Сочинитель
рассказ
«В надежде Славы и добра
Гляжу вперед я без боязни»
А.С.Пушкин «Стансы»
В старом доме, чьи кирпичные стены давно утратили свой первоначальный – веселый шафрановый цвет, в маленькой комнатке под самой крышей некогда жил молодой сочинитель.
С весны до осени из окна его каморки видны были небо и облака, верхушки деревьев и крыши соседних домов, птицы и бумажные змеи.
В распахнутое окно влетали будничный рокот улицы, скандальная перебранка воробьев в кронах деревьев, примиряющее воркованье обитавших по соседству голубей, скрип флюгеров, раскрученных озорником ветром, доносившийся с соседней улицы гул соборного колокола, убаюкивающий шепот дождя, иногда - рычанье грома, звонкая дробь градин по ржавому карнизу и клокотание воды в разболтанных суставах водосточных труб.
Ночью в окно заглядывали любопытные звезды и страдающая бессонницей Луна, а
теплую и бархатную тишину нарушали лишь размеренные шаги постоянного спутника Луны – квартального, охранявшего покой обитателей улицы, потрескивание уставших за день почтенных стропил и балок, да возня мышей, проживавших на том же чердаке.
Зимой оконные стекла покрывались белым морозным узором, который в солнечные дни горел и переливался холодным алмазным блеском, а ночью светился тусклым серебром в застывшем лунном свете.
Заметенное снегом окно неохотно пропускало посторонние звуки, и от этого, а еще более – из-за позднего восхода и раннего заката дневного светила было трудно определить вечер это или утро.
Обстановка каморки была бедной, если не сказать – убогой, и состояла, если начать ее описание по порядку – от порога, из платяного шкафа, за скрипучей дверью которого хранился весь скромный гардероб сочинителя, включавший сюртук с форменными пуговицами и лоснящимися на локтях рукавами, старую суконную куртку со следами, оставленными непогодой, шерстяной плащ с капюшоном, но без подкладки, пару нижних панталон, пару рубашек и полдюжины пар носков, у половины из которых имелись дырки, охотнее всего протиравшиеся на пятках; подле шкафа твердо упирался в пол всеми четырьмя ногами неуклюжий табурет с голубым эмалированным тазом и зеленым фаянсовым кувшином с водой для умывания; далее помещались небольшая чугунная печка и деревянный ящик с углем, которым зимой топилась, обогревая каморку, печь; узкая кушетка с протертой до основания обивкой, служившая сочинителю ночным ложем; и, наконец, лучшее место – возле самого окна – занимали стол и деревянное полукресло, в которых с первого взгляда угадывались черты "низкого", кустарного происхождения.
На столе стояли керосиновая лампа под молочно-белым стеклянным колпаком, бутылка с чернилами, часы-будильник в чугунной оправе и чернильница-непроливайка с опиравшейся о ее верхний край старой перьевой ручкой – излюбленным местом отдыха для залетавших в каморку через открытое окно нарядных изумрудных мух.
Единственным украшением комнаты была карта с бирюзовыми океанами и зелено-желтыми материками, охряно-коричневыми полосами горных цепей и луговой зеленью равнин, голубыми реками и озерами, ярко-зелеными девственными лесами и желтыми раскаленными пустынями, по которым любил странствовать и куда отправлял на поиски опасных приключений героев своих сочинений, извлеченных из упомянутой выше чернильницы, романтический сочинитель.
Для удобства карта была приколота к стене напротив кушетки.
Иные мухи, отведав из любопытства чернил, так же заражались страстью к путешествиям по карте.
Да них не составляло труда приземлится на недоступном горном пике или на затерянном посреди океана острове, случалось иной раз, что остров вовсе не был обозначен на карте, но, если принять во внимание плохое умение мух держаться на воде, то оставалось только предположить, что мухи располагали более точными сведениями о клочках суши, еще не известных исследователям мирового океана, наиболее шустрые из них отваживались приземлиться на одном из полюсов, но, не успев осознать значимость своих героических свершений , все они гибли под ударами безжалостной судьбы, всякий раз представавшей в образе свернутой в трубку, изрядно потрепанной и пожелтевшей от старости газеты.
Увы! Их трагическая участь не была увековечена ни в одном из сочинений, вышедших из-под проворного пера сочинителя.
Все дело было в том, что сочинитель унаследовал от своего отца - окружного ветеринарного инспектора непримиримую ненависть к мухам.
Теперь, пожалуй, наступило самое время рассказать о нем самом.
Герой нашего повествования был молод, насколько может быть молодым мужчина двадцати двух лет, не отягощенный семейными узами.
При этом он был недурен собой. Во всяком случае, встретив его на улице, девушки начинали кокетливо поправлять выбившийся из-под шляпки локон, а преодолевая подвернувшуюся лужу, будто ненароком приподнимали юбку, демонстрируя кожаные ботинки на высокой шнуровке и тонкие щиколотки, а самые бойкие, ловко поймав его взгляд, с живостью уличного автомата, что за проглоченную монетку в пять грошей тут же выдаст вам почтовую открытку с изображением кайзера Вильгельма I и канцлера Отто Бисмарка, объявляющих в Версале о рождении Германской империи, награждали лукавой улыбкой.
О детстве и своем пребывании в родительском доме он вспоминал неохотно и крайне редко, вероятно, потому, что рано столкнулся с непониманием со стороны своих родителей, чьи точки зрения на будущее их единственного сына не совпадали настолько, что даже ставили под сомнение справедливость утверждения, что через две точки можно провести прямую. Из-за их упорной и непримиримой борьбы – сообразно представлению каждого о том, кем надлежит стать заложнику их планов, прямая непременно должна была превратиться в спираль.
Отец хотел, чтобы сын стал знаменитым врачом, мать – нарядным и бравым военным.
К обеим профессиям тот испытывал отвращение.
И в то время, когда родители были готовы без жалости разорвать его на две части, таща каждый в свою сторону, он терпеливо вынашивал мечту стать путешественником.
Этому очень способствовало его увлечение книгами Жюля Верна, Майна Рида, Фенимора Купера, Карла Мая, Луи Буссенара и других авторов столь увлекательного для мальчиков приключенческого жанра.
И надо сказать, до поры до времени ему удавалось извлекать пользу из непримиримости сторон: в то время как отец обеспечивал его сачками для ловли насекомых, морилками, планшетом для ботаники, микроскопом и прочими принадлежностями, необходимыми для успешного следования по научной стезе, мать тайно снабжала его игрушечными ружьями и саблями, а когда он подрос, – тайком оплачивала его уроки верховой езды.
Но «нет ничего тайного, что не сделалось бы явным, ни сокровенного, что не сделалось бы известным и не обнаружилось бы» (Евангелие от Луки).
Его истинные намерения обнаружились, когда после окончания гимназиума он наотрез отказался поступать в гвардейскую юнкерскую школу так же, как на медицинский факультет университета, прославленного своими профессорами, сиявшими на научном небосклоне яркими светилами, чем восстановил согласие между своими родителями, но при этом получил отказ в родительском благословлении и, что не менее важно, кошельке.
Вынужденный столь бесславно покинуть отчий дом, будущий покоритель африканских саван и полярных льдов бросил свой якорь в вышеупомянутой каморке на улице Печатников.
К сожалению, у него не нашлось дядюшки-филантропа как у Юзефа Теодора Корженевского, поддержавшего материально мечты племянника бороздить океаны, тем самым дав тому возможность впоследствии прославиться под именем Джозефа Конрада, и, наверное, к счастью наш герой не пытался зарабатывать на жизнь мошенничеством как Карл Май.
Из этого следовало, что ему было необходимо поскорее наладить взрослую, самостоятельную жизнь, освоится в ней, развить необходимые черты характера, а уже потом сделать решающий шаг к своей заветной мечте.
И поскольку его познания в какой-либо области практической деятельности находились в весьма зачаточном состоянии, ему пришлось ради «хлеба насущного» поступить в канцелярию городского магистрата на должность актуариуса – чиновника низшего класса, отвечавшего за регистрацию входящей и исходящей корреспонденции.
Должно быть, нет на этом свете места мучительнее и губительнее для возвышенной и романтической души чем канцелярия.
Не удивительно, что наш герой должен был казаться своим сослуживцам «белой вороной», ибо он решительно не предпринимал никаких действий для пособления своему карьерному ходу: не угождал всякому, бывшему выше его по чину, не лебезил перед столоначальником, не наушничал, сторонился «холостяцких» застолий и игры в карты «на интерес», и даже не делал «визитов», на что, надо честно признаться, была веская причина, заключавшаяся в том, что у нашего героя имелась единственная пара брюк, как говорится, «на все случаи жизни».
Но сослуживцы считали его гордецом и сделали немало, чтобы его пребывание в «присутствии» было как можно более невыносимым.
К его чести надо сказать, что выпавшие на его долю испытания отнюдь не сломили его.
Вы спросите, как это ему удавалось?
Причины были две.
Во-первых, его уверенность в своем необыкновенном будущем, никоим образом не связанном с настоящим положением, была столь велика, что помогала ему смотреть на каверзы дерзких канцеляристов как на выходки диких обитателей зоопарка, раскаляя тех до белого каления.
Во-вторых, у него появилось увлечение, вскоре полностью овладевшее им, отодвинув на второй план однообразную и беспросветную жизнь нищего канцеляриста.
Вот об этом и пойдет дальнейший рассказ.
Скудное жалованье актуариуса не позволяло сочинителю вступить в члены действовавших в городе стрелкового и гимнастического союзов и тем более - королевского гребного клуба, состоявшего исключительно из представителей высших кругов городского общества.
Поэтому наш герой в свободное от служебного бремени время, в любую погоду совершал долгие пешие прогулки в окрестностях города, тренируя свои волю и тело.
Если же погода была плоха настолько, что исключала саму возможность пребывания вне защиты городских стен, он бродил по городским улицам, причем, маршруты вылазок неизменно вели в богатые городские кварталы с электрическим освещением, яркими витринами роскошных магазинов, кафе и ресторанов, полные хорошо одетых людей, дорогих конных экипажей и недавно появившихся ультрамодных авто.
Насколько ему была ненавистна его убогая каморка, настолько притягательным для него был мир богатства и роскоши.
Во время своих «выходов в свет» он часто останавливался и стоял по нескольку минут, благо по случаю ненастья прохожие спешили, не обращая на него внимания, перед витринами дорогих магазинов, торгующих заграничным готовым платьем, разглядывая манекены, разряженные в безупречно строгие фраки и солидные вечерние смокинги, в белоснежные рубашки с твердой грудью и тщательно повязанными галстухами, украшенными драгоценными булавками, в шелковые черные цилиндры и не менее аристократичные мягкие шляпы с изящным изломом тульи, в лакированные штиблеты и обливающие кисти гладкой лайкой перчатки. У ног манекенов в гнездах из блестящего, пастельных оттенков атласа сверкали хрусталем филигранные флаконы с французским одеколоном, чей изысканный аромат вкупе с запахами дорого коньяка и сигар должен был гипнотически действовать на женщин.
О, женщины!
С какой грацией они выскальзывали из подъезжавших к парадным подъездам роскошных ресторанов отлакированных дождем экипажей и авто.
Сначала из-за открытой услужливым швейцаром или лакеем дверцы показывалась одна стройная ножка, одетая в изящную туфельку, скоро к ней присоединялась другая, и сразу из недр экипажа, как драгоценная вещица из дорогого футляра, под предупредительно раскрытый зонт представала взору восхищенного зрителя элегантная фигура женщины-аристократки, каждая линия тела, скрытого под шелком, мехами и драгоценностями, каждое движение которой были отмечены утонченным стилем.
Чудесное видение легкой поступью быстро исчезало за гостеприимно распахнутыми дверями уютной гавани, оставив после себя облачко нежного аромата цветочных духов.
Мужчины, сопровождавшие этих женщин, несмотря на свой лощеный и самодовольный вид, грузностью или наоборот - тщедушием тел, обрюзглостью и заметной дегенеративностью лиц представляли карикатурную антитезу своих дам и вызывали насмешку и…зависть.
Наш герой испытывал амальгаму чувств, составленную из восхищения, разочарования, гнева, протеста и надежды одновременно.
Несмотря на свой затрапезный вид, он мог легко представить себя в обществе женщины из высшего общества, и в его грезах о славе эти женщины неизменно присутствовали как одна из заслуженных наград за испытания, пережитые во время его будущих подвигов.
Кроме витрин магазинов и ресторанов его притягивали к себе витрины книжных магазинов, где были выставлены новинки крупных издательств, отличавшихся высоким классом переплетов, прекрасным качеством бумаги и высоким художественным вкусом иллюстраций.
Глядя на эти прекрасные образцы печатного искусства наш герой ощущал неясное беспокойство, источник которого долго не мог себе объяснить.
Но однажды случай помог ему.
Как-то, возвращаясь после очередной загородной прогулки, он нашел на бульваре под скамейкой потерянный или брошенный кем-то растрепанный том в мягкой обложке «В дебрях Африки» Генрика Сенкевича.
А надо вам сказать, что наш герой по бедности своей не имел возможности пользоваться городской библиотекой, так как за годовой абонемент нужно было сразу выложить целых три марки.
Принеся находку к себе на чердак, наш герой с жадностью принялся за чтение, но едва ли прочитав треть книги, отложил ее, задумавшись.
Неожиданная мысль взволновала его.
«А ведь я мог бы сам написать что-нибудь подобное».
Надо вам сказать, что в родительском доме у нашего героя осталось солидное собрание книг с описаниями путешествий, совершенных за всю историю человечества, которые он старательно проштудировал.
Теперь эти знания могли ему пригодиться.
«Почему бы не попробовать?»
Еще не совсем доверяя неопытным крыльям вдохновения, он подсел к столу и, найдя чистый лист бумаги, вывел на нем первые строки.
«Шел второй день нашего пребывания в открытом море. Суета, связанная с отплытием и выполнением неотложных работ по приборке судна, наконец улеглась, и жизнь команды и пассажиров вошла в границы судового расписания вахт и распорядка дня».
К восторгу нашего героя перо быстро бежало по бумаге, едва успевая за сами собой рождавшимися в мозгу готовыми фразами.
Его воображение сорвалось с места в карьер, работая как под диктовку.
Он просидел до полуночи и оторвался от своей работы, только исписав все найденные в каморке листы бумаги.
Охваченный необычайным возбуждением он, к неудовольствию мышиного семейства, проворочался на своей скрипучей кушетке до утра.
С этого дня его жизнь совершенно изменилась.
Его мозг включался в увлекательную работу, едва он только открывал глаза.
И если бы не будильник, восклицательными знаками своих стрелок взывавший к порядку, наш герой скоро бы лишился единственного средства своего существования.
Служба, так мало значившая для него раньше, теперь и вовсе потеряла для него всякий смысл.
Как оказалось, не только служба.
Теперь вместо прежних прогулок он спешил на свой чердак к столу, чтобы предаться невероятно увлекательному занятию, благо бумаги для передачи своего вдохновения в виде слов, благодаря его должности, хватало.
Очень быстро у нашего героя родился рассказ, который вызвал у него чувство сродни родительскому восхищению появившимся на свет первенцем.
Он был уверен, что написал шедевр, достойный встать в один ряд с творениями авторов, признанных классиками.
И вполне естественно, что он захотел представить свой шедевр всему миру, ибо «никто, зажегши свечу, не покрывает ее сосудом, или не ставит под кровать, а ставит на подсвечник, чтобы входящие видели свет». (Евангелие от Луки)
Он довольно долго размышлял над тем - каким именем подписаться под столь замечательным творением, но в конце концов уступил горделивому честолюбию, выведя над заглавием свое полное имя.
Конверт, вместивший двадцать набело переписанных листов бумаги, он позаимствовал в канцелярии, и ему осталось только купить почтовую марку за двадцать грошей.
Он решил, что не стоит сразу отправлять свое творение в лучшее книжное издательство, пока не приобретет определенную известность в каком-нибудь менее избалованном знаменитостями издательстве.
Я думаю, найдется немало из вас, помнящих с каким волнением вы впервые отправляли дитя музы и своего таланта в «люди», и тогда вы поймете чувства, владевшие нашим героем, когда он отдал в руки почтовому служащему конверт, адресованный редакции известного журнала, печатавшему приключенческие рассказы и повести, ориентированные на массового читателя.
Отправив свой рассказ, он приготовился к триумфу, который неизбежно должен был обрушиться на него в самое короткое время.
Жажда успеха переполняла его душу.
В шуме птичьих крыльев, доносившемся из распахнутого окна, ему чудился шелест крыльев Славы.
Казалось, стены тесной каморки раздвинулись, приготовясь принимать толпы почитателей его таланта.
Он словно наяву представлял, как сначала раздастся голос хозяйки, справлявшейся, дома ли он, после чего она попросит его спуститься вниз, где его ждет почтальон, срочно доставивший телеграмму-молнию. Он спустится по лестнице, чьи скрипучие ступени будут петь ему гимны. Почтальон почтительно вручит ему склеенный узкой бандеролью бланк срочной телеграммы. Разорвав бандероль, он прочтет: «Ваша рукопись принята ближайший номер тчк Будем счастливы заключить договор тчк Срочно телеграфируйте согласие тчк Неизменным уважением тчк Редактор тчк».
О, эти сладкие мечты! Он жил ими не меньше двух недель, одаривая улыбкой каждого встреченного на улице почтальона и прислушиваясь к каждому стуку входной двери.
Дошло до того, что ему приснился сон, будто он, выйдя из дома, очутился на заполненной людьми улице совершенно голым. А, как известно, такой сон посылается как предостережение чрезмерно возомнившему о себе человеку.
В самом деле, вскоре смутное беспокойство принялось подтачивать выстроенный им хрустальный замок.
Конверт с рассказом мог стать жертвой непредвиденных обстоятельств.
Он вполне мог пропасть во время пересылки.
Мог, благополучно добравшись до редакции, попасть в руки нерадивому актуариусу, перепутавшему ячейку почтового распределителя. Уж ему ли не знать, как часто такое бывает!
Он, еще раз ужав свои расходы, купил три почтовых марки и, похитив из канцелярии три конверта, послал рассказ сразу в три журнала, что значительно, как он рассудил, повышало его шансы на успех.
Однако, редакторы почему-то не спешили наперегонки венчать его голову лаврами гения.
Озадаченный, он несколько раз перечитал свой рассказ и в конце концов был вынужден признать, что сюжет рассказа вышел несколько заурядным, без ярких событий, внезапных, интригующих читателя поворотов сюжета.
Он решил поправить дело и взялся, засучив рукава, за другой рассказ.
И опять работа спорилась, воображение работало неудержимо, подводя героя и героиню, по сюжету рассказа оставшихся единственными выжившими после кораблекрушения и попавших на необитаемый остров, на самый край гибели и счастливо спасая их в финале.
Второй плод его трудов вышел из-под пера по-настоящему зрелым – уже опытным глазом наш герой ясно видел слабость своего первого опыта.
Но вдруг он не объективен в оценке своего таланта?
Выходило, что непременно нужен посторонний человек, на чье беспристрастное мнение можно было бы положиться.
Но тут наш герой, конечно, лукавил, так как другой оценки кроме восхищения он не ждал, да и, положа руку на сердце, не принял бы, а если говорить уже совсем откровенно, им двигало честолюбивое желание заявить о своей претензии называться писателем.
Но тут-то как раз и подстерегала главная закавыка.
Понятно, что никто из сослуживцев на роль доброжелательного критика и близко не подходил.
Даже представить страшно, сколько язвительных насмешек ему пришлось бы выслушать, узнай они о его претензии на звание писателя!
Прежних товарищей по учебе в гимназиуме, по известным вам обстоятельствам, он сторонился.
А новых знакомств, увы, так и не приобрел.
Родители? Конечно, нет! Они должны узнать об его успехах из газет.
Обернувшись на стук в дверь, он увидел квартирную хозяйку, явившуюся с переменой постельного белья.
Хозяйка – полногрудая, маленькая толстушка, унаследовавшая от матери-польки живой и деятельный характер, весь день сновала по дому, наводя порядок в собственных двух комнатах, в комнатах квартирантов, на кухне, где все сияло и готово было угодить самому взыскательному взгляду, на лестнице и особенно - в помещении отнюдь не парадном, но которым она очень гордилась, упоминая о нем особо в объявлении о сдаче комнат, из-за сверкавшего белым фаянсом специального насеста, бывшего сильно уменьшенной копией Ниагарского водопада, если потянуть за белую фарфоровую шишку, висевшую на никелированной металлической цепочке.
При этом она всегда пребывала в хорошем расположении духа, и по утрам не зависимо от погоды встречала квартирантов, являвшихся к завтраку не в лучшем настроении от мыслей об еще одном, полном заботами дне, с таким жизнерадостным видом и бодрым голосом, что к концу завтрака ей удавалось расшевелить самых заядлых ворчунов и скептиков.
Глядя, как хозяйка быстро и ловко управляется с туго накрахмаленной простыней, сочинитель неожиданно для самого себя подумал, что она-то как раз и может оказаться человеком, способным, пускай – наивно, но откровенно оценить художественную ценность его сочинения.
Ему весьма кстати припомнилась известная поговорка «Vox populi vox Dei» (Глас народа – глас Божий).
Долго упрашивать хозяйку не пришлось, после целого дня неустанной работы она могла позволить себе передышку.
Он принялся читать, стараясь передать игрой голоса все перипетии сюжета, произнося реплики за героев, лицедействуя и возвышаясь в самых драматичных моментах до трагедии.
Закончив, он впервые за все время читки поднял глаза на свою слушательницу, сидевшую, свесив пухленькие ножки, на кушетке с разгоревшимся румянцем лицом, по-детски раскрытыми губами и блестевшими от пережитого волнения голубыми глазами.
И тут сочинитель, впервые как следует разглядев ее, подумал, что хозяйка, несмотря на полноту и разницу в летах, довольно не дурна собой.
Что думала хозяйка – не стоило и пробовать догадаться.
Ход женских мыслей не поддается психоанализу. Любой психоаналитик запутается в этом лабиринте, и спасти его способна только сама женщина, подсказав тем или иным способом, которых у нее тысячи, именно то, что она и хотела услышать.
Ради сохранения приличия своего повествования, я не стану описывать того, как хозяйка стала любовницей сочинителя, но это событие имело глубокие последствия.
Наш герой переселился из чердачной каморки в хозяйские комнаты и занял особое положение за общим столом, чем нарушил статус-кво, сложившийся в отношениях между хозяйкой и остальными квартирантами, которые в знак протеста из-за ее столь унизительного для них выбора дружно выехали из своих комнат.
Правда, хозяйка даже глазом не повела на такое свинство, а напротив – стала еще жизнерадостней, хотя заселить пустующие комнаты новыми квартирантами удалось лишь спустя месяц.
Пусть давно опустели луга, и из цветов упрямо продолжали цвести только поздние астры и неприхотливые бархатцы, для сочинителя и хозяйки этот месяц был «медовым».
Мыши, оставшиеся жить на чердаке, впоследствии вспоминали это время, как «золотой век» своего мышиного племени.
Но именно им пришлось первыми столкнуться с ожидавшими впереди неприятностями.
Каморка под крышей, на протяжении «медового» месяца служившая рабочим кабинетом сочинителю, успевшему за этот весьма непродолжительный срок написать и разослать в редакции целых три рассказа, обрела своего нового квартиранта в последнюю очередь.
Новый жилец приходился хозяином рыжему коту, оказавшемуся двуличной скотиной, днем умильным мурлыканьем и вкрадчивыми манерами стремившейся получить пропуск на кухню, а по ночам, дождавшись, когда хозяин после нескольких рюмок некой микстуры захрапит на все лады на кушетке, отправлявшейся в разбойные набеги на мышиную территорию.
Тем временем сочинитель сделал неожиданное для себя открытие: бывает что и мед горчит.
Как вы можете догадаться, он теперь не платил ни за стол, ни за кров, хотя то и другое было предоставлено ему самого высокого качества.
Однако, согласитесь, что было бы справедливо, если бы в свою очередь и он помогал своей возлюбленной, взяв на себя часть ее хлопот, например, принести уголь для кухонной плиты или очистить от свежевыпавшего снега тротуар перед домом, подумаешь, – всего-то девять метров в длину и полтора в ширину.
Но куда там! Ведь, в его жилах, как-никак, текла благородная кровь, и выполнять «черную» работу было ниже его достоинства.
Рассказывают, правда, что некогда жил знаменитый граф, известный своими чудачествами.
Этот граф любил одеваться простолюдином и разгуливать в таком виде в разных местах, эпатируя и одновременно развлекая «благородную» публику.
Но самое большое удовольствие граф получал, отправляя впросак снобов, относящихся к людям исключительно сообразно их внешнему виду.
Излюбленным местом для подобных упражнений являлась ближайшая к имению графа железнодорожная станция, где был наиболее велик шанс встретиться с гордецом или гордячкой, не распознавших в простолюдине мировую знаменитость.
Однажды некая благородная дама из окна вагона первого класса обратилась к шнырявшему вдоль состава ряженому графу со словами «Эй, мужичок!», велев тому принести с лотка бабы, продававшей яблоки, пару самых лучших плодов.
Наш граф выполнил это повеление с огромным наслаждением, которое достигло высшей отметки, когда дама за услугу кинула ему из окна мелкую медную монету.
Монета упала на пыльные доски платформы, едва не закатившись в щель, и графу пришлось склониться в низком поклоне, чтобы поднять награду.
Завладев монетой, он отвесил повторный поклон лично даме и отошел в сторонку, чтобы в полной мере насладиться последующими событиями.
Начальник станции, который, как говорили, был в сговоре с графом, незамедлительно проследовал к вагону и, сдерживая улыбку, поинтересовался у дамы – знает ли она с кем только что вела себя столь небрежно и столь «щедро» расплатилась?
Дама, конечно, этого не знала.
Чувствуя спиной нетерпеливое ожидание графа, начальник станции, почтительно взяв под козырек, во всеуслышание, торжественно назвал подлинное имя «мужичка», чем сразил даму наповал.
Говорят, эта дама, не перенеся позора, сейчас бросилась под поезд.
Позднее эта история, правда, в несколько искаженном виде, даже попала в роман.
Граф прославился еще больше.
Но это сыграло с ним дурную шутку: сколько он не старался, сгибая спину, волоча ноги, взъерошивая бороду – все было напрасно: теперь при остановках поездов на этой станции пассажиры вагонов первого и даже второго классов вовсе не открывали окон и не выходили на перрон, тем самым поставив на грань разорения плута и каналью - хозяина станционного буфета и ни в чем не повинных баб-торговок.
От досады граф, вернувшись домой, принимался косить что под руку подвернется или расчищать от снега дороги вокруг своего имения.
Но он мог себе это позволить, так как был знаменитостью и аристократом, имевшим право на самые затейливые причуды.
А нашему герою было до этого еще очень далеко.
Еще большую досаду у него вызывала мещанская привычка хозяйки рано отправляться спать.
Едва прибрав после ужина кухню и накрыв газетой тщательно вычищенную, еще теплую плиту, хозяйка начинала отчаянно зевать и, наскоро помолившись образу Девы Марии с малышом-Спасителем на руках и прикрутив фитиль семилинейной лампы, шлепала босыми ногами в направлении громадной кровати с пышной периной, горой подушек и пуховым одеялом.
Сочинителю поневоле приходилось оставлять недописанной страницу и следовать за ней, но это было еще не все: хозяйка засыпала раньше его и сразу принималась храпеть, причем имела богатый репертуар, воспроизводимый весьма виртуозно и форте. Эту способность она унаследовала от своего отца-саксонца, при жизни певшего басом в церковном хоре.
Утром сочинитель вставал не выспавшись, с пустой головой и весь день засыпал на ходу, с грехом пополам справляясь со своими служебными обязанностями, испытывая терпение начальства и выслушивая нелестные замечания сослуживцев.
Но самое худшее заключалось в том, что он полностью лишился способности сочинять.
Вечерами его глаза осоловело пялились в чистый лист бумаги, а сонный мозг рождал неуклюжие фразы, вызывавшие у него самого отвращение.
Сочинитель стал мрачен и раздражителен. Если по пути со службы ему случалось проходить мимо витрины книжного магазина, то его взгляд, брошенный на стоявшие за стеклом книги, был полон сарказма проигравшегося игрока.
По мнению сочинителя, если бы во времена Данте существовали издатели, уж он непременно приготовил бы им местечко в восьмом круге Ада.
Он с тоской вспоминал прежнее время, когда мог из своей каморки без заграничного паспорта отправиться в любой край света.
Но поскольку каморка была занята, он оказался запертым в комнатах хозяйки, как птица в клетке.
Вскоре он был готов задушить ни в чем не повинную толстуху во сне подушкой.
Вполне вероятно, что этим ужасным событием и закончилось бы мое повествование, но однажды все переменилось.
Это произошло в рождественский сочельник.
По случаю предстоящего праздника день был «присутственным» только до полудня, и сочинитель без цели бродил по улицам, чтобы не участвовать в суете и толкотне, с утра царившей в доме на улице Печатников, впрочем, как и во всех прочих домах от дремучих лесов Литвы до скалистых берегов Ирландии.
Присыпанный свежим снегом город выглядел как на рождественской открытке и даже лучше, так как на его улицах все было в движении: гомонили и ворочались пестрой толпой базары, продавая мороженных гусей, индюшек, кроликов, молочных поросят, телячьи языки, потроха для сальтисона, копыта, хвосты и уши для холодца, колбасы всех сортов, окорока, орехи, моченые яблоки и квашеную капусту; поминутно открывались и закрывались двери лавок и магазинов, пропуская покупателей, пожелавших украсить рождественский стол экзотическими плодами далеких стран, изящной коробкой дорогих шоколадных конфет, бутылкой вобравшего в себя зной летнего полдня марочного вина или игристого шампанского, головкой швейцарского сыра, на ноздреватом срезе которого выступала нежная слеза, пополнить запас кофе или чая, а то просто купить пакетик ванили или корицы для замешенного теста; играли уличные оркестры и шарманщики; звонили в колокольчики, собирая пожертвования, наряженные в Санта-Клаусов члены Армии спасения; кафе, рестораны и рюмочные удесятеряли свою выручку; блестя глазами и красными носами, громкоголосые зазывалы, выпуская изо ртов клубочки пара, призывали прохожих принять участие в беспроигрышных лотереях-аллегри; раскрасневшиеся студенты в расстегнутых шинелях устраивали перестрелку снежками, норовя «случайно» попасть в проезжавший мимо вагон «конки».
Миновав церковь Марии Магдалины, сочинитель еще издали заметил сидевшую на каменной приворотной тумбе старуху.
Лицо старухи было образцово отвратительным: ноздреватый нос наезжал на верхнюю губу, а подбородок с торчавшими редкими седыми волосками загибался к отвисшей нижней, маленькие слезящиеся глазки косились на большую бородавку, росшую на переносице, а щеки – все в сетке красных прожилок свисали по бокам как пустые карманы.
Сочинитель, отвернув лицо, хотел было прошмыгнуть мимо, но старуха будто только этого и ждала, окликнув его, попросила, чтобы он помог ей дойти до церкви.
Пробормотав что-то сквозь зубы, сочинитель только ускорил шаги, совсем упустив из виду, что иногда волшебники и волшебницы появляются среди людей, специально приняв отталкивающую внешность, чтобы испытать доброту человеческих сердец и после наградить по заслугам.
Но все мы крепки «задним умом».
Едва повернув за угол, сочинитель заметил валявшуюся у края мостовой большую блестящую монету и, подняв ее, к своей радости обнаружил, что это серебряный «Doppeltaler» – редкая старинная монета. Такая монета, если ее продать коллекционеру стоила немалых денег.
Придя в хорошее настроение, он решил зайти в рюмочную и отметить счастливую находку кружкой горячего грога.
Ближайшая рюмочная располагалась за следующим углом, на параллельной улице, но только он повернул за угол, как столкнулся нос к носу с человеком стоявшим посреди тротуара в расстегнутом пальто с бобровым воротником, сдвинутой набекрень чернобурой шапке и потухшей сигарой в зубах.
Человек слегка покачивался на нетвердо стоявших ногах и сосредоточено выворачивал карманы пальто.
Заметив сочинителя, человек размашистым взмахом руки подозвал его к себе, и когда тот приблизился, обратился к нему, с трудом управляя заплетавшимся языком, обдав запахом дорогого коньяка:
- П-п-п-р-ростите, п-пожалуста. У вас-с есть деньги?
Сочинителю эта ситуация представилась забавной, он извлек из кармана найденную монету и зажав ее между большим и указательным пальцами показал пьяному господину.
- Вот. Двойной талер. Большая редкость.
Ему всего лишь хотелось похвастаться монетой, но человек, выплюнув сигару, схватил монету и, повернувшись, неверными шагами бросился в подъезд дома, перед которым они стояли.
Сочинитель догнал похитителя и схватил за воротник.
Обернувшись, тот взглянул на сочинителя безумными глазами и, громко икнув, воскликнул:
- Все от-тыграю. Выигрыш поп-полам.
Сочинитель, подняв глаза, увидел над подъездом вывеску, на которой отливали золотом два слова «LORD CLUB».
Это был самый роскошный клуб в их городе, членами которого были местная знать и богачи.
Наш герой решил не отставать от пьяного господина и последовал за ним в ярко освещенный подъезд.
Лакей в расшитой золотом ливрее шагнул ему навстречу с явным намерением задержать, но его спутник буркнул:
- Это со мной.
И лакей покорно отступил за волосатый ствол пальмы, поднимавшейся из дубового, солидных размеров квадратного ящика.
Незнакомец бросился к конторке кассира и после недолгих переговоров получил в обмен на монету два жетона цвета слоновой кости стоимостью десять марок каждый.
Сбрасив на ходу пальто (сочинитель едва успел подхватить его и шапку), незнакомец устремился направо, к двери, за которой слышались голоса.
Это был игорный зал.
Быстрыми шагами, куда девалась прежняя неуверенность движений, незнакомец подошел к столу с рулеткой, протиснулся между игроками и бросил оба жетона на квадрат с цифрой «два».
Блестящий металлический шарик помчался по ободу рулетки с легким жужжанием.
Все, не отрываясь, следили за ним.
Вот рулетка стала замедлять свой круговой ход, бег шарика сместился к центру, вот он подпрыгнул и упал ямку под числом «два».
Крупье деревянной лопаткой на длинной ручке сгреб проигравшие жетоны и придвинул всю кучу к незнакомцу, который, кажется, постепенно трезвел.
На свои жетоны в двадцать марок тот выиграл три с половиной тысячи марок, таким образом каждому причиталось по тысяче семьсот пятьдесят марок выигрыша.
Сочинитель такой суммы отродясь не держал в руках.
Но незнакомец на этом не успокоился.
Он обменял у крупье выигранные жетоны на семь жетонов по пятьсот марок и поставил их на цифру «четыре».
И, представьте себе, снова выиграл. На этот раз выигрыш вырос до тридцати пяти тысяч марок.
Большинство игроков решили пропустить следующий кон, но остались у стола, наблюдая за ходом игры, в которой остались три самых азартных игрока.
Не трудно догадаться, что незнакомец был среди них.
В этот раз он поставил три жетона по десять тысяч и жетон на пять тысяч на квадрат с цифрой «шесть», вызвав своим действием гул удивления.
Игра достигла своей кульминации.
Возбуждение достигло своего апогея.
Кое-кто из зрителей в азарте принялись делать ставки на выигрыш цифры «шесть». Другие – на проигрыш.
Крупье крутанул рулетку и пустил шарик в забег.
Все затаили дыхание. На кону стояла сумма в сто пять тысяч марок.
Шарик полетел к краю трека, перелетел через обод и свалился в ямку под цифрой «семь». Но!!! Еще раз подпрыгнув, перескочил в соседнюю, с цифрой «шесть»!
Вздох изумления пронесся по толпе игроков.
С пригоршнями жетонов в обеих руках, с багровым лицом и торжествующей улыбкой победитель повернулся от стола и встретился нос к носу с сочинителем, стоявшим с перед ним с пальто и шапкой в руках.
-Ха-ха-ха – захохотал в страшном возбуждении незнакомец, потрясая в воздухе жетонами. Он казался совершенно трезвым –Вы видели?! Нет, вы видели?! Как Бог черепаху! А вы, небось, сомневались? Сознайтесь!
- После второго выигрыша шансы казались невелики – политично ответил сочинитель.
- Еще бы, но я решил идти до конца – самодовольно заявил незнакомец, больше обращаясь к обступившим их слушателям – Кто больше рискует, тот реже тоскует! Представьте, господа, сей молодой человек оказал мне услугу, дав взаймы очень редкую монету, которая принесла мне удачу. Простите, не успел узнать вашего имени.
Наш герой назвал себя, а на последовавший вопрос чем он занимается, ответил, что он – писатель.
В самом деле, не мог же он назваться актуариусом.
- Гип-гип ура моему новому другу! – возгласил незнакомец и потребовал – Шампанского! Я выкуплю у него эту монету и буду носить ее «на счастье».
Они пили шампанское, а после и другие напитки, и если в начале сочинитель держался в изысканной обстановке великолепных помещений довольно сковано, то вскоре непринужденная атмосфера и приятельская манера поведения, поддерживаемые членами клуба, подействовали на него успокаивающе, а когда седовласый, с безупречной выправкой и розеткой ордена «За заслуги» господин любезно угостил его великолепной сигарой, вся его скованность окончательно улетучилась.
Он даже решился принять участие в обсуждении последнего решения правительства относительно предоставления некоторых гражданских прав женщинам.
Память о производимом толстухой храпе заставила его горячо выступить против.
И надо честно признать, что оппонентов у него не нашлось.
По этому поводу они пили коньяк…или виски, - этого разобрать более или менее точно сочинитель уже не мог.
На какое-то время в его памяти случился провал.
Первый раз он очнулся в автомобиле, укрытый меховой полстью.
Некоторое время он бессмысленно глядел на мчавшиеся над ним со страшной скоростью переплетенные ветви деревьев, но потом снова провалился в забытье.
Второй раз он очнулся в ванне, наполненной теплой голубой водой, в окружении белых, отражающих яркий свет кафельных стен.
Понемногу приходя в себя, он с удивлением рассматривал просторную ванную комнату с расписным потолком и хрустальными светильниками на блестящих стенах.
Белая с позолотой дверь открылась, пропуская важного, одетого во фрак господина с умными, проницательными глазами и густыми бакенбардами.
Стесняясь своей наготы, сочинитель неуверенно взглянул на него и, не найдясь что сказать, смущенно промолчал, ожидая развития событий.
- Сударь, как вы себя чувствуете? – вежливо поинтересовался человек во фраке.
- Хорошо – коротко отвечал сочинитель, теряясь в догадках – с кем он разговаривает.
- Тогда, не желаете ли одеваться? – все так же вежливо продолжал расспрашивать человек во фраке.
Сочинителя этот вопрос порядком смутил, так как его повседневный наряд менее всего соответствовал окружавшей его обстановке, а по сравнению с элегантным нарядом собеседника, который, вероятно, был никем иным, как камердинером, должен был казаться отрепьем.
- Пожалуй – неуверенно отвечал сочинитель, заливаясь от смущения ярким румянцем, - Но я не знаю, где моя одежда.
- Не извольте беспокоится. Вашу одежду отдали в чистку. Вам приготовлено белье и платье. Не угодно ли встать?
Сочинитель покорно поднялся из воды, отразившись в зеркале на всю стену в своей ничем не прикрытой наготе.
Камердинер подал ему махровую простыню, а когда сочинитель, энергично растер себя до ощущения тепла и легкости во всем теле, услужливо набросил на его плечи длинный махровый халат и предупредительным жестом предложил следовать за собой.
Оставляя мокрые следы на паркетном полу, сочинитель, следуя за своим провожатым, прошел длинным коридором, стены которого были обшиты деревянными панелями, украшенными рогами косуль, оленей и лосей, до одной из дверей, через которую попал в комнату, судя по лаконичному интерьеру, предназначенную для гостей.
Он с удовольствием ощутил под ступнями мягкий и вместе с тем плотный, согревающий кожу ворс ковра, расстеленного перед кроватью, поверх которой были разложены парный костюм, состоявший из светло-серых в тонкую полоску брюк и темно-синего смокинга, белая рубаха с кружевными манжетами и туго накрахмаленным воротником, бледно-голубой галстух-пластрон и пара черных шелковых носков. На белоснежной возвышенности подушки покоились аккуратно сложенные шелковые светло-лиловые панталоны и нижняя рубаха. В ногах кровати на паркете стояли начищенные до блеска черные бальные туфли.
- Вам требуется моя помощь, сударь? – почтительно поинтересовался камердинер.
- Нет. Благодарю. Я справлюсь сам – с не меньшей любезностью отвечал ему сочинитель, начинавший чувствовать себя в волшебном замке, где невидимый хозяин угождает малейшей прихоти случайно забредшего гостя.
- Как вам будет угодно – согласно склонил голову камердинер, показав правильную круглую плешь на макушке – Когда будете готовы, дайте мне знать. Можете звать меня Полем.
- Хорошо, Поль – чувствуя нарастающее радостное возбуждение, отвечал сочинитель.
Он быстро управился со своим нарядом, но, как ни старался, не мог справиться с галстухом. В конце концов, из-за боязни вконец измять непослушную ленту, пришлось воспользоваться помощью Поля.
- Помогите мне. Совсем позабыл как нужно его завязывать – слукавил сочинитель, первый раз в жизни имевший дело с этой деталью наряда аристократов.
Поль быстро справился с непослушным галстухом, затем, достав из незамеченной сочинителем картонного футлярчика галстучную булавку с красным рубином и приколов ее на положенное место, завершил этим его наряд.
Профессионально окинув взглядом разряженного в пух и прах сочинителя, озабочено поинтересовался:
- Удобно ли сидит платье? Повернитесь, пожалуйста спиной. Та-ак. Поднимите руки. Чуть выше. Отлично. Туфли не жмут? Значит я угадал с размером. Что ж. Пожалуй, вы готовы. Ах, да! Чуть не забыл! На туалетном столике флакон с одеколоном. Позволите?
- Спасибо. Я сам.
Сочинитель, вспомнив отца, всегда пенявшего на мать за ее чрезмерное употребление духов, слегка вспрыснул волосы изыскано-цветочным флердоранжем, заслужив одобрительный взгляд многоопытного Поля.
- Прошу вас следовать за мной – с торжественно-официальными нотками в голосе пригласил Поль, направляясь к двери.
- Одну минуту, Поль – задержал его сочинитель – Не подскажите ли, где я сейчас нахожусь?
- Вы являетесь гостем «Яблоневого холма» – значительным тоном отвечал Поль.
- «Яблоневого холма»?
- Вы не слыхали о «Яблоневом холме»? – удивленно подняв брови, спросил Поль.
- Нет – чистосердечно сознался сочинитель, предчувствуя свое неминуемое падение во мнении Поля.
- И вы не знаете кто его хозяин? – не смог сдержать еще большее изумление Поль.
Сочинитель лишь удрученно помотал головой.
В ответ на такое невежество Поль, приняв королевскую осанку и глядя поверх головы своего недостойного сахиба, торжественно возвестил:
- «Яблоневый холм» – собственное поместье…– он назвал имя богатейшего в их городе и его окрестностях человека.
У сочинителя дух захватило, но, усилием воли взяв себя в руки, он решил не обращать внимание на богатство хозяина и держаться с достоинством.
Помещение, в которое ввел его Поль, тот час после этого удалившись, было небольшой и уютной столовой с накрытым столом, за которым уже сидели три человека.
В углу, слева от окна таинственно мерцала отраженными огоньками рождественская ель.
Во главе стола на хозяйском месте сидел новый знакомый сочинителя, облаченный в щегольской сиреневый фрак с серебряной бутоньеркой в петлице, с совершенно свежим и румяным лицом, и веселой, даже несколько лукавой улыбкой.
По левую руку от него в кресле-каталке располагался сурового вида, седовласый, с лисьим подбородком старик, за спиной которого стоял ливрейный лакей в белых перчатках.
По правую руку от хозяина сидела прелестная молодая женщина в сером шелковом платье и обнаженными плечами. С ее шеи на высокую грудь спускались несколько нитей крупного розового жемчуга. Ее короткая прическа на манер средневековой моды была прикрыта тонкой серебряной сеткой с мелкими белыми жемчужинами.
Ее свежая, не успевшая поблекнуть красота сразу приковала взгляд и внимание сочинителя.
Хозяин, не вставая со стула, несколько театрально воздев к потолку руки, приветствовал его, пригласив занять свободное место напротив себя.
- Приглашаю вас, мой друг, отпраздновать Рождество в кругу моей семьи. Надеюсь, что похитив вас у ваших близких и друзей, я не поступил слишком жестоко. Впрочем, при желании вы можете успокоить их, воспользовавшись телефоном.
В описываемые времена телефоны были редкой привилегией богачей и высших сановников, и сам по себе телефонный звонок у кого угодно наделал бы большой переполох.
Но для родителей сочинителя телефон был недосягаемой роскошью.
А про толстуху и говорить было нечего: о существовании телефона она, пожалуй, даже не догадывалась.
Поэтому, вежливо отказавшись от услуг телефона и поблагодарив за лестные для него приглашение и представившуюся возможность встретить Рождество в обществе столь замечательного и достойного человека и членов его уважаемой семьи, сочинитель, смущенный своей неуклюжей велеречивостью и общим вниманием, но особенно – испытующим взглядом красавицы, оказавшейся не женой, как было он подумал, а дочерью хозяина, постарался как можно приличнее усесться, ничего не опрокинув и не разбив, на указанное ему за столом место.
Суровый старик в кресле-каталке, глядевший на сочинителя с явным подозрением , был отцом хозяина «Яблоневого холма».
Хлебосольный хозяин предложил гостю самому выбирать на свой вкус блюда, которыми был уставлен стол.
На фарфоровых и серебряных блюдах были разложены жареная индейка с мочеными яблоками и белой спаржей, обжаренное на гриле филе оленины с брусникой, салат с лобстерами, копченый лосось с корнишонами, маринованные белые грибы, икра лососевая и икра паюсная, гусиная печенка в окружении зеленого горошка, перепелиные яйца, заправленные желтком, перетертым с печенью трески, ломти медвежьего окорока, горка золотистого картофеля, обжаренного вместе с розетками цветной капусты.
Отдельной кампанией стояли соусники.
Графины, графинчики и откупоренные бутылки занимали центр стола.
Хотя сочинитель не держал крошки во рту с самого утра, он не набросился с жадностью на еду, а с каждого блюда отведал понемногу, к своему удивлению скоро утолив свой голод.
Да, уважаемый читатель, в те времена все продукты были исключительно свежими, натурального вкуса и очень питательными.
Пил сочинитель так же весьма умеренно, больше пьянея не от знаменитого и действительно бесподобного французского коньяка, испробованного им впервые, сколько от явно неравнодушных взглядов, то и дело бросаемых в его сторону прекрасной дочерью хозяина.
Однако, как скоро выяснилось, ему предстояло пережить разочарование, подвергнуться испытанию, но с честью выйти из него.
Послав очередной, адресованный сочинителю взгляд, хозяйская дочка обратилась к отцу по-французски:
- А твой сегодняшний джокер не так уж плохо воспитан. Даже довольно мил. Но скушен. Боюсь, что вечер будет испорчен.
На что оскорбленный сочинитель, бросив на стол словно перчатку туго накрахмаленную салфетку и дерзко глядя в лицо бесцеремонной красавицы, ответил тоже по-французски, который знал порядочно:
- А разве вы, сударыня, ожидали увидеть дикаря или ученого медведя? – вызвав легкую краску на пудренных щеках самоуверенной гордячки и буйный хохот ее отца. «Ха-ха-ха! Браво, браво! Вот видишь! А ты боялась!»
Тут хозяева поспешили сделать все возможное, чтобы сгладить неловкость неприятного эпизода, завязали оживленный разговор, особенное старание к этому прилагала дочка, которую будто подменили.
Она искренне сожалела, что, вовсе не желая того, обидела гостя, ласково просила у него прощения и принялась щебетать без умолку, забрасывая сочинителя комплиментами.
Красота – вот спасительный покров, скрывающий все недостатки женщины.
Как, впрочем, некрасивость еще плотнее скрывает ее достоинства.
Но красивая женщина в отличие от дурнушки всегда добьется снисхождения.
Вот и сочинитель скоро позабыл свою обиду и вообще держался молодцом и кавалером, так как вообразил себя одним из героев своих сочинений, попавшим «с корабля на бал».
Эта роль захватила его совершенно, и на шутливое упоминание хозяином своего пятидесятитысячного долга, он ответил с небрежной улыбкой словно был собственником золотых рудников или алмазных копей:
- Пустяки. Стоит ли об этом говорить.
И при этом взглянул на хозяйскую дочку, желая насладиться ожидаемым эффектом.
В этих приятных разговорах не участвовал строгий старик, выпивший кряду несколько бокалов шампанского и теперь дремавший в своем инвалидном кресле, свесив лисий подбородок на плоскую грудь. Иногда он просыпался от их смеха, недовольно сдвигал кустистые брови и грозно прикрикивал «Цыть. Чтобы вас черти драли». Но поскольку на него не обращали внимания, он, пожевав бледными, тонкими губами, вновь завешивал выцветшие глаза морщинистыми веками и утыкался острым подбородком в кружевное жабо, усыпанное янтарными крапинками лососевой икры и крошками черничного пирога.
За кофе, который они пили с нежными меренгами, оставшись втроем, после того как начавшего громко храпеть старика увезли на боковую, на вопрос хозяйской дочери сколько книг им написано и где она может их прочесть, сочинитель отвечал без тени смущения, но несколько туманно, что погоня издателей за наживой, делая ставку на тиражирование одних и тех же, ими самими разрекламированных авторов, не дает ходу начинающим литераторам.
Впрочем, это мало его беспокоит, так как сочинительство для него – лишь способ занять свободный досуг.
В ближайшее время он планирует отправиться в путешествие.
Куда?
Подальше от здешней зимы в теплые края. Не поехать ли на пару месяцев в Африку?
Сочинитель крепко надеялся на обещанные пятьдесят тысяч.
А говорить про самые отдаленные и дикие уголки земного шара он мог часами — настолько были велики его познания, почерпнутые из книг. Послушав его, вы непременно решили бы, что он провел в каждом из этих мест по нескольку лет.
Итак, можно, не кривя душой, сказать, что вечер прошел просто замечательно.
Лежа в кровати, перед тем как уснуть сочинитель с удовольствием припомнил весь прошедший день. Особенно приятно было думать о красавице, оказавшейся вовсе не такой самоуверенной и нахальной, как могло показаться в начале, к тому же имевшей такого добродушного, обаятельного...и богатого отца.
При этом он ни разу не вспомнил о бедной толстухе, проведшей весь рождественский вечер в безутешной тревоге и слезах по нём.
Следующее утро принесло перемены.
Прямо с железнодорожного вокзала к завтраку, ничего не зная о событиях предшествовавшего дня, прибыл ротмистр конногвардейского полка, квартировавшего в столице.
Он явился, будучи уверенным в своем звании жениха дочери хозяина «Яблоневого холма» и скором производстве в ее супруги, но к своему неудовольствию узнал о сопернике, который занял за семейным столом место, которое он считал своим по праву будущего хозяйского зятя.
Его неудовольствие достигло еще большего градуса, когда он стал свидетелем самого неприкрытого кокетства своей невесты с наглым штафиркой, который своим поведением, казалось, стремился доказать, что он ровня гвардейскому офицеру.
Надо вам пояснить, уважаемый читатель, что давно уже из столицы доходили слухи о проказах конногвардейского ротмистра, усердно занимавшегося выездкой некой резвой кобылки из королевского балета, поэтому дочка хозяина «Яблоневого холма», желая проучить гуляку-ротмистра, решила проделать это с помощью не догадывавшегося об ее планах сочинителя.
Ротмистр, как всякий гвардейский офицер, великолепно смотревшийся на парадах, но ничего не смысливший в тактике, принимал беззастенчивое кокетство своей невесты за чистую монету.
Чтобы отделаться от соперника и, оставшись наедине, без помех объясниться с изменчивой красавицей, ротмистр предложил катание на лошадях.
Но и тут он потерпел катастрофу, так как мы помним, что сочинитель с детства был отличным наездником.
Мстительная красавица торжествовала, униженный ротмистр бесился, а наивный сочинитель с большим энтузиазмом играл отведенную ему роль.
Но вконец отчаявшийся ротмистр вскоре получил подкрепление в лице своего будущего тестя, пригласившего сочинителя принять участие в карточной игре с прибывшими в «Яблоневый холм» с поздравлениями гостями.
А гости были весьма именитые и сановитые, и сочинитель, попав в общество гражданского генерала-путейца, солидного банкира, богатого помещика-соседа, градоначальника и бравого красноносого полицмейстера, очень скоро утешился.
Особенно его развлекало соседство за карточным столом с градоначальником, который до сегодняшнего дня был для него высшим существом, едва ли подозревавшим о существовании в подвластной ему канцелярии некоего актуариуса.
Теперь сочинитель испытывал наслаждение от того, что мог запросто обратиться к нему с просьбой переслать карту или предложить пропустить для повышения аппетита по рюмке знаменитого «Перно».
За обедом, который по позднему времени вполне мог называться ужином, сочинителя посадили между молчаливо пьющим рюмку за рюмкой генералом-путейцем и помещиком-соседом, который на всем протяжении застолья убеждал его в преимуществе вестфальской породы свиней перед йоркширской, советовал, ссылаясь на изменения климата, отказаться от выращивания пшеницы в пользу сахарной свеклы, давал мрачные прогнозы на биржевые ставки, предрекал истощение почвы и революцию.
Сочинитель слушал его вполуха, тщетно стараясь разобрать, о чем говорят между собой хозяйская дочка и заметно повеселевший конногвардейский ротмистр, сидевшие наискосок от него и оживленно о чем-то беседовавшие.
После обеда-ужина, растянувшегося до половины десятого вечера, гости начали разъезжаться, при этом путейского генерала пришлось нести в сани на руках, как большую, наряженную в железнодорожную форму куклу.
Как только за последним гостем закрылись двери, хозяйская дочка ускользнула темным коридором, ни с кем не прощаясь.
Вслед за ней на рысях исчез ротмистр.
Сославшись на неотложные дела, ожидавшие в очереди завтрашнего утра, удалился на свою половину хозяин.
Лакеи, потушив верхний свет, принялись убирать столы и передвигать мебель.
Сочинитель вынужден был отправиться в свою комнату и там, бросившись, не раздеваясь, на кровать, предался размышлениям, обдумывая свое положение, к вечеру выглядевшее не столь блестяще в отличие от утра.
Виной тому был прощелыга-ротмистр, исхитрившийся полностью реабилитироваться и одержать чистую победу над своим конкурентом.
Н-да. Не стоило их оставлять наедине.
Дуракам, как известно, везет. А что ротмистр круглый болван, к тому же скрывающий за блестящим гвардейским мундиром манеры, перенятые, должно быть, у своего коня – достаточно понаблюдать, как за едой он двигает своими оттопыренными ушами, ясно и без медицинского освидетельствования.
Странно, что хозяйская дочка будто и не замечает этого.
Да, потому, что она сама – пустоголовая ломака. Верно говорится: «Не все то золото, что блестит».
Вот, кстати.
Он сел на кровати и, пошарив по карманам, выгреб из них свой сегодняшний выигрыш.
Пересчитал.
Вышло пятьдесят девять марок.
Одна банкнота стоимостью пять марок была чем-то испачкана.
Сочинитель брезгливо поскреб ее ногтем и положил отдельно от остальных, намереваясь расплатиться ею в первую очередь.
Не иначе как "грязнуху" подсунул помещик-сосед. Хорош гусь.
Да, не гусь, а вестфальская свинья.
Ничего, завтра он получит свои пятьдесят тысяч.
Закинув руки за голову, лежа на спине, сочинитель предался мечтам.
Мечтать было приятно. Мечты путались с короткими, отрывистыми сновидениями.
То он видел себя среди парадно одетых людей на каком-то приеме; то блуждал по пустынным прямым улицам с высокими серыми домами, зная, что это Париж; то скатывался на гнутых железных санках с высокой ледяной горки, в конце ледяного желоба которой его манила к себе гадкая, одетая в тряпье старуха.
От этого кошмара он очнулся весь в поту. Переводя дух, долго сидел на кровати.
Приснится же такая гадость! Верно от того, что заснул не раздевшись.
Сняв одежду, залез под нагретое одеяло.
Последней, перед тем, как провалиться в глубокий и здоровый сон, была приятная мысль о том, как будут потрясены его сослуживцы, когда завтра он явится в канцелярию в своем новом обличье и потребует расчета.
Он проснулся от того, что его бесцеремонно трясли за плечо.
Открыв глаза, сочинитель увидел стоявшего подле кровати Поля, который, заметив, что спящий проснулся, безо всякого приветствия, весьма решительно предложил ему вставать.
Стряхивая остатки сна, сочинитель, зевая и потягиваясь, нехотя сел, спустив ноги с кровати.
Но в следующую минуту его ждал сюрприз, который заставил его, позабыв про прерванный сон, живо вскочить на ноги.
Поль небрежным движением бросил на постель…его прежнюю одежду, а к ногам поставил, хотя и начищенные, но со сбитыми каблуками и ободранными носами старые ботинки.
- Одевайтесь, сударь – сказал Поль совершенно изменившимся тоном.
- В чем дело? Почему такая спешка? – натягивая отпаренные и отглаженные старые брюки, недоуменно спросил сочинитель, неприятно удивленный переменой в поведении Поля и смущенный заменой нарядного смокинга прежними лохмотьями, от которых он успел отвыкнуть.
- Вас ждет машина, чтобы отвезти в город – холодно отвечал бесстрастный Поль.
- В город? Прежде мне нужно поговорить с хозяином. Он уже поднялся? – стараясь говорить как можно увереннее и тверже, заявил сильно озадаченный всем происходящим сочинитель.
- Хозяин уже отбыл в город, оставив о вас свои распоряжения.
- Какие распоряжения? – не сумев скрыть беспокойство, спросил сочинитель.
- Разбудить вас не позднее семи часов, накормить завтраком, вручить конверт и доставить в город.
- Конверт? Где он? – живо переспросил сочинитель.
- Приказано передать за завтраком.
Тут уже сочинителя не пришлось подгонять: он живо натянул свою суконную куртку и, держа в руках скукожившуюся после паровой чистки пуховую шляпу, с готовностью сообщил Полю:
- Я готов. Пошли.
Поль повел его коридором, но не в сторону столовой, а, свернув куда-то в бок, узкими и извилистыми переходами, затем вниз по плохо освещенной лестнице пока не привел в большую комнату, служившую одновременно кухней и местом столования прислуги.
- Садитесь, сударь – Поль указал сочинителю на лавку, протянувшуюся вдоль дощатого, чисто выскобленного стола и, когда тот сел, повернувшись к высокой, ходой женщине в белом переднике, топтавшейся возле разожженной плиты, сказал:
- Клара, дай ему каши.
Кухарка, что-то раздраженно бормоча себе под длинный и тонкий нос, делавший ее похожей на увеличенную в размерах деревянную рогульку, принесла и с размаху поставила на стол перед сочинителем оловянную тарелку с овсянкой, плоскую тарелку с двумя ломтями хлеба и куском сливочного масла.
- Ты забыла ложку – напомнил ей педантичный Поль.
Кухарка, зло сверкнув глазами, повернулась так, что каблуки взвизгнули на недавно вымытом полу.
Как ураган она метнулась к массивному деревянному шкафу, занимавшему целую стену, а оттуда обратно к столу, тычком сунув в кашу оловянную ложку.
Сочинитель, чувствуя, как поднимается к горлу мешающая говорить злоба, ни к кому конкретно не обращаясь, глухо проговорил:
- Спасибо. Я сыт. Лучше налейте мне кружку кофе.
Кухарка зашипела, словно кошка, которой наступили на хвост:
- Я не служанка. Кофейник на плите. Если хочешь, наливай себе сам. Не велика птица!
Тут уже и Поль не выдержал такой бесцеремонности: укоризненно покачав головой он налил и подал сочинителю большую глиняную кружку с густым черным кофе.
Прихлебывая из чашки очень крепкий и горячий кофе, сочинитель спросил невозмутимо стоявшего, заложивши руки за спину, Поля:
- Поль, где тот конверт, что хозяин оставил для меня?
Поль, сунув руку за отворот коротенького сюртучка, который был сегодня на нем вместо парадного фрака, вытащил обычный желтый почтовый конверт и подал его в быстро протянутую навстречу руку.
Для пятидесяти тысяч конверт был подозрительно тощ и легок.
Впрочем, в нем легко мог находится чек на указанную сумму – пытался успокоить лихорадочный стук сердца разом вспотевший сочинитель.
Открыв не запечатанный конверт и заглянув вовнутрь он обнаружил в нем две банкноты по сто марок.
Всего двести марок вместо пятидесяти двух с половиной тысяч, уже если быть совершенно точным.
Оглушенный столь наглым обманом, Сочинитель, придя понемногу в себя, подозрительно взглянул на Поля.
- Конверт был не запечатан. Ты знал, что в нем?
- Знал. Хозяин при мне положил в конверт деньги и записку –хладнокровно подтвердил Поль.
Записка. Может в ней спасение и выход?
Торопливо расправив вдвое сложенный лист, сочинитель быстро пробежал глазами его содержимое.
Вот что было написано в записке:
«Спасибо за отлично проведенное Рождество. Я и моя дочь получили подлинное удовольствие от знакомства и общения с Вами. Надеюсь, что Вы также остались довольны. Именно этому я приписываю Ваш отказ от Вашей доли выигрыша. Пусть эти двести марок послужат справедливой компенсацией за Ваше не совсем добровольное пребывание в моем доме. Согласитесь, что мы приложили достаточно усилий, чтобы это было как можно менее заметно для Вас.
PS. Вы вчера выиграли что-то около пятидесяти марок. Соблаговолите выделить из них двадцать марок «чаевых» для Поля. Ведь, как ни как, он оказывал вам всевозможные услуги и привел в порядок Ваше платье. Еще десять марок дайте шоферу, которому отдано распоряжение отвезти вас в город.
Прощайте».
Записка даже не была подписана.
Некоторое время сочинитель тупо смотрел в лист, чувствую прилив жгучего стыда, от которого ему захотелось завыть, швырнуть, разбив вдребезги, кружку, схватить стоявшую возле плиты кочергу и начать крушить все, что под руку подвернется.
Оказывается, он был шутом для развлечения, и в конверте плата за представление, которое он для них устроил.
Как жестоко они с ним поступили. Но за что?
Слезы бессильной ненависти навернулись на глаза.
Ни на кого не глядя, молча, он поднялся и понуро пошел к двери.
Он ни от кого не ждал сочувствия, но Поль, догнав, сунул в карман его куртки небольшой сверток, в котором между двумя ломтями хлеба лежал кусок вареной печенки, и предупредительно открыл перед ним дверь.
Не произнеся ни единого слова, сочинитель вышел на заднее крыльцо, перед которым стоял припорошенный снегом автомобиль.
Шофер в шоферской лисьей дохе, кожаном на меху шлеме с поднятыми вверх очками-консервами и длинными – по локоть тоже кожаными рукавицами уже ждал его.
Сочинитель сел на заднее сидение.
- За домом сразу будет сильный ветер. Укройтесь полстью, иначе продует насквозь – обернувшись к нему, заботливо предупредил шофер и поинтересовался – Куда вас везти?
Немного подумав, сочинитель равнодушно ответил:
- На вокзал.
- Хорошо Значит едем на вокзал – шофер повернулся лицом по направлению движения, выпрямился на сидении, опустил на глаза огромные очки, намотал, скрыв усы и нос, толстый шерстяной шарф и, передвинув металлический блестящий рычаг, сдвинул автомобиль с места.
За домом, как и предупреждал шофер, машину захватил вихрь поднятого ветром снега, заставив сочинителя натянуть поглубже свою пуховую шляпу.
На вокзале шофер, зашедший в станционный буфет согреться перед обратной дорогой чашкой горячего кофе, видел, как сочинитель, купив в кассе билет, сел в вагон третьего класса стоявшего под парами и ожидавшего отправления пассажирского поезда, следовавшего на север, в большой портовый город.
Там следы сочинителя теряются.
Позднее одни говорили, что он отправился, устроившись матросом на пароход, в Америку.
Другие клялись, что он отправился в Южную Африку воевать на стороне буров.
Третьи же уверяли, что встречали его в Париже, на Монмартре – этом приюте непризнанных талантов и гениев, зарабатывавшим на кусок хлеба продажей старых книг на «блошином»рынке Сент-Уан.