— Я некрасивая, когда плачу.
Она солгала.
У меня тогда был тяжелый день. Пришел, скинул галстук, а когда она начала вертеться вокруг с обыкновенным натянутым оптимизмом, сказал со всей низостью:
— Вот шизанутая. Достала!
Не хотел говорить так. Не имел в виду. Слова сами с цепи сорвались, потому что устал мотаться. Язык просил разрядки. Не важно какой. Так и вышло. Устал. Вовсе не от нее. От себя, скорее.
Я не мог простить себя за эти слова, а она сделала это мгновенно. Но все же заплакала и стала тереть глаза до покраснения.
Она была сильной. Все это знали. Еще до того, как познакомился с ней, был наслышан о ее твердолобости. «Совсем не прирученная. Еще и бодается», — говорили. Любой бы восхитился.
Мы встретились на вечеринке, и я притворился, будто ни разу не слыхал имени и не жаждал увидеть ее в лицо. Вел себя нарочито равнодушно и как бы судьбоносно возникал подле нее весь вечер.
Потом ее подруга перепила, и она попросила меня помочь. Я нес ее подругу на спине до их (тогда еще) квартиры, а она сама шагала рядом и пыталась выспросить моих любимых музыкантов. А ты часто ходишь в галереи? Слышал, что сделала такая-то? Покупаешь картины?
— Боюсь, я привык отмалчиваться, — извинялся, если она жаловалась на мою замкнутость. Мы шли под безмолвием многоэтажек и летним треском фонарных столов. За весь путь она не сказала ни единой банальности.
— Еще встретимся, — бросила на прощание.
Как я сказал, она была очень упрямой. И дикой. Лишь слегка не дотягивала до слухов о себе самой.
Говорят, с такими счастья не построишь. Будешь мучиться в бедности, постоянных изменах и ссорах. Это напридумывали люди, вроде меня, дабы оправдать собственное бессилие и облегчить навязчивый груз ответственности. Люди, полные жизни, вызывают лишь всеобщее недоумение и жажду подвоха.
В тот самый момент, когда мне пришлось тащить на спине тоненькую с виду ее подругу с несвежим нетрезвым дыханием, я был отмечен тем самым весом, новой обязанностью. Я должен был запомнить, какой она была, и непрестанно напоминать ей об этом. И быть рядом, прежде всего.
«Не люблю банальностей», — говорил я себе. — «Терпеть не могу обыкновенные отношения». Что-то пошло не так. Я потянулся к ней, потому что она была безудержна, но все-таки обманулся. Отсиживаться дома с тарелкой супа оказалось очень даже приятно.
Пожалуй, это было самое лучшее, что со мной происходило.
В тот день я сорвался от безнадеги. А она могла бы стерпеть, если бы прохожий плюнул ей в лицо и испортил бы туфли, а потом виртуозно поставить его на место. Или послать, раз такое дело.
Однако мои крики били были для нее, как нечто ощутимое и болезненное, потому что я знал ее слабой, и она была полностью открыта и беззащитна.
Она заплакала, может, и не из-за меня, но именно я нажал спусковой крючок и именно я видел ее слезы.
— Я устрою тебе самую шикарную выставку за десятилетие, — пообещал я, когда мы впервые сблизились.
Я думал, поэтому она мне и доверилась, поэтому не посылала, если я случайно проливал краски или портил кисточки. Я сделал ее мечту своей целью. Да и «музил» всем своим присутствием. Чем-то напоминал собой Галу.
И еще не бросал слов на ветер:
— Люди в моих кругах болтают без умолку об искусстве. Будто болтовня оно и есть. Устраивают шум, но ни черта не создают, — шептала она, если расстроенная выпивала после неудачной встречи со знакомыми художниками. — Направления, течения, кружки… — она мычала. Засыпала.
Мы же были абсолютно простыми: ходили в супермаркет, стирали белье, платили налоги. Не бунтари, не идолы. Как будто бросили в ближайший мусорный бак таинственность, возвышенность и прочую показушную дребедень.
Но в остальном мы были совершенно непознаваемыми.
Она заплакала, и я очутился с ней на диване.
— Ничего не продал?
— Нет.
— А выставить согласились?
— Пока никто.
Она всхлипнула и погладила меня по голове, будто успокаивала. Я заправил ей отросшие волосы за уши и вытер глаза.
Может, я ошибся?
Может, она открылась, потому что я понес ее подругу, хотя сам смертельно устал? Мы ведь тогда были знакомы от силы пару часов.
— Я закажу нам что-нибудь поесть, — предложил, успокоившись.
Ее лицо пятнами покраснело и опухло, а глаза блестели прозрачной глубиной лившихся из них слез.
И все-таки она была красивой.