Большие надежды

               

 Каникулы....  Если б они  остановились и зависли в знойном, пахнущем  необъятной   свободой, пространстве!  Хотя я и стараюсь отгонять мысль  о школе, страх перед ней  неумолимо стоит за спиной. И чтобы его поубавить, я иногда открываю учебник, с отчаянием разбираю правописание гласных и согласных,  но через неделю опять  забываю правила. Но неудовлетворенность  собой я с лихвой  покрываю работой на грядках. До головокружения размахиваю кетменем, пропалывая длинные грядки картофеля. В этом году в лунки при посадке мы кидали побольше «семенных» картофелин. Это я матери посоветовала кидать по четыере... Вспотев, оглядываю  чистые, без сорняков,  ровные ряды. Закончив работу, захожу  в дом. В доме что-то происходит. В полутьме после яркого солнца не могу разглядеть гостя. В  комнате сидит отец.
 В  полумраке  плохо видно его лицо.  На душе защемило, и все вокруг  окрасилось в серые тона.  Изучающе вглядываясь в мать, он убеждает:
– Нюра, новую жизнь начнем – все будет теперь по-другому ...
– Да уже не знаю, – кривит душой мать, – я вроде уже привыкла одна... – Вот  и  летнюю кухню  пристроила, – пытается  переключить внимание отца. Кухня – наша общая гордость. Три стены,  сбитых из кусков фанеры и «шабашек» – как мать называет обрезки деревянных планок из столярки. Крытая тремя жестяными  листами крыша. Даже можно и в дождь сидеть под ней и смотреть, как рядом с тобой  стекают сверху страшные  потоки  и бегут по двору. А ты сидишь неуязвимо.  А летом красные поспевшие яблоки стучат по ней и скатываются во двор.   Мы сидим  за столом, и мать ставит перед нами чашки с борщом. Чувство  домашнего  уюта и  торжества переполняет душу.
– Нет, в примаках  не жизня, намучился я,  Нюра, –  жалуется отец. Намучился... Конечно, немного попраздновал... С Олькой тоже жизни нема: не, думаю, видно  надо домой!  Плохо без своего угла...
Позади матери, за спиной, уткнувшись в кровать, захлебывается горьким плачем Гала.
—Мам, – подняв лицо к потолку и хватая воздух, – не принимай папу, опять все будет по-старому!
– Гала, перестань плакать! – мать вытирает ей подолом зареванное  лицо. – А вот  мы посмотрим, – многозначительно глядит на отца,– как это  будет по-новому...
– Нет, я знаю, все будет, как и раньше! – голосит она.  – Не принимай папу!
– Гала, не плачь: все будет хорошо теперь, – уже и отец ввязался в убеждения,– вот посмотришь!
– Нет, ничего не будет хорошего, – упрямо твердила  она, захлебываясь в слезах, подвывая на всю комнату.
– Гала, перестань, все в жизни меняется, и люди тоже! – утешала мать. - Отец тоже теперь изменился...
 – Нет, не изменился!
А я все же верила. Я уже позрослела, и отец не казался мне таким непереносимым.   
– Да может, и вправду изменится – пожил в примаках, посмотрел да сравнил, как оно, – сделала вывод и Колькина мать.
 .
Отец принес ружье, гармонь, ящик с инструментами и полмешка своих вещей.
Перво-наперво он матери отдал свою получку. С базара они принесли две новые табуретки. Мать купила тюли на занавески.   Перемены в поведении отца стали заметны, да и  в нем самом. Оживленный, немного суетливее обычного, подправляя забор,  подтаскивал  рубленые ветки тополя,  с готовностью приносил  воду из колодца. Ночью вместе с матерью поливал  грядки. Огороды летом в нашем селе поливаются по очереди, а ночью арык свободен. Иногда селяне ссорятся из-за воды. Я очень  люблю ночью поливать огород. Светит луна, отливают серебром арычки воды между грядками и едва слышное журчание будит онемевшую полночь. Отец в резиновых сапогах, утопая в размоченной земле, перекрывает воду с одной грядки на другую.
От предчувствия новой жизни под желудком все щекотало и сворачивалось. Дни были наполненные маленькой радостью перемен. В душе у меня все таяло.  И приятно тонуть в этом основательном ощущении покоя и  установившегося порядка.
– На тракторе кто хочет покататься? – спрашивает отец днями позже. На лето он пересел на четырехколесный трактор «Беларусь» с рулем, как у машины и не с рычагами как у  старого страктора. – Мы! – закричали сестры. Отец по очереди катает младших сестренок.   Мать, прибегая с работы, кидалась  как челнок  со двора в дом. Ее подошвы, казалось, не касаются земли. Она наметила планы и делится с отцом. Через время, я как-то  заметила, что с вечерами отец опять делается подавленным и потерянным. Может он, как и я  не переносит захода солнца.  Иногда закинув ремень, пробует играть на гармони, но  помучив пуговицы, ставит ее  на полку.  А потом и вздохи  частые вернулиь к нему. Видно что-то тяготило его и какое-то отчуждение  стало исходить  от него, когда мы все собирались в доме. Может, привык к тишине и покою там, в чужой семье.
– Слушай, Нюра, – обратился он к матери, – а давай-ка  мы съездим покупаться на Сталинский пруд?
Я обрадовалась: – Мам, конечно поезжай!
– Да куда ехать, вы же знаете, я плавать не умею и боюсь воды, – улыбнулась она.
– Да я баллон прикачу от «Беларуси» и поедем, – успокаивает отец.
– Поезжай, мам! – загорелась я, – Нинкины родители ездят иногда,– соврала я.
– На Сталинский? – удивилась мать.
–Да, на Сталинский! – подтвердила я.
– Ну, посмотрим, вот только бочку огурцов засолю, и поедем, – загорелась и она.
Я знаю этот пруд. Мы с классом ездили на бортовой машине на экскурсию.
Круглое, глубокое зеркало под самыми горами со всех сторон окружено высоченными  зелеными камышами. Сквозь их роскошные заросли до воды не сразу доберешься. Охотников купаться в холодной родниковой воде немного, но иногда селяне ездят туда пострелять диких уток.
На кончиках камышей коричневые молодые качалочки из куги, и мы, наломав, попривозили их домой.
– Мам, ты не знаешь какая там красота! – хвастаюсь я своими познаниями.
– Да, надо бы хоть раз выбраться на природу, – соглашается она.
Отец не заставил себя долго ждать. Привез большой черный баллон. Колька с пацанами теперь катили его на пруд и катались на нем.
– Мам, ну когда вы поедете? – спрашивала я мать, боясь, что отец передумает.
Отец тоже стал нервничать: – Ты же собиралась ехать!  Давай съездим, а то скоро уже Илья в воду..., – говорил он, глядя   как-то вопросительно  пристально.
– Да работы много, даже уже и  не знаю.., –  начала отступать мать.
Меня возмутило теперь материно упрямство.
– Мам, – злилась я, – вот ты сама виновата, что отец от нас уходил! Всегда ты так!
– Да поймите вы, времени совсем нет, – уже оправдывалась мать: – работы непочатый край! Думала, выберусь...
Я заплакала:
– Вот всегда, мам, с тобой ничего нельзя решить. Потом на отца обижаешься! Вместо того, чтобы поддержать семейные отношения,– ввернула я  такие грамотные слова,– ты как назло делаешь.
– Да что вы напали на меня с этим прудом. Может, на другой год? – защищалась мать.
В середине августа уже похолодало. Видно было, что мать так и не соберется. Наш пруд уже был холодный, чужой. На пруду теперь никого нет. Плавают на поверхности кое-где длинные, пахнущие гнилью водоросли. Разводим их руками и, окунувшись в почти ледяную воду, застучав через несколько минут зубами, мы с Нинкой вылазим, потеряв всякую охоту купаться.
А на Сталинском и подавно холодина!
– Ма, уже поздно на пруд ехать, – сказала я при отце, чтобы упрекнуть мать.
– Так ты что – уже совсем передумала? – подозрительно  взглянул он.
– Да ты же  сам видишь – времени  совсем нет.  Несколько дней он  пытался уговорить, но мать  не соглашалась. – Отец, не на шутку рассердился, плюнул в сердцах и вышел во двор курить.
– Ты сама виновата, мама, из-за такого пустяка, – продолжала я упрекать, – теперь в доме будет скандал, а если б ты поехала, так ничего бы и не было!
– Да я же две формы вам раскроила, а шить кто – Пушкин будет? – спрашивала мать, – а я потеряю целый день: Люда в этом году идет в первый класс.
Теперь уже из-за материного упорства в доме напряжение. Отец после ужина идет к бабе Устье и приходит к ночи.
– Гроши там остались еще? – неожиданно спрашивает он мать.
– Да, осталось немного...
– Дай, мне нужны гроши. – Отец называет деньги «грошами» по-украински.
Мать принесла оставшиеся деньги. Я растерянно смотрю на отца. Когда отец, забрав деньги, вышел, мать с горечью сказала:
– Ну вот и права Гала – ничего не изменилось...
Сбрасывая обувь, отец всегда корчится от натуги и почти кидает ее к порогу. Это его привычка. Обозленный на жизнь, он как бы вымещает обиду на ней. Ночью я опять приподнимаю голову над подушкой и вслушиваюсь в их приглушенный нервный разговор. Отец пришел навеселе.
– Зря вернулся, – сознается отец.
– А что не так? – выспрашивает мать, – все началось хорошо. Ты скажи, что я не так сделала?
– Аа, все не так! – раздраженно отвечает он, не желая пояснять.
– А я знаю, – говорит мать,– что у тебя не так.
– Ну, и скажи? – ждет отец.
– То, что не выгорел твой план.
– Какой? – вскинулся отец.
– Ты же утопить меня хотел – разве не  правда?
Возникла долгая пауза.
– Догадалась... – наконец, как бы обрадовавшись, оскалился отец. – Я всегда знал, что ты поумнее меня...
– Поумнее будешь, как четверо детей на мне...
Отец встал с кровати и потянулся за кисетом.
– Знаю, ты запланировал скинуть меня с баллона. Наш амбар тебе нужен был, а не мы...  А пришел, я сначала  поверила....
– Фуу ты... – только и произнес отец.
Я обмерла. По телу прошел ток, и я, зажмурив до боли глаза, сжалась комком на кровати. Передо мной в моем болезненном воображении  со всей полнотой встала чудовищная,  яркая до  подробностей картина.
Ровная безупречная гладь воды. Отец, выкатывая из камышей баллон, помогает матери на него залезть. Баллон медленно, прощупывая поверхность, движется к середине. «Эх, красота!» – говорит отец, оглядывая внимательно пруд. « А я ведь  еще такой красоты и не видела!» – восторгается мать, глядя на открывшуюся перед ней панораму.
Ровная, как выглаженная, с легким свинцовым отливом вода, недвижна. Неожиданно и торопливо подует, будто на молоко, легкий ветерок, и побежит по ее поверхности едва заметная рябь. Заиграют, запрыгают по ней  блестящие перышки. Через время успокоится, выровняется поверхность – и уже нет и следа неловкого вторжения. По пояс в воде, щетиной стоит, почти не шелохнувшись, стена расчесанного зеленого камыша. Только негромкий плеск воды под баллоном нарушит тишину над остановившейся гладью, да утка по ошибке крякнет и тут же, спохватившись, замолкнет. Опрокинутое бездонное небо застыло в зеркале пруда. Отдыхает природа, отдыхает душа.
«А я не хотела ехать» – упрекнет себя мать, с благодарностью взглянув на отца. И жизнь теперь ей представилась совсем по-новому. Она разбудила в ней какие-то незнакомые чувства.
Свобода и желанный покой во всей природе. И ей кажется, что душа ее исцеляется от какого-то тяжелого душевного недуга. И она черпает теперь запас огромной, внутренней силы и выжившей надежды.
«Здесь на природе и ощущение жизни другое» – радуется она, – живем, а жизни и не видим» – смотрит виновато на сосредоточенное лицо отца.
«Да, правда – жизни не видим» – рассеянно улыбается он, и мышцы на лице как-то неестественно натягаваются.
Мать, захваченная  состоянием раскрепощенности, откинувшись слегка назад, пропускает воду между пальцами. И ей кажется, с этого дня сдвинулось что-то невидимое в ее непроглядной и бесцветной бытности. И ум заработал  свежо и толково.
«Должно, должно же быть впереди что-то хорошее»...
«Приедем домой, – мечтательно начинает она, – загадывать не буду, но ...»
Отец вдруг решительно, со всего размаху, обеими руками резко толкает ее в грудь, едва удержавшись сам на баллоне. Ойкнув от неожиданности, она опрокидывается навзничь и, прочертив ногами полукруг,  исчезает под взбунтовавшейся водой.
Отец, вытянув шею, испуганно смотрит вглубь. Через минуту вода расступается и мать, с расширенными от ужаса глазами, захлебываясь, отчаянно бьет руками по воде, пытаясь дотянуться до баллона. – Гриша, помоги, Гриша! – кричит она в ужасе, ничего еще не соображая и, пытаясь удержаться, бестолково шлепает ногами и руками, судорожно глотая воздух пополам с водой.
– Помоги! – пытается протянуть ему руку и, глотнув воздух, уходит опять под воду.
Отец разворачивает баллон, крутясь в нерешительности. Пролетело несколько встревоженных уток, хлопая крыльями. Сам воздух всколыхнулся, задрожал предчувствием  беды.