до II в.н.э.  К удивлению ученых, большинство мумий были с рыжими и светлыми волосами. Тонкие носы и широкие глазницы выдавали их арийское происхождение. Большинство ученых соотносят эти мумии с тохарами. Учитывая, что пустыня раскинулась у подножья Памира, тохарский язык относят к индоевропейской языковой группе, считают  родственным итало-кельтским, на ум приходят мысли о родстве этого народа с современными памирцами, и чуть в меньшей мере – с низинными таджиками (к слову сказать, и с русскими), что подтверждается и генетическими исследованиями, выявившими у всех названных народов (4; 5; 6; 7) преобладание гаплогруппы R1a1.
 
      Памир – это кладовая полезных ископаемых (Марко Поло, посетивший  его в  XIII веке, отмечал, что здесь добывали  золото, серебро, лазурь, рубины и ляпис), в связи с чем памирцев пытались «приручить» завоеватели разных национальностей и вероисповеданий (сасаниды, тюрки, китайцы, монголы, тимуриды и др.). Здесь были буддийские паломники, которые строили пагоды, здесь были арабы, которые настойчиво предлагали встать под зеленые знамена ислама.   Арабы на протяжении  VII -  XVII веков неоднократно вторгались на территорию Средней Азии с целью исламизации населения. Все буддистские храмы были разрушены, мечом и огнем, вытравливалась память  среди низинных таджиков о зороастризме. Для укрощения строптивых территорий, организовывались поселения арабов, состоящие только из мужчин, преимущественно воинов. Каждый воин брал в жены местных девушек, от брака с которыми рождались дети, которые воспитывались в мусульманских традициях. От того периода на территории Средней Азии остались населенные пункты с названиями «Араб-кишлак – Арабский поселок», «Араб-хона – Арабский дом» (8), но все это осуществить в условиях высокогорья, арабам не удалось. Горцы  не перечили, но согласия не давали, а при особой настойчивости завоевателей, уходили в свое естественное убежище - в высокогорье, где с непривычки не каждая собака могла выдержать больше трех дней пребывания. Вести с памирцами войну в их родных  горах, могло прийти на ум только потерявшему разум!  Памирцы продолжали исповедовать, пожалуй, самую древнюю монотеистическую религию на Земле - зороастризм. Учитывая, что возникновение зороастризма относят к Х  веку до нашей эры,  эта религия «пропитала» памирцев до глубины их костей. Тем не менее, когда, скрываясь от преследования, на Памир в XI веке  уже нашей эры   бежал   персидский поэт, философ и религиозный деятель Насир Хосров, по всей видимости, обладавший неимоверной харизмой, памирский народ с большим энтузиазмом поддался на его проповеди и в массовом порядке принял мусульманство исмаилитского толка -  самое загадочное и мистическое течением мусульманства и самую веротерпимую ветвь ислама, отрицающую насильственную исламизацию и вовлекающую в свой анклав только добровольно примкнувших.

      Принимая ислам, памирцы остались себе верны, и сохранили в исмаилизме элементы зороастризма, что отразилось на особенностях ритуалов и быта. Исмаилизм заметно отличает памирцев от соседей-суннитов. Им не надо держать пост в священный месяц Рамадан, их женщины не носят паранджу и молятся вместе с мужчинами, и не пять, а два раза в сутки, и самое главное, им не возбраняется пить вино. Исмаилиты не практикуют совершение хаджа, что есть необходимость для каждого правоверного мусульманина. Согласно исмаилитским догмам, Исмаил, который должен был стать 7 имамом (верховный правитель шиитов),   не получил этот наследственный титул от своего отца и вскоре был отравлен, однако, он не умер, а по воле Аллаха перешёл в невидимое, скрытое  состояние. Спящий имам   ожидает окончательного падения жизненных устоев – «конца веков» (по мнению исмаилитов, все предсказанные негативные признаки для  «Судного Дня» уже наступили).  В конце этой эпохи мессия под именем Махди выйдет из забвения и вместе  с Исой ибн Марьям (Иса сын Марьям - Иисус) после Судного Дня примет участие в воскрешении правоверных, принесет мир и правосудие. В связи с такой важной предстоящей  ролью Иисуса Христа и лояльностью исмаилизма, отношение к христианству в целом довольно тёплое.
_____________________________________

1. http://historic.ru/books/item/f00/s00/z0000231/st032.shtml
2. http://history.limarevvn.ru/dravid.htm
3. 4. 5. https://prong777.livejournal.com/230184.html
6. https://andy-sinclair.livejournal.com/286067.html
7. https://pikabu.ru/story/genetika_russkikh_5636798
8. araby-tadzhikistana.html


                Часть 9 ЧЕ-ЛО-ВЕК!

       Асоев где пешком, а где и на попутных машинах добрался до горного селения. Слава Аллаху, что мир не без добрых людей - он просился на постой в первый попавшийся дом, его принимали, выслушивали, кормили,  давали ночлег, на утро собирали нехитрую снедь в дорогу, и не брали за это ни копейки.

       Лекарь, посмотрев на изможденный вид Асоева, согласился пролечить его, но поставил условие – живет он при лекаре, ест только то, что даст ему лекарь, выполняет домашнюю работу и все инструкции. Асоеву деваться было некуда, поэтому он согласился на предложение. В течение трех месяцев лекарь, звавший Асоева  «Лоша»- худоба по - памирски,  буквально истязал его работой – преодолевая боль, Асоев пахал примитивным плугом, запряженным мулом, работал в стойле, добывал глину и мазал ею стены жилища. Лекарь целыми днями занимался своими лекарскими делами, принимал больных, оказывал им помощь, а Асоев был на хозяйстве, выполняя ему привычную работу сельского быта. Пища состояла из шурпы, с какими - то кореньями, и вываренных костей горного козла. Лекарь тщательно следил, чтобы Асоев обгладывал каждую кость и пережевывал жилы. Перед сном он обкладывал больной сустав распаренными семенами клевера, и перебинтовывал руку, отчего по уставшему телу разливалось приятное тепло и боль отступала.

       Асоев набирался сил, он уже не был похож на приведение, к тому же, после показанных лекарем упражнений, которым  посвящалось всё свободное время, Асоев с каждым днем  повышал отметину в дверном проеме, на которую мог безболезненно поднять левую руку.

       Ощущение, что здоровье идет на поправку, придавало сил и уверенности, он стал подумывать, что не зря попросил у фисташковой могилы здоровья и благополучия. Остатками перенесенного критического состояния были сны с частыми пробуждениями и кошмары, в которых Асоев непременно принимал участие в качестве медведя – oн двигался как медведь, думал  как медведь, как медведь дрался, и, даже, страх и паника у него были медвежьими. Практически каждую ночь в снах его гнала стая волков. Обычно от стаи отделялась пара особей, которая своими «железными» челюстями  пыталась повредить задние лапы, чтобы медведь потерял равновесие, и, когда это происходило, вся стая нападала, лязгая окровавленными зубами и впиваясь в его израненную плоть! Особо доставалось больной руке, вернее - лапе. После таких снов портилось настроение, Асоев ходил угрюмым, как в воду опущенным, на что лекарь обращал свое внимание и старался дополнительно загрузить работой.
       
       С какого- то времени   лекарь стал брать его в горы для поиска лечебных трав и кореньев. Изредка  вдвоем выходили на охоту на архаров и  сурков  со старым охотничьим ружьем с кремниевым бойком, которое заряжалось с дула порохом и крупной самодельной дробью. Лекарь тщательно паковал ружье в рогожу и с любовью называл его по-киргизски «карамультук»- черный ствол. Ружье досталось лекарю от деда, который в бою отбил его у киргизов.  Собранные растения тщательно сортировались и сушились в тени. От сурков использовался жир, который шел основой для приготовления всевозможных мазей. Асоев был уже в состоянии подниматься высоко в горы для сбора горной смолы - мумиё, незаменимого средства для лечения переломов и многих других болезней.

       Однажды  лекарь разбудил его ранним утром, вручил несколько хурджинов (тканая восточная сумка) и бурдюков (емкость на 8-10 литров из шкуры барана), и, не объясняя причины, велел загрузить их на трёх хозяйственных осликов и идти за ним. Через несколько часов спуска по ущелью, когда суровый горный ландшафт сменился радующей глаз природой предгорий, они оказались в долине, окаймленной со всех сторон горами. Насколько простирался глаз, Асоев видел  разноцветную палитру и ощущал изумительный аромат, который создавали цветы, срок цветения которых в горах зависел от высоты расположения над долиной. Отцветая синим  ковром у подножья гор, через  двое - трое суток колокольчики распускались уровнем повыше, чтобы спустя пару дней уступить место алым макам, а самим подняться еще выше. Маки, в свою очередь, поддавались напору цветения  неимоверного количества других горных цветов, которые конвейером сменяли друг друга на протяжении всего лета. Спустившись с гор, можно было перейти в другую климатическую зону, а, сместившись с западной стороны горного кряжа на южный, попасть в третью. Этим в свое время воспользовались ученые, которые обосновали Хорогский ботанический сад, используя разные климатические зоны. Уникальные условия позволили выращивать растения фактически с любой точки нашей планеты.
 
       Лекарь целенаправленно вел  к какому–то, ему одному, ведомому месту. О том, что они подошли к намеченной цели своего похода, Асоев понял по невесть откуда возникшему гулу. Вначале этот нарастающий гул вызвал ощущение таинственности, ибо его происхождение в горах было ничем не объяснимо, а лекарь по этому поводу загадочно помалкивал. По мере продвижения, шум усилился, параллельно с ним  усилилось и ощущение тревоги. Причина гула стала ясна, когда путники подошли поближе. Выглянув осторожно из-за скалы, и поманив Асоева, лекарь молча показал рукой на вертикальную стену горы, которая была вся испещрена отверстиями разной величины. К большому удивлению, не видно было ни одной гнездящейся птицы, которые с охотой осваивали такие разломы. Приглядевшись внимательнее, Асоев заметил, что почти из каждого отверстия довольно дружным потоком вылетают горные пчелы. Гул от множества семей, многократно усиленный горным эхом,  создавал шумовую какофонию, которая, отражаясь от гор, была слышна на довольно большом расстоянии. Лекарь с расстояния двадцати - тридцати шагов выбрал отверстие, через которое мог бы протиснуться взрослый человек, а пчелы обнаруживали признаки роения, дал наставления и приказал Асоеву  для лечебных целей вырезать все содержимое, разложить по поклаже и вынести наружу. На голову Асоева был примерен один хурджин с отверстиями для глаз, при этом торс было приказано оголить и обмазать листьями мелиссы.  Как только Асоев осознал, что придется за пчелами лезть в пещеру, ноги стали ватными, затихшее вроде ощущение тревоги вновь возникло где-то в груди под ложечкой и мгновенно переросло во всеобъемлющую панику, от которой стало трясти все тело. Нет, укуса пчел он не боялся, он испытывал страх вновь оказаться в пещере - аналоге берлоги, в которой провел по воле судьбы не один месяц! Обратив внимание на его бледный вид и дрожащие конечности, лекарь, достаточно жестко, голосом, не терпящим возражений, произнес - «В тот день, когда ты, убитый горем и раздавленный сложившейся ситуацией, появился  на пороге моего дома, я  у тебя в глазах чертей заметил. Не знаю почему, но я поверил в тебя, и надеялся, что ты разобрался с ними, поэтому сегодня - «проверка на вшивость», выясним, стал ты вновь человеком, или же остался в душе хирсом. Давай, иди, и не раздумывай! Иначе я прекращаю лечение и больше знать тебя не желаю!» После таких слов, Асоев, наверное, и со смертного одра поднялся бы, поэтому, отбросив все сомнения, он, надев хурджин на голову, ринулся в проем пещеры.  Уже при подходе к зияющему отверстию, Асоев ощутил на теле первые укусы, но посыл лекаря был такой мощный, что он как в трансе рвался вперед, практически не ощущая боли, а в голове упорно звучала одна мысль: «Я - че-ло-век, я - че-ло-век …!».
 
          Протиснувшись в пещеру, он, помня инструкции, прильнул к земле и медленно без резких движений пополз, пока не уперся в скалу. Здесь ему удалось развернуться и осмотреться. Пещера оказалась небольшой - приблизительно диаметром два метра на три метра высоты. С потолка вертикальными языками вниз опускались соты, которые в центре почти касались дна пещеры. Соты были медовыми и густо усажены пчелами, которые очень неодобрительно посматривали на Асоева и при каждом резком движении срывались серой тучкой, чтобы ужалить неприятеля. Асоев, взяв бурдюк, надел его как чулок снизу на крайний сот вместе с пчелами, и обрезал его по мере заполнения бурдюка, а затем, стряхивая постоянно жаливших руки и тело пчел, повторил это с оставшейся частью сота. Подобным образом он стал срезать и паковать соты с обеих сторон гнезда, пока не остался единственный центральный сот, который по рекомендации лекаря Асоев оставил «для продолжения рода пчелиной семьи». Помимо медовых сот с пчелами, после того как большая часть гнезда была упакована, был собран весь прополис, и, даже подмор, скопившийся на дне пещеры. Соты вместе с пчелами и расплодом в последующем  были отжаты в старинном деревянном прессе.
               
      Лекарь, явно довольный результатами достаточно рискованного мероприятия, снимал одно за другим, оставленные пчелами жала (он ими был утыкан как ёжик) и весело подшучивал: - "Пчелы знают кого кусать, и где кусать.  Я человек здоровый, поэтому меня, как видишь,  ни одна не тронула!"- при этих словах он заулыбался, так как отсутствие укусов на таком большом расстоянии от гнезд, было и так понятно,- "а тебе - любой укус на пользу, поэтому прими это как должное!"-  Все обнаруженные в расплоде маточники, заполненные маточным молочком, лекарь приказал Асоеву разжевать, но не проглатывать, а держать во рту и рассасывать. Асоев было спросил - халяльная ли эта пища? - на что лекарь пристально на него посмотрел, и напомнил о договоре, который был заключен между ними в самом начале лечения...
 
       Лекарь быстро разжег костер, благо  в низине кислородное голодание было почти незаметно.  Огонь горел споро, без хлопот, которые он доставлял высоко в горах (на высоте самого высокогорного поселка на Памире, Мургаба - 3600 метров над уровнем моря - костер плохо разгорается, а вода закипает при температуре ниже 90 градусов Цельсия,  поэтому сварить в этих условиях  яйцо – невозможно). Асоев был напоен горячим чаем из горных трав с медом в сотах в прикуску.  Несмотря на некоторое улучшение самочувствия, Асоев чувствовал себя скверно -  распухло все тело, он был словно запущенный в праздник шар из наполненного горячим воздухом коровьего мочевого пузыря - весь дрожащий, неповоротливый и нелепый, к тому же, вскоре начался жар. Лекарь перепеленал его как в саван в холщевую ткань, связал двух ослов своей слегой и слегой Асоева и привязал его как в коконе между двумя ишаками.  Асоев находился в какой - то прострации, ему мерещились голоса, сквозь щель в коконе, он увидел медведицу, которая уныло брела рядом с караваном. На пригорке во главе с матерым вожаком, на этот раз мирно стояла стая волков и наблюдала за процессией.  Асоев уловил мысль, что страха к медведице и волкам он никакого не испытывает, и, даже попытался отогнать их, чему, однако, помешали спеленатые руки. Покачав головой на его попытки выпутаться из кокона, лекарь влил ему в рот дурно пахнущую жгучую жидкость. В полубреду Асоев подумал, что это, наверное, арак (самогон), но разлившееся тепло по всему телу и последующий сон не позволили додумать эту тему. Последнее, что запомнил Асоев из обратного путешествия - это как медведица, как бы прощаясь, посмотрела в его сторону, после чего свернула на уходящую в никуда горную тропинку...

       Проснулся Асоев другим человеком - полным "человеческих" мыслей, сил и планов на будущее. Кошмары в одночасье  прекратились, более того, он как в детстве засыпал в мгновенье, закрыв глаза, и  просыпаясь, не в состоянии был вспомнить ни одного увиденного сна.
 
        С этого времени лекарь стал привлекать Асоева для  участия в лечебных мероприятиях - удерживать пациента при  вправлении вывиха, исправлении неправильно сросшегося  перелома  костей конечностей. Лекарь приглядывался к Асоеву, а однажды предложил собрать разбитый глиняный горшок в мешке, не засовывая внутрь мешка рук. Результат работы Асоева был оценен, и лекарь стал обучать его премудростям вправления вывихов и лечения переломов. В связи с тем, что в горах травма при падении - это привычное дело, без работы они не сидели. И только процедура отбора пациентов была Асоеву непонятна. Бобо Али, так звали лекаря, объяснял, что это понимание приходит с опытом - «посмотрев человеку в глаза, я вижу, что его душа полна демонов, такому никакое лечение не поможет, пока он не вылечит свою душу!».

         Иногда лекарь отправлялся в путь по близлежащим кишлакам, чтобы навестить пациентов. Асоев в качестве помощника стал сопровождать лекаря. Его удивляло, что люди из рядом расположенных поселков, говорят на совершенно разных языках, поневоле пришлось стать полиглотом, благо, Асоеву всегда легко давались языки.
 
       Памирские  дома до глубины души поразили Асоева - они представляли собой огромную комнату, в которой отсутствовали привычные окна. Свет проникал в жилище из мансардного окна, находящегося в центре четырехъярусного  потолка,  держащегося на пяти  резных деревянных столбах - колоннах. Хозяин пояснил, что его предки, на протяжении почти трех тысяч лет исповедовали зороастризм, который подразумевал поклонение не только огню, но и солнцу, поэтому в каждом жилище памирца для встречи первого и прощанием с последним  лучом обязательно есть такое окно. О пяти обязательных столбах в жилище, многоярусности настилов и многосводчатости потолка говорить он отказался, сославшись на то, что знать об этом может только посвященный, принявший исмаилизм. 

        В доме лекаря поражала идеальная чистота, за которой следила жена и приехавшая на каникулы дочь с красивым арабским именем Сабрина. Асоев, в первый раз увидев дочь лекаря, от неожиданности оторопел, ибо внешность  у нее была чисто русская - белокожая, зеленоглазая и  с рыжинкой в волосах. Сабрина была просто красавицей, за исключением, может быть веснушек, разбросанных по всему лицу. Заметив на себе пристальный взгляд Асоева, Сабрина засмущалась, раскраснелась и быстро выскочила из комнаты. «Радость моя»- признался лекарь, и продолжил,- «на третьем курсе педагогического училища!». «Вы, что, были женаты на русской?» - спросил Асоев, на что тот улыбнулся и с гордостью сообщил, что они, памирцы, испокон веков светловолосые и белокожие и только в последнее время вынужденные браки с соседями, меняют облик памирцев, делая их похожими на низинных таджиков.-"Моя же дочь пошла в моих предков, воинов Искандера Великого, или, как его у нас называют, Искандера Зулькарная (Александра Двурогого- по аналогии с его шлемом, у которого было два рога), но не в нынешних греков, которые внешне от турков ничем не отличаются, а в их предков до османского завоевания – светловолосых и голубоглазых".

       Помня наставление муллы, Асоев старался отводить взгляд от Сабрины, когда та мела двор, либо помогала матери в приготовлении пищи, но мужское начало еще молодого человека брало верх и уже через пару дней, перекинувшись с ней только парой фраз, он понял, что как мальчишка по уши  влюбился. После более длительной беседы, в которой девушка проявила себя на редкость начитанной, образованной,  умеющей вести беседу на любую, затронутую им тему, Асоев понял, что они как две половины разломанного яблока подходят друг другу. Это ощущение усилилось после того, как Асоев рассказал ей свою грустную историю и увидел в ее глазах сострадание. Шекспир бы по этому поводу сказал: " Она меня за муки полюбила,
а я ее - за состраданье к ним."

          Мысли о детях, бывшей жене, о наваждении, которое вызвала Сабрина, роем вертелись в его голове. Полная неустроенность - это надо признать, он голодранец, да еще не полностью восстановившийся  инвалид, вызывали у него большие сомнения в правильности мыслей о девушке, да и как пригласить в дом  молодую жену, если он ни профессии, ни работы не имеет! С этой думкой Асоев решил обратиться  к единственному человеку, которого за короткое время полюбил как отца и уважал как мудрого человека - «Будь, что будет, если прогонит, уйду, но выхода у меня нет, я должен признаться отцу Сабрины!». Лекарь выслушал его исповедь, с грустью улыбнулся и сказал: «Ты думаешь, я не догадывался о твоих чувствах, грош мне была бы цена как отцу. Жених ты, конечно «завидный», слов нет, но беда в том, что между тобой и дочкой, как мне кажется, пробежала искорка, поэтому я должен переговорить с ней до ее отъезда на учебу, и только после семейного совета смогу дать тебе ответ! А, пока, отцовский долг требует взять с тебя слово, что будешь держаться от дочери подальше!"  Асоев сам напросился на работу на дальнюю кашару, где ожидал семейного вердикта. В отличие от таджиков, в памирских семьях женщина была мужу равной, поэтому и семейный совет представлял собой не единоличное повеление хозяина, а решение, основыванное  на доверительных отношениях с женой и дочкой, желание которых могло иметь в таких вопросах главенствующее значение. По истечении трех дней,  Асоева пригласили в дом, где лекарь объявил, что Сабрина уехала на учебу. При этих словах внутри у Асоева что-то оборвалось - «значит, отказали!», но увидев его лицо, лекарь сказал:  «Не торопись с выводами - моей дочери ты тоже пришолся по душе, и это, в основном, ее решение. Я хочу сказать, что она готова выйти за тебя замуж, но у меня, как у отца  есть два условия - Сабрина должна доучиться и получить профессию, а в связи с тем, что рука уже фактически излечена, ты должен устроиться на работу - негоже мужику жить за счет жены! Всевышний мне сына не дал, а тебя я полюбил как сына, и готов передать тебе все знания, которые передавались в нашей семье из поколения в поколение по мужской линии, но выбор за тобой!».
 
          Давно забытое ощущение счастья распирало Асоева, он посчитал условия разумными, поинтересовался, сколько у него времени, и попросил  разрешения поехать домой, чтобы попытаться восстановить свое честное имя и решить вопрос с детьми. Лекарь отпустил Асоева только через месяц, пока не убедился, что в лечении он больше не нуждается. За лечение лекарь не только не взял, припасенные Асоевым деньги (то, что смогли собрать  родственники),  но дал денег на проезд, и подъемные, поэтому Асоев обратный путь проделал с относительным комфортом - на рейсовых «ПАЗиках». И вот теперь он снова дома,  полностью здоровый, полный надежд и энергии. Ему не хватает начального толчка, поддержки, поэтому у него есть просьба к раису и муаллиму (учитель, уважительное обращение - тадж.), если есть такая возможность, помочь ему устроиться на какую угодно работу, чтобы попытаться встать на ноги, обустроить семью  и восстановить свое доброе имя.
 
       Калитка тихо скрипнула за уходящим Асоевым, его сгорбленная фигура еще была видна сквозь начавший рассеиваться сумрак ночи, но утренний туман вскоре заволок удаляющегося человека, смазав в конечном итоге его очертания. В соседнем дворе лениво залаяла собака, в плетеной из ивовых прутьев клетке  зацокал кем-то напуганный кеклик (каменная куропатка), с близлежащей яблони сорвалась и тяжело полетела в небытие какая-то огромных размеров птица - в Новабаде начинался новый день, день который сулил кому-то - радость, кому-то - горе, а кому-то - обыденность. Отец долго еще стоял, положив мне руку на плечо. Черты его лица были  сосредоточены, сквозь поблекшие под натиском начинающегося рассвета сумерки было видно, что он о чем-то размышляет. Наконец, отец тяжело вздохнул и чуть слышно сказал: «Жаль мужика, хотелось бы чем-то помочь, иначе  затопчут его, бедолагу. К сожалению, чего уж греха таить, в кишлаках слабость не прощают!».

       После бессонной ночи, слегка позавтракав, отец «оседлал» своего «боевого коня» - автомобиль марки «Москвич 407» - в тот период чуть ли не единственная собственная легковая машина в Гармском районе и поехал в районный центр. Переговорив в райздраве и получив все ему необходимые сведения, наутро следующего дня отец вызвал через начальника отдела кадров Асоева к себе в кабинет и объявил, что его принимают на работу, на вакантную ставку санитара, которую удалось «пробить» в райздраве с перспективой (с учетом его десятилетки) обучиться на  медицинского брата «на рабочем месте».

        Я еще несколько раз бывал в Новабаде, где нас с отцом радушно принимал Асоев, который через несколько лет сам стал «раисом»- главным медбратом лечебного учреждения. Он подговаривал директора вечно пустой гостиницы, тот на синем глазу сообщал, что свободных мест нет, а Асоев, знай свое дело, тянул нас к себе домой, где выделял лучшую комнату. Молодая и улыбчивая супруга (Асоев женился на Сабрине сразу, как только получил специальность медбрата) сноровисто накрывала дастархан, и между делом, зная наше с отцом пристрастие к лепешкам, разжигала тандыр, а Асоев готовил изумительный по вкусу «белый» плов. В окружении детей, как от первого, так и от второго брака, которые стайкой крутились возле него, Асоев выглядел счастливым. Ни следа не осталось от зачуханного и почти сломленного судьбой «Хирса» и «Лоша». Пропала сгорбленность, появилась осанистая походка, он создавал впечатление умиротворенного жизнью человека.

        К сожалению много лет контакта с жителями милого моему сердцу городка не поддерживал.  Недавно узнал, что на территории Новабада больнички больше нет, видимо, в лихие времена ее закрыли, но остались добрые люди, искренние человеческие отношения, которые, надеюсь, выстоят несмотря ни на какие удары судьбы.

          Остался ли Асоев в городке, либо перебрался в горы к тестю и теперь уже новый «табиб Даниер» оказывает помощь нуждающимся – для меня остается загадкой. Хочется верить, что, как это ни странно будет звучать, ВЕЗУНЧИКУ Асоеву, повезло в очередной раз!

         P.s. Да, кстати, о корове, она вернулась спустя три дня после побега- грязная, исхудавшая, но целая и невредимая. Решив не искушать судьбу, её зарезали при первом удобном случае, которым оказалось свадебное торжество в доме агронома…!

В.В.Захаров,  июль  2019