Трушников – старинная русская фамилия. В ней запечатлелась память о далёком предке, носившем прозвище Трушник. В наши дни такое прозвище звучит непонятно, однако несколько столетий назад оно было понятно каждому жителю западных русских земель. В смоленских и новгородских говорах встречалось слово «ртутить», означавшее «давить, толкать, теснить». «Трушник» - тот, кто умеет «трутить».
Своим появлением подобное прозвище обязано старинной русской потехе – кулачным боям. По воскресным дням парни сходились где-либо на ровном месте – на просторной площади, на льду реки – и сражались «стенка на стенку», без злобы и жестокости, не калечили друг друга, упавших не били. Дрались ради того, чтобы размяться да показать молодецкую удаль. Кто сбил противника с ног – тот и победитель. В таком бою ценилось умение «трутить» - надавить, толкнуть, чтобы соперник упал. Крепкий парень, обладавший этим ценным умением, получил прозвище Трушник. От прозвища было образовано отчество Трушников, которое закрепилось за сыновьями Трушника, перешло к внукам и постепенно, передаваясь из поколения в поколение, превратилось в наследственную фамилию.
Есть и другой вариант – от слова «трусить, трушить (трясти)- есть такой термин у мельников.
Одно из ранних документальных упоминаний фамилии Трушниковых связано с примечательным историческим событием – путешествием Николая Спафария в Китай. В мае 1675 года из России в Пекин было направлено посольство, которое возглавлял Николай Гаврилович Спафарий – молдавский боярин, перешедший на службу к российскому государю. Посольство начало свой путь из Тобольска, дипломатов сопровождали Тобольские казаки.
В «Росписи служилым людям, кои с посланником Николой Спафарием в Государство Китайское посланы» значится «Ондрюшка Трушников, казак литовского списку». На пути из Тобольска в Пекин посольство изучало неизвестные земли, горы, реки, озёра. Путевые заметки Николая Гавриловича Спафария и составленные им карты сохраняли научную ценность в течение нескольких столетий.
Память о талантливом учёном и дипломате бережно сохраняется у него на родине в Молдове. Помнят о нём и в России.
Но о казаке Трушникове, сопровождавшем дипломата и делившем с ним опасности и тяготы похода, история сведений не сохранила.
Трушников был одним из многих русских людей, верно и преданно служивших Отечеству. Подобные ему «служилые люди» не раздумывая, шли туда, куда прикажет государь – на охрану границы, на ратное дело, в дальний поход по неизведанным землям.
Точных сведений об Ондрюшке Трушникове нет, существуют только предположения. «Казаками литовского списка» в те времена называли выходцев из Великого княжества Литовского, поступивших на русскую службу. Среди них были литвины, поляки, русские. Возможно, «литовский» казак Трушников был этническим русским, уроженцем Смоленска. В письменных источниках Смоленщины фамилия Трушниковых отмечается с древности. Так, например, в писцовых книгах Смоленского края за 1500 год значится землевладелец «Павка Сенькин Трушников». В окладных книгах Смоленска отмечен «Васька Фомин Трушников, пушкарь» (1609 год). Может быть, Ондрюшка тоже был урождённым смолянином, а «литовским казаком» оказался в силу обстоятельств: с 1404 по 1514 год древний русский город Смоленск принадлежал Великому княжеству Литовскому, а с 1611 по 1667 – Речи Посполитой.
Вероятно, после успешного завершения дипломатической миссии Трушников возвратился в Тобольск и остался там навсегда. В документах «Тобольской приказной избы» за 1694 год отмечен казак Андрей Трушников. Может быть, это он – Ондрюшка Трушников из экспедиции Спафария. Фамилия Трушниковых, в целом редкая для России, в Тюменской области считается привычной, и особенно часто встречается на берегах Тобола. Вблизи Тобольска была деревня Трушниково.
Наверняка не бедными были Тобольские потомки Ондрюшки Трушникова, потому что в подгорной части Тобольска стояла большая церковь, построенная на пожертвования кого-то из прадедов. Есть упоминания и о том, что гоняли Трушниковы обозы с рыбой да мехами в центральную часть России.
А на горе, в Тобольске, есть кладбище, так там, недалеко от могилы Муравьева стоял большой дубовый крест, на котором было выжжено – Трушников, но, к сожалению, годы жизни и имя на нем ушли из моей памяти. Сын недавно разыскал могилу и выяснил, что там прадеды лежат - Александр и Евгения. Он поставил им памятник.
Из семейных преданий запомнилось: когда деда Ивана призвали на первую мировую войну, он воевал на территории Польши, где встретил красивую полячку из небедной семьи. Любовь была такая, что пригрозив шашкой, он заставил ксендза их обвенчать. Католичку с православным. Так что с войны дед вернулся женатым человеком.
Прадеда родители отселили, выделив ему землю. Он отстроил дом, да не какую-нибудь развалину, а дом, который простоял до 70-х годов двадцатого века. Папа мне его показывал.
Потом по какой-то причине дед мой с родителями поссорился, и переселился в маленький домик по соседству, где родили они с бабушкой моего отца и четверых моих дядей и тетей. В этом доме, по рассказам, частенько собирались сосланные анархисты.
В начале войны дед сказал, сидя на скамеечке у дома, что видимо немецкие танки сильнее наших, раз остановить их не можем, а кроме того, имел неосторожность сказать, что в темноте работать невозможно (они работали на воде, в сарае, с бревнами, а из освещения была слабенькая лампочка под потолком) В эту же ночь его забрали, судили и посадили. Из тюрьмы он уже не вернулся, бабушка говорила, что приходило извещение, что он умер от заболевания то ли сердца, то ли легких, то ли от дизентерии.
Как недавно выяснил сын, похоронен он во дворе Тобольской тюрьмы.
Все ребятишки в семье с детства выполняли тяжкие для детей обязанности. Так, я никогда не понимал, почему мы не ездим за грибами, но отец много позже рассказывал, что, оказывается, их, совсем еще крох, отправляли в лес за грибами, на заготовки, на весь день. Возвращаться надо было с полными корзинами по жаре, без средств от комаров, голодом. Так что лесом он был сыт на всю оставшуюся жизнь.
Воспоминаниями о войне, папа поделился со мной только тогда, когда мне исполнилось 18 лет (опасался, что проговорюсь о его плене) и поэтому собирал я его воспоминания по крохам и возможно что-то напутал с названиями городов, но пишу, как запомнил.
До призыва в армию папа обучался в ветеринарном техникуме города Тобольска.
Занимался спортом довольно активно. Одно время был чемпионом города по французской борьбе – эта спортивная подготовка помогла ему впоследствии выжить.
Затем - армия, и война, в которой он был с первого дня. В середине июня, из Елани на запад, отправили эшелон, где и был отец в качестве ветеринара конного подразделения разведки.
В поезде, возможно, вблизи Невеля, им зачитали заметку в газете, что наше правительство не стягивает силы к западной границе. А 22 июня, вблизи города Белая Церковь эшелон разбомбили. Это была первая бомбежка в череде многих. Папа рассказывал, что особо жутко было, когда немцы сбрасывали пробитые бочки из-под горючего. Несется такая громадина на тебя, визжит, воет, ну думаешь - точно конец, а она грохнется об землю и тишина. В общем, резвились немцы. Сбрасывали и колеса от тракторов и прочее - на нервы давили.
И началась эпопея - о подобных историях написано немало. Уцелевшие красноармейцы собрались, и потянулись на восток, а что еще делать, кони побиты, а вместо оружия – мешок подков у старшины. Появился командир. Собрались вокруг него и отступали до тех пор, пока он не приказывал: «Будем стоять здесь и ни шагу назад», а надо сказать, что оружием они к этому времени уже разживались.
Вот и копали окопы и блиндажи, не смотря на то, что в паре километров позади, находился оборудованный рубеж обороны. Но кто об этом знал и к тому же «ни шагу назад!», и снова и снова отражали атаки немцев до тех пор, пока не оставалась горстка бойцов, без офицеров, практически безоружных и тогда снова начинали отступать, пока не объявлялся командир и не приказывал: «Стоять здесь! Ни шагу с этого рубежа!». Так продолжалось до сентября. Кучка оставшихся в живых забрела в огромное болото.
И вот сидят они в болоте в няше по горло, а немцы стреляют над головами и недвусмысленно приглашают, снижая прицел, выбираться: «Русс ком, ком!» и куда деваться?
Вывели их на дорогу, а там бесконечная колонна наших пленных. Первый ночлег - запомнил он на всю жизнь. Набили их, как сельдей в бочку, в полуразрушенную церковку, так плотно, что если умирал кто-то (были среди них раненые), то упасть не мог, так и стоял со всеми до утра. Рассказывал он, что стоит рядом пленный, дрожит, трясется, а потом затихает - ну все отмучился. После этого смерть была рядышком с отцом все годы войны. Просыпается в лагере, на нарах, слева умерший, справа умерший, а он живой!
Первый лагерь - просто котлован, обнесенный проволокой, с пулеметами на углах и огромная толпа красноармейцев. Попытка пленных закурить, или вскипятить воду в банке, на крохотном костерке незамедлительно наказывалась очередью из пулемета, от которой гибли все, кто находился рядом с нарушителем.
Пленные сбивались в «колхозы» по 2-3 человека. Так было проще. Во-первых, кусок территории проще защитить, особенно, если он сухой, желающих его занять было много. А не отобьешь, спи потом в луже. Увидел папа, что люди умирают, как мухи и совершил свой первый побег, в череде многих. Сговорились из колхоза, втроем. Наметили ориентир-лесок невдалеке. Выбрались ночью за проволоку, папа удачно, а потом сзади началась стрельба, видимо заметили.
Ждал папа несколько часов, но к лесочку больше никто не пришел. Спустился к берегу реки, наткнулся на полузатопленную лодку, забрался в нее и начал тихонечко подгребать вниз по течению, в полном тумане, уснул, а когда проснулся - лодка уткнулась в опору моста, а наверху - хохочущие немцы: «Русс ком, ком!» Куда деваться? Выбрался. На первый вопрос – «ты из лагеря?» благоразумно ответил, зная, что за побег расстреливают: «Найн, аус вальд». Поверили, а может, поленились убить и вернули в лагерь – вот отсюда и начались скитания по концлагерям, в которых он так и промучился до 44 года.
В это время он уже был в концлагере на территории Восточной Пруссии. Там он заболел тифом, но выжил, хоть и нелегко это ему далось, но здесь пригодилась довоенная физическая подготовка и неприхотливость во всем.
Отобрали его в числе немногих и вывезли на железнодорожную станцию - где и продали фермеру. Посмотрел тот на папу, а тот худой, облезший после тифа, брезгливо поморщился, но пощупал мышцы на руках и ногах, посмотрел зубы и довольно сказал: «О! Зер гут!» и купил.
У фермера отец в полной мере узнал, что такое немецкий «орднунг». И настолько его вбили, что уже в своем доме в Тюмени огород делал так - вскапывал всю площадь будущего огорода, а потом, размечал шнурочком дорожки и протаптывал их, шириной в одну ступню!
А еще - первое, что он сделал в своем доме - это откопал блиндаж в один накат, настолько плотно сидела в человеке война. Долго стоял этот блиндаж - не помню, когда его убрали. А тогда жили в блиндаже курицы и голуби, а потом и кролики, и там очень интересно было играть в войну.
Жил он у фермера с двумя друзьями, но хоть не убивали и от голода не умирали. Жили там до тех пор, пока совсем близко не услышали они с друзьями канонаду, и тогда уже бежали от фермера, навстречу нашим войскам.
Встретились с передовыми частями, где командир сначала приказал их расстрелять, как предателей, а потом, узнав, что папа его земляк отправил всех в СМЕРШ.
В лагерях у немцев был он и розгами бит, и собаками травлен, одно время мишень носил на груди и на спине, так отмечали тех, кто склонен к побегу, но не обидно было - враги вокруг, а в СМЕРШЕ, свои уничтожали тех, кто в плену выжил. И задавал отец себе риторический вопрос, а кто был виноват, что они без оружия и командиров были брошены против отлично вооруженного противника, имеющего кроме лозунгов, еще и опыт ведения боевых действий! Они ли простые красноармейцы были виноваты в том, что попали в плен? И за что тех, кто выжил, надо было, потом добивать?
Прошел он СМЕРШ, перед строем им объявили, что они предатели Родины и поэтому кровью должны искупить свою вину. И вперед ребятки в штрафроту. Надо сказать, что одного из троих беглецов комиссовали – по ранению в пах, он был из Керчи, а второго случайно застрелили во время построения.
Войну папа закончил в госпитале в 45-м, куда попал после того, как принимал участие в штурме Кенигсберга, уже, будучи командиром пулеметного расчета – и немецкую пулю у позвоночника и раздробленный локоть унес с собой в могилу.
Вспоминал, что при штурме почувствовал сильный удар в бок, но боли не было и только из-за того, что рука перестала слушаться, понял, что ранен. Заскочил в подвал, набитый гражданскими немцами - они там налеты пережидали, в это время забежал в подвал и наш пехотинец, спросил, нет ли патронов? Папа говорит: «Возьми диск!» Тот посмотрел, да говорит: « Да! Бог тебя хранит!» Оказывается пуля, раздробив локоть, сплющила диск и рикошетом вошла в бок, там и осталась на память.
В госпитале много позже, хирург сказал, что трогать ее не стоит - в очень неудобном месте стоит. И вот сидит папа в подвале, канонада за стенами умолкла и в этот момент из–под кровати - подвал был оборудован для пережидания налетов, выбирается огромная немецкая овчарка, каких папа уже навидался. Приготовился он подороже жизнь продать, а она спокойно обратно залезла. А тут уже и наши подоспели. Так что победу папа встречал в госпитале. После госпиталя, в течение года проработал на трофейных складах, но привез с войны только бритву «Золинген».
Помню, как он ее правил на двух ремнях толстом и тоненьком, привязанным к кровати и только потом аккуратно брился. Я по детской глупости подточил этой бритвой свои карандаши и помнится, на своей заднице опробовал оба ремня, но бритва была загублена, и брился потом отец электрической. Правда, никогда о моей глупости не вспоминал.
Демобилизовался, приехал в родной Тобольск, а по дороге узнав, что бывшим пленным одна дорога - в советские лагеря, скоренько продал дом, взял мать и, рассудив, что вдалеке найдут сразу же - чужой на виду, перебрался поближе, в Тюмень, где, как ветеринар и устроился на мясокомбинат.
На пароходе же, уезжая из Тобольска, он и встретился с моей мамой, которая возвращалась из эвакуации, познакомились, а в Тюмени и поженились. Немалую роль в сложившихся отношениях сыграло то, что у мамы украли чемодан со всеми вещами, документами, деньгами и скудными харчишками. Очень она жалела потом всю жизнь альбом с фотографиями и медаль «За доблестный труд в 1941-45 году».
Так и взяли папа со своей матерью шефство над симпатичной растерянной девчушкой. У обоих ничего не было - начинали жизнь сначала.
Построили дом, разбили сад, огород, развели кур, голубей, кроликов, родили двух детей. Но память о плене угнетала отца всю жизнь. Даже мне он рассказал об этом, только тогда, когда мне исполнилось 18 лет - не дай бог проговорюсь где-нибудь. И впоследствии, работая на мясокомбинате, какие бы повышения не предлагали, помня о плене (не хотел высовываться, чтобы не посадили), папа оставался простым лаборантом и только впоследствии принял предложение стать начальником колбасного цеха. И насколько же жизнь приучила человека таиться, что только в последние дни его жизни мы с удивлением узнали, что он прекрасно знает стихи Фета и Блока и помнит наизусть «Евгения Онегина».
Не могу не упомянуть о родном своем доме, который был выстроен отцом. Приехав в Тюмень, молодая семья Трушниковых, устроилась на работу - папа на мясокомбинат в ветлабораторию лаборантом, мама радистом на рыбозавод. До 1955 года они снимали жилье, а когда уже видно было, что в семье скоро будет еще один ребенок, принимать жильцов перестали. И вот здесь папа ни с кем, не посоветовавшись, бухнул, все сбережения семьи и купил старинный деревянный дом, почти сгнивший - еще до революции в нем был трактир.
Когда дом стали поднимать, чтобы сменить сгнившие нижние венцы, он просто рассыпался, едва не задавив отца. Но делать было нечего, и начал он возводить на этом месте новый дом. Отец мой отличался кристальной честностью, и там, где можно было, просто взять (украсть), предпочитал купить. А все квитанции мама моя бережно собирала и хранила (пригодились и до сих пор они хранятся). В общем, дом он построил. А было так – папа встает в 6 утра и отправляется на работу, приходит в 6 вечера, поужинает и работает на строительстве до 24 часов. И это человек, измотанный в лагерях с пулей у позвоночника, которая порой не давала ему согнуться и не разгибающейся правой рукой.
Даже выйдя на пенсию, папа не мог не работать и устроился дворником. Вставал в 5 утра и шел прибирать сквер в центре Тюмени, в любую погоду. Приходил зимой с покрытой куржаком спиной. Причем убирал снег и листву по привычке настолько тщательно и аккуратно, что повесили его портрет на доску почета, как лучшего дворника.
В общем, дом он построил к моему рождению и из роддома меня принесли в свои хоромы. Но соседи не смогли такого стерпеть! Еще бы - работает на мясокомбинате. Построил дом, да еще и размножается - ясно ворует!!! Ну и написали, куда следует. Вызвали отца, а документы на приобретение стройматериалов - на руках, мама все хранила! В итоге, посмотрев документы, отпустили отца с богом, но через много лет эта история вновь всплыла и тут уж, отец вспылил и стукнул кулаком по столу: «Сколько можно нервы трепать простым честным людям?». Отстали, теперь уже навсегда.
Верил папа только в себя и когда заболел - сам поставил себе диагноз (всё- таки ветеринар). Говорил маме: «Сам знаю - сердце это!!!!» А в итоге диагноз - рак желудка с метастазами и обречен он был умереть от голода.
Договорились в онкологии сделать операцию обходного анастомоза, чтобы хоть кушать мог.
Я его провожал на консультацию, где должны были ему сказать, берут или нет. И насколько же он счастлив был, когда ему сказали, что берут на операцию. Он понимал, что если откажут, значит точно рак. Так, что умирал отец в полной уверенности, что у него язва желудка, удалось мне его убедить с рентгеновскими пленками в руках, но удивлялся, почему, же силы не восстанавливаются и лопатой, как прежде ворочать не может. Жена моя уверяла его, что все восстановиться, когда начнет метлой мести. Нужно только потерпеть.
Так и умер отец тихо, утром в мартовский день в своем доме в окружении своей семьи, а я ему закрыл глаза. Последнее его слово мы услышали все, он тихо позвал: «Маша» - маму и все. И как же мне не хватает его сейчас. Корю себя, что не настоял на своем, не увез на обследование в Свердловск, может, и во время застали бы болезнь и был бы он жив, хотя кто знает, ведь на сегодня ему бы было 90 лет!
Вспоминаю часто – этакого добродушного лысого крепыша, с заросшей черными волосами с проседью грудью и спиной. Помню, как просил его показать мне мышку, а он, как бы ни устал, начинал играть бицепсом: «Вот мышка выскочила, а вот спряталась». Очень он любил сладкое, особенно малиновое варенье, причем это было так: мама ставила перед ним полную миску, а он ел его столовой ложкой. Мама: « Витя! Ну что же ты!!!» Это когда миска была пустой. А он: «Да я только ложечку». Надо ли говорить, что все углы во дворе были засажены малиной.
Мама моя носила в девичестве фамилию Конюшенко и родилась в 1925 году в селе Чернече, что на Украине, в Одесской области, в семье священника Степана и польской дворянки Елены. В семье было трое детей: мама, ее сестра Валя и брат Степан. То есть можно было предполагать счастливое, сытое детство, но грянула коллективизация. Деда обложили, как священнослужителя, таким налогом, что он был вынужден снять железную крышу с дома, продать ее, чтобы его заплатить. Троих детей и жену кормить надо каждый день, а церковь закрыли, работы нет. Но и этого было мало! Деда Степана вызвали в сельсовет и сказали: «Если ты прилюдно откажешься от сана, мы тебя возьмем писарем, за харчи, а если нет, то подохнете все». Что ему оставалось делать? Отказался быть священником в селе, но не от веры. Взяли писарем, а через какое-то время уволили! А голытьба в то время резвилась - отбирали все, до последнего зернышка пшеницы, даже собак из дворов уводили. А тут еще и бабушка заболела, по рассказам, скорее всего рак! И пришлось деду уезжать в Одессу, где устроил он жену в больницу. Там она и умерла, а дед пошел работать грузчиком, надорвался на тяжелой работе, вернулся домой и вскоре умер.
Трое детей остались сиротами в родном доме. Мама рассказывает, что, когда отца уже не стало, приехал сосед на арбе и начал выносить мебель. Они крохи цеплялись ему за ноги и голосили: « Дядечку, нэ трожте, чого же вы робите?» На что тот отвечал: « А вам не для чого! Все одно издохнете» Старшим среди детей был Василий, а было-то ему в то время лет 14-15, а маме и ее сестре Вале - лет по 8-12.
Василий собрался и уехал на заработки, куда-то к родственникам, а всех детей-сирот из села собрали вместе в пустующем доме, навалили соломы на пол, а чтобы не помирали, подкармливали, как могли, но мама помнит, что умирали дети ежедневно. Мама рассказывала, что бежит ребенок, а за ним дорожка поноса - видимо дизентерия лютовала.
Когда брат Вася вернулся и увидел условия, в которых сестры жили, увез он их в Одессу и определил в детский городок, где воспитателями были педагоги с довоенным образованием.
Позже сестру устроили на бухгалтерские курсы, а потом и на курсы учителей начальных классов, где полагалось общежитие. В детском доме мама впервые наелась досыта и надела первые в своей жизни ботинки и пальто.
И пошло: родной дядя, кстати, учитель, как и тетя, забирал ее на лето в деревню, чтобы пасла корову, а на зиму, отдавал обратно, как учитель он мог все это устроить. Мама вспоминает, что уходила пасти корову на весь день в кацавейке, босиком, с куском хлеба, и так ей, бывало, горько порою, что прижималась она к коровьему боку, отогревалась (болела малярией) и выплакивала все горести, а корова облизывала соленое от слез лицо, как бы утешая. Надо сказать, что малярия прошла на Севере - в эвакуации, но однажды, когда мама летом приехала в Одессу, в самую жару, однократный приступ повторился.
Впоследствии на базе одесского детского дома было организовано ремесленное училище, где девочек обучали ремеслу радистов, а мальчишек ремеслу слесарей, по заявке Черноморского флота. Предполагалось, что они будут работать на судах, но пришла война.
Когда началась война, ремесленное училище эвакуировали в холодный Тобольск. Там маму срочно доучили и определили по ее желанию работать радистом на отдаленных радиоточках. Надо сказать, что была она натурой романтичной и еще в училище мечтала уехать на остров Диксон, и здесь, когда спросили, куда бы она хотела ехать по окончанию, то выбрала Салехард. Ведь это же Заполярье – романтика - чумы, олени, нарты. И началось - забрасывали на дальнюю законсервированную радиоточку, зимой, в тундру, в абсолютное безлюдье. Бывала она и в Мужах и в Шурышкарах - это те, что я запомнил из ее рассказов. Надо было расконсервировать станцию и начать работу, передавать сводки о погоде нашей авиации и одна на долгие месяцы – романтики хлебнула!
Затем - возвращение из эвакуации, но не в Одессу, а в Тюмень, знакомство с будущим мужем, создание семьи, рождение детей, строительство дома. И прощай мечты о возвращении домой в Одессу, но через все эти мучения и скитания смогла она пронести любовь и нежность, а, кроме того, неуемную тягу к знаниям.
Окончила вечернюю школу с отличием, а затем, почти в 40 лет, и педагогический институт. Она живет и поныне. Все также оптимистична и бодра и хочет жить. Когда встречаемся, то она мне рассказывает о детстве и юности, и только удивляешься, как в 94 года она все прекрасно помнит.