Нас выгоняли каждый день после обеда как на труд-терапию, которая должна была ставить на ноги. Метёлкой мели газоны, листья совсем уже опали, было во дворе больницы много деревьев с задумкой на парк отдыха; была детская площадка, заросшая с турником и ржавым колесом, на которое дети, которых не было, должны были запрыгнуть и ногами крутить его. Теперь я больше чем уверен оно бы не сдвинулось с места. Больше все напоминало зону отчуждения! С витавшей воздухе не радиацией, - тихого, загубленного места детских надежд и стремлений. Тот мальчик, живший в сумасшедшем доме уже порядка десяти лет, и не умевший ни читать, ни писать, имел возраст 28 – лет, и совсем недоразвитые челны организма, ему на вид можно было дать лет этак не больше 15. Но он жил своей, да, детской жизнью и по ныне в свои 28- лет. Этот грубый лифтёр, любил над ним подшутить, сказать: - давай подтяни свой вес к новому году. Мы потом зажарим тебя как поросёнка. Он этого не понимал, и для него было как спасение его недоразвитие, он с мягкими игрушками ложился спать, а когда кто-нибудь выхватывал у него обеденную ложку, он начинал выть, и выл он как загубленный юноша, перед которым не существовало уже дороги домой в крепкие молодые годы.
Метя газоны возле общего отделения, под листьями вскрывались пустые бутылки из под водки. И здесь пьют.... А таблетки и уколы не доставляют того кайфа как водка и пиво.. После той прежней жизни, после которой ты попал сюда – эта листва, и скверная осенняя погода расставляла всё по своим местам. Небольшая церквушка, как прибежище последней надежды, плакаты и православные календари развешанные по отделению… все говорило тебе, что людские законы и правила здесь не действуют! Нас психов изолировали от общества, а если хочешь - иди в храм и проси прощения.., или справляйся своими силами если не верующий! Я сперва не ходил в храм, ходил тот телохранитель, «с легко», как он это называл, проломленной головой в московской драке. Он подходил всегда к одой иконе, молился, клал поклоны, ни как охранник, качек, человек в чёрном костюме и всегда напряжённый, не позволявший себе лишнего движения! А как павший воин... просящий Матушку Матрону простить ему грехи все вольные и не вольные. Потом он отходил и шёл к себе, на ржавую, сетчатую койку…
Вечером совсем становилось тихо… горели огни соседнего отделения, через стекло с вечной решеткой отражалась глубокая пустота длинного коридора другого корпуса. Этот коридор искажался, был похож на издевающуюся змею, взгляд терялся под действием галоперидола. Таблетки глушили боль! Не давая воспоминаниям вторгнуться в сознание, но тяжесть прежних мыслей,- грузом, грозовой тучей висела над головой, оказывая давление – которое никакими препаратами нельзя было остановить, заглушить, хоть как-то приостановить, было только хуже…