***

Время имеет запах - и больше ничего. И он проходит, но такова особенность ангельски летучих молекул - проникать повсюду, протискиваться среди плотно сжатых дверей и оконных створок, просачиваться в самую плоть и оседать, как пепел. Запах пропитывает собой всё вокруг, и время вбирает его, когда течёт сквозь наши комнаты, наши улицы, города, дороги, меж тем как образ и звук исчезают мгновенно.

Сколько бы я ни смотрела на него, передо мной был лишь свет, отражённый от поверхностей, он весь был только нежным светом, исходящим от его кожи, его глаз, расстёгнутого ворота рубашки, тонкой царапины на шее. Но если теперь я закрою глаза, и войду, как в комнату, в глубину и тишину памяти, в этой темноте уже ничего не увижу. Звук тоже растворяется без следа, лишь милосердное эхо может немного продлить ему жизнь. Отпущенные поиграть на площадке бытия, мы бы совсем растерялись, если бы не запахи - довольно женская забава Творца. Щедро он сбрызнул духами резкими, сладкими, приторными, тяжёлыми, свежими и горькими свои творения.

Когда я вошла в гостиную, там по-прежнему пахло прошлой зимой, наше время всё ещё было в ней.

Там застыл безликий аромат магазинов дьюти-фри который тотчас обволакивает одежду и ручную кладь, стоит ли убить пару часов в ожидании перелёта или в нетерпении поспешить к выходу из аэропорта. Там пахло теми маленькими свечами, которые он зажигал каждый раз, когда мы пили вино по вечерам. Его одержимость вином росла день ото дня, и мы вращали бокалы и сосредоточенно делали глубокий вдох, пытаясь уловить винное прошлое, пытаясь понять его настоящее. Он посмеивался надо мной: так помешана на парфюмерии, но не можешь распознать эти совершенно очевидные винные ноты. Все эти бесчисленные фигурные глянцевые флаконы, которые я привезла с собой, я расставляла на прикроватной тумбочке так тщательно, будто им суждено было стоять там всегда. Он говорил, что я единственная женщина из всех, что он встречал, которая наносит на себя парфюм перед сном. Только одну, очень популярную винную ноту, он никак не мог уловить:  чёрная смородина не растёт в Турции.

Ещё то наше время отдавало почти лишённым запаха Мраморным морем - слабые, невнятные ноты подмешивались к обнадеживающее тёплому воздуху раннего февраля. Побережье было так близко, в десяти минутах ходьбы: миновать вечно неспящий, неугомонный, счастливо орущий луна-парк, повернуть направо, прогуляться вдоль улицы Багдад, всей ещё в полупраздничном  сиянии остатков новогодних огней - и в какой-то момент перед тобой вдруг вырастает этот коротенький, ведущий к морю пахучий весёлый переулок. Здесь прячется пару кафешек, пабов, прилавки припозднившихся торговцев овощами и рыбой и крошечные закусочные, источающие резкий стамбульский аромат жареных бараньих внутренностей и фаршированных мидий.
 
По выходным наши дни пахли безупречно крепким турецким чаем в забавном двухэтажном чайнике, который он ставил на стол вместе с апельсиновым мёдом, сырами и свежеиспеченным хлебом, и мы завтракали неспешно и с наслаждением. Время смешивалось с острым ароматом специй из кухни, где шкафчики (странно для мужчины, который жил один) были забиты баночками с кардамоном, шафраном, корицей, карри, перцем, зирой, мускатным орехом. Или она просто забыла прихватить их с собой, когда уходила?
Будни же были наполнены духом кофе с тёплым молоком, который я варила, пока в одиночестве ждала его до вечера. Они пахли теми сотнями сигарет, которые я выкурила на балконе. Тогда, после долгого перерыва, я снова начала курить - то ли от неприятного беспокойства, не оставлявшего меня уже долгое время, то ли от радостного волнения - это была наша первая встреча в реальной жизни, но мы успели привязаться друг к другу задолго до неё. Сжалились над нами подслеповатые, недальновидные, но добрые небесные сводники: в один из дней начала зимы мы наткнулись друг на друга на сайте для коллекционеров, начали переписываться и всё никак не могли наговориться. Он искал антикварные пробки для вина, я скупала старинные духи, в хрупких флаконах ещё хранящие ароматы ушедших десятилетий. На том балконе курили и другие, но я была единственной, кто приносил табачный шлейф в спальню, где стояло время без завтра и вчера, время, пропитанное запахом мускуса, спермы, жаркого дыхания, пота, кожи двух незрелых невыросших взрослых, накопивших много печали. И мы делили общий аромат близости, наш один на двоих дрожащий, тёплый, молочный, животный аромат, который рождался от долгого соприкосновения двух тел. Она всегда была сухой, она была вечно сухой женщиной, она превратила его жизнь в бесплодную пустыню, а я была влажной, о, я вся была влажной, я оставляла пятна похоти на простынях, пятна моего пронизывающего желания проживать жизнь, глубоко вдыхая каждую секунду.

Время не имеет голоса, время лишено звука. Если бы это было не так, оно звучало бы как азан, разливающийся из-за крыш, вдоль улиц - пока не заполнит всё небо, чтобы с приходом сумерек сплестись со счастливыми криками посетителей луна-парка. Оно звучало бы как хриплый смех сумасшедших старух, которые обратились в чаек и выясняют отношения над домами и улицами. А над ними - самолёты, с небесным свистом и шумом играют со временем, дают или отнимают несколько лишних часов, подбрасывают тебя под порог другой судьбы, как нежеланного ребёнка, в те места, где время стелется иначе, чем там, откуда они забрали тебя. Оно хранило бы отзвуки хлопков дверей машин во дворе, и чуть дальше, на оживлённой дороге, то недовольных, то игривых автомобильных гудков без устали куда-то спешащего, извечно обеспокоенного города на границе двух миров. Оно звучало бы как наши бесстыдные стоны, как приглушённые голоса соседей, которые я слышала сквозь стены, лежа весь день на кровати в ожидании, пока он придёт домой, как дальний низкий и протяжный звук какого-то огромного парохода, какого-то гигантского морского чудовища, затаившегося до поры до времени в Босфорской мутной воде.

Летом, когда я вернулась снова прожить дни, отмерянные нам, чтобы дышать вместе, задыхаясь от счастья, когда на Стамбул опустилась плотная влажная жара, мы открывали окна нараспашку. После полудня, когда воздух становился чуть прохладнее, наше время наполнялось радостной перекличкой беспечных детей, играющих на улице - это был бы звук вечности, если бы только время умело хранить звуки. Но время молчит: сейчас я не могу вспомнить ни его голос, ни смех, хотя мы так много говорили и так часто смеялись вместе.

Стоило мне прожить с ним неделю, а то и меньше, как зимний запах дома стал постепенно исчезать, и однажды совсем пропал. Время снова потекло, поменялось - мы наполнили его на новый лад. Он водил меня в маленькие кафешки у моря и на ветреных стамбульских крышах, в рестораны, кондитерские и на базары, чтобы переписать изводившие его воспоминания о прошлой неудачной жизни - я почти ничего о ней не знала. Густой кофе с мастикой, баранина, кальян, травяной чай, сахарный сироп, орехи - так пахло наше время. Мы смешивали его с запахом тёплого грустного парфюма под названием “Чернила ночи”, который купили ему в одну из двух наших общих суббот. Я поочерёдно вдыхала аромат с его смуглых нервных запястий - и продавец с завистью смотрел на нас, будто круглые косточки на этих запястьях и ямки с обратной стороны локтей я стала целовать прямо там, в маленьком парфюмерном бутике. И эти печальные чернила из кипариса и ветивера долго звучали на его коже, сливаясь с жарким воздухом бесконечного летнего дня на длинной торговой улице, с духом уличной еды, с медовым букетом вина, которое мы выпили в ресторане по пути домой, с эфиром сладких кипрских мандаринов, которые потом я ела на балконе с его рук.

Если бы время имело цвет, если бы оно хранило отпечатки и блики прошлого, это были бы усыпанные драгоценными камнями улицы города, видневшиеся с высоты самолёта, желтые глаза стамбульских котов, розовые спинки рыб на рынке в Кадыкёй, с полустёршимися краями радуга над Босфором, страшно чёрные его ресницы, струящееся серебро воды за бортом парома, ритмично вспыхивающие и пропадающие в ночи огни колеса обозрения в луна-парке, искажённое отражение двух лиц на блестящей поверхности двойного заварочного чайника.

Но время бежит и льётся и остаётся только шлейф смутного прошлого. В него зачем-то вплелись непрошеные синтетические ноты кондиционера для белья от небесно-голубых простыней, которые мы, схватившись за разные края, аккуратно и весело складывали, едва они просохли после стирки, будто пытались разгладить и спрятать наше безупречное небо. В нём осел запах жареной кукурузы и каштанов, вьющийся у каждого Стамбульского причала и кондитерский дурман сладкой ваты и свежеиспеченных вафель с Принцевых островов, где мы долго шли вдоль побережья и потом в холле старого отеля пили кофе из хрупких чашек. В нашем времени хранится дух галдящих и хохочущих улиц района Кадыкёй в Азиатской части города, где бесконечно что-то продавали, готовили, ели и пили, где курили кальян и смотрели футбол. Он любил гулять там со мной, заглядывать на рынок и в винный магазин, ужинать в шумных ресторанах. Время наше составило хорошо скроенный, ладный, сложный аромат.

Только в один из обжигающих вечеров оно вдруг распалось на резкие острые ноты, и я никак не могла снова собрать их вместе. Тогда, на жарком балконе, он сказал, что никогда не был так счастлив, как в эти дни со мной, и счастье это нужно оставить таким, как сейчас: неиспорченным привязанностью или привычкой. Беззаботное счастье, в которое можно возвращаться всю жизнь, если навсегда оставить его нетронутым, сохранить в памяти, как в тонкостенном хрустальном флаконе.

Хорошо, что время не сберегает слов, не имеет голоса и звука. Есть только запахи. Из стаканов со льдом и ракы испаряется анис. Горячий пряный воздух со специями из кухни втекает на балкон. В сердце аромата: сочная дыня, мальтийская слива и козий сыр, немного чёрного чеснока и перца, древесина нагретых за день на солнце стульев. В финале - горьковатая морская нота, если вдохнуть очень глубоко.