Я не знаю, почему мы здесь, но я уверен, что это не для того, чтобы повеселиться.
Людвиг Витгенштейн
Увидел я как-то сон, и до того он чудной оказался, будто и не сон вовсе.
Министерство увидел, отдел свой. Похожий на настоящий. Так похожий, что подумалось – а вдруг то, что вижу во сне – настоящее, а настоящее, в действительности, сон?
…Отдел наш небольшой, но дружный и веселый. Все подшучивают друг над другом и не обижаются. Вот что главное!
Над Михаилом Петровичем часто смеемся.
А как над ним не смеяться? Забавный он. С печатью на лбу. Откуда она?
У нас аппарат стоит для печатей, смешной такой, гильотину напоминающий. Хорошую гильотину, всамделишную, в кровавых пятнах. Однажды она сломалась, и Михаил Петрович решил посмотреть, в чем причина. Лег, значит, на скамейку, привязал себя ремнями, голову в отверстие просунул, и упала печать ему на лоб. Давно это произошло, но чернила не смываются, глубоко вошли, весит-то печать как большущая гиря, даже череп подрасплющился, форму сменил.
Шутили мы, мол, кабы знали, куда он полезет, настоящее лезвие от гильотины прицепили, а то оно без работы уже неделю в шкафу пылится, по людям соскучилось.
Но Михаил Петрович не унывает и тоже много шутит. Особенно над тем, кто сказал про лезвие, Владимиром Сергеевичем.
Отвлекся однажды тот, заваривая чай из свежих документов, а Михаил Петрович, не будь дурак, прическу ему и подпалил. Славная была прическа у Владимира Сергеевича! Волосы дыбом на большое расстояние в разные стороны. Эх, нет сейчас такой. Хорошо она загорелась, ярко, красочно! Никогда в кабинете так светло и уютно не было.
Пылает голова у Владимира Сергеевича, а он этого не видит, чай пьет, о своем думает. Философствует молча. «Чтобы проснуться, необходимо перестать смотреть по сторонам и обратить взор внутрь», так как-то.
Красиво пламя на темечке бушует, огненные языки до потолка вздымаются, нечасто такое увидишь. Долго любовались мы зрелищем, но решили, что может огонь на бумаги попасть. Отняли быстренько чай у Владимира Сергеевича, вылили ему на голову, потушили пламя кипятком.
Показалось нам, будто обиделся он, что чай у него отобрали. А потом присмотрелись – нет, не обиделся!
И правильно сделал.
Не принято здесь обижаться!
Глеб Семенович как-то обиделся, и чтоб не обижался, мы его в шкаф заперли. Пару годков назад, и до сих пор не выпустили. Теперь он не обижается! Стучится, просится наружу, но голос совершенно не обиженный. С юмором относится к тому, что случилось. По-философски.
Вот и думай, сон это или нет! Сны коротки, а он царапается в шкафу уже несколько лет.
Вениамин Ренатович и Сигизмунд Людвигович хоть и злые друг на друга, но по-доброму, без обиды. Дерутся, однако, постоянно. Сиамские близнецы они, потому и дерутся. Чего им делить? Ну, тело, например. И печатную машинку.
За ними интересно наблюдать – один другому по физиономии двинет, а больно обоим! Вскрикивают, но дерутся. В упорстве им не откажешь. Всем известно, что у сиамских близнецов упорства на двоих хватает. Дерутся, впрочем, стеснительно, у дальней стены. Лампа там горит не особо, но будто намекает на то, что происходит, поэтому мы все и видим.
Лампы, надо заметить, у нас коварные, себе на уме, темную сторону бытия навязчиво показывают. Ну кому это понравится? Людям понравится, но вещам – нет. Одну лампу они особенно не любят, уползают от нее подальше. Я недавно стул к ней подвинул – так он упал с перепугу и ножками задрыгал, встать не может.
Другая лампочка тоже светит не ахти, зато греет хорошо. На столе она у Клима Леонидовича, и поэтому его лицо часто плавится и подтекает. Ах да, я забыл сообщить про лицо Клима Леонидовича. Нет его! Ушел как-то он из кабинета по делам, вернулся через минуту, а лица-то и нет! Где, засмеялись мы, лицо потерял?
А он только смущенно улыбнулся, неудобно, похоже, рассказывать.
Сделал себе взамен лицо из воска. Хорошее, с правильными чертами, не такое, как прежнее, которого даже мыши боялись. Этого, впрочем, они тоже пугаются, когда воск течь начинает. Клим Леонидович к обеду зеркало достанет, посильнее физиономию у лампы разогреет, и пальцами в человеческий вид приводит. Конечно, не слишком в человеческий, не умеет он толком лепить, но мыши и такому радуются, прибегают наивно на человека посмотреть, экзотика, однако. Клим Леонидович тоже радуется, говорит, обед пожаловал, сам к столу пришел, и берет вилку, для ловли мышей предназначенную.
Иногда он вместо своего лица наши себе лепит. Коллег лица! Поначалу диковинно казалось, поднимешь голову, глядь, а в паре метров от тебя – ты! Помашешь себе рукой, привет, я, и он тебе в ответ машет. Чувствуешь то же, что и он, как по проводам эмоции приходят. Эмпатия, говоря научно. Кольнет он мышь на вилку – и мы оба радостные. Но не всегда хорошо получается, Клим Леонидович все-таки странный, и мысли у него странные. Ничего человеческого, кроме лица, в нем нет. Не любит он нас, суицидальные мысли злобно внушает, и кое-кто его уже послушался. Но мы не обижаемся, берем паяльную лампу и пламя ему в рожу направляем. Воск расплавляется, лицо перестает быть твоим, и гипноз мигом спадает.
Короче говоря, с Климом Леонидовичем поладить еще можно, а с Алексеем Николаевичем – сложнее. Туповат он! Идиот почти. Почти – потому что даже идиоты Министерские бумаги печатать могут, а он – нет. Вот и работает на аппарате, проглаживающем документы. Есть у нас такой, раньше белье гладил, а теперь помятые бумаги. Меж двух валиков проходят, и вроде как лучше становятся, хотя на самом деле хуже. Ручка к валикам подведена, и скрипит ею Алексей Николаевич противно целыми днями, ухмыляется.
Крутил бы ее и крутил, но нет! Пристрастился свет пить! И так темно в кабинете, а еще он! Подойдет утайкой, наклонится и пьет свет со стола, как чай с блюдца, хихикая безмозгло. Хлюпает, причмокивает. Еще та картина! И уменьшается световой круг подле лампы, как ему не уменьшиться. Сколько раз просили Алексея Николаевича перестать - не понимает! Улыбается глупо, смеется. Не передать, насколько его лицо всех раздражает. Хотели и ему поменять на восковое, принесли инструменты медицинские, но руки пока не дошли.
Зато Александр Иванович веселит нас! Фокусы показывает. Карандаш в одно ухо засовывает, из другого достает. Здорово! Завидуем ему, ни у кого так не получается, дальше половины черепа даже остро отточенный карандаш не пролазит. А у Александра Ивановича голова маленькая, на плечах едва заметна, раз – и все! Правда, последний раз не очень получилось. Застрял карандаш. Наполовину из второго уха вылез и застрял. Наверное, пошутил кто-то, клеем капнул. Ничего не поделаешь, отрезал Александр Иванович у карандаша лишнее, и ходит сейчас так. По пять сантиметров с каждой стороны только оставил, для красоты, сказал.
Есть у нас еще Петр Федорович. Очень целеустремленная личность! Решил язык себе вытянуть, чтоб марки удобнее клеить. Сказал – и сделал! Щипцами и плоскогубцами. Со стола теперь марки брать ему не надо, так дотягивается. А потом и мышей языком ловить взялся, с места не вставая. Несчастные мышки! Только представь, бежишь ты по полу, весь в бытовых проблемах, ни о какой политике не думаешь, и тут что-то липкое тебя хватает и в пасть тащит. Кошмар! Несправедливость! Ужасная ошибка! Начали и мы Петра Федоровича побаиваться, привязывать себя к столам веревками, вдруг он и с нами так поступить захочет.
А еще рядом с ним на подоконнике ловушка для теней лежит. Обычная, переделанная из мышиной. Светится в темноте, заманивает, как рыба-удильщик. Прекрасная штука, но теней в кабинете меньше не стало. Даже наоборот – больше. Носятся повсюду, хулиганят. А все из-за Николая Николаевича! Решил он однажды вытряхнуть ловушку, но не по инструкции, в окно на головы прохожим, а в мусорное ведро. Невероятная глупость! Сколько насобиралось теней за годы, столько и выбросил, не понимая, что они из ведра разбегутся как тараканы. За это Иван Иванович Николаю Николаевичу голову и откусил. Долго сидел Николай Николаевич грустный оттого, что безголовый, пока из дерева ему новую голову не изготовили. Хорошую, лакированную. Позавидовать можно, ни у кого такой нет! И помирились они с Иваном Ивановичем, неразлучные друзья теперь. Как говорится, кто старое помянет, тому глаз вон. Вот и ходит Иван Иванович с нарисованным глазом, помянул нечаянно.
Николай Николаевич – сотрудник без головы, а есть еще голова без сотрудника, Марк Петрович ее зовут. Никто не помнит, что случилось, квартальный отчет писали, ни на что другое внимания не хватало. Суета, беготня, спешка. Крики, вопли, суицид. Закончили отчитываться, перевели дух, оглянулись – где Марк Петрович? А вот он частично! Голова заспиртованная в стеклянной баночке на столе лежит, моргает. На вопрос, куда остальное девалось, только руками разводит.
Спирт, конечно, недолго в банке продержался. До первого застолья. Оно через минуту приключилось, отправку отчета решили отметить, ну и выпили, с помощью ножниц ухом Марка Петровича закусили. Шикарное ухо, пальчики оближешь! В магазинах такие редко сейчас продаются, народ хочет блюд попроще и повульгарней. Ниже пояса, можно сказать. Массовая культура – она такова.
Марку Петровичу взамен спирта формалину налили, но в формалине ему стало невесело. Смотрел он на нас с трезвой укоризною, чувствовали мы перед ним вину экзистенциальную, поэтому затолкали его голову поглубже в шкаф, и вина с ней там и исчезла.
Обрадовались мы возвращению невинности, обнялись с ней, расцеловались и все такое, а потом решили над Денисом Кирилловичем подшутить. Давно над ним не шутили, с тех самых пор, как змею ядовитую в ящик стола ему подбросили, да и то, шутка оказалась неудачной – в ящике среди бумаг уже жил кто-то непонятный, он змею с удовольствием и слопал. Мы этого забавного незнакомца теперь мышами подкармливаем, кидаем их в ящик, хотя они этим весьма недовольны, кричат, ругаются. Тимофей Павлович однажды решил проверить, что будет, если руку туда засунуть. Выяснил, но знание было недолгим, его за руку целиком в ящик утащило.
Больше мы его не видели, но надеемся, что ничего плохого с ним не случилось. Замечательный он был человек, добрый, отзывчивый, с чувством юмора. Он ведь хотел не свою руку сунуть, а Сергея Захаровича, да тот сильнее оказался. Переживает Сергей Захарович сейчас за коллегу, открывает чуть-чуть ящик, спрашивает туда, как ты там, Тимофей Павлович. Разговаривает будто с ним, грустит виновато. Ну почему я не на твоем месте, с надрывом шепчет.
Полностью выдвигать ящик нельзя, не стоит загонять неизвестное в угол. Молчит Тимофей Павлович – значит, хорошо ему. Хотя первую неделю не молчал, доносились крики о помощи, мешали работать, напоминали печально о коллеге. Потом он, к счастью, затих, даже руку окровавленную перестал высовывать. Ну наконец-то, замучились мы ее обратно запихивать.
Привык, наверное. Адаптировался. Человек ко всему привыкает, а чиновник – тем более.
В общем, пока Денис Кириллович печатал, мы сзади подкрались, соломинку в спину ему воткнули и по очереди пить кровь начали. Весело! Вкусно и полезно. Почти всю кровь выпили, почувствовал Денис Кириллович неладное, только когда руки у него сильно сморщились. Помню, смотрел он на них удивленно – что происходит? Будто в заполненных водой перчатках дырочки прокололи. Ощупал лицо – а оно тоже сморщенное! Смеялись потом вместе с ним, соломинку вынули, на память подарили. Много времени прошло, но кровь в теле так и не образовалась, по сей день костюм висит, как на вешалке. Да, изрядно крови попили. Прекрасные воспоминания! Очень нам понравилось, месяц затем бегали друг за другом с соломинками.
А Олег Анатольевич у нас мертвый, но не совсем. Серединка на половинку. Нет, не полуживой, не зомби, каких в Министерстве хватает, и не воскрешал себя самостоятельно, это запрещено под угрозой выговора.
Дело было так. Помер он за своим столом и сидеть остался. Неудивительно! Многим некуда идти после смерти. Тихий был Олег Анатольевич, малообщительный, потому мы ничего и не заметили, тем более что после события он еще неделю по привычке документы на машинке выстукивал. Дальше, конечно, высох, забальзамировался, перестал печатать. А потом снова начал! Как получилось? Мыши дыры в нем проели, даже до черепа добрались. Бегают теперь внутри головы, шумят, создают в теле подобие жизни. Вот и печатает он бумажки, а порой и говорит что-то. Немного, но больше, чем раньше. И умно так, рассудительно. По научному! На пользу смерть ему пошла. Зауважали мы его, спрашиваем мнение, консультируемся.
Подошел я к нему, рассказал про отдел, во сне увиденный, на наш похожий, жаль, скучный какой-то, и спросил, где сон – там или здесь? Но ничего он не ответил, улыбнулся лишь странно и загадочно.