О всей переписке с доисторических времен

Андрей Лямжин
 
    Весь объем данных, который за последние несколько
 лет был накоплен * о «Всей переписке с доисторических
 времен» очень противоречив. Я и сам предпринимал
 несколько попыток сесть и тщательно разобраться в
 этом феномене, но работа постоянно откладывалась в
 виду разнообразных обстоятельств. Даже ощущение
прямой сопричастности к данным событиям не стало
решающим фактором, которое бы подвигло меня отложить
 все текущие дела и заняться данной проблемой. Но
сама судьба (1) заставляет меня взять ручку и положить
 перед собой несколько листов бумаги.
 

--------------------------              Сноска 1 * Но судьба распорядилась так, что череда сексуальных скандалов, разразившаяся в нашем обществе совсем недавно, коснулась и вашего покорного слуги.
-------- ----------------------------------------------------

      Моим первоначальным замыслом было написать
 подробный отчет о событиях, свидетелем которых я был,
 не утаивая ни одной мелочи и ни одной детали, какими
 бы маловажными или нелицеприятными они ни казались.
С моей точки зрения, форма документального повествования,
 детализированная и пошаговая, хронологически
последовательная, была бы наиболее рациональна и уместна
 с точки зрения и автора, и аналитического читателя:
автор был бы связан моральными обязательствами с выбранной
 им формой документального отчета, что, в свою очередь,
 вселило бы в читателя исключительное доверие к данному
 труду.


    Однако, весь литературный этикет того времени, а так
 же мифическая аура, окружавшая «Переписку», взывали к
 тому, чтобы художник использовал некий художественный
 взгляд на реальность, сделав краски сочнее, а работу кисти
более образной. Признаюсь, я некоторое время находился под
очарованием этой идеи, но, профессия журналиста и пребывание
 в профессии многие годы, о чем свидетельствует мой труд
в качестве политического обозревателя, не оставили мне выбора. (2)
------------------ ----------------------------------------------------------
(2*) Не хочу скрывать тот факт, что к художественному жанру, т.е. беллетристике я относился со снисхождением, если не с презрением, и всегда  воспринимал его как светофильтры в очках альпиниста или полярного исследователя, которые, блокируя солнечное излучение, тем не менее, окрашивают реальность в некоторые ненужные цвета
--     
 В моей голове уже созрели первые главы документального
 отчета о моем знакомстве со «Всей перепиской» *,
выстроенные в строгом хронологическом порядке, изобилующие
 только фактами и документами. (3) Однако, единственным
документом, которым  располагал в изобилии это мои
воспоминания. Меня как журналиста данный факт нисколько
 не смутил, так всем известно, что я суровый критик и
цензор самому себе. Поэтому все подробности и события,
 которые были покрыты туманом неясности, я решительно
оставлял без внимания.
----------------------------------- -------------------
* Некоторая хаотичность в повествовании, тем не менее, не мешает мне привести конкретные факты. Что касается названия, то оно не является ни выдуманным мною ни «народным», но книга сама себя так называет, что и указано на обложке.
 --------------- -----------------------
3* Мое первое знакомство с Перепиской начинается с моего дерзкого звонка в дверь квартиры, где, по сведениям моего анонимного источника, проживала непосредственный свидетель и участник незаслуженно интересующих меня событий.
-----------------  --------------------------------
 * Приятный звук звонка в девять тридцать утра в вылизанном холле вполне порядочного многоэтажного дома, вероятно, как я и предполагал, не ожидался хозяйкой. Я, готовый раскланяться в извинениях, был смущен тем фактом, что дверь мне открыла молодая особа, в которой можно было разглядеть не просто породу, а породу, которой стоит любоваться с подиума. Но я был смущен не тем, что она молода, а тем, что на ней ничего, кроме черной блузки, доходящей ей до пупка и черный туфель на каблуках, ничего не было.  Она, не задавая вопросов, открыла дверь пошире, показывая мне, что вход в квартиру свободен. Я проследовал тонким и изящным силуэтом вглубь квартиры. Через несколько секунд я осознал, что девушка не совсем понимает сути происходящего и попросту пьяна. Она смотрела на меня помутненным взглядом, безуспешно и долго пытаясь зажечь сигарету. В конце концов, закурив и затянувшись, она спросила кто я. Я представился. Она не поняла и присела на кровать и закинула ногу на ногу, рассеянно смотря на столик, стоящий поодаль. Столик был интересным зрелищем. На нем находились два пустых бокала для шампанского, три пустых бутылки шампанского, разорванные пакетики от презервативов, массажное миндальное масло, салфетки со следами губной помады, пепельница в виде соусника, переполненная пеплом и окурками. Меня, признаться, сразила интимность и откровенность данного зрелища. Немой крик – вот бы как я назвал это зрелище. Девушка же, очнувшись от оцепенения, охватившее ее между затяжками, потянулась за бутылкой, едва не свалившись с кровати. Когда она подвернула каблук, туфелька соскочила с ее ноги, высвободив красивую ступню с розовыми лаком на ногтях, я подскочил и учтиво вылил остатки шампанского из полупустой бутылки в бокал. Выпив, она обрела трезвость мыслей. Причесав растопыренными пальчиками, как расческой, черную обильную копну вьющихся волос,  она переспросила правильно ли она поняла, что я журналист. Я сказал да, и мой опрятный, как и всегда, наружность, бабочка, полосатая рубашка и безупречный костюм не позволили ей заподозрить что либо неладное и, после беглого осмотра меня с головы до ног, она кивнула, положила маленькую подушечку себе на колени, сигнализируя, что готова к серьезному разговору.
-------------------
    Повторюсь, мой план казался мне наиболее рациональным
и на вопрос «Что же еще можно ожидать от человека,
 искушенного в анализе фактов и событий и чье перо
наводит ужас на оппонентов своей бескомпромиссностью
а, главное, как видно по моей репутации и многочисленным
наградам и положительным оценкам журналистского
сообщества, правдивостью?» Я отвечал с непреклонной
 однозначностью. Вернее, в моем понимании вопрос сам
на себя отвечал. Я довольно длительное время пребывал
 в убеждении, что данный отчет, которому я даже не
собирался присваивать никакого названия, тем более
метафоричного, чтобы не увести читателя от сути событий,
 уже фактически был готов в моей голове. Все, что осталось,
 это предать его бумаге.


   Однако, как я уже говорил ранее, или же подвел читателя
к этой мысли, человек не властен над судьбой, своей судьбой
 в частности. 4* Все, что произошло в моей жизни за
последние несколько месяцев, заставили меня взглянуть
 по-иному и кардинально переосмыслить феномен и значимость
 всей «Всей переписки». Вдруг, совершенно неожиданно,
все факты, которые я так лелеял и памятью о которых я так
 дорожил, показались мне мелочными и ненужными, не более
 чем шелухой от жареных семечек. Более того, рассказ о
 «Всей переписке» в виде фактов и свидетельств,
расположенных хронологически, показалось мне невероятно
 вульгарным. Мною завладело убеждение, и оно стало
сильнее моей воли и моего интеллекта, что тем самым я
бы неимоверно принизил значимость и существенность самой
 «Всей переписки». И главное, я, как понимаю сейчас,
совершил бы преступление против самой этой книги.
---  
* Однако, я совершенно не имею намерения лишать читателя некоторой фактологии, которая связана со «Всей перепиской». Конечно, сейчас я считаю события, связанные с обнаружением данной книги, малозначительными и вредными 3.1* придание им некоторой искусственной значимости очень вредным, но, частично из уважения  к читателю, сознание и воспитание которого не позволяет безболезненно игнорировать бессмысленные детали, я удовлетворю их интерес. Сделаю я это, однако, в форма ссылок и подстрочного текста мелким шрифтов по возможности в максимально сжатой форме.


------- -----------------------------------------------
* 4. Роковое пятно на моей репутации поставила чашка кофе, выпитая с молодой практиканткой в солнечном кафе за стеклянными окнами веранды, что отгораживали нас от грязи, смога и смрада, а также, людей этого города, которые, как я понимаю, всегда были похожи на бродяг. Я хотел бы принести извинения жителям города, но почему я должен приносить извинения за то, что не считаю ни стилистическим приемом, ни, попросту ложью. Да, жители нашего города похожи на бродяг. В том числе и я. И я долго еще, почесывая бороду (неприятное чувство - боязнь обнаружить по ногтем вошь), думал о том, что я вообще делаю тут: среди чистых зеркальных полов, белоснежных скатертей и моих рук, перепачканных краской для принтера, который я собственноручно заполнял сегодня утром.
Я, думающий о властных кабинетах, разоблачениях и зубодробительных фактах, выстреливающих как раз в нужный момент, с удивлением обнаружил как нелепо смотрится моя лысина в зеркальном потолке этого заведения. Да, я подумал, что это розовощекое создание последний мой шанс. Да, ноги, не имеющие колготок, выпирающие формы, заставляющие стонать каждый изгиб, каждый разрез этой прекрасной чудной и модной одежды свел меня с ума. В напряжении была не только блузка и пуговки ее мужеподобного пиджачка – в напряжении была моя душа.
Ее улыбка, в десятки раз белоснежнее жемчуга зубы ее,  губки, глаза – аметисты, чьего взгляда я был удостоен и чем я был озадачен весь вечер – почему я? Объект этой улыбки, я? Отражение зрачков этих глаз? Эти губы были тут для меня? Эта милая улыбка была тут  для меня? Нет, меня не бросало ни в жар ни в холод, но я был одержим этой загадкой и мозг мой напряженно работал, стараясь ее постичь. Но работа эта была, признаться, вхолостую.
- Вы гений, - сказала она, щуря свои глаза и окуная губки в невидимое моему глазу кофе, так как чашка сама скрывалась за корзинкой с цветами (оно становилось видимым по догадке - когда она поднимала на меня глаза и проводила язычком по краю верхней губы).
Я напряженно стал придумывать каламбур, чтобы обратить этот комплимент в правдоподобие, ведь как маслу нужен хлеб, так и правде нужно подобие. Это основная заповедь журналистики – есть только правду нельзя в принципе. Каламбур я придумать не смог, а просто пристально продолжал смотреть ей в глаза. Я упал в своих глазах, но мое молчание возвысило меня в ее глазах и ее восторг возвысил меня.
- Только гению я могу доверить свою историю, - сказала она с легкой улыбкой.
- Я весь во внимании, - сказал я.
- Не сейчас. Я слишком напугана, - молвила она, улыбаясь.
Что происходила со мной, не описать словами. Нет, я был спокоен, абсолютно спокоен, но мозг мой, мой доминирующий орган, был оглушен и не мог подавлять душу: я почувствовал укол жалости к себе, который, вкупе с космическим обаянием сидящей передо мной, подействовал как наркотик – я, к стыду своему, испытывал наслаждение, созерцая гуляющие по лабиринта моего мозга чувства, так же как мы чувствуем умиление, смотря на озорную, глупую игру детей, разливающуюся хрустальным смехом по округе. Так и мои чувства, непослушные музы, казалось, ворвались в цветочные лабиринты моего упорядоченного и ухоженного мозга, с визгом бегая друг от друга и визжа еще громче, когда неожиданно сталкивались нос к носу в каком-нибудь закоулке лабиринта. «Мы потерялись!», орали Жалость и Очарованность, гогоча. «Найдите меня!», - кричала им Стыд, срывая цветки со стены-изгороди. Их греческие туники, прозрачные до наготы…
- Я думаю, что мы встретимся вновь, и тогда я могу все рассказать.
Нетерпение пролезает в прореху в кустах и, гогоча, хватает Очарованность сзади за подмышки.
- Я не понимаю, зачем так долго тянуть, - я отхлебнул кофе насколько мог по-деловому.
- Напишите лучше мне автограф, - попросила она смущенно.
- Где? – удивился я.
- Вот тут, - постучала она ногтем, отполированным и залакированным, по белой салфетке, лежавшей перед ней, - и напишите что-нибудь для меня.
Недолго думая, ручкой, дарованной ею, я написал что-то скомканное, мелочное, пустяковое и одноразовое, сущий пустяк, с грамматическими ошибками, запрятанными в неряшливом почерке. Салфетка привезла к ней мои грязные ногти. Она, взглянув на секунду, поднесла салфетку к губам и поцеловала написанное.

--------------------  ------------------------------
В момент просветления, который в моей жизни наступил
 столь неожиданно и к которому я не был готов, я осознал
 с болью и сожалением, насколько я был глух и туп,
 поддавшись обывательскому интересу, который относится
 не к сути события или явления и его значимости для
 нашей жизни, но лишь к величине производимого эффекта
на толпу. Едва ли пара человек в толпе озаботится
 судьбой касатки, прыгающей сквозь кольца. Остальные
будут радостно визжать под брызгами соленой воды. Толпа
 как рыба прельщенная сиянием блесны,  обрекает свои
 души на погибель, ничего взамен, собственно, не получая.
 В итоге, каким бы невероятным факт ни был, он неизменно
 канет в омуте невежества и черствости. Печально, но
являясь журналистом все эти годы, я также был могильщиком
 человеческих душ.

Мое преображение было шокирующим для меня. Я, мнивший
 себя властителем человеческих дум и титаном человеческих
 мыслей, вдруг раскаялся и раскаяние причинило мне
столько боли, сколько не причинил бы моей плоти острый
рассекающий нож. Чувство затмило все в моей жизни. Все,
 к чему я был привязан, потеряло свою значимость и более
 того, стало противно для меня. Все мои планы и начинания
 озарились светом моего раскаяния и я вдруг увидел ясно и
 четко, что все они, все мои амбиции, заканчиваются
тупиком. Это осознание добавило мне боли и отчаяния,
отобрало у меня все силы и оставило мою душу бездыханной.

Я заглянул в свою душу и увидел там мрак. Я почувствовал,
 что причастен ко всем преступлениям и зверствам, которые
творятся в мире. Более того, мне, глупцу, блуждающему
 в тумане, требовался только шаг, чтобы все их повторить.
 И шаг этот показался мне таким неизбежным, что меня
 охватил ужас до дрожи колен. Нет, я не был готов для
прозрения. Гордыня и жажда славы вот были мои спутники в
 то время. С неистовством я жонглировал фактами. Я лишал
 людей будущего, настоящего и прошлого. Я уничтожал их
личность, смешивая их с грязью и испытывал от этого
величайшее наслаждение. Я повелевал толпами жалких
личностей, которые были как и я исполнены гордыни.

Больнее всего было осознавать, что я где-то в глубине
души знал, что я жалкий обманщик, но боялся признаться
 в этом самому себе. Вместо этого, я до исступления
преследовал тех, кто осмеливался указать мне на мою
 нечистоплотность. Чем обоснованнее были эти обвинения,
 тем неистовей был мой ответ. Моя уязвленная натура не
могла вынести того, что кто-то рядом быть мог более
прав, чем я. Моя натура ревновала к чистоте и искренности
 людей, стремясь забрызгать их грязью во что бы то ни
стало. Торжество мрака и подлости было мне радостью.
---------------  -------------------------
* Как это было удивительно и несоразмерно: мой маленький кабинет в редакции, кружка кофе на столе, маленький ноутбук – все что мне нужно было для работы. Но все, что делалось в этом кабинете, определяло судьбы политического мира. Да, у меня был талант слова: каждое слово гремело, к нему прислушивались, его боялись. Я находил тайное удовольствие в создании этого контраста: я находил тайное удовольствие в своем вызывающе неопрятном виде, заросшей щетине и способности открывать ногой властные кабинеты, иметь влияние и власть, абсолютную, в моем понимании – власть слова. Да, этот потертые края стола, этот обшарпанный паркет, эта выцветшая клетчатая рубашка и простые часы – это было мое презрение окружающему миру.
------------------ ---------------------   -------------------------
Со слезами на глазах, но не с намерением оправдаться, я
 понимал, что я и сам был жертва: мне было мало – гордыня
 увлекала меня за собой, а я даже не представлял куда,
потому что был перед ней совершенно беспомощен. Я был
безоружен, я был внушаем, я был, в конце концов, болен.
 И какая ирония: больной вел за собой толпу, провозглашая
 свою болезнь благодатью. Я был инструментом в руках зла
 и невежества, рабом, который с рвением выполняет
повеления своего хозяина. Вместо фонаря, мне в руки вложили
 раскаленное клеймо позора: оно не освещало дороги, но
 манило людей, которые на свет во тьме, потому что не было
 вокруг них другого светильника.


------------------
3.1* Я, конечно же, говорю об огромной армии энциклопедистов, псевдоэнциклопедистов, которых еще можно терпеть, но, тут же за этой армией марширует другая – чтецов, охотников за несущественным, ненужными деталями, обстоятельствами которые, как не могут понять их тупые головы, никогда не кончаются и кончиться не могут в принципе – чем больше их, тем гуще дымовая завеса, которую они создают, скрывая от нас Существенное.
-------------------------------------------------------------- ------------------------------------
Несомненно, сейчас, упомянув о превратностях судьбы,
которые перевернули мою жизнь, «Все переписка» символизирует
 и является для меня надеждой. Конечно, некоторые факты
из моего первого знакомства с ней до сих пор мне кажутся
 необычными и увлекательными и я с благодарностью о них
вспоминаю (4*). Я вспоминаю пренебрежительность и недоверие.
 Я вспоминаю неверие, наряду с ощущениями удивления и шока.
 Я вспоминаю невероятный неутолимый интерес и любопытство,
которые «Переписка» вызвала во мне. А так же искушение,  и,
 когда я оглядываюсь назад, и раскаяние. (5) Но книга
стала прочно ассоциироваться в моем сознании именно с
надеждой.

------------------------------------------- -----------------------------------------

(5)* Очевидно, мой разум был помутнен. И мой разум этого желал. Алкоголик не может достичь той степени опьянения, которая превышает способности его организма абсорбировать алкоголь. Разум же может достичь невероятных глубин безумства,  таких, каких он сам пожелает и нет тут никаких границ. Моральные ловушки на пути в безумию разум может спокойно обойти и алкоголь ему тут только на руку. Итак, мы сидели у нее дома, она на уютной тахте, а я в кресле. В моем распоряжении был стакан вина, который почему то быстро пустел. Она, вспорхнув с тахты, вновь наполняла мой бокал и так же садилась обратно, поджав под себя ноги. Все что я видел тогда, это ее длинные ноги. Я на них только и смотрел, не отводя глаз – вино мне дало разрешения и она, видимо не возражала. От их оголенной белизны нельзя было оторвать глаз. Мы говорили о журналистике и моей работе. Я напомнил ей о ее истории. Она закрыла глаза, вздохнула и откинулась назад. Тонкая упругая юбка уползла вверх по бедрам и она уже, смущаясь, не пыталась вернуть ее обратно,  защищаясь от моего взгляда стиснутыми бедрами. В голове не укладывалось как такие длинные, тонкие и изящные ноги могут гармонировать с такими широкими, истинно женскими бедрами. Постепенно, давая волю уставшим ногам, она ослабила бдительность и взору моему открылась величественные полусферы ее бедер и месяц, в полном сиянии дневном. Она сказала, что хотела бы, чтобы я напечатал ее истории в своем журнале. Я сказал, что не могу это сделать, не зная истории. Она, улыбнувшись, вышла и вернулась с бутылкой вина. Усевшись на тахту, она опять дала возможность мне наблюдать за ее ногами. Теперь, когда она опять откинулась назад, подперев себя изящно изогнутыми тонкими руками, и полная луна уже предстала моим глазам. Я сказал да.

*Консьерж укрыл меня от дождя на моем пути к припаркованному такси и я вдруг осознал, что такого никогда со мной не было: он запомнил меня с ней, и если бы не было ее, не было и зонта. Я не знал как относиться к данному факту, потому что я был так упоен такой нежданной лестью и вином, что аналитические способности мои покинул меня. Я полулежал на заднем сидении такси и видел ее: ее гладкие ноги, приглушенный светлыми ресницами бирюса глаз, рдеющие щечки, ласковый вздернутый носик, грудь, на которую у меня не хватит слов – я был счастлив, что я могу без стеснения созерцать ее, всю ее, от порозовевшего носика до коленок и пальчиков ног – и тут сердце мое взревело и стон вырвался у меня и водитель посмотрел на меня в зеркало, а я воскрешал как небрежно она и непринужденно открывает мне свой гладкий животик, потом черная материя стягивается, убегает, убегает. Она говорила о литературе, я смотрел ей под юбку. А потом, когда она вернулась с бутылкой вина. И игра ног началась заново. Бокал в моей руке вздрагивал от моего пульса, горло мое пересыхало, она отбивалась от моего взгляда пальчиками ног, коленками, пока, наконец, осторожность не покинула ее. Она смущенно сделала попытку прикрыть юбкой голое тело, но ей это не удалось. Покраснев, она улыбнулась и продолжила говорить о литературе.
--------------------------
 Я уверовал, веровал твердо и бесповоротно, что несмотря
 ни на что, несмотря ни на какие страдания и невзгоды,
 ненависть и порицание, я не исчезну как букашка незаметно
  в бездушном хаосе. Меня не удастся просто так стереть с
 лица мироздания. Да, я ошибался, да, я был во много
неправ, но покаяние дало мне и надежду. Надежду на то,
что мои мысли, все, о чем я думаю и что чувствую, навсегда
 останутся частью Вселенной. Что за покаянием обязательно
 последует прощение и новая жизнь, полная чудес. Самый
прекрасный дар, который мне дала «Переписка» это покаяние
 и возможность завещать эту надежду другим.


«Переписка» это неограниченная свобода, которую никогда
 не могут у вас отнять. Никто не вправе заковать ваши
 мысли в цепи и вашу душу в кандалы. Да, вас могут
посадить в каменный мешок, но ограничено только ваше
тело, а все, что вы хотите сказать – нет. «Переписка»
это прощение, крылья, на которые расправляет ваш дух,
зов, который не может быть не услышанным, и величайшая
 надежда, выстраданная многими.
------------ ----------------------------------------------------------- -------------------------



-----------------------   ----------------------------   ---------------


*Я не хочу долго расписывать: она назначал мне места свиданий. Рестораны, самые дорогие, о которых я даже не догадывался. С нелегким чувство я заходил туда, где там была другая жизнь, неведомое мне веселье. Я приветствовал ее, вставая с места и она улыбалась мне, и смеясь спрашивала заказал или я ей вина и притворно обижалась, узнав, что нет. Я оправдывался, заикаясь и смущаясь. После всего этого, уже поздно ночью, из меня выходили эти устрицы в сырном соусе, креветки, все, что было там в меню. Я ругал себя за выпитую лишнюю кружку пива, которая срывала с меня крышу и подсчитывал в уме потраченные деньги – вот они выходили из меня желчью, прямо в мое измятое лицо в оконце унитазной воды. С головной болью я укладывался спать. А утром с головной болью опять за работу.

----------- ---------------
     * Он весь был соткан из какой-то противоречивой и чудной эклектики, навеянной собственными представлениями о прекрасном. Пиджак его был хорош: почти нов и строго по размеру, в красивую изломанную линию, разбегающуюся вертикально по плотной добротной материи. Эта добротная вещь, как я почувствовал, но не осознал сначала, наделяло его некой уверенностью и достоинством. Держался он, действительно, немного высокомерно, хотя качество это едва ли было доминирующим, проступая на поверхности  образа ровно настолько, насколько этого было достаточно, чтобы его заметить. Все остальное в нем было несколько непонятно: темно-бордовый шелковый платок, красивый и некогда дорогой, но явно значительно поношенный; рубашки из под платка было не разглядеть, но о ней можно судить по манжетам, вылезающих из под рукавов пиджака – розовых или красных, потертых и явно грязных; брюки его было сложно назвать брюками – черные рабочие штаны с вытертыми и оттянутыми коленками; туфли были явно на размер меньше и также отличались каким то незамысловатым декором из бретелек и цветочков. Поздоровавшись и обратившись по имени, он пригласил меня к дискуссии о журналисткой этике – искушение, которому я не мог сопротивляться. Напротив туалетов, где через открытую дверь виден был ряд писсуаров в интерьере белой кафельной плитки,  с бокалами в руках мы беседовали – он задавал вежливо задавал вопросы, а я обстоятельно, с некоторой снисходительностью, отвечал – мы оба понимали о чем идет речь с полуслова и беседовали, как ни странно, с равновозвышенных пьедесталов, и чему как бы ни было удивительно, я был рад.
- В чем суть работы журналиста? - спросил он.
- В том, чтобы быть в оппозиции к властям, - формулировал я.
- Интересно было бы предположить, что все ваша предыдущая деятельность была основана на ложном посыле.
- Что же тогда суть работы журналиста?
- Говорить правду.
Я рассмеялся от души и похлопал его по плечу.
- Что есть правда?
Он смутился.
 - Остается один истинный принцип в журналистике  – беспощадно поливать власти:  критикой, если угодно, помоями. Скандал – ваш инструмент. Вы им вспарываете брюхо власти. Без него эти зажравшиеся функционеры не пустят вас даже на порог своих приемных. А вы хотите быть там. Вы хотите открывать властные кабинеты сапогом. В этом и есть  еще один столп журналистики – жажда власти. Тщеславие! Вы можете носить старый пиджак с вытертыми рукавами и часы на пластмассовом ремешке – но это не мешает вам быть равным им. Не мешает вам презирать их. Не мешает вам повелевать ими.  Потому что выдержите их одно место – вы вселяете в них страх. Правда? Что есть правда? Скандал следует за скандалом. Одна череда лжи забывается и за ней следует другая. А публика? Вы думаете, она осознает, что ее пичкают суррогатом? Нет! Это бессмысленный потребитель. Что-то вроде свиней, которые откликаются на звон корыта и, повинуясь условному рефлексу, набрасываются на еду.
  Я вдруг поймал себя на мысли, что говорю прямо противоположное тому, что всегда публично проповедовал. Наверное, шампанское тому виной.
Его глаза вспыхнули.
- А знаете… Если Вы когда либо пожалеете о своих словах…нет, о своих поступках, навеянных вашими принципами – но вспомните мои слова и утешьтесь: никакая ложь и никакая неправда не сможет царствовать вечно. Час истины наступит в любом случае! Я верю в Вас. Чтобы вы не обрели истину, Вы будете искушаемы. Вы будете страдать. Люди, которые жаждали общения с вами и восхищались Вами, отвернутся от Вас. Вы будете оклеветаны.  И Вы будет преданы забвению и тогда вы обретете истину. Тогда, вместе с коркой простого горького хлеба, она войдет в Вас. И какие бы горькие ошибки вы не совершили – Вы исцелитесь. И сама мысль об этом будет успокоением и наградой для вашей страждущей души!
------------------   

*Уже темнело. Я вглядывался в вечерний пейзаж на окном и старался понять, что же он мне напоминает. Я ощутил, необходимо задействовать мое чувство прекрасного и принялся перебирать в голове художественные образы. Наконец, я догадался: гроздья крыш приусадебных домиков, беспорядочные разбросанные на равнине, вероятно, были разноцветными при свете дня, но теперь сумерки их окрасили холодным фиолетовым цветом и я прозрел – цветы сирени. Чувство страстного переживания захватило меня, когда я наконец, узнавал рисуемые моей фантазии картины и это приносило мне бесконечное наслаждение в данный момент.
  Она похитила вечер своим белым платьем. Платье было коротким, и линия, где оно кончалось, совпадала с линией вина в бокале, который она держала за края всеми пятью пальцами. Чтобы поставить бокал на пол, она изогнулась как кошка, и обнаженные бедра ее на секунду вышли на авансцену, возвысившись над другими частями ее прекрасного загорелого тела.
  Я смотрел на нее, но смотрел не отсюда – не из царства дорогой мебели и черных картин-квадратов над белыми софами. Я смотрел на нее, паря по тротуарам Эльмаша, вдыхая запах акаций. Время вдруг скрылось, потеряло свои свойства, но появился дождь, появились тучи и крыши сердито загудели, но вот они, облупленные старые здания по обеим сторонам от меня, сбросили дымку дождя и над ними проявилась радуга. Луч солнца, будто ваятель-сталевар, изливал сквозь воронку облаков на крону дерева позолоту. .
   Широко открыв глаза, я видел не глазами. Мои уши были чисты, но они бездействовали. Не было порывов ветра, но кожа моя его чувствовала. Я задержал дыхание, но продолжал вдыхать божественные ароматы. Сухой язык мой прилип к зубам – но был омываем душистыми ручьями.
Я выпил вина, чтобы забыться. Горечь обрушилась на мое небо. Горечь как проклятие тленного мира – мертвой крови земли и заиндевелого жара подземного горнила.
------------------------------------------------------ --------------------------------------------------------

* В расстройстве чувств я вышагивал по тротуарам уже не один час. Я шел куда глядят глаза. Я был изможден, но моя усталость не могла остановить меня. Иногда я останавливался, чтобы  понять где я нахожусь, но тут же пускался в путь. Во рту у меня не было капли воды с самого утра. Но я был неумолим – все мое естество отказывалось от пищи и воды, словно это был жест раскаяния или самонаказания. Как только ноги подводили меня, я присаживался на скамейку, будь это автобусная остановка  или парк и наблюдал за происходящим, не отдавая, естественно, себе отчета в увиденном. Но я хорошо запомнил все: гуляющих людей - погода была жаркая, людей было много, а к вечеру их стало еще больше. Лица, фигуры, взгляды – все скользило по периферии моего сознания. Я, должно быть, испытывал облегчение, созерцая людей. Но для меня, они, если честно, были не большим, чем был травинки на газоне – кое-какие выцветшие, какие-то сочные и высокие, одни невзрачные. Но среди них вдруг пробивался полевой цветок и невольно приковывал мой взгляд – все они формировали огромный  ковер, что-то целое, как газон или лужайку, колышущуюся под восторженными порывами ветра, как и юбки женщин. К вечеру я оказался на мосту и к удивлению своему, узнал знакомый силуэт – крепкую приземистую фигуру в мешковатых штанах, цветастом пиджаке и ветреном шарфе. Он стоял, облокотившись на перила, пил пиво и не заметил меня, пока я не подошел к нему вплотную. Он нисколько не удивился, поприветствовав меня довольно сухо. Но для меня это была радостная встреча. Не говоря ни слова, он протянул мне бутылку с пивом. Я выпил и возрадовался. Я осознал, что глоток живительной влаги действеннее всяких лукавых хвалебных слов.  Простое доброе дело действеннее железных принципов, ценнее ценностей, ценнее тонн исписанной бумаги и изрыгнутых самодовольных речей. Он дал мне то, что мне было нужно в ту минуту – утешения, а моему телу – влаги. Я спросил знает ли он о моем позоре и он, выйдя из задумчивости, объяснил, что позора, в сущности, никакого нет. Все это бренность, все пройдет. Он усмехнулся своей небритой физиономией. Я спросил у него, что же мне делать. Он пожал плечами. Глоток пива подействовал на меня. Я спросил меня, где он живет. Он сказал, что он дома.
--------------------------------------------- * Я как обещал когда-то дать подробные характеристики персоналий, вовлеченные в историю с «Перепиской». Признаюсь, это делать трудно, поскольку трудно систематизировать действия и окончательно определить роль каждого человека. Я долго думал с кого бы начать. В конце концов, я решился – пусть первой будет женщина, тем более, что я несколько переосмыслил значимость и суть ее фигуры. Мне нужно было бы сначала восстановить в памяти все мои встречи с ней, коих было пять или шесть, что стоило бы мне усилий и времени: усилий в плане воскрешения всех деталей, что для меня болезненно, а так же, естественно, времени. Однако, я вдруг поймал себя на убеждении, что мои ощущения гораздо важнее. Моя интуиция, моя логика и сознание уже соткали тонкое полотно догадок и прозрений. Но и оно было отброшено за ненадобностью.
  Да, она воплощение этого города. Порочное, извращенное и изысканное, холодное и рациональное в то же самое время. Дух этого города. Словно мираж, появляющееся из воздуха и выхлопных газов на тротуарах Эльмаша – красота и упадок, сладость и  гниль. Сладость и гниль: так может быть сладок гниющий фрукт в самой начальной стадии, еще неотделимой от спелости.
 Эксгибиционистка, не стесняющегося своего порока и заставляющая принимать его как должное. Ни один мускул не дрогнул на ее лице, ни одна жилка не дернулась, ни капли крови не проступило на ее щеках – я не знаю, что она вообще чувствовала, неся свою обнаженную плоть передо мной. Наверняка, это было для нее высшим наслаждением. Но я об этом только догадываюсь. Я вообще не видел ее в нижнем белье и нормальной одежде. Юбки, которые были настолько коротки, что являлись лишь условностью, высокие и тонкие каблуки и черный парик. Я ловлю себя на мысли, что и не знаю натурального цвета ее волос. Глаза ее карие. У меня не было претензий к ее безупречному телу, к ее роскошным бедрам и стройным длинным ногам. Были ли какие то претензии у нее ко мне? Очевидно, да.   
 Наши встречи не были наполнены смыслом, как я понимаю сейчас. Вино и дым сигарет. Бессмысленные беседы, которые она вела со мной только лишь в силу момента – я понимал, что она была гораздо умнее меня, только в силу игры нисходя до этих пустяковых, мелочных и бредовых разговоров. Они ей были не нужны, как не было нужно это дешевое вино. В равной степени и я ей был не интересен. Но она искала встречи со мной. Я жаждал встречи с ней, не понимая, что вообще значат эти представления. Ей нужна была моя похоть,  мое смущение, моя кожа, покрывающаяся сеткой электрический разрядов. Ей нужен был мой притупленный и затуманенный разум. Мои дрожащие руки. Мои распухшие вены на шее. Мои глаза, не верующие в происходящее. Нужна была канонада биения моего сердца. Я ей все это дал сполна. Она дала мне «Переписку». Я знаю теперь, что она растворится среди этих суетливых перекрестков и узких переулков. Переулков, которые сами скроют ее, которые ничему не удивятся – ни ее красоте среди бомжеватого вида местных, ни ее изящной походке – они скроют ее за разросшимися акациями, за дверями магазинчиков, торгующих дешевым пивом, в толпах подростков, не имеющих представления о своем предназначении в жизни. Я знаю, что она ускользнет, обманет их всех. Ее руки будут стричь простолюдинов или отбивать покупки за кассой супермаркета; ее голос будет объявлять остановки в троллейбусах и предварять с принятым здесь чудным ломаным акцентом легкие песенки местной радиостанции; ее взгляд будет скользить по струйке людей на эскалаторе метро. Она дух этого города, дух покинутых людьми предрассветных улиц, лицо в толпе, неопознанное, но до боли знакомое. Ее смеющиеся глаза будут смотреть на вас с легким презрением из под бокала пива, ее плечи не позволят до них дотронуться, ее резинка для волос останется у вас на столе. Возможно, после нее останется смска уехавшего такси.
----------------------- ------------------------------------------------------ -----

*Как корова потерявшая теленка, как лошадь потерявшая жеребенка, как волчиха, не нашедшая в логове своих щенков, я бежал по городу заломив руки и не помня себя от горя. И по моим щекам текли слезы, глаза мои ослепли – я видел только небо и землю как огромные пятна, сходящиеся на горизонте. Время потеряло для меня всякий смысл. Я выл, и я не знаю выл ли я по-настоящему или внутренне. Боль моя была столь велика, что я готов отдать был свою руку, чтобы она утихла. Я не заметил как кончился день. На небе зажегся месяц, дневной зной ослаб. Я очутился на крутом берегу ручья, куда упал, скатившись к самой воде. Тут у темного тихого течения, перегороженного пластиковым мусором, я потерял всякую способность двигаться.  Лежал на спине на песчаном берегу этой речки, слушая ее негромкое течение. Как прекрасна была это природная музыка. Маленькая речушка, изувеченная и истерзанная цивилизацией, не могла уже напоить усталого путника,  но все же находила в себе силы его утешить своей тихой ненавязчивой песней. Своими крутыми берегами она укрыла меня от жадных горящих глаз многоэтажек и я видел только мерцающее вечереющее небо – воздух был сух и свеж. Утихли детские голоса среди высоток. Небо выровнялось, на нем зажглись звезды. Я лежал и смотрел на них, повторяя «все пройдет, все пройдет» и «не надо ни о чем жалеть». Вскоре я забылся, впав в сон. Во сне я стучался в какие то окна, обшаривал свои карманы в поисках мелочи. Мне не хватало какой-то мелкой монетки, которая мешала не получить что-то важное. Что-то близкое, от чего у меня трепетала душа, подвешенная на прозрачной леске. И вдруг она обрывалась и я просыпался, умоляя сон дать мне забыться еще хоть на чуть-чуть.
---------------------------- *- Вот там, - он указал в сторону от моста, - есть строительный магазин со сводчатой крышей. Самое примечательное, что в вестибюле находится кофейный автомат, который всего за десять железных рублей предлагает удивительный кофе в маленьких пластиковых чашечках. Там разные ароматы: сладкие, горькие, молочные. Я хожу туда почти каждый день и покупаю две-три стаканчика– сколько хватает медяков. Каждый день. Да, путь нелегкий и далекий, но я понял, что у моей жизни появилась какая-то цель. Что-то приносящее удовлетворение. Ведь неудовлетворенность – бич современного человека. Современность не дает и шанса человеку получить то, что ему действительно нужно. А я, оказывается, достиг такого просветления и радости, что мне хватает одного стаканчика кофе. Я так безмерно счастлив этому факту.
  Он говорил вполне серьезно, да я и не думаю, что он мог шутить.
- Завтра они будут ждать меня там…
Он посмотрел на меня и я понял, что в глазах его застыла какая-то обида и беззащитность.
Я заволновался:
- Вам не надо идти ни в коем случае.
- И лишиться моей любимой чашки кофе?
 Его взгляд уже выражал усмешку. Я схватил его за рукав.
------------------------------- ----------------------------------------------
  * Я ненавидел ее, ненавидел все время, пока она не была со мной. Она выпивала из меня энергию, мои жизненные нервные соки, также как она делала это с дорогим вином в ресторане – без особого пиетета перед ценником, как что-то само собой разумеющиеся, то чего она достойна без всяких условностей. Но ведь мои нервные соки это не вино, это нечто более дорогое, это бесценно. Но в ее глазах все было уравнено: я, пляж, море, ресторан, крик чаек. Я не выделялся на фоне чаек. Возможно, я был одной из них. Но когда она была со мной, вся моя злость улетучивалась. Она была словно сотворена из тончайшего изящного фарфора – звонко смеющаяся и слепящая своей улыбкой.  Это тело, каждый сантиметр которого не имел изъянов и каждый сантиметр был белым как молоко, красивое сводили меня с ума. Я верил, что не было у нее ни одного темного пятнышка, ни одной червоточинки: от белоснежных зубов до пальцев на ногах все светилось красотой. Но этой красоте требовались жертвы. Нет, не деньги. Что-то гораздо большее. И я готов был ей это дать. Я не мог сказать нет. А что она могла дать мне взамен? Вот она стоит у стенда с нижним бельем, выбирая купальник для отпуска, в который я обещал с ней отправиться. Она улыбается мне, ее пальцы между тем внимательно ощупывают разноцветные бретельки. Она вешает на руку продавщице несколько купальников. На двери бутика висит табличка перерыв. У меня в руках чашка чая. Она удаляется в кабинку для переодевания, но выходит из нее полуобнаженная, спрашивая у меня идет ли ей. Я киваю. Она, не удовлетворившись, обращается к продавщице. Молодая девушка соглашается, улыбаясь. Она просит девушку примерить купальник, чтобы посмотреть со стороны как он смотрится. Девушка смущается и краснеет. Через минуту девушка опять с нами, она поднимает ей юбку и смотрит на атласную сияющую полоску материи, перетягивая ее выдающиеся места. Она опускает юбку девушки и предлагает примерить еще один. Девушка смущаясь, хочет удалиться в кабинку, но она удерживает ее. Еще более смущаясь, та снимает трусики, прикрывшись короткой юбкой. Так повторяется еще два или три раза, пока девушка не оказывается с обнаженным низом перед нами. У нее скромная полосочка ровных остриженных волос внизу живота и обильные спортивные бедра. Я думаю, не сон ли это. Я потратил сто тысяч на одни купальники. Я в оцепенении, я как в тумане.  Я переживаю оргазм, мои пальцы извиваются, я не могу попасть по клавишам. В голове кругом ходят имена, цифры. Это не озарение, это исступление. Моя борода, мои мокрые губы мои спутники во время этого исступления. Я творю или я одержим, я не могу понять, но в воздухе возникают замки, горы и заиндевелыми пиками, ущелья с адскими пропастями. У меня из под ног катятся камни когда я побираюсь над бездной. Но я пробираюсь не над бездушными камнями. Я карабкаюсь в высях над своим мозгом, блестящими, отливающими синими долинами и чернеющими ущельями, и колышущегося под тонкой как целлофан пленкой сердца. Я в восхищении, потому что я тут, недосягаем для своих страхов.  Я – воля, я клубок волевых волокон, которые оторвались от низменных инстинктов. Я смотрю на свой страх с презрением. Утром я падаю в свою постель почти без чувств.

---------------------------- -       
* Я обладал художественным сознанием, если точнее, сознанием художника. Я не сужу о вещах по их бытовому предназначению. Я презираю будничное сознание. Ах, сколько торжественных событий украло оно у нас! Как оно насмехается над людьми, которые наслаждаются рассветом. Как оно презрительно игнорирует людей, идущих под дождем и радующихся сырости в туфлях. Да, это пошлости, может сказать оно. И я могу согласиться. Но радоваться встрече с друзьями после долгой разлуки – не пошло. Не пошло радоваться новой машине, которую ты купил для семьи.  В детстве меня чуть не убили, потому что я что-то нам накрутил в новом цветном телевизоре. Он, цветной телевизор, был как божество в нашей семье, по крайней мере, на несколько недель. Да, это просто телевизор, железка, не пристало так переживать, то есть, пошло испытывать восторг. Но я испытывал! Возможно, жизнь тогда была глупой и бездарной. Но ведь не было бы и меня без той жизни! Моя современность крадет у меня праздничность. Все вещи становятся обыденными, бытовыми вещицами, просто пригодными для существования. Бытовое сознание пожирает их. Бытовое сознание пожирает другие измерения сознания. Даже наша профессия превратилась в часть нашего будничного сознания. Она не радует и не удивляет. Обыденность. Есть адепты этой обыденности, призывающие не удивляться ничему, воспринимающие все как должное и бравирующие этим. Даже вступление в брак для них ничуть – обыденность, должное, заслуженное, ступенька, этап. Это сознание обыденности пожрало даже религиозность. Этому измерению человеческого сознания сотни тысяч лет. Археологи обнаруживали следы похоронного обряда даже у неандертальцев. Значит, они верили в загробную жизнь. Что же говорить о хомо сапиенсе? Но обыденное сознание пожрало и религиозное сознание – богатейший пласт человеческой души, которое возвысило человека над животным миром. Они поменяли религию на науку, не зная по своей невежественности, что нельзя менять метод на этику. Оно, религиозное сознание, просто схлопнулось, ужалось по жалкого отростка, который они назвали "светский гуманизм".Но все грехи обыденности не относились ко мне. В этом я был непогрешим. Ощущение изменчивости мира всегда отзывалось во мне тревогой, биением сердца, удивлением. Я не мог просто выйти на улицу. Нет, это была для меня прогулка в джунглях. Не меньше. Магазин для меня это эльдорадо. Я не мог просто смотреть как человек упаковывает шаурму в плоский кулечек – для меня это созерцание, страх, что обманут меня, что предвкушение обманет меня, страх, что не состоится это – мое изломанное предвкушение блаженства не повлечет за собою блаженства и я буду обманут наглым продавцом и наглой судьбою. И мне никто не вернет деньги!  Что же говорить о женщинах? Послание никогда не соответствовало содержанию! Я редко хожу в гости, потому что не могу освоиться во взглядах, словах, жестах – все вызывает у меня непонимание. Поэтому ем шашлык с этими не переваренными взглядами, жестами, словами. Я не могу сказать: дайте мне тарелку пельменей без всего. Просто тарелку пельменей! Я буду есть и думать о том, что я из ем. Это невыносимо. Я освобождаюсь от этого когда ухожу. Что же говорить о женщинах. Единственное блюдо, которые они мне могут предложить, сервировано вместе с ужасной кучей чепухи, ментальной дряни. Может, я просто безнадежно одинок? Но в чем-то есть и преимущество. Я способен удивляться и восхищаться. Даже этим столиком с пиршеством прошедшей ночи, по сути, мусорным плевком нашей цивилизации, но плевок этот интересен и мне, как интересна археологу мусорная яма бронзового века или пурпурный прокал, покрытый катышками глины. Да, он бесподобен. Тут два пустых винных бокала с замутненными стеклами и подтеками, где были губы, будто бы губы кровоточили вином. Тут бутылка шампанского, а пробка от шампанского, должно быть, где-нибудь на шкафу или под кроватью – где ее сыскать? Тут остатки роллов в пластиковой плошке вместе с баночками соуса и обертками презервативом. Рядом бутылочка с массажным маслом. Стол также вмещает своеобразную пепельницу из соусника, наполненную пеплом. Салфетки, разноцветные треугольники салфеток. Я, признаюсь, испытал ментальный оргазм от этого зрелища, то есть, не от переливающихся искорок в лужице шампанского и разводах полировки, а от собственных мыслей и переживаний. Воистину, нет большее искусного художника, чем человеческие челюсти, пережевывающие природу. Тысячи лет назад первобытный художник наносил несмелые мазки охры на девственные стены пещеры и, отойдя, восхищался танцем огненных линий и трепетом факельного мерцания; первобытный скульптор вычерпывал ладонями глину на вскрытом дождями покатом речном склоне и творил, уминая ее ладошками, придавая ей форму того, чего касался его разум в смутных грезах. И глина и пещера и первые листы бумаги из под пресса китайского отшельника были девственны. Они взывали к искусству, потому как были ничтожны и обессмысленны первичным хаосом. Они молили о форме. Они молили о содержании. Стихия просила подчинения. Столик же, на который я смотрел, был сам по себе искусством, искусством обезличенного создателя и творца, искусством случайности, порожденном мощным информационным потоком цивилизации - прекрасным, но мертвым, обратной дорогой в хаос, холодный и мертвый. Мой взгляд путешествовал от моей красивой рубашки, колен, обтянутых обольстительной сияющей материей брюк и безупречных носков к этому столику. Неужели и я тоже только пестрая частица этого мусора? Виновница остатков этого пира приходила в себя, сидя на узорчатом стульчике, прикрыв колени маленькой подушкой. Она выпила из бокала и закурила. Я почувствовал, что она готова к разговору. Я уже было раскрыл рот, но она сказала, что хочет приготовить кофе, вам нужно? Отбросив подушку, она встала и направилась на кухню, по дороге растормошив копну черных кудрей. Они упали ей на ее красивые плечи, но я понял, что сей жест приманивающий, но не для меня. Какие у нее ноги и живот! Она прошла мимо меня без стеснения. У нее какой-то терпкий манящий запах. Как у листьев мандаринного дерева – их нужно потревожить, потереть ладонью и он будет источать свой аромат. Мне показалось, что взметнув копну своих блестящих черных волос, чтобы пройтись ладонью по своей шее, она добивалась такого же эффекта. Через секунды она была на кухне и я видел ее, отраженную в зеркале всю, с головы до пят. Она стояла спиной ко мне у стола, организовывая подносике чашки с кофе. Ее удивительно ровные и круглые ягодицы сияли с тусклом утреннем свете окна. Также я мог видеть и себя: я любовался собой, не буду кривить душой. На мне была восхитительная зауженная рубашка и красивый бордовый галстук-язычок. Лицо мое было смуглое и вытянутое, и, на мой вкус, очень симпатичное, к тому же, несмотря на мой возраст, я и не думал лысеть и седина так и не коснулась моих волос. Самое главное, моя белоснежная улыбка – всему виной диабет. Со школьного возраста я не ем ни сладкого ни мучного. Я умерен во всем и алкоголь мой враг.
- Я обратился к вам в связи с расследованием по материалам одной радиопередачи..
- Расследованием?...
Ей некуда было поставить поднос с чашками и она поставила его на диван рядом со мной. Взяв чашку с кофе, она предложила ее мне, вплотную подойдя ко мне. Когда я ее получал из ее рук, я рассматривал ее аккуратный пупок. На ее бедрах, где были белые следы от бретелек купальных плавок, мой взгляд нашел запрятанные глубоко под кожей бледно голубые лучики вен. Затем, я любовался только коленками, на которых она держала блюдце с чашкой.
- Это неофициальное расследование ради собственного любопытства.
- Понятно.
- Итак, как вы знаете, в этой радиопередаче было во всеуслышание  рассказано о некой машине времени.
- Я не знаю, так как не слушаю радио.
Она сделала глоток кофе. Я тоже сделал глоток, чтобы собраться с мыслями. Я нашел, что беседа протекает не так как мне нужно.
- Тем не менее, наша встреча …
Я вдруг подумал, что она напоминает ручную устрицу. Она сама не раскроется, если ее не бросить в костер.
- Знаете, - заново начал я. – Тот журналист, который сделал этот репортаж, поступил опрометчиво. Это очень яркий и грубый прокол. Он, к слову сказать, мой заклятый враг. Мы ненавидим друг друга. То есть, он может, и не догадывается о моей ненависти, но тем не менее – я хочу его скинуть с пьедестала. Поверьте, это очень страшный самовлюбленный эгоистичный человек без принципов. То есть, его принципы порочны.
Она уже с интересом смотрела на меня из под ободка чашки.
- ... это самая «машина» уже закопала его по грудь. Я же хочу зарыть его по шею. Я только хочу из профессионального любопытства узнать, что же это такое было. И вот вы можете пролить некоторый свет…
- Машины времени больше нет…
- Как? Ее разобрали, уничтожили, повредили?...
Она посмотрела на меня будто была полярным исследователем, а я пингвином.
- В вашем представлении машина времени совсем неотличима от холодильника…
- Да, я представляю ее как механизм.
- Как глупо. Никакой механизм не сравнится с человеческим организмом.  Число нейронных связей в мозге человека больше, чем атомов во вселенной.
Она поставила чашку на стол. Боясь того, что она охладеет к разговору, я выпалил.
- Так на что же она похожа? И кто ее создал?
Она закрыла глаза и откинулась на спинку стула.
- Машина времени это духовный механизм.
- Духовный? Как это?...
- Человеческое тело это клубок энергии. Она способно создавать ее, получать и накапливать еще лучше чем механизмы.
- Каким образом…
- Медитацией, аскезой и дыхательными практиками…
Я оторопел.
- …как образом за счет этого можно путешествовать во времени?
Она посмотрела на меня своими ясными зелеными глазами.
- Если вы верите, что мы все, весь наш мир пронизан энергией и мы способны управлять ею, что сам факт существования машины времени не вызовет у вас вопросов.
- Я верю, но…
- Тогда этого достаточно.
 - И все же,  каким же образом энергия вы можете путешествовать во времени?
Она пожала плечами.
- Вообще-то, у нас не принято говорить об этом. Склонность к чрезмерному многословию и словоохота лишает нас энергии.
- Но согласитесь просто обрисовать саму процедуру или механизм путешествия.
Она закурила, достав сигарету из пачки на столе.
- Во мне сейчас совсем нет энергии даже для того, чтобы делиться с вами подробностями. Я теперь просто среднестатистический обыватель, способный лишь переживать низменные удовольствия. Вы же видите. Я человек толпы, полностью обезличенный и отягощенный низменными страстями. Все моя энергия сосредоточена здесь.
Она прикоснулась ладонью к животу, и, сделав несколько круговых движений кончиками пальцев, она вздрогнула и зажала ладонь между ног. Я был смущен и растерян.
- Почему вы машина прекратила свое существование?
Она не слушала меня. Тело ее содрогнулось, ее отбросило на спинку стула, голова ее запрокинулась, рот широко открылся. Я подумал, что у нее приступ эпилепсии и она задыхается. Я увидел ровный белый ряд зубов, маленьких и ровных, словно игрушечных. Ноги разлетелись в стороны, словно бы она собиралась упасть. Я смотрел на ее широко разведенные объемные бедра и маленькую узкую ладошку, прикрывающую низ живота. Я был убит диким шоком. Или страхом. Я не мог двинуть и пальцем от неловкости. Наконец, она прекратила тяжело дышать. Еще через пять секунд она шокировала меня вновь – сделав в воздухе что-то вроде переворота, встала на руки и прижалась спиной к стене. Блузка упала с ее грудей и повисла на подбородке, ее живот клокотал от порывов дыхания. Она опустилась на локти и замерла. Постепенно живот ее успокоился и она улыбнулась. Странно было видеть ее улыбку в перевернутом виде.
- Спрашивайте ваши вопросы.
- Эээ…
- Как она функционирует… Мы накапливаем энергию коллективной аскезой: воздержание от телесной близости и пищи, молчание и …
- Но как же происходит само путешествие?
- Мы собираемся вместе и медитируем, затем освобождаем нашу энергию…
- Как?
- Пиршество, алкоголь, секс.
- И как это способствует путешествию во времени?
- Энергетические сгусток становится виден любому человеческому разуму, познавшему себя,  из любой точки вселенной и любой точки временной сопряженности…
- Временной сопряженности?
- Верно. Стоит впустить в себя эту энергию, наложив на себя аскезу или сделав очень много духовных практик и вы окажетесь в потоке вселенской энергии.
- В этот момент вы можете путешествовать?
- Да. Да. Или, что более обычно, к нам являются путешественники во времени.
- Каким образом они вас находят?
- Их манят энергетические потоки.
- Манят энергетические потоки… Значит, они путешествуют ради энергии, а не, скажем, научной любознательности?
- Трудно сказать. Смотря из какого они времени.
- Так вы видели людей из прошлого или из будущего?
- Да. Определенно.
- И как они выглядели?
- Нормально. Даже выше всяких ожиданий.
- Что это были за люди?
- Нефертити, Клеопатра, Рита Хейворт...
- Вы встречались с Клеопатрой?
- Да.
- И о чем вы с ней говорили?
- Ни о чем. Я же не говорю на древнеегипетском.
- Как она была одета? Облачена в царственные одежды?
- Она были обнажена.
- Обнажены? Зачем?
- Вы же видели в фильмах, что путешествие в будущем происходит только в обнаженном виде.
- Но ведь это фильмы, фантазия.
- Сценаристы фильмов интуитивно догадывались об этом.
- Какие же есть доказательства, что эти люди и есть путешественники во времени. Только их нагота?
- Неужели наготы недостаточно?
- Я не знаю… Это все так необычно. И что же вы делали с Клеопатрой?
- Мы занимались с ней любовью.
- Любовью? Неужели она была так красива, что вы сразу занялись любовью?
- Она была красива. Но занятие любовью было нужно ради освобождения энергии, чтобы Клеопатра могла вернуться в свое время.
- Почему путешественниками во времени оказались столь известные исторические персонажи?
- Любая выдающаяся личность в истории обладает огромной энергией. Слава и власть это сосредоточение энергии.
Мой разум бунтовал против ее логики и я уже было открыл рот, чтобы запальчиво задать следующий вопрос об энергии исторических персонажей с дурной славой, когда в дверь постучали. Она приняла естественное положение и уставилась на дверь. Было видно, что она не торопится открывать. Я почему-то ожидал, и даже предвкушал увидеть страх в ее глазах, но она сохраняла спокойствие. Неожиданно, она сорвалась с места, сдернула в окна пеструю занавеску резким движением, да так, что перекладина, к которой она крепилась, зазвенела, затем обмотала ее вокруг бедер такими замысловатыми движениями, что получились какие-то восточные шаровары или штаны. Затянув блузку на узел, она пошла открывать дверь. Я услышал разговор во всех деталях. Робкий голос попросил ее разрешения сделать несколько снимков из окна ее квартиры для этнографического музея, так как именно из этого дома имеется самый лучший вид нужную часть города. Она спросила почему нельзя сделать снимки из других квартир. Ей робко ответил тот же застенчивый голос, что он стучался в другие квартиры, но ему не открывают. Ну что ж, сказала она как то примирительно. Через пару секунд я увидел пришедшего. Я не мог уделить ему много внимания, так как был чрезвычайно рассеян и поражен всем вышерассказанным. Я запомнил только, что вошедший выглядел немного нелепо, но, в общем, он имел обычную внешность городского обывателя и был немного смущен и очень вежлив. Он смутился еще больше, обнаружив, что стоит в комнате в плаще. Положив на пол какое-то оборудование, он поспешил его снять. На нем так же была клетчатая кепка. Незнакомцу потребовалось пару минут, чтобы установить фотоаппарат на треноге и сделать пару снимков. Все это время моя собеседница стояла на голове. Я был задумчив и погружен в себя. Незнакомец быстро ушел, а меня сорвал с места какой-то срочный телефонный звонок и я тоже вынужден был попрощаться. Уходя, она повесила мне на руку знакомый плащ, говоря, что я должен побыстрее догнать фотографа. Стоя у подъезда с плачем в руке и озираясь по сторонам, я чувствовал себя очень глупо. Фотографа нигде не было, и я, свернув плащ в рулон, обнаружил, что в кармане что-то было похожее на брошюру.


--------------------------   ---------------------------------   -------------------------------- --

* Я еще раз убедился, что наш главред лопух. Он чрезвычайно внимательно отнесся к той белиберде, которую я бросил ему на стол. Я бы даже сказал – по-деловому. Напялив очки, он начал внимательно вглядываться в содержимое моего ночного бреда. «Так, так, очень интересно» - приговаривал он. Я был готов взорваться от смеха: сколько я его знаю, но только сейчас я понял его настоящую сущность – простак и клоун. Он играл свою роль безапелляционно виртуозно: так же экранный персонаж, набирающий телефонный номер или актриса, рьяно изображающая работу стенографистки, лихой герой, стреляющий из пластикового пистолета.  Нет, актер, облаченный в скафандр, грозно говорящий в объектив «Все системы в порядке». Но он по глупости своей не догадывался, что жил в фильме.
- Погоди. Тут такие имена и даже номера счетов!
Я мигом схватил черный маркер и прямо через его плечо начал вымарывать случайные последовательности цифр и названия гостиниц, которые я знал совершенно случайным образом. Он ничего не понимал и был изумлен. Опять же, мне изумление показалось наивным.
- Но это же сенсация!!!, - взревел он, потрясая седой челкой. – Где ты это достал?!
- Очень ценный источник.
- Такие имена! Такие сведения! Утечка? Знаешь…?
- Что?
- Я опасаюсь за жизнь этого источника. Я реально опасаюсь за его жизнь.
- А он опасается за свой кошелек.
Поняв, к чему я клоню, он спросил о сумме. Узнав ее, он поднял брови и он вдруг стал спокоен как удав.
- Дорогой мой, это несерьезно. Это большие деньги, а гарантии подлинности нет никакой.
- Гарантия подлинности я и мое расследование.
- Ну…
Теперь у него была скучающая и какая-то пренебрежительная интонация.
- Расследование же журналистское и его еще нужно закончить. А там кто его знает, что оно покажет.
Она улыбнулся своими обезображенными табаком и черным кофе зубами. Я почувствовал себя обдуренным и обжуленным. Еще минуту назад я считал его простачком, а сейчас этот простак преподает мне урок трезвомыслия и здорового цинизма.
- Я думаю, что это подделка. Причем, подделка не такая уж искусная.
- Почему???
- Уж слишком громкие имена политиков тут указаны. Слишком уж они на слуху. Лубок какой-то. Слишком, понимаешь, написано то, что мы хотим услышать.
 Все, о чем я молил сейчас, это чтобы он по глупости своей не догадался, что бумага состряпана лично мной. Я немедленно выхватил ее у него из рук.
- Если так, то я не настаиваю.
Я шумно разорвал бумагу на мелкие кусочки, открыл окно и выбросил ее на ветер. Громко хлопнул дверью. Да, он знает, что он актер. Прекрасно осознает.

---------------- -   --------------------------
* Я сбрил бороду. У меня некоторый минус и небольшая коррекция очками была мне удобна. Я ношу спортивные штаны и футболку, а также кепку.

--------------------------------------------------   -----------------------------------------

* Многоуважаемый дневник! Впервые за месяц решил написать. Испытываю легкое чувства стыда. Ну да ладно. Что произошло за это время: в нашу конуру подселили еще одного работника. Мы с Витей совершенно не стесняемся друг друга: у нас негласный уговор курить в кабинете когда вздумается, не возбраняется выпить пива, не избегаем мата. Новенький сразу настроил нас против себя. Он категорически против курения. Дошло до ругани. Обстановка была нервная, в каморке тихая ненависть. Сделать ничего нельзя– он столичный, блатной. Работает с нами в связке. Знакомится с делами.  Вдруг пошли чудеса: не прошла и неделя, как он сцепился с опером из экономического отдела. У опера Витали новенькая черная Мазда, оформленная на жену. В общем, всем все понятно. Мы сейчас часто ее обсуждаем с Витей, куря у входа в управление. Новенький спросил Виталю в лоб откуда у него такая машина на такую зарплату. Виталя ошалел от неожиданности, насупился и ничего не сказал. У нас в Витей тихое ликование в душе. Через день начались настоящие чудеса. Виталя (второй, «киномеханик»), как всегда был приглашен Лопухом для оформления свидетельских показаний. (Первая тетрадь дневника утеряна – постирана Наташей в посудомоечной машине, поэтому я запишу вкратце эту историю снова. Лопухов это не настоящая фамилии, а прозвище, а еще вернее, фамилия его жены. Дело в том, два года назад мы с семьями отдыхали в Испании и очень удивились, когда в одном из постояльцев узнали нашего непосредственного начальника. Нам-то ничего, а ему, по всей видимости, отдых был испорчен. Он даже не здоровался с нами, делая вид, что не знаком. Но самое интересное, он был зарегистрирован в отеле под фамилией жены и персонал обращался к нему «сеньор Лопухов». Вите палец в рот не клади, и при первом удобном случае он назвал его сеньором Лопуховым. Мне стыдно, но уже через месяц эта история была известна всем и прозвище к нему приклеилось намертво. Так, что даже на одном совещании вышестоящим начальством была выражена устная благодарность не кому-нибудь, а Лопухову Геннадию Георгиевичу. Я не знал, что человек может так краснеть). Что касается Виталия. Это необычная личность и у него дар – он гениальный художник, который может по спутанным и скудным свидетельским показаниям построить фоторобот подозреваемого. Но это только полдела. Было замечено, что параллельно работе с компьютерной мышкой он работает цветными карандашами на листе бумаги. Все бы ничего, но карандашный портрет выходит настолько фотографически точным, что фоторобот и распечатки с камер наблюдения отдыхают. В портрете все - психологизм, черты характера, взгляд. Это было каким-то чудом. Тут и откинувшийся с зоны бывший уголовник, то есть, не знаю как, но по мимике видно, что он сидел (мы рисунок отправили в две колонии и в одной его сразу же опознали), тут и пропавшая девушка (ее фото много раз показали по тв – я не помню деталей, но после двух лет поиска благополучно нашлась после того как показали работу Виталия – сбежала из семьи в 16 лет со школьной скамьи, сейчас живет в каком-то экологическом поселении без документов с гражданским мужем и двумя детьми). Короче, самым большим поклонником творчества Виталия был Лопухов. Конечно, все это художество это было не предусмотрено инструкцией, но оно творило чудеса. (Хотя, я думаю, звездный час Витали прошел – щас распознавание по лицу, камеры везде. Его искусство было на пике лет пятнадцать назад). Итак, вернемся в наше время. О чудесах. Недели три назад, уже не помню числа, Виталя составлял фоторобот по какому-то смешному делу. Были два свидетеля – продавщица и охранник автопарковки. (Какие-то пьяные барышни ворвались ночью в ларек, потребовали пива, колбасы, и не заплатили. Потом распивали алкоголь на капоте машины на парковке и помяли капот и вроде разбили фонарь. Охранник не стал выходить из будки, позвонил в милицию. Машина выехала, но тех и  след простыл. Короче, помятая машина оказалась казенной, шофер из другого региона сразу же написал заявление). Виталий уже приготовил три портрета. Все женские и очень симпатичные. Весь отдел пришел полюбоваться. Свидетели на этот раз колебались и не сразу засвидетельствовали полное сходство. Лопухов пообещал провести розыскные мероприятия. Короче, дело дрянь, мелочь и никаких мероприятий не будет. Новенький вроде тоже любовался, потом пропал минут на десять и выложил на стол перед всеми нами распечатанные физиономии тех же женщин. Оказалось, точь-в-точь голливудские актрисы старого черно-белого кино. Тут же разразился скандал, Лопухов побелел, раздались смешки и шуточки, а новенький обвинил Виталия в шарлатанстве. Виталий встал, поправил свой шелковый шарф и сказал, что с быдлом не разговаривает. (Мне да и не только мне, было обидно. Если рассматривать всю полицейскую вертикаль, то быдло это не про нас – оперов. Я бы и не комментировал, но не могу не вспомнить. Недели две назад был в отделении на Шефской – убийство. Около полуночи, семейная ссора, брат убил брата, сразу же доставлен в отделение вместе с матерью - алкашкой. Отрицать и не думал, был пьян, уже сидевший, сразу спер у дежурного пачку сигарет со стола. В общем обычная история. Пока занимался писаниной, дежурный с нарядом травили анекдоты про ментов. Вернее, вычитывали их из какой-то книжки. Смех был такой, что стекла дрожали. Я ко всему привык, но как-то невольно прислушался. Перед прочтением дежурным сначала объявлялись категории, вроде «Самые смешные анекдоты про ментов», «Самые ржачные ментовские анекдоты», «Ментовские подколы». Рубрика «Пошлые анекдоты про ментов» произвела фурор. Фурор – слишком интеллигентное слово. Ржач – это точнее. Рубрику «Нелепости в заявлениях потерпевших» и «Критические нелепости в судопроизводстве» и «Когда шутит судья» они пролистнули. Я насторожился и взглянул на дежурного. Утирая слезы с раскрасневшегося усатого лица, он вернулся к разделу о пошлых анекдотах). На следующий день случилось вот что: в отделение зашли два человека (я их тоже видел), представили сотрудниками музея и попросили сделать пару снимков из окна для панорамы города. Отсутствие критического мышления – вот наша проблема. После любезной беседы, ничего не подозревая (тренога и фотоаппарат, а как же?) их проводили в кабинет, который они выбрали. Но это прошло на периферии моего сознания и помню смутно. Мы как раз ждали сотрудников из службы, названия которой всуе я дневнику не доверю, а когда те приехали, разразился скандал – из сейфа пропали документы, как раз за которыми они приехали. Скандал? Не то слово. На сейфе кодовый замок. Проводятся спецмероприятия: никто не выходит за периметр, у всех, даже у уборщицы и всех посетителей за день, снимают отпечатки, волокна одежды, а также экстренно прибывают эксперты и забирают образцы слюны, наверное, для ДНК. Вдруг кто-то вспоминает о визитерах из музея. Дежурный божится, что в тот кабинет с сейфом они не входили, хотя настаивали. У Лопухова нет лица. То есть, он вообще потерял дар речи. Я попадаю домой только в полночь. Допросы с полиграфом! Мы все задаемся вопросом что же было в сейфе. На следующий день перед началом экстренного совещания, мы слышим сквозь закрытую дверь как Лопухов орет «один и тот же трюк! ну почему столько абсурда сразу … сразу!!! свалилось не просто на управление, а на один отдельный отдел???» Как-то неожиданно выясняется, что Виталий не прошел все следственные действия. О нем забыли!  Фаворитизм, - вдруг послышалось. Дозвониться не удается. Дома его нет. С карты сняты все деньги – слышу я шепоток. Совещание прерывается на середине – федералы в шоке и качают головами. Лопухов проявляет инициативу – все на розыск Виталия. Все без толку. На следующий день выхожу покурить на улицу. Уже почти ночь, ухожу за угол глубоко в кусты, чтобы не маячить в глазах – все уже достало и я очень устал. Решаю просто смыться домой. Окно второго этажа открыто – вижу облака табачного дыма. Курит один из московских – ему можно и в коридоре у окна. Рядом новенький.  Вокруг сумерки, их разговор хорошо слышен. Говорит новенький, а службист подхмыкивает: «Ну, проворонили, увели у нас из под носа…угу, угу…кто знал, что они такие борзые…один и тот же трюк….какая уверенность в себе ты можешь представить.. угу, угу… ты вообще понял что произошло….угу…угу…. они просто создали копию машины времени…представляешь троллинг какого уровня….угу… создать копию машины и оперировать от нашего имени…я сам потрошил холодильник… а они вместо….. железки сделали какой-то корпорацию… типа плати взносы и путешествуй…угу… им все двери были открыты всюду….понимаешь всюду…угу…  угу.. какая сетчатка глаза…. снимай одежду и все…угу.. весь наш отдел плясал под их дудку….весь отдел.. хм…угу… одну голую бабу не могли отличить от другой…. куда уж там сетчатка глаза….угу….угу…. главное схватишь одну.. а она … я завербована вами…. а документооборота же нету…угу…угу… вообще никаких документов… даже отпечатков нельзя…. даже фото нету…или вообще скажет а я клеопатра идите нахрен….угу..угу… я лично эту клеопатру на полиграфе блин точно клеопатра…угу…угу… я ведь ее слюну сравнил с ее отцом…. так  нихрена он не юлий цезарь….угу….угу…».  На следующий день я простодушно спросил новенького прямо в лоб, что за чушь они там несли. В глазах у него промелькнуло удивление, а на губах появилась усмешка. Не прошло и секунды как он ответил: знаешь, мол, есть такая тактика мелких воришек – стоят два чела на остановке в толпе людей и начинают громко толкать какую-то чудную историю, белиберду, бред. Смысл в том, что все оборачиваются и непроизвольно начинают тебя слушать – тут и любопытство и полностью теряют бдительность, а их пособник в это время залазит кому-нибудь в карман. Главная трудность, не карманы, а чтобы история была по-настоящему бредовой, чтобы в простой в жизни ничего подобного нельзя было услышать.  Вот это просто был пример такой истории. Он улыбнулся, махнул рукой и ушел.
------------------------   ------------------------ ---------------------
 *Главред подходил несколько раз. Один раз он поймал меня на парковке и как бы между прочим просил, что там у меня в материале было написано вот про что-то там. Потом зашел ко мне в кабинет и спросил про этакое у тебя там было написано мол.
Затем он поймал меня у машины и пробурчал наподобие:
- Вот ведь не выходит у меня из головы. Суммы поистине астрономические…
Он потеребил свою бороду и оскалил свои кривые зубы. Наконец, он подсел за мой столик в буфете.
- Слушай, дорогой, думаю, что нам стоит продвигать это.
Я к этому охладел. Купальники….бедра продавщицы. 
- Слушай, ты извини, пожалуйста. Но ведь это нефть, бензин, акцизы, газотранспортная система, атомные станции – голова кругом.
Он как ребенок все показывал руками: трубы, то ли газовые, то ли нефтяные.
-  Реконструкция, ремонт, амортизация. Что там еще? Разведка. Голова кругом! Слишком глобально. И слишком много данных.
 Он показывал все руками: амортизацию, ремонт, а потом опять трубы, трубы. Впрочем, можно было все принять за трубы.
- Ты говорил, что это только одна треть! Но и это взрыв атомной бомбы!
 Он показал взрыв атомной бомбы – на этот раз у себя на голове, взъерошив седую шевелюру.
-  Это фундаментальный аналитический отчет! Кто?! Как?!
- Нашел у себя в почтовом ящике.
 Он смотрел на меня не мигая, скаля зубы. Это выражения крайнего любопытства – другим не понять его мимики.
- Так сколько хочет почтальон?
Не дождавшись ответа, он сорвался с места.
- Не могу без сладкого.
Среди других людей у стеклянной витрины долго мелькала его седая голова. Он вернулся с булочкой в руке.
- Вишневая. Ох, головы полетят, головы полетят...
 Посыпанными сахарной пудрой губами он переспросил.
- Так сколько просит почтальон?

---------------  ------------------------------------------

* Только письмо убийцы я не смог опубликовать. Нет, не из ненависти. Я запомнил письмо наизусть с первого прочтения, слово в слово, хоть оно и длинное. Я подумал, что должно быть какое-то право на забвение. Оно слишком пронзительное и интимное, интимное даже для меня. Только обрисую общее содержание: автор описывает свои сомнения, пытается оправдать свой поступок слабостью характера, что было очевидно еще в детстве. Он пытается обличить моего друга, но терпит поражение в споре с самим собой.  В конце концов, он бескомпромиссно приходит к выводу, что он человек долга. Главный мотив письма - кому бы он не поручил убийство, все равно убийца – он сам. Поэтому он решает сам совершить злодеяние, отказавшись даже от пистолета. Он выбирает нож, потому что хочет посмотреть в глаза жертве. Деньги, которые предназначались на убийство, он решает отдать нуждающимся. Причем, будет сам их искать, бродя по улицам города и обращаясь к людям напрямую. Я думаю, что он все еще бродит где-то среди нас.

-----------------------   -------------------------------

* Утром меня будил луч солнца. Несмотря на то, что окно было маленькое и стекло помутнело от времени, а мое убежище тонуло в дикорастущей зелени, луч все равно находил свой путь к моему изголовью. Я разогревал чайник на газовом примусе и завтракал простой едой. Затем я  выбирался из своего домика, садился у порога и смотрел на облака – небо и листья деревьев на его фоне, единственное, что было доступно моему взору. Но мне не требовалось большего. Я бесконечно любовался их прожилками, нежно-зеленым светом. Возможно, и я когда-нибудь стану таким листиком – безгрешным бестелесным существом, которому нужен только луч света и капля воды. Когда я опять чувствовал голод, я шел в ларек. Я перебирался через рельсы на другую сторону насыпи, где под покровом дикого кустарника и маленьких деревьев петляла тропинка. Вынырнув на разбитый тротуар у какой-то объездной дороги, я шел, скрытый толпой таких же как и я. Никому не было до меня дела. Вечером, когда опускались сумерки, я залазил на вершину насыпи и смотрел на поезда, не боясь, что меня увидят. Яркие окна с людскими силуэтами проносились мимо. Я чувствовал, что освободился от своих страхов. Все, все что произошло, казалось таким далеким. Я уже не боялся услышать позади себя зловещих шагов, мне не нужен был алкоголь, чтобы забыться. Что может опьянять больше, чем аромат трав, чье дыхание приносили  ручьи студеного воздуха, протекающие в этой августовской ночи. Однажды ночью я увидел Млечный Путь и это было для меня открытием –  как удивительно, но ведь я никогда не видел его раньше воочию и так близко - бушующую бурю созвездий, что были так далеко. С тех пор я представлял, что моя будка, мимо которой проходят поезда, это космический корабль. Куда он плывет? Куда он несет меня в этой безбрежной космической ночи? Я усмехался этой мысли и засыпал крепким спокойным сном счастливого человека.