#БольшаяЛюбовьСПб
Ты нужен мне, очень. Пусть твоя внешняя строгость холодит душу. Но нрав твой искрометный завораживает…Твое близкое присутствие, единение с тобой добавляют сил. В час, когда, кажется, жизнь хрустит, ломаясь в тисках предательства, нелюбви и одиночества, - в этот час ты остаёшься моей верной опорой и животворным лекарством. Тебе не надо меня утешать – ты сам есть безмерное утешение.
Наши свидания молчаливы, неспешны - зачем спешить в моменты взаиморастворения? Постой же со мной на влажном тёплом ветру Балтики. Сквозь опущенные ресницы я стану ловить лучики весеннего солнца и блики от невских волн. И в бессчётный раз признаюсь в своей любви к тебе, город мой!
* * *
Я влюбилась в тебя совсем девчонкой, когда мы повстречались впервые. Ты назывался тогда Ленинградом, и был первым в ряду городов, переименованных в честь партийных вождей: Сталинграда, Калининграда, Кировограда…Просто большим промышленным центром, таким же, как многие другие города Союза, только с Эрмитажем, Петергофом и корабликом на шпиле Адмиралтейства.
Тогда никто не величал тебя культурной столицей, не называл музеем под открытым небом – понятий таких ещё не существовало. А эмигрантская ностальгия по городу-сказке с его белыми ночами тщательно вымарывалась из представлений наших молодых умов. Мудрено ли, что, отправляясь сюда на каникулы, я не ожидала найти в тебе что-то особенное?
Впрочем, это особенное нам, как тысячам других приезжих, здесь никто и не собирался показывать. Виделось другое: над городом, даже в центре, стоял смог от нещадных выбросов промышленных монстров, в гастрономах было немногим богаче, чем на периферии, экскурсионные программы в основном шли по стопам Ильича да по блокадным мемориалам. Очередь, скажем, в Исаакиевский собор растягивалась недели на две, а Спас-на-Крови призрачно высился в саване серых строительных лесов. Экскурсоводы тараторили о достижениях рабочего класса, Невский шокировал выбоинами тротуаров, рваньем когда-то дивных ажурных решеток на воротах и балконах, канализационной вонью из внутренних дворов. А позолота экспонатов Эрмитажа и Русского музея только сильнее контрастировала с откровенной нищетой советской культуры. На каждой площади, в каждом переплетении улиц бросалось в глаза твоё унижение. Роскошного красавца, богача и щёголя, попавшего в жадные руки недоучек и воров, безбожно терзали, заплёвывали, смешивали с грязью.
Таким предстал ты передо мной в начале семидесятых.
Но уже после нескольких дней пребывания в городе Ленина, как тебя тогда именовали, ко мне пришло неожиданное ощущение. На осыпающихся со стен барельефах и панно, в затёртом блеске латунных поручней старинных дверей проступало, сквозило, неукротимо являло себя былое имперское величие.
Много позже, в монастыре Святого Преподобного Александра Свирского, в память врезался такой феномен. Реставраторы, когда-то подновлявшие здесь фрески, много лет спустя увидели, что сама собой стала ярче проступать прежняя роспись. На стенах храма, выскобленных советскими богоборцами до кирпича, от низа к верху рисунки без художнической кисти всё заметнее наливались красками, положенными несколько веков назад. Так и ты даже в своём разорении продолжал надменно выступать не просто столицей, пусть и отставной, но столицей особенной, венчающей государство неимоверного масштаба и силы. Какой там рядовой областной центр! Ты по-прежнему возносился над страной, царя и законодательствуя.
А ещё я почувствовала, что имя Ленинград не для этого города, оно претит ему, как плохая одежда претит аристократу. Я уже в брежневские годы слышала на улицах, что многие здесь называют этот город Питером. Нет, не Санкт-Петербургом; тебя, стоящего если не в руинах, то в лохмотьях, так ещё не величали. Но через годы нищенского забвения ты остался в представлении своих жителей градом Петра, колыбелью всегда новой России и величайшим памятником её славы.
* * *
Первая наша встреча опрокинула меня, ошеломила. И до, и после неё мне приходилось бывать во многих прекрасных советских городах. Кроме дальневосточных, сибирских и уральских миллионников, я была знакома со столицами среднеазиатских республик. Тот, кому выпала удача окунуться в пряные розово-фруктовые ароматы Ташкента, Бишкека-Фрунзе или Алма-Аты, знает, как чарующе манят эти жемчужины Востока, как нелегко расставаться с ними, уходить от их жаркой неги. До сих пор тянет ещё хотя бы раз погрузиться в бирюзовую сказку бывшей российской Калифорнии.
Однако ни зауральские масштабы, ни притяжение Востока никогда не рождали в моем сердце желания оставить ради них родной город. Я расставалась с узнанными мною местами, как с замечательными, иногда даже чуть возлюбленными друзьями, но всегда легко, со светлой грустью.
Но ты! Уже после первых наших дней ты вызвал во мне чувство великой глубины и необычного свойства. Уехав от тебя, я долгое время страдала, как при разлуке с очень дорогим мне существом. Такие эмоции прежде случались, когда я влюблялась. Проходили недели, месяцы и годы, а птребность вернуться к тебе никак меня не оставляло. Я почти физически ощущала нехватку твоего воздуха, мне казалось, что жизнь без тебя стала пресной и блёклой. Прежде, возвращаясь из путешествий или командировок в свой город, я испытывала радость от вида знакомых с рождения улиц и домов. Я гордилась нашей архитектурой и парками, с радостью вдыхала степной ветер и влагу громадной реки. Я любила место, где родилась, искренней дочерней любовью.
Теперь же я с горечью поняла, что на родине мне стало душно; тоска наваливалась там, где ещё недавно жило счастье.
Сознаюсь, от этих противоречий мне было даже стыдно, тем более, что поделится с кем-либо болью от застрявшей в сердце занозы я не могла: ну кто всерьёз воспримет этакие страдания по груде камня, даже самого распрекрасного! Так и жила, затаив почти несбыточную мечту о воссоединении с тобой. Обстоятельства жизни не позволяли бросить всё и улететь навстречу твоим проспектам. Лишь не теряющие яркости воспоминания оставались мостом, связывающим нас.
В годы, которые проходили без тебя, я начала как-то особенно внимательно приглядываться ко всему, что было связано с тобой. Это не было стремлением напитаться как можно полнее энциклопедическими знаниями или подробно изучить твою картографию. Нет же! Я пыталась уловить дух, которым было пронизано твое пространство.
Началось это ещё в первый приезд. Бродя по улицам, я вдруг начинала рисовать себе живые картины.
Вон там, на камнях набережной, Пушкин опирается на тросточку, приглядываясь к свите молодожёнов.
У Адмиралтейства слышно, как цокают подковы лошадей, уносящих Невельского к славе морского первооткрывателя.
Со ступенек Биржи прачки и рыбацкие жёнки Васильевского острова весело машут новому фрегату на паровой тяге, отправляющемуся в северный путь.
А на Сенной-то, на Сенной!
Стоит шорох пышных юбок, так хорошо знакомый Достоевскому. В окнах домов - старинные вывески: теснятся здесь бесконечные питейные заведения. В чайной расфуфыренные купчихи выгуливают платья тяжёлого шёлка, допивая по четвёртой чашке. Под окном рюмочной драный мужичонка дрожит с порцией водки…
В каких красках, звуках, манерах, прическах, лицах проходила твоя жизнь на протяжении трех с лишним веков? Что осталось от ушедшего неизменным, что пришло и ушло, чему быть потом?
* * *
И полвека назад, и сейчас я всё силюсь понять, кто они, какие они – петербуржцы? Твои обитатели, хранители, строители?
…В час пик станция метро втягивает очередь. Такую плотную, что люди идут буквально плечо к плечу. У самого входа начинается толчея, кого-то прижимают, кого-то оттирают. Церемониться некогда – все на работу спешат. Слышатся злые выкрики, вот-вот вспыхнет ссора. И тут над толпой раздается зычное: «Друзья, давайте будем вести себя прилично. Мы же петербуржцы!». Публика, как осаженный наездником рысак, стихает, толчея и брань прекращаются, движение к входу становится чинным и спокойным. Чего попусту раздражаться и напирать? Здесь ведь истинные петербуржцы, культурный народ с чувством самоуважения!
…На Невском молодая дама спрашивает у пожилой, как-де проехать на Петроградку.
- Милочка, вы, очевидно, в нашем городе недавно? Я так и думала. Поэтому не знаете, что здесь ТАК никогда не называют то место, куда вы направляетесь. В Петербурге есть Петроградская сторона, и никакой Петроградки. А вот, кстати, и ваш автобус подошёл!
…О чем говорят люди в метро?
- Вы слышали - по радио сообщили про Ночную Красавицу?
- А ей уже пора?
- Да, Ботанический сад объявил, что она расцвела.
- Нужно бы успеть посмотреть. Цветёт-то совсем недолго. В прошлом году я так и не попала. Казалось, весь Петербург ломился в оранжереи, чтобы глянут на это диво. Цветок – а такой ажиотаж!
...На концертную сцену выходит импозантный мужчина узнаваемой внешности. Одна из зрительниц шёпотом пеняет другой:
- Как ты можешь называть народного артиста России просто Васей?
- Он сам себя так называет...
В это время артист представляется Василием Герелло. И добавляет:
- Можно просто Вася.
Визитная карточка Петербурга – такая же, как Пьеха, Хиль, Боярский, Фрейндлих или Басилашвили – и вот те раз… Таков он, наш народный Вася!
Таков наш город!
* * *
Петербург не постичь, если не пропустить через сердце боль войны, ужас блокады. Там, за Уралом, преклоняясь перед подвигом обречённого города, мы всё же только головой, книжно понимали его. Когда же я сюда переехала, одним из первых откровений стала витающая в воздухе будничная неизбывность страшной памяти тех дней. Во многих семьях из тех, что прошли блокадное горнило, сохранились изустные свидетельства, от которых волосы на голове дыбятся. То от одного, то от другого знакомого я получала порции этой самой искренней непреходящей памяти. А однажды самой довелось всем нутром ощутить дыхание блокады.
Случилось это в одну из недавних снежных зим. Кварталы Петроградской чистили неважно – не успевали, и сугробы высились на многих улицах. В белёсой январской дымке тонули очертания дальних домов, силуэты автомобилей и редких прохожих. Улица почему-то совершенно обезлюдела, лишь вдали едва мерцали огоньки заиндевелого трамвая. Подумалось: как в войну…
И в это время прямо над головой вдруг ожил громкоговоритель. Сначала застучал метроном - набатом. Тот самый знаменитый ленинградский метроном - отметила я краем сознания. В минуты сильного волнения так кровь стучит в висках, заглушая все остальные звуки. Забьётся такой ритм в репродукторе, и от него одного подступит леденящий страх.
Метроном, наконец, умолк, и вместо него раздался медленный, какой-то скорбный голос:
- Внимание!.. Внимание!.. Воздушная тревога!.. Воздушная тревога!..
От этого голоса я совершенно оцепенела, на миг перестав соображать, где я, в каком времени. Остались только страх и желание куда-нибудь скрыться.
А потом взвыла сирена. Её оглушительные волны катились по снегам закоченевшей улочки, бились в стёкла, заполоняли слух, отключали сознание. Опасность рядом! Берегись! Беги!
Грозные раскаты уже прекратились, а я всё стояла среди оглушительной тишины и не могла ступить шагу – таким сильным было накрывшее впечатление. Короткий оживший миг давно прошедшей жизни, ослепительный врез в чужое бытие. Будто я, сегодняшняя, живая, цветная, оказалась на чёрно-белом потускневшем полотне блокадной действительности, о которой так много было слышано, смотрено, читано.
Пришла в себя, когда какая-то женщина попросила подать руку, чтобы не поскользнуться на заледеневшем бугре. Жизнь вернулась в моё измерение, но звуки прежних времён заставили пережить что-то совершенно необычное.
* * *
Для меня любовь к Петербургу – глубоко осознанное чувство. Но в поездках по стране мне пришлось убедиться, что личным это чувство никогда не станет. Не может стать. Потому что к этому городу с обожанием относятся многие россияне, как прежде – советские люди. Ленинградцы, питерцы, петербуржцы, в какой уголок страны их ни закинь, почти всегда могут рассчитывать на радостное расположение уже только потому, что являются посланцами самого удивительного русского места.
Если из Питера – значит, стоящий человек. Простой, открытый в общении, интересный и много знающий. Рад принимать и делиться. Научит и научится сам. Несёт мега-заряд культуры, но никогда не держится снобом или всезнайкой. Готов вкалывать до седьмого пота, умеет хорошо выпить, спеть и сплясать. Оставляет после себя хорошую работу и настоящие поступки.
Я знаю это не понаслышке. На своей малой родине я жила у большого, протяжённостью более полутора километров, автомобильного моста через великую реку. Мост назван Ленинградским в честь проектировщиков и руководителей строительства из Ленинграда. Площадь, выводящая на мост, тоже Ленинградская. Не одно поколение выпускников встречало здесь последний школьный рассвет. Место центральное, знаковое, почитаемое. Будто строители оставили витать над мостом дух великого города.
В существовании особого – питерского – склада характера не раз приходилось убеждаться и в спортивных путешествиях. На горных тропах или на зимней лыжне случается всякое. Бывает, что попавшая в беду группа сама не в силах справиться с обстоятельствами. Мне запомнилась давняя алтайская история. Наша маленькая команда под конец маршрута осталась совсем без продуктов. На последний перевал на пути к жилому курортному местечку под Белухой вышли голодные. К вечеру до жилья добрались, но после многочасового перехода ноги уже не держали. Поесть бы, а у нас даже чая нет. Пошли по лагерям других разместившихся здесь же групп. Москвичи сразу отрезали: у них, мол, каждый грамм рассчитан. У туристов, идущих по путёвкам, от ужина ничего не осталось. Не удалось поживиться ни у свердловчан, ни у рижан. И только питерцы, едва взглянув на наши осунувшиеся от перенапряжения лица, тут же усадили к своему костру и накормили хотя не жирно, но от души. Дали и немного на завтрак. Мы тогда шутили: вот что значит просить хлеба у людей, переживших блокаду… Хотя, наверное, в этой шутке была не только правда, но и впитанный исторический опыт, который стучал в сердцах потомков её героических участников.
* * *
Ненаглядный город, теперь ты всегда со мной. Исполнилась мечта моей жизни. Кажется, мне удалось найти то место в своей стране, которому я предназначена, и которое судьбой уготовано мне.
И только одно отзывается печальной болью. Чем дольше я живу в Петербурге, тем больше убеждаюсь: не суждено мне познать тебя до конца. Не действуют утешения коренных жителей, что, мол, этого пути не под силу пройти никому, даже им, в этом городе рождённым. Ты огромен, и я, как ни стремлюсь, не смогу обойти и познать все твои улицы, проспекты, кварталы. Ты неимоверно глубок для того, чтобы познакомиться со всеми твоими музеями, выставками, библиотеками, театрами. Ты высок духом и делами многих поколений достойнейших людей, и мне жизни не хватит для изучения их опыта.
Но я упорно с разных сторон стремлюсь охватить этот чудо-город. Ты – божественно чудесное многослойное творение, которым я собираюсь наслаждаться до конца дней своих. Мне жизни нет без тебя, ты – мой самый большой подарок, полученный от судьбы.
Давай ещё постоим у нагретого парапета набережной, следя за полётом чайки. Петербург, у нас с тобой впереди ещё так много прекрасного!