Читаю одесского писаку (журналистом назвать не могу!) под именем morela, который пишет: «Увы, в советское время о Михаиле Воронцове основная масса людей судила лишь по пушкинской эпиграмме, а в популярной исторической литературе его выставляли как царского сатрапа, реакционера, душителя свободы. Как отвратительно это выглядит хотя бы на фоне одного события из его жизни. Когда после восстания декабристов, взгляды которых Михаил Семенович не разделял, Воронцов был вызван в столицу для дачи свидетельских показаний, он демонстративно избежал этого, формально сославшись на нездоровье. Многим тогда была известна его фраза: «Товарищей по оружию не предаю!» - ведь многие из декабристов были его сослуживцами» (1).
И, прочтя, спрашиваю: «А дальше-то что? Что было после слов Воронцова о “товарищах по оружию”?» А дальше был суд, на котором всё тот же Воронцов, будучи членом Уголовного суда, поставил свою подпись под приговором о ЧЕТВЕРТОВАНИИ тех, кого совсем недавно называл «товарищами по оружию»! И всё это в полном соответствии с пушкинским определением Воронцова как тонкого (читай: лицемерного!) ПОДЛЕЦА!!! Ну, а тем, кто не знает, что такое четвертование, я поясню: это когда палач рубит руки, ноги, а потом и голову осужденного. И при этом человек, мучаясь без отрубленных конечностей, может быть и живым. В какой-то степени это напоминает терзание львами живой жертвы, которая ими свалена, придавлена и от которой они уже отрывают кусочки плоти. Ну, да, плотоядные львы животные, плотоядные и жестокие. Ну, и что делать с жестокостью людей? А ничего кроме как признать приговор о четвертовании декабристов в качестве серьёзного документа, от которого воронологам никуда не деться!
Ну, а если смотреть не на громкие слова Воронцова, а на его дела, то можно и увидеть, как ещё задолго до суда над декабристами он, став генерал-губернатором, сразу же установил строгий контроль за всеми (не обязательно декабристами!) «неблагонадёжными», о которых регулярно докладывал в столицу и среди которых был Пушкин. Кстати, биографы порой изображают Воронцова если и не декабристом, то их частичным единомышленником, выступавшим против крепостного права. И поэтому не зря В.Удовик пишет о том, что в мае 1820-го года у Воронцова была «попытка создания легального общества с целью освобождения крестьян от крепостной зависимости». Но мы не будем отвлекаться на степень воронцовского «декабризма», а лишь ещё раз обратим внимание на то, что апофеозом «благородного рыцарства» Воронцова, конечно же, стал заверенный его подписью приговор о четвертовании декабристов.
Правда, некоторые могут и сказать: «а разве Воронцов мог не подписать этот приговор?» И тогда я немедленно отправлю их к адмиралу Николаю Семёновичу Мордвинову, который в отличие от Воронцова этот приговор не подписал! Да и вообще Мордвинов «во время суда над декабристами был единственным из членов следственной комиссии, высказавшимся против смертного приговора» (2). Вот он, настоящий рыцарь! И не зря этого смелого человека Пушкин сразу же и восславил в своих стихах:
Сияя доблестью и славой, и наукой
В советах недвижим у места своего,
Стоишь ты, новый Долгорукой.
(«Под хладом старости угрюмо угасал», 1826г.).
Ну, а чтобы уйти в современность и сказать «Да, были люди в наше время», я припомню, что и генерал Валентин Иванович Варенников в феврале 1994-го года стал единственным из подсудимых по делу ГКЧП, отказавшимся подписать предложенную ему амнистию. А представ перед судом, он всё-таки добился оправдания со следующими словами: «Мотивами и целью содеянного им были не корыстные побуждения или иная личная заинтересованность, а сохранение и укрепление своего государства, что соответствовало воле народа, высказанной на референдуме 17 марта 1991г.».
Ну, а в 1962-м году в Новочеркасске генерал М.К.Шапошников отказался атаковать демонстрантов танками и приказал войскам сдать боеприпасы во избежание случайных жертв. И как же тут не вспомнить замечательный стих Высоцкого «Но был и тот, который не стрелял» и при этом не отметить, что такие замечательные люди были, есть и, надеюсь, будут!
Однако вернёмся к нашим баранам и отметим, что после подписи Воронцова под приговором о четвертовании декабристов (а чуть позже – и об их повешении!) мы уже со значительным доверием отнесёмся к следующим воспоминаниям графа В.А.Соллогуба: «…я присутствовал на утренних служебных приемах Воронцова и потому в одно прекрасное утро находился в приемной зале. Едва наместник вошел в комнату, к нему с воплями и восклицаниями на смешанном полурусском-полутатарском языке бросился в ноги, опережая всех, еще довольно молодой татарин, умоляя его о пощаде. Жалко было смотреть на несчастного: страх, ужас совершенно изуродовали красивые и довольно тонкие черты его лица; он весь трясся как в лихорадке, и посиневшие губы его так пересохли, что он едва мог произносить слова.
-- Мм... мм... что такое, мой любезный? Да успокойтесь... встаньте... Что такое? в чем дело? -- с своей неизменной улыбкой и "протягивая ему руку" спросил Воронцов.
Татарин приподнялся и, все продолжая дрожать и задыхаться, объяснил, что его заподозревают в шпионстве. Воронцов еще приветливее ему улыбнулся и сказал, что он ему обещает сейчас же приказать навести справки, чтобы он успокоился, что все объяснится к лучшему для него. Затем, обойдя кружок представлявшихся ему в тот день военных и просителей, он возвратился к себе в кабинет и принялся за бумаги.
- Ваше сиятельство, что прикажете насчет этого татарина? - спросил наместника дежурный адъютант, присутствовавший при вышеописанной сцене.
- А, этот татарин?.. Он очень вредный, по докладам, шпион... поступить с ним по обыкновению, повесить его... - все не переставая улыбаться, возразил Воронцов.
Чем объяснить это вечно улыбающееся самообладание? …Я скорее полагаю, что им руководила высокогосударственная задача того, что людьми управлять даже тогда, когда их приходится вешать, следует не запугивая их. На характере Воронцова его воспитание в Англии оставило следы неизгладимые» (3).
Да-да, по своему западному воспитанию Воронцов, конечно, вежлив, что, правда, напоминает мне стихи Маяковского о вежливых французах: «Ограбят – скажут «Пардон, месье!», изнасилуют – скажут: «Пардон, мадам!» (примерно так). Но главное всё же в том, что и после конфликта с Пушкиным Воронцов оказался верен своему характеру, скрывавшему за внешней приветливостью подлость и жестокость!
Ну, а когда я читаю слова одесского морелы о том, что «Многим тогда была известна» фраза Воронцова, то невольно спрашиваю: а «многим» – это кому? Где источник? Где воспоминания этих «многих»? Смотрим на одесскую дату печати и начинаем вспоминать, что 2006-й год – это уже второй год, как на Украине правит Виктор Ющенко, выбравший антироссийскую политику. Ну, а поскольку для большинства россиян (тупых и врагов не считаем!) Пушкин это «наше всё», то и одесскому мореле, судя по всему, очень хотелось это «всё» хоть косвенно, но дискредитировать. Как? А за счёт восхваления пушкинского врага. И если внимательно присмотреться, то по теме «Воронцов и Пушкин» мы всё время сталкиваемся с тем, что физики назвали бы «явлением сообщающихся сосудов», т.е. когда восхваление Воронцова автоматически принижает Пушкина («клеветник!») и наоборот. И тогда нам становится понятна цель распространения мифа о Воронцове: некоторым уж очень хочется искусственно возвысить его и представить благородным рыцарем. Кстати, ведь и полное название книги уроженки Украины Оксаны Захаровой содержит слово «рыцарь» - «Генерал-фельдмаршал светлейший князь М.С.Воронцов. Рыцарь Российской империи». А для того, чтобы оправдать это «рыцарство», Захарова в упор не замечает, что не только Пушкин, но и другие современники, никакого «рыцаря» в Воронцове не видели. А почему? Да потому, что они знали его лично! И поэтому не зря князь П.В.Долгоруков, говоря о Воронцове как о человеке и признавая некоторые его способности, при этом делал следующую оговорку: «но души самой подлой, низкий придворный интриган» (4). И поэтому не зря П.А.Вяземский писал Пушкину в Одессу: «…признаюсь, откровенно: я не твердо уповаю на рыцарство Воронцова. Он человек приятный, благонамеренный, но не пойдет донкишотствовать против власти ни за лице, ни за мнение, какие бы они ни были, если власть поставит его в необходимость объявить себя за них или за неё» (5). И надо же - последние слова Вяземского оказались пророческими через два года, т.е. тогда, когда Воронцов поставил свою подпись под приговором о ЧЕТВЕРТОВАНИИ декабристов!
Кстати, а для чего Николаю I потребовался тогда расширенный состав Уголовного суда? А чтобы всех его членов «повязать кровью»! Т.е. сделать то, что обычно и делают опытные уголовники для закрепления новичков в своём сообществе, т.е. вовлекают их в какое-нибудь преступление. А уж за убийство ответственность во все времена была высокой. Но разве существует заповедь «Не убий» для таких подобострастных перед царём людей, как Воронцов? Конечно, нет! Такие в угоду царю могли подписывать любые смертные приговоры, не глядя!
Да и могли беспрекословно гробить на Кавказе 1658 русских солдат (а 3350 раненых?!) при Даргинской операции. А ведь Воронцов прекрасно знал обстановку на Кавказе, т.к. ранее уже воевал там. Кроме того, перед Даргинским походом он предусмотрительно посетил в Москве генерала А.П.Ермолова, имевшего большой опыт войны с кавказцами, который «убедил его в ошибочности стратегии “решительного удара»“. Но именно из этой стратегии исходил император, требовавший в ходе кампании 1845 года разгрома Шамиля и захвата “центра его владычества” (6). Т.е. Воронцов, заведомо зная о бесперспективности Даргинского похода, не стал возражать царю и предпочёл гибель в этом походе многих русских солдат (и даже генерала Диомида Пассека!). И за эту свою послушность он получил звание князя! Но разве всегда он был послушен и никогда не возражал царю? Конечно, нет! Ведь когда затрагивались его торговые интересы, он становился активным противником всего того, что могло им воспрепятствовать. Однако это уже тема «полу-купца» Воронцова, на которую мы пока отвлекаться не будем.
А пока лишь зафиксируем очередной его подлый умысел (знал, но не предотвратил!), возложивший на его совесть (а имел ли он её?) смерть и увечья наших солдат при Даргинском походе. Суворов же, этот настоящий герой, солдат берёг и мог бы быть хорошим примером для Воронцова, но не стал! А преувеличение Воронцовым реальных потерь его дивизии в битве при Бородино свидетельствует не только о его лживости, но и о пренебрежительном отношении к этим потерям. Знал ли об этом В.А.Жуковский, который в 1812-м году в стихотворении «Певец во стане русских воинов» назвал Воронцова «героем»? Конечно, нет, т.к. он был всего лишь одним из многих ополченцев и не мог, как Кутузов, стоя на холме с подзорной трубой, обозревать всю Бородинскую битву и хоть как-нибудь оценивать действия Воронцова. Да и вообще Жуковский к моменту написания своего стихотворения лично с Воронцовым не общался и его натуру не знал, из-за чего Пушкин и был вынужден впоследствии сказать ему: «… полу-милорд Воронцов даже не полу-герой. Мне жаль, что он бессмертен твоими стихами, а делать нечего» (7).
Однако, стоп! Вот созрела в моей голове патриотическая фраза о том, что «России такие сомнительные герои, как Воронцов, не нужны, т.к. ей и настоящих хватает», но при этом я вдруг задумался над словом «хватает», после чего сам по себе и возник вопрос: а всегда ли? И действительно, если настоящих героев в России хватает, то всегда ли хватает информации о них, которая могла бы объективно показать их подвиги и тем самым поднять дух соотечественников? А ведь не зря во время войны и других длительных катаклизмов как никогда возникает необходимость пропаганды (в хорошем смысле этого слова!) героизма, которая из-за сложности обстановки и быстрой её смены может не всегда успевать за реальностью и при этом иметь потери в своей объективности. Ну, а Жуковский-то писал о «герое» Воронцове в самый разгар Отечественной войны, т.е. с одной стороны, весьма своевременно (чем больше героев, тем лучше!), а с другой стороны, когда времени на близкое ознакомление с героем своих стихов у него не было. А именно из-за последнего и могла пострадать объективность в отношении Воронцова, положившего при Бородино чуть ли не всю свою дивизию!
Кроме того, не стоит и забывать древнюю мудрость о том, что «времена меняются, и мы вместе с ними», в соответствии с которой Воронцов как военный командир – это один человек, а Воронцов как генерал-губернатор очень большого края – это другая ипостась, с которой и довелось столкнуться Пушкину в Одессе. И вот тут нужно понимать: почему Жуковский и другие старшие друзья видели в Воронцове нечто хорошее, а вот Пушкин – нет. А ответ таков: они никогда не были в каждодневном подчинении у Воронцова, а со стороны, т.е. из далёкого Петербурга, не заметили тех изменений его личности, которые произошли после того, как он, по словам Пушкина, «Ползком прополз в известный чин и стал известный господин». В наши же дни о тех, кто, став руководителем, становится высокомерным и резко меняет отношение к подчинённым, обычно говорят: «Дай человеку власть и тогда узнаешь кто он». И это так! И Пушкин на себе почувствовал как «хорош» генерал-губернатор Воронцов в своей подлости и невежественности.
Однако Пушкин общался с Воронцовым один год, хотя вокруг хватало и тех, кто знал его много лет по совместной военной службе, а потому и мог, так сказать, «под секретом», рассказать об особенностях его бывшего «героизма». Ну, а для читателей, которые сомневаются, что с помощью бывших сослуживцев Воронцова и своего личного опыта общения с ним Пушкин мог понять его подлую натуру менее чем за год, я приведу слова настоящего героя, генерала Н.Н.Раевского, который знал его БОЛЕЕ ТРИДЦАТИ ЛЕТ! Вот письмо Раевского от 12 июля 1828-го года о КЛЕВЕТЕ Воронцова, адресованное самому императору!
"В. И. В., Всемилостивейший Государь, граф Воронцов извещает меня письмом, что сын мой, по Высочайшему вашему повелению, выслан из Одессы в Полтаву за разговоры его против правительства и военных действий, оправдываясь пред мною, что он сему не причиною. Тридцать с лишком лет я знаю графа Воронцова. Несчастная страсть моего сына к графине Воронцовой вовлекла его в поступки неблагоразумные, и он непростительно виноват перед графинею. Графу Воронцову нужно было удалить моего сына, по всей справедливости, что мог он сделать образом благородным: графиня Браницкая могла о сем просить вас для спокойствия семейного; но он не рассудил сего. Граф Воронцов богат, военный генерал-губернатор, может деньгами и другими награждениями найти кого донесть и присягнуть в чем угодно графу Воронцову. Всемилостивейший государь, сын мой не в состоянии говорить, ни мыслить против правительства; накажите его за его неблагоразумие, но не по клевете, на него взнесенной; первое может его ввести в рассудок, а последнее — погубить; если же я обманул вас, я преступник, накажите меня по вине моей! Имею счастье быть и проч. Николай Раевский, генерал-от-кавалерии".
Итак, Раевский пишет о наказании сыну (внимание!) «но не по клевете, на него взнесенной»! Но от кого же эта клевета, как не от Воронцова, который хоть и отнекивается, но, по мнению генерала, за счёт богатства и высокого служебного положения «может деньгами и другими награждениями найти кого донесть и присягнуть в чем угодно»? Власть и деньги – вот то оружие, которое использовал Воронцов для клеветы на Александра Раевского. Правда, этот Александр был ещё и родственником жены (8), что только лишний раз подчёркивает подлость Воронцова. Ну, а тем, кто сегодня не поймёт, как бы мог Воронцов выйти из конфликта «благородным образом», как раз и подсказывает его отец, генерал Раевский: «графиня Браницкая могла о сём просить вас для спокойствия семейного». Т.е. проблему можно было разрешить через тёщу Воронцова! И при этом ей не обязательно было обращаться к императору, а можно было бы по-семейному строго поговорить с Александром Раевским (а он и её родственник!) и при этом убедить его немедленно покинуть Одессу. Но «по-семейному» Воронцов «не рассудил сего», а пошёл давно проторенным им путём клеветы и политического доноса («за разговоры его против правительства и военных действий»), успешно испробованным им в отношении Пушкина и позже и таврического губернатора Куруты. И поэтому не зря генерал Раевский, посылая копию данного письма дочери, приписал: «Графу Воронцову нужно было удалить моего сына, на средства он не разборчив, что уже доказал прежде и может по богатству подкупить доносчика». И при этом не только подчеркнул слова «доказал прежде», но и сделал к ним примечание: «Т.е. Пушкина история» (9).
Но для чего я подробно комментирую письмо Н.Н.Раевского, если читатели и сами могут в нём разобраться? А для слабовидящих (или прикидывающимся таковыми!) воронологов, не способных самостоятельно разглядеть – а каким это образом в своих письмах Воронцов доносил начальству не только о Пушкине, но и о других людях? Тем более что рецидив – вещь серьёзная! Но, несмотря на это, лже-Коробьин категорически утверждает, что «ни в одной фразе и ни в одном слове писем Воронцова нельзя усмотреть даже намёка на какой-то донос». А это как смотреть - с прикрытыми глазами или же нормальным человеческим взглядом! И при этом не вызывая удивлённого вопроса типа: «Ваня, ты дурак, или прикидываешься?»
Возвращаемся в 1824-й год, когда Воронцов 22-го мая получает в Одессе письмо, от Нессельроде (датировано 16 мая), в котором сказано: "Я представил императору Ваше письмо о Пушкине. Он был вполне удовлетворен тем, как Вы судите об этом молодом человеке", после чего «незамедлительно Воронцов выписывает командировку Пушкину, а уже 23 мая направил царю рапорт о принятии им «надлежащих мер». В нём, между прочим, содержался прямой донос на А. Раевского, родственника жены, гостившего у них «без позволения начальства» (10). К сожалению, найти рапорт Воронцова от 23 мая 1824-го года мне не удалось, но в том, что он был способен донести на А.Раевского, гостившего в Одессе «без позволения начальства», у меня сомнений нет. Почему? Да потому что точно так же и тогда же Воронцов исподтишка «закладывал» перед высшим начальством не только Александра Раевского, но и своего бывшего «товарища по оружию» генерала Инзова. Вот, например, как он писал о ещё кишинёвском Пушкине, когда тот «находился при добром генерале Инзове, который забавлялся спорами с ним, пытаясь исправить его путём логических рассуждений, а затем дозволял ему жить одному в Одессе, между тем как сам оставался в Кишинёве» (11). Т.е. Инзов вместо того, чтобы держать поднадзорного Пушкина в Кишинёве и внимательно следить за каждым его шагом – «дозволял ему жить одному в Одессе».
Но может, «стукачество» Воронцова в отношении Инзова случайность? Ан нет! В том же марте 1824-го года Воронцов сообщает о Пушкине уже самому министру иностранных дел Нессельроде (а именно по его приказу, согласованному с царём, Пушкин и был направлен в южную ссылку!) следующее: «Во время моего приезда сюда генерал Инзов предоставил его в моё распоряжение, и с тех пор он живёт в Одессе, где находился ещё до моего приезда, когда генерал Инзов был в Кишинёве». Т.е. звучит уже знакомая песенка о том, что Пушкин в 1823-м году был без надзора в Одессе, а сам Инзов находился в это время в Кишинёве. Ну, плохой Инзов исполнитель указаний высшего начальства, плохой! И при этом вовсе не надо говорить слово «плохой», если о недостатках Инзова свидетельствуют конкретные факты, приводимые бдительным надсмотрщиком Воронцовым.
Но и на этом Воронцов не останавливается, а в том же письме к Нессельроде продолжает тонко подкалывать всё того же Инзова (да и Пушкина!) следующими словами: «Я не думаю, что служба при генерале Инзове поведёт к чему-нибудь, потому что, хотя он и не будет в Одессе, но Кишинёв так близко отсюда, что ничто не помешает его почитателям поехать туда; да и, наконец, в самом Кишинёве он найдёт в молодых боярах и молодых греках скверное общество». Повторю: «да и, наконец, в самом Кишинёве он найдёт в молодых боярах и молодых греках скверное общество». А ведь это тоже «камешек в огород» Инзова, который почему-то терпит вокруг себя некое «скверное общество». И при этом сам Воронцов терпит Пушкина в Одессе лишь потому, что не имеет ПОВОДА его выслать. Ну, не даёт Пушкин повода, т.к. в качестве политического поднадзорного ведёт себя хорошо! Но повод найдут в Петербурге. Тем более что основания сомневаться там в политической благонадёжности Пушкина как раз и давали многочисленные просьбы Воронцова удалить поэта из Одессы.
А что делают воронологи при оценке этих просьб? А они забывают поговорку о «тонких намёках на толстые обстоятельства», притворяются (а м.б. и есть?) глупцами, которые видят только толстые намёки на тонкие обстоятельства и поэтому никак не могут найти в письмах Воронцова доносов. Правда, и невнимательные читатели могут не увидеть этого, если не поймут, например, присутствие в письме Воронцова латинского слова «а propos», которое в переводе означает «кстати» или «по поводу». Но по какому поводу и к чему это «кстати»? Так, Воронцов в своём письме к Нессельроде от 2 мая, сообщая об установлении им через полицию и секретных агентов наблюдения за всем, что делается среди греков и молодых людей других национальностей, пишет: «А propos, я повторяю мою просьбу: избавьте меня от Пушкина; это, может быть, превосходный, милый и хороший поэт, но мне не хотелось бы иметь его дольше ни в Одессе, ни в Кишинёве».
Но кто такие эти греки, за которыми нужно было следить? А это переселенцы, вынужденные после неудачного греческого восстания переехать в Одессу и Кишинёв. Как известно, Александр I восставших не поддержал и в целом относился к ним с подозрением, что и было причиной тайного надзора за ними. И обо всём этом Воронцов знал, и поэтому, сближая вводным словом «propos» Пушкина с потенциальными революционерами-греками, ставил его в один с ними ряд. Ещё раз повторю: Воронцов своими тонкими доносами на поднадзорного Пушкина создавал для царя ОСНОВАНИЯ для высылки поэта из Одессы, настраивая императора на то, что даже и после высылки Пушкин «будет, без сомнения, всё более и более распространять те вредные идеи, которых он держится» (12). Знакомо нам такое? Да, конечно, ведь и сегодня президент США или английский премьер-министр могут без доказательств ложно обвинять Россию и применять против неё различные санкции. Главное, создать вокруг РФ соответствующую негативную атмосферу. Подобным же занимался и английский воспитанник, «полу-подлец» Воронцов. Правда, в отношении Пушкина и его друзей. В какой-то степени тут, я думаю, можно употребить и нынешнее слово «хайп», которое некоторые считают синонимом слов «ажиотаж» и «шумиха».
Но есть и ещё одно современное слово, для подхода к которому мы вернёмся к заметке, приведённой в начале данной главы, и спросим автора: а как можно было вызывать Воронцова «для дачи свидетельских показаний», если по делу декабристов он планировался как член Уголовного суда?? (Кстати, в соответствии с тогдашним российским законодательством и общемировой практикой по одному и тому же уголовному делу нельзя было быть одновременно и свидетелем, и судьёй!). Да и вообще - кто кроме императора мог вызывать действующего генерал-губернатора «в столицу для дачи свидетельских показаний»? Никто! А сам Николай I такого приказа не отдавал. Ну, а если Воронцов, считая подследственных своими «товарищами по оружию», демонстративно уклонялся он явки на допрос, то это уже и основание для того, чтоб заподозрить его в укрывательстве преступления и лиц, его совершивших. И в таком случае он должен был бы находиться, как и его «товарищи по оружию», в казематах Петропавловской крепости!
Так что сказки рассказывает нам одесский морела. Хотя и оговорюсь, что одно слово из его лживого мифа – «демонстративно», может быть уместным. Но не столько к данному случаю, сколько в целом к характеристике Воронцова, который, по меткому замечанию Льва Толстого, «обладал всей ловкостью тонкого и приятного ума, направленного на поддержание своей власти и утверждение и распространение своей популярности» (13). И поэтому я верю, когда говорят о каких-то его лживых фразах, прославляющих себя, любимого, и при этом используют слово «демонстративно», поскольку самореклама – вещь серьёзная! В то же время «распространение своей популярности», если употреблять современные слова, это пиар («пиар» - это английская аббревиатура PR, которая расшифровывается как Public Relations и обычно переводится как «Отношения с общественностью», а «пиариться» означает «заниматься саморекламой»). Ну, а когда я слышу ещё и слово «пиарщик» (а это человек, в обязанности которого входят продвижение товара, знаменитости или бренда на рынке), то сразу же вспоминаю не только Воронцова, но и пушкиниста-предателя Петра Бартенева, который за деньги своего работодателя Семёна Воронцова всячески рекламировал его уже умершего отца. В т.ч. и за счёт принижения Пушкина, который якобы раскаялся за свои эпиграммы.
Но при этом мы замечаем и то, что Бартенев пишет об этом «раскаянии» лишь в примечаниях и, как бы случайно, «забывает» указывать источник сведений, надеясь, видимо, лишь на доверие к себе как к уже известному пушкинисту. И поэтому биограф В.Удовик спекулирует этим: «Известный историк и археограф П. И. Бартенев пишет, что в конце жизни Пушкин раскаялся в сочинении этой эпиграммы. Собирая материалы к биографии поэта, Бартенев встречался и беседовал с оставшимися в живых его друзьями и знакомыми. От кого-то из них он, видимо, и услышал об этом раскаянии. От кого — неизвестно. Но вполне очевидно, что по прошествии времени Пушкин не мог не признать, что, наговаривая на М. С. Воронцова, он унизил не его, а самого себя».
А ведь ничего «очевидного» тут и нет! Тем более что и слышал-то Бартенев «от кого – неизвестно», да и напечатал свою выдумку тогда, когда многие из друзей и знакомых Пушкина уже умерли и опровергнуть ложь о «раскаянии Пушкина» не могли. Но, как при игре в испорченный телефон, Удовик добавляет от себя и свою выдумку о Бартеневе, который якобы пишет, что «В КОНЦЕ ЖИЗНИ» Пушкин «раскаялся в сочинении этой эпиграммы». Но ГДЕ это «в конце жизни» у Бартенева? Источник на стол!!! Нет? Ну, тогда и возможен ответ на вопрос Удовика: «А как быть со словами П.И. Бартенева, что в конце жизни Пушкин раскаялся в своей эпиграмме на Воронцова?» И ответ таков: во-первых, слов «в конце жизни» у Бартенева нет, поскольку их выдумали вы; а, во-вторых, да, ещё задолго до вас Бартенев, получавший в течение 27 лет деньги от сына Воронцова (за издание АКВ), запустил в своих примечаниях ложь о том, что Пушкин якобы «раскаялся в своей эпиграмме на Воронцова». И при этом, повторю, без указания источника.
Однако до Бартенева был и первый пушкинист П.В.Анненков, который при возможности указывал источники в примечаниях, и в частности, по поводу «Конька» написал: «Первые четыре строчки этой сказки, по свидетельству г-на Смирдина, принадлежат Пушкину». И, казалось бы, упоминание первого издателя «Конька» это мелочь, но именно у Смирдина уже в наше время Артур Толстяков и обнаружил запись об автографе Пушкина с «посвящением» «Конька». Но вот интересный вопрос: а где же в этом «Коньке» спрятан граф Воронцов? Я подумаю над этим, но надеюсь, что и некоторые читатели тоже.
Примечания.
1. Сайт «Одесса» страница 2 «Цветущая планета» morela «Князь Воронцов», «Сын Отечества», от 16-го августа 2006-го года.
2. Л.А.Черейский «Пушкин и его окружение», «Наука», 1988, с.269.
3. В.А.Соллогуб «Воспоминания», Л., "ХУДОЖЕСТВЕННАЯ ЛИТЕРАТУРА", 1988, с.504-505.
4. Долгоруков П.В. «Петербургские очерки…», стр.225.
5. XIII, 94.
6. Выскочков Л.В. «Николай I», ЖЗЛ, М., «Молодая гвардия», 2003г., с.313.
7. Письмо от 29.11.1824г.
8. Е. К. Воронцовой он приходился троюродным племянником.
9. «Прометей», т.X, М., «Молодая гвардия», 1975, стр.76.
10. Май 17, 2014, Тайна поездки Пушкина «на саранчу». Газета "Вечерний Николаев" Анатолий Золотухин, председатель Пушкинского клуба.
11. Письмо П.Д.Киселёву от 6 марта 1824-го года.
12. Из письма от 11 июля 1824г. Нессельроде к Воронцову.
13. См. «Хаджи-Мурата».