Какими были Мама и Папа
Моя мама родилась в деревне Сокольничи Кричевского района Могилевской области в 1925 году. Ее отец, Пузыревский Павел Ефимович, погиб еще на Финской в 1940 году в деревне Воздухи под Ленинградом. Сейчас деревня относится к Новгородской области.
У бабушки, Пузыревской Софьи Ефимовны, на руках осталось трое детей. Самой старшей из них была мама, на два года младше мамы - брат Анатолий и самая маленькая – Липочка. После войны мама закончила техникум и уехала на Урал, движимая патриотическим порывом помочь государству в его восстановлении. Ее подругами стали такие же молодые девчонки: Лена Марченко с Украины и Нина Борисенко, жившая в детстве в Белоруссии, в окрестностях Хатыни, так что война их опалила не на шутку.
Тетя Лена Марченко и мама навсегда останутся на Урале, тетя Нина в последние годы жизни уедет в Краснодарский край и будет постоянно звать маму в гости. «Наденька, - не раз писала она в письмах,- мы живем на переезде у станицы, которая утонула в садах и ждет тебя в гости не меньше, чем я».
Это было послевоенное время. Взрослые редко ходили нарядные, хотя и нарядов у них было немного.
Помнится из детства, что у мамы была серая кроличья шубка высококачественной выделки, с какими-то аккуратно выстриженными полосками на месте сшитых боковых швов, легкая, изящная шубка вызывала у нас, детей, желание ее гладить, потому что была мягкая и податливая под детскими пальчиками.
Кроме шубки, еще обязательная к ней шаль, изготовленная качественно из мягкой шелковой нити. Эти разноцветные нити располагались друг к другу зигзагом и образовывали сказочный рисунок, похожий на один из тех, который вдруг может промелькнуть в моей любимой в детстве игрушке «Калейдоскоп». Шаль была скользкой, струилась в руках, стараясь освободиться и лечь на плечах так, как ей хочется. На ножках у нарядной мамы белоснежные бурочки на небольшом каблучке коричневого цвета сантиметра в два высотой, а в маленьких изящных ручках – такого же цвета миниатюрный ридикюль.
Мамин ридикюль мы тоже использовали для игр в медицину: складывали в него баночки, пузырьки, шприц, скальпель и другие предметы, имитирующие инструменты медика. Сама мама стройная, среднего роста, с зачесанными кверху темно-русыми волосами, синими-синими глазами, открытая и искренняя, вызывающая ответную искренность и со стороны собеседника. Такой я помню ее редко, пожалуй, только в день выборов или когда они с папой шли в клуб. Правда, это тоже было редко, потому что у родителей много забот: нас, детей, было пятеро, корова Марта тоже требовала ухода, а кроме нее еще была разнообразная живность, хрюкающая и квохчущая.
Спонтанно, как-то случайно возникают воспоминания из детства.
Был в доме патефон, на котором мы прослушивали пластинки с песнями Клавдии Шульженко об однополчанах, Марка Бернеса о летной эскадрильи «Нормандия-Неман». Даже немножко перевирали песню, потому что смысл слов не был понятен: «В небесах моряками одни мы теряли друзей боевых, ну а тем, кому выпала жизнь, надо помнить о них и дружить».
Когда патефон отказывался играть, мы пытались завести пластинку с помощью пальчика, накладывая его на приклеенную вкруговую бумажную визитку, находящуюся ближе к центру этой пластинки с исходными данными об авторах и исполнителях песен. Позже мы слушали пластинки уже в радиоле, забыв о цвета меди патефоне. Он отжил свой век, поскольку был неудобен. Жалею, что мы не оставили его на память как драгоценный раритет.
В 60-70-е годы прошлого века практиковались публичные лекции в различных общественных местах: школах, клубах, Домах культуры. Лекции читали представители различных организаций на самые разнообразные темы.
Однажды прибыл и в наш лесной поселок Дивья пропагандист из Москвы. Объявление гласило, что общественность Дивьи познакомят с партизанским движением в годы Великой Отечественной войны.
В самый кульминационный момент рассказа гостя мама, скромно слушающая повествование о подвигах партизан Могилевщины, услышала имя своей мамы, не выдержала, заплакала и произнесла на весь зал: «Так это ведь о моей маме». Речь шла о том, как моя легендарная бабушка, спасла от смерти двух еврейских детей, родители которых были расстреляны фашистами недалеко от Кричева в самом начале войны. Мама и сама участвовала в действиях партизанского отряда, о чем после лекции она и будет беседовать со столичным гостем.
Как-то мама привезла из Белоруссии, куда ездила в гости, отрез на платье, подаренный ей братом Анатолием. Это был бордовый креп-шифон, нежный и струящийся. Мамина подруга Вика сшила ей чудесное платье, которое превращало маму в красавицу. Она его очень любила и по праздникам выглядела безупречно, потому что оно скрадывало ее полноту. Неожиданно получилось, что я занесла над маминым платьем, лежащим на гладильной доске, чернильницу, которая внезапно выпала из рук и оставила на нем страшное темное пятно. Я очень испугалась. Дома никого не было, кроме безразличных к моему горю кошек, капризных и вечно голодных.
Что делать? Надо постирать! Я намочила пятно и стала тереть его, сдобрив хозяйственным мылом. Появилась синяя пена, которую я несколько раз смывала чистой водой, затем снова намыливала и опять смывала. Пятно становилось бледнее, но увеличивалось в размерах. Наконец я поняла, что мой труд напрасен, села на стул и притворилась спящей, положив голову на стол, приготовленный к урокам. Скоро будет гроза. С ожиданием этой грозы я заснула…
На самом же деле грозы не было. Мама сразу увидела свое обезображенное платье, очень огорчилась, но виновника искать не стала. Она просто сказала мне, что нужно быть осторожной в своих действиях. Как она догадалась, что я была виновницей? - Просто старшие братья не решились бы стирать платье, мудрить и колдовать над ним после преступления. Как-то так она объяснила логику своей догадки. Обманывать маму я больше никогда не буду, бесполезно: она знала о нас все.
Чаще мамочка ходила в фуфайке, так как работала в леспромхозе и до инфаркта была десятником на нижнем складе. Это случилось, когда ей было от силы лет сорок. Я уже пришла из школы и выполняла задание, папа пришел с работы один, зашел в квартиру, машинально положил на стул мамину одежду, связанную в узелок, упал лицом вниз на диван и зарыдал глухо и безысходно. Было неожиданно и страшно слышать рыдания сильного мужчины, которого хотелось пожалеть и успокоить, хотя он в этом вряд ли нуждался. Ни до, ни после этого случая я не слышала мужских рыданий.
Конечно, мама часто лежала в больнице, но ближайшая из них находилась в поселке Полазна Добрянского района, а в нашем поселке Дивья имелся только медпункт. Когда маму клали в больницу, мы ходили туда пешком за шесть километров втроем: два старших брата и я. В ту же Полазну увезли маму и после обширного инфаркта, предупредив отца, чтоб он готовился к худшему.
Но мама выжила вопреки всем прогнозам врачей. Она была сильной по натуре и заставила себя жить ради нас, детей. Больная, отекшая, она находила в себе силы после инфаркта ходить даже на покос, где мы заготавливали сено на зиму для коровы, приносила нам холодный компот в семилитровом бидоне и поддерживала советами, шутками, брала и грабли в руки, хотя чувствовалось, что каждый шаг давался ей с трудом, она часто запиналась и падала, будто не находила опоры при ходьбе. Когда копна сена была готова, она оценивающе смотрела на нее и спрашивала отца: «Николай, как ты думаешь, теперь хватит Марте на зиму?»
Последние шесть лет она была прикована к кровати. Очень болела, но при этом собирала для меня интересный материал из газет и журналов про А.С.Пушкина, М.Л. Лермонтова, К.Маркса и его жену Евгению, про удивительные находки при раскопках какой-то пещеры. Никогда не теряла интереса к жизни. Только в последний год жизни она призналась мне, что под подушкой у нее всегда находился пузырек с уксусной эссенцией на случай, если ей будет нестерпимо больно и она не захочет беспокоить никого своими проблемами.
А проблем у мамы было много, кроме больного сердца, ее с военного времени беспокоила боль в суставах, причиной которой была жизнь в партизанском отряде в белорусских лесах, да и годы жизни на Урале были не лучше, потому что молодые девчонки, приехавшие сюда с патриотическим порывом, закончив техникумы, брошены были на лесозаготовки, где работали вместе с бывшими полицаями, рецидивистами и другими сосланными по разным причинам сюда, на Урал, в поселок Талица Краснослудского поселкового совета, что на реке Чусовой, жили в холодных, неуютных, почти не отапливаемых бараках.
Девчонки приходили в барак после работы, приносили сырые поленья, которые не хотели гореть. Замерзшие, вымазанные сажей, они сидели у печки и рыдали от бессилия перед холодом и бесприютностью.
До сих пор на берегу реки Чусовой можно увидеть деревянные столбы, на которых стояли те бараки, как скромный памятник тем, кто совершал трудовой подвиг, не постесняюсь этого слова. Там, в Талице, мама и познакомилась с папой, который приехал сюда после окончания лесного техникума.
Мой папа родом из Брянской области, из деревни Телец, которая находится недалеко от Трубчевска, откуда в древности князь Всеволод собирал свою дружину для похода с братом Игорем. В парке Трубчевска стоит единственный в России памятник Бояну вещему.
В годы Великой Отечественной папина родина была оккупирована фашистами.
Папе было тринадцать. Рано утром он должен был идти пасти коров, но замешкался, за него пошел со стадом другой мальчишка, который стал первой жертвой захватчиков среди телецких жителей. Папа не раз говорил, что на месте этого пацана должен был оказаться он. Чувствовал свою вину перед погибшим.
Моя любимая тетушка Валя, которой в сорок первом было четыре года, помнит,как с холма деревни Поповки мячиками катились расстрелянные фашистами жители.
Война напомнит о себе еще раз после войны в техникуме, когда на учениях взорвется граната. Двое из друзей папы погибнет, а он до конца жизни будет носить рядом с сердцем осколок от этой гранаты.Нам же памятна глубокая впадинка на животе отца, похожая на обыкновенный след пуповины. Хирург решил не оперировать папу, объяснив, что осколок его пока не тревожит.
Отец часто вспоминал, что Урал встретил его не очень приветливо. Они, выпускники Трубчевского лесотехникума, Белоусов Николай и его друг, Кормовой Николай, стояли у здания лесного хозяйства Пермской области, которое находилось недалеко от Камы на Перми-1. С котомками и в лаптях, они чувствовали себя такими маленькими и ничтожными у здания со львами. У обоих этих пацанов война отняла отцов, а где матери разжиться на добротную обувь? Кстати, я не знаю точно, сколько зданий со львами в Перми, но два из них точно известны: Краевая Пермская поликлиника и бывшее здание лесного хозяйства.
Девятнадцатилетний пацан сразу стал взрослым, так как получил должность техрука у рабочих разного контингента: сломленных судьбой несчастных и коварных урок, от которых, если что, можно получить и финку в бок. Согласитесь, что в данном случае нужно быть и психологом, и организатором, знающим свое дело. Он был трудяга по всей своей сути. В нем чувствовалась и деревенская жилка с любовью к земле.
За судьбу девчонок, живущих в бараках, папа тоже отвечал. Вот почему впоследствии одна из них, Надежда, стала женой папы и нашей мамой.
Все горело в папиных руках. Заготавливать дрова, сено, строить сарай, помогать маме по хозяйству – этим он занимался в свободное от работы время.
На работу уходил часов в шесть утра, приходил очень поздно. Девизом всей его жизни были строки: «Раньше думай о Родине, а потом о себе». Жили скромно, если не сказать «бедно». Нам принадлежал финский домик на две семьи, который перестроен на одну квартиру.
Зимой было холодно так, что в кухне за ночь застывала в ведрах вода. Выполняя домашнюю работу, я прятала ноги под себя, потому что внизу, у пола, они мерзли. Так жили в это время многие, а жить лучше других начальнику леспромхоза было преступно. По этому поводу, может быть, стоит вспомнить, что ремонт в квартире был организован только после того, как с потолка рухнула прогнившая продольная балка, крепившая верхнюю часть дома. По счастливой случайности в квартире никого не было.
Папа любил поэзию, знал наизусть много стихотворений А. Кольцова, Ф. Тютчева, А.Фета, И.Никитина, А.Пушкина, читал их наизусть для нас, детей, вечером, после работы, и мы слушали его восторженно.
Первым стихотворением, услышанным мною из уст отца, была баллада А.С.Пушкина «Песнь о вещем Олеге». Многое казалось непонятным, но загадочным, торжественным и красивым. Конечно, он играл с нами, прыгая на диване, изображая дикого зверя и покусывая за пятки младших сестренок-погодок, визжащих от удовольствия. Очень любил самую младшую - Наташу, называя ее любовно Тюся, качал ее на ноге и при этом пел песни Гражданской войны: «Мы сыны батрацкие, мы за новый мир.Щорс идет под знаменем, красный командир». До сих пор между собой мы, сестры, называем младшую сестренку ласково "Тюся".
Для старших в субботу были традиционные проверки дневников с беседой о школе. Увидев неудачную оценку или замечание, он хмурился и сурово приподнимал бровь. А брови у него были особенные. Сам папа был брюнет среднего роста, всегда подтянутый, с гордо поднятой головой, с зачесанными вверх каштановыми волосами и карими глазами. Брови выделялись на его лице уже потому, что были густыми, казалось, взлохмаченными и умели выражать папино настроение. Разобравшись в сути наших «преступлений», он беседовал и прощал или был крут на расправу.
. Полиартрит-диагноз, поставленный маме в Пермской областной поликлинике. Не знаю, что было причиной полярных советов специалистов: один строго советовал маме как можно чаще подниматься на третий этаж, другой же строго запретил такой моцион. Противоречивые точки зрения на лечение заболевания привели к тому, что болезнь прогрессировала, и последние шесть лет мама просто мучилась от боли, не желая ложиться в больницу: « Туда я шла сама, а оттуда - на носилках».
В свободное от работы время часто наведывалась к маме, так как она была дома одна, потому что сестра Вика, с которой мама жила, уезжала на работу в Пермь, где была на трудовом фронте у станка на Ленинском заводе.
Вспоминается один случай, когда мама пережила страшную стрессовую ситуацию. Знакомая бабушка попросила меня принести ей воды, я согласилась сходить на колодец, оставив маленькую дочку Женю с мамой, прикованной к постели. Чтобы в мое отсутствие она могла наблюдать за восьмимесячной малышкой и была рядом с ней, я налила в ванну теплой воды, посадила туда дочь, которая с удовольствием стала плескаться и балагурить.
Колодец был недалеко, и я должна была управиться быстро. Однако возвратившись домой, я испугалась не на шутку. Мама сидела взволнованная, раскрасневшаяся на кровати, зацепив костылем за ручку ванны, дышала тяжело, руки ее тряслись от испуга, а сама она пыталась подтянуть ванну к себе. Но порожек в мамину комнату мешал ей. Девочка не сидела в ванной, а опрокинулась, и вода заливала ей личико. Хорошо, что я пришла вовремя, иначе быть беде.
Конечно, люди постарше помнят восьмидесятые-девяностые годы с дефицитом всего: продуктов питания, лекарств, одежды. Все приобреталось по великому блату, кусочек мяса - из-под полы, конфет днем с огнем не сыщешь. Кто хотел порадовать своих детей сладким счастьем, изготавливал из сахарного песка леденцы, а из белков и сахара безе.
Это я к тому, что мама уходила из жизни в это тяжелое время. Продовольственные товары были в страшном дефиците, за хлебом и сахаром выстаивали огромные очереди, а на мясные продукты занимали очередь за день до продажи, записывая ее с помощью химического карандаша на руке каждого.
Однажды обозленные люди вытолкали меня из очереди на восьмом месяце беременности. Вслед услышала оскорбительную фразу, заставляющую краснеть даже через много лет. Поблажек не было никому, сочувствия тоже.
Вы, может, не поверите, что я не могла найти кусочек грудинки, о которой мама мечтала в последние дни жизни. Льгот для ветеранов войны не было. Надо было иметь друзей в орсе.
Нашелся человек, который исполнил мою просьбу, но поздно, я уже уехала к маме. Вот и получилось так, что добро оказалось неоплаченным, мама ушла из жизни без исполненного последнего желания. Элементарного, земного, до боли простого.
В конце 90-х годов в Россию приехала русская эмигрантка певица Буянова, чтобы вновь обрести родину и быть здесь похороненной. Она не могла понять, почему в России все в дефиците, отчего ей было горько и больно. Мама же принимала жизнь такой, какой она была: жестокой и порой несправедливой. До сих пор и я чувствую свою вину перед ней за все, что не сбылось в ее жизни.
Папа пережил маму на двадцать лет, жил в последние тридцать лет с другой женщиной, но без помощи не оставлял и маму, помогал материально всем своим детям, которые встречались ежегодно в Троицын день на Дивьинском кладбище по завещанию мамы.
Оба родителя ценили дружбу, пронесли ее до старости, старались помочь в трудную минуту всем, кто в этом нуждался. К маме часто приходили ее подруги, долго беседовали о работе, общих знакомых, вспоминали юность, решали проблемы обыденной жизни.
Мама была атеистом, но когда к ней приходили знакомые, связанные с религией, она слушала их песнонопение, молитвы. «Знаешь, аппетита в последнее время нет, а как подружки посетят меня, вдруг хочется поесть», - говорила мама с благодарностью о посещавших ее подругах.
Человек честный, не выносящий лжи, она подавала пример и нам, ее детям, воспитывала нас в строгости, как и ее мать.
Правда, обе бабушки жили далеко и в силу разных причин встречались с нами редко. Мамину маму я не помню, она была у нас в гостях в моем раннем детстве, а в Белоруссии побывать мне не пришлось, о чем я очень сожалею и хотела бы отправиться туда хоть на небольшое время. Сбудется ли моя мечта?
Белоруску в маме выдавал особый акцент: до последних дней предлог «в» она произносила как «у»: «Возьми у хате», а звук «ч» произносился не мягко, а твердо.
Если приходила в гости тетя Нина Борисенко, тогда они «отрывались» на белорусском и говорили быстро и порой непонятно: «Зараз приду». «Бачишь, як хорош?» Тетя Нина любила семечки, и мама готовила к ее приходу их как обязательный атрибут дружеской беседы.
Мама вспоминала, что в детстве в школе стеснялась говорить на русском, ей казалось, что он нецензурный, «матершинный». Кстати, нелюбовь к языкам, по-видимому, у меня от мамы: иностранный не давался мне ни в школе, ни в институте, хотя я старалась изо всех сил. Особенно не любила произношение. Казалось, что это дань чему-то неискреннему, неестественному, необязательному, и занималась произношением из-под палки. Нет-нет, меня никто не заставлял, я была очень самостоятельна, но иностранный доставлял много неудобств.
Плохо ли, хорошо ли воспитывали нас родители, судить не нам, но они возлагали на нас определенные надежды, верили в наши успехи и счастливую жизнь.
Даже сейчас, через десятки лет после ухода от нас, они служат для нас всех ангелами-хранителями. Мысленно каждый советуется и просит помощи, как в детстве, у Мамы и Папы.