Давление 120/80
Я шёл по своим маловажным делам, подозрительно озираясь вокруг: мир задумал выжить меня из себя. Он пока не подавал виду, непринуждённо крутя свой бездарный будничный балет. Мимо торопились мужички с новомодными стрижками, и остальная городская фауна в целом соответствовала самой себе за исключением одной детали, бьющейся кровяным сгустком где-то над глазами:
ЧТО-ТО
НЕ
ТАК
Я оглянулся ещё раз. Августовское солнышко на чистом небе выпекало серые многоэтажные курятники, и они дышали, как свежий хлеб. Я допускал, что мне точно так же могло выпечь голову, породив нынешнее состояние, но оно же мне елейно шептало, что это допущение было мне подкинуто миром – который хочет, чтобы я верил ему на слово, как и тысячи бедолаг, совершивших философский суицид и ставших ничтожествами в отделах ничтожеств. Нетушки, мир, в тебе нет жизни, а во мне – несомненно. Осталось уберечь её от тебя.
Мужички входили в расфокус быстрее, чем у меня получалось их рассмотреть. Я подозревал, что в них что-то не то, но предательски просевшее зрение не позволяло в этом убедиться. Нерв над глазами безжалостно пульсировал. Повседневность кипела – мир пыжился, делая вид, что ему нет до меня никакого дела. Детская площадка – клокочущий смех чьих-то отпрысков, разбитый на несколько партий. Они мельтешат счастливыми цветными пятнами, наверняка подсознательно считая, что этот мирный перформанс усыпит мою бдительность. Наивно.
Я свернул на аллею, укрытую от солнца мерзотно-зелёной листвой. В общей массе прохожих мужичков было больше, чем кого-либо ещё – это стало так же очевидно, как и смешно. Я тщетно силился вспомнить, по каким же таким делам иду, и от этого становилось только смешнее. Знаете, этот оптимизм висельника, когда твои руки связаны, а тебе на шею вешают медвежий капкан – остаётся только смеяться. Зрение пошло тёмными удушающими пятнами, я достал из рюкзака бутылку воды и сделал живительный глоток, второй. Тут…
Давление 140/100
Я заметил, что на меня неотрывно смотрит дворняга, развалившаяся на обочине. Этот насмешливый, издевательский, очеловеченный взгляд. Совершенно очевидно, что это первая провокация со стороны мира. Я принял её, уставившись на дворнягу в ответ.
Мы играем с собакой в гляделки, и мне видятся по-человечески ехидные морщинки в её глазах. Мир вокруг затихает, будто погружённый под воду, поле зрения сужается до островка земли, на котором лежит пёс. Воздух загустевает, моргнуть хочется невероятно, но я не могу позволить себе проиграть собаке.
Тут я замечаю что-то неладное. Не отрывая взгляда подхожу ближе и в абсолютной тишине понимаю, что это не дворняга, а деревянный брусок, который я принял за неё. Это совершенно точно дерево, не имеющее ничего общего с собакой из плоти. Я начинаю яростно моргать, не веря себе, подхожу всё ближе и ближе, пока в тишине не начинает звучать неопознанный шум. Я пинаю брусок – ведь он не живой, и...
Давление 160/120
Он взвизгивает и семенит от меня на четырёх лапах, – одновременно с этим что-то хватает меня за локоть. Я разворачиваюсь и вижу, что вокруг меня сгрудились вплотную мужички. У всех один и тот же идиотский хвостик с выбритыми висками, у всех одно и то же простодушное лицо. Они бормочут что-то, так, что я не могу разобрать ничего, и это бормотание вгоняет меня в подобие транса.
Схвативший меня за локоть мужичок, не переставая бормотать, тянет к моему лицу другую руку. Меня прошибает холодный пот, и я рефлекторно бросаю в него бутылку воды. Он в мгновение ока растекается в лужицу по асфальту.
Я бегу, и бегу, и бегу – аллея кажется бесконечной, и со всех сторон ко мне тянут руки мужички, беспрестанно что-то бормоча. Температура воздуха явно выше сорока, пот течёт с меня ручьями, но я не могу позволить себе остановиться – я продолжаю бежать, бежать, чтобы выжить.
Пробегаю мимо детской площадки – несколько мужичков сидят на корточках и жрут руками лежащих ничком детей. Я судорожно моргаю и понимаю, что дети всё так же беспечно мельтешат между снарядов, а бормотание стихает.
Однако тут же возобновляется, как я моргаю ещё, и что-то чиркает меня по плечу. Мир воплощает свой коварный план, и мне остаётся только бежать от него – бежать, пока есть силы. Сзади нарастает бормотание, и я замечаю, что мимо идущие мужички также меняют курс и устремляются за мной.
Сердце бьётся, как птица в силках, я пробегаю мимо вопящей женщины, окружённой толпой бормочущих мужичков. Она бьёт одного из них в лицо, и тот мигом растекается в лужицу...
Давление 180/140
Я поскальзываюсь на мужичке, и, как в кино, падаю на спину. Надо мной собирается толпа мужичков, и они начинают тянуть ко мне руки.
Стоит мне моргнуть раз, как они исчезают, и я обнаруживаю себя лежащим на асфальте на одной из главных улиц города – прохожие с лёгким презрением косятся на меня. Стоит мне моргнуть второй, как мир снова облачается в инфернальный бред, и мужички становятся всё ближе. Они уже прижимают меня к земле, не давая встать, и тянут руки к лицу…
Тут меня окатывает ледяная волна, все мужички враз растекаются в лужи, и я вижу, что мне протягивает руку кто-то немужичкоподобный. Седой, длинноволосый, худой старик. Ни слова не говоря, я поднимаюсь и бегу за ним.
Мы бежим по главной улице города, и я краем глаза замечаю разные картины. То недоумённые взгляды обычных прохожих, то крики и вопли обступленных мужичками. Я не понимаю, что из этого реальность, а что нет – мир определённо решил меня вымотать амбивалентностью – но продолжаю бежать вслед за стариком, ибо от этого зависит моя жизнь.
Мы протискиваемся сквозь столпотворение мужичков и забегаем в здание телецентра. Мы несёмся по лестницам и коридорам, сзади слышится топот и бормотание, но они постепенно стихают. Наконец мы останавливаемся и переводим дух.
— Что… что… – я не в силах выговорить что-то более вразумительное.
— Я сам не знаю, – ответил мой спаситель. – В один момент большинство людей превратилось в этих стриженых, и они начали охоту за оставшимися. Я Витя. – Он протянул мне руку.
Я пожал её и представился сам.
— Я думаю, они охотятся на тех, кто перестаёт быть полезен миру. Со мной-то всё понятно, почему я уже не нужен (Витя взмахнул седыми патлами), а ты… – Витя сочувствующе посмотрел на меня.
Я посмотрел на Витю в ответ, но не успел ничего сказать, так как бормотание резко возобновилось, и в коридор вывалилась порция мужичков. Мы побежали снова – мы бежали как никогда в жизни – но в этот раз Витя отставал от меня, тяжело дыша.
На очередном лестничном пролёте он заорал, так как мужички обхватили его руками, а я пулей влетел в какую-то дверь и захлопнул её.
Я оказался в просторном помещении с панорамным окном, напоминающем диспетчерскую. В нём стояло два ряда компьютеров по десятку, а на стене висела широкая светодиодная лента, показывающая текущие время и погоду.
Но меня привлекло не это. Как завороженный я подошёл к панорамному окну...
Давление 200/160
Мир больше не пытался казаться нормальным. Небо лохмотьями свисало с разверзшейся космической черноты, солнце хаотически разбивалось на пляшущие сгустки света и собиралось обратно. Остатки неба не были голубыми – цвет колебался по всему спектру, будто в гальваническом растворе или луже бензина.
Деревья приняли форму гладких конусовидных шипов. Мужички выстраивались в очереди к ним и с гигантского прыжка нанизывались на них, как на шампур, остриё шипа пробивало их грудь насквозь, и они задорно прокручивались по конусу вниз. Некоторые шипы уже были забиты мужичками от основания до верхушки, напоминая жуткую детскую пирамидку.
По небесным клочьям то и дело пролетали летательные аппараты, из которых гурьбой выпадали мужички. Они шмякались о землю с характерным звуком шлёпающего мяса.
Другие мужички, громко урча, принимали форму правильных кубов. Мужички строили из мужичков-блоков домики и заборы, то и дело потирая лбы тыльной стороной ладони. Жарило невероятно.
Из-за жары или космических веяний или ДА Я НЕ ЗНАЮ ИЗ-ЗА ЧЕГО! некоторые мужички спонтанно растекались в лужицы. Тогда рядом стоящие мужички бросали свои дела и припадали к земле, начиная жадно лакать из лужи.
Я не понимал, мир ли это сошёл с ума или я окончательно сбрендил.
Тут меня, как поезд, сбило озарение. Я родился тридцать седьмого июля три тысячи тридцать седьмого года, ровно тридцать семь лет назад. Я точно знаю, что у человека тридцать семь хромосом, как и зубов, а вокруг солнца пляшет тридцать семь планет. Кислотно-красная светодиодная таблица в диспетчерской показывает 37 градусов тепла, 37 часов 37 минут. Нерв над глазами стучал неистово, и на сетчатке фиолетовыми пятнами отражалось число тридцать семь.
Единственное в моей перегретой башке, что не подчинилось безумной архаичной пляске мира – это моё любимое число. Четыре, число смерти в Китае. Чётное, однозначное. Я схватился за него с отчаянием утопающего, пока земля внизу надувалась и лопалась, как попкорн, обнажая мантию. Мужички беспокойно охали, ссыпаясь с ходящей ходуном земли в оранжевое жерло.
В дверях послышалось бормотание. Я обернулся и увидел группу мужичков, держащих Витю… чьё лицо застыло в гримасе ужаса и было размазано по квадратной плоскости. Эти ублюдки превратили Витю в куб, и сейчас они отбросили его в сторону, кинувшись ко мне.
Не медля я рванулся к окну и прыгнул, разведя руки в стороны. Оно разбилось, и я полетел навстречу бушующему оранжевому пламени, поглотившему землю, мои брови опалило в мгновение ока – вслед волосы и кожу.
Живым не дамся.
Давление 684929162/69590500
Однако я не умер. Я стал кварк-глюонной плазмой, раскалённым газом, из которого в большинстве своём состоит материя. Удивительно, как я сохранил сознание.
Я был сотней тысяч световых лет, миллиардами звёзд и квазаров, ежемоментно крутящихся в грандиозном балете.
Как бы то ни было, мир всё ещё пытался от меня избавиться. Во мне спонтанно рождались и умирали цивилизации, приближая мою тепловую смерть. Как бы я этому ни противился, они продолжали появляться вновь и вновь – мир словно издевался надо мной. Мы оба знали, что это неизбежно, но я никак не мог с этим смириться при всём моём могуществе. Почему этот мерзавец решил, что он выше меня? Я ведь могу всё. Неужели вся вселенная, с её звёздами и галактиками – это всего лишь обман, пустышка, раз я не могу пересилить её законы? Почему есть нечто выше меня, и я ничего не могу с этим сделать?
Я рыдал, и даже мои рыдания, выраженные в схлопывании целых галактик, делали мою тепловую смерть ещё ближе. У меня было ровно четыре истерики, и я искренне считал, что четвёртая положит к моим метафоричным ногам мир. Ведь четыре – это единственное, что ещё имеет смысл.
Я умер, когда мне было тридцать семь миллионов световых лет.
Давление 999999/0
Я потерял своё тело в ловушке первопричин. Мир абортировал меня из состояния человека и бога, но он не смог вырвать из меня жизнь, заключённую в чётном, однозначном числе.
Иронично, что оно считается числом смерти.
Вновь и вновь я начинаю жить заново, помня из прошлой жизни лишь то, что число четыре – это нечто важное.
Мой муж приходит домой с завода и наносит мне тридцать семь ножевых.
При вскрытии в моих почках обнаруживают тридцать семь камней.
Я умираю от руки киллера тридцать седьмым в списке Форбс.
Вновь и вновь я преисполняюсь в своём сознании и перехожу необратимую черту.
В начале своей тридцать седьмой весны я невозвратимо становлюсь един с природой.
Вместо одной, как было обещано старым другом, в мой организм попадает тридцать семь доз кислоты.
Во время изучения тридцать седьмого по счёту языка у меня случается эпилептический припадок, который навсегда лишает меня рассудка.
Вновь и вновь мир втаптывает меня в грязь, как муравья ботинок. Я бы и рад был забыться, но еле различимая загадка числа тридцать семь тащит меня по колесу перерождений, колесу боли и незыблемости кажущегося реализма. Стоит мне начать что-то понимать, как мир неизбежно абортирует меня. С ним бесполезно бороться, эта затея заранее обречена на провал ПОТОМУ ЧТО Я САМ И ЕСТЬ ЧАСТЬ МИРА! и я могу делать лишь то, что не пошатнёт его устоев. Я никогда не сломаю постмодерн, не открою вечный двигатель и не превышу скорость света, потому что все, кто мог это сделать, уже были абортированы миром.
И он будет вечно надо мной издеваться.
Моя молодая жена подкладывает мне тридцать семь доз мышьяка в вино.
Я становлюсь тридцать седьмой медицинской ошибкой молодого нейрохирурга.
Меня съедает племя из тридцати семи аборигенов где-то в глубине Океании.
Давление -37/-37
Я начинал всё это заново уже тридцать семь миллиардов раз. Ничего нового не происходит. Либо я проживаю глухую жизнь, невосприимчивым к её краскам. Либо рано или поздно у меня плавится крыша – от стремления к невозможному.
Утопия, вечная любовь и бессмертие никогда не будут достигнуты. Мир с несменяемой издёвкой будет напоминать об этом, обрывая мою жизнь числом тридцать семь. И запуская её сызнова и опять.
Я вспоминаю своё любимое число в тридцать семь миллиардов первый раз.
Число смерти в Китае.
Чётное, однозначное.
Тридцать семь.
Давление 0/0