Вчера моя дочь сказала мне: «Моя семья разваливается на куски». И теперь всё что она может делать, это наблюдать за этим процессом. Она лежит на кушетке в кабинете психиатра, и плачет об этом позоре. И, я думаю, она будет лежать здесь до тех пор, пока не останется ничего, что может развалиться, ничего о чём можно было бы заплакать, всё станет сухим.
Она плакала: «Нет выбора, нет выбора!». Она не знает. Если она молчит, она делает выбор. Если она не попытается, она может навеки потерять свой шанс. Я знаю это, потому что я была выращена в китайской традиции: я была научена не хотеть ничего, проходить мимо несчастий других людей, и давиться собственной горечью.
И, даже хотя я учила свою дочь совершенно противоположным вещам, она всё равно получилась такая же! Может быть, это потому что она родилась от меня, и потому что она девочка. Как и я, была рождена от моей матери, и я родилась девочкой. Все мы как лестница - одна ступенька за другой, идущие вверх и вниз, но все одинаковые.
Я знаю как это - быть тихой, слушать и наблюдать, как если бы твоя жизнь была только сном. Ты можешь закрыть свои глаза, когда ты больше не хочешь смотреть. Но если ты больше не хочешь слышать, что ты можешь ты сделать? Я всё ещё могу слышать то, что случилось больше шестидесяти лет назад.
Мать была чужой мне, когда она впервые показалась в доме моего дядюшки в Нинпо. Мне было девять лет, и я не видела её многие годы. Но я знала что она моя мать, потому что я могла чувствовать её боль.
«Не смотри на эту женщину», предостерегла меня тётушка. «Она бросила своё лицо в ручей, текущий на восток. Она навсегда потеряла дух своих предков. То что ты видишь - это просто распадающаяся плоть, плохая, гнилая до самых костей».
А я всё смотрела и смотрела на мою мать. Она не выглядела злой. Я хотела потрогать её лицо, которое выглядело, как моё.
Правда, она была одета в странные чужеземные одежды. Но она на не огрызнулась, когда моя тётушка обругала её. Её голова склонилась ещё ниже, когда мой дядюшка дал ей пощечину за то, что она назвала его братом. Она плакала от всего сердца, когда Попо умерла, даже хотя Попо, её мать, выгнала её из дому так много лет назад. И после поминальной службы она слушалась моего дядюшку. Она готовилась вернуться в Тиенцин, где она оскорбила своё вдовство тем, что стала третьей любовницей богатого человека.
Как как она могла уехать без меня? Это был вопрос, который я не могла задать вслух. Я была ребенком. Я могла только наблюдать и слушать.
Вечером, накануне отъезда, она прижала к себе мою голову, как будто хотела защитить меня от всех опасностей, которые я не могла предугадать. Я плакала, потому что я хотела, чтобы она вернулась, ещё до того как она уехала. И когда я свернулась у неё на коленях, она рассказала мне историю.
«Ан-Мей», - шептала она, - «видела ли ты маленькую черепаху, которая живет в пруду?» Я кивнула. У нас был пруд в саду, и я часто совала палочку в тихую воду, чтобы заставить черепаху выплыть из-под камней. Я тоже знала эту черепаху.
«Когда я была маленьким ребёнком», сказала моя мать, «я обычно сидела около пруда и смотрела как она выплывает на поверхность, хватая воздух своим маленьким клювом. Это очень старая черепаха».
Я видела черепаху в своём воображении, и я знала что моя мать тоже видит её.
«Эта черепаха питается нашими мыслями», сказала моя мать. «Я выяснила это, однажды, когда мне было столько лет сколько тебе, и Попо сказала, что я не могу больше оставаться ребенком. Она сказала, что я не должна кричать и бегать, или сидеть на земле и ловить кузнечиков. Я не должна плакать, когда я огорчена. Я должна молчать и слушать старших. И если я этого не буду делать, сказала Попо, она отрежет мне волосы и отправит меня в то место, где живут буддистские монахини».
«Этим вечером, после того как Попо сказала мне это, я сидела около пруда и смотрела в воду. И, потому что я была так слаба, я начала плакать. И тогда я увидела черепаху, плывущую у поверхности воды, и она клювом подбирала мои слёзы как только они падали в воду. Она ела их быстро, пять, шесть семь, слез, потом она выбралась из пруда, забралась на маленький плоский гладкий камень, и начала говорить.
Черепаха сказала: ‘Я съела твои слёзы и поэтому я знаю о твоих страданиях. Но я должна предупредить тебя. Если ты будешь плакать, твоя жизнь всегда будет грустной’. После этого черепаха открыла клюв и выдавила из себя пять, шесть, семь жемчужных яиц. Яйца раскололись, и оттуда вылетели семь птиц, которые немедленно начали стрекотать и петь. Я знала, я поняла, по их белоснежным телам и прекрасным голосам, что это были птицы счастья, сороки. Птицы наклонились к пруду и стали жадно пить. И когда я протянула руку чтобы поймать одну из них, они все поднялись, хлопая меня по лицу своими черными крыльями, и улетели, смеясь. ‘Теперь ты видишь, сказала черепаха уплывая обратно на в пруд, почему это бесполезно - плакать. Твои слёзы не смывают твои печали. Они питают чью-то чужую радость. И поэтому ты должна научиться глотать свои собственные слёзы'».
Но после того как моя мать закончила свою историю, я посмотрела на неё и увидела, что она плачет. Я тоже стала снова плакать, это была наша судьба - жить как две черепахи, видящие водянистый мир из нашего маленького пруда.
Утром я проснулась, и услышала - но не птиц радости, а сердитые голоса. Я выпрыгнула из кровати и тихонько подбежала к окну. На переднем дворе я увидела свою мать, стоящую на коленях, скребущую каменную дорожку своими пальцами, как будто она потеряла что-то и знала, что она больше никогда не найдёт этого. Перед ней стоял дядюшка, брат моей матери, и он кричал: «Ты хочешь забрать свою дочь и разрушить её жизнь тоже!» Дядюшка топнул ногой от этой ужасной мысли. «Ты уже должна была уехать отсюда».
Моя мать ничего не сказала. Она оставалась согнутой на земле, её спина – круглой, как панцирь черепахи в пруду. Она плакала с закрытым ртом. И я начала плакать тоже, таким же способом, глотая эти горькие слёзы.
И я побежала одеваться. Когда я сбежала по лестнице и выскочила в переднюю комнату, моя мать была готова уходить. Слуга выносил её чемодан наружу. Моя тётушка держала руку моего маленького младшего брата. Перед тем как я могла вспомнить и закрыть свой рот я закричала – «Мама!»
«Ты видишь как твоё плохое влияние уже распространилась на твою дочь!» воскликнул мой дядюшка.
И моя мать, - с ещё склоненной головой, - взглянула на меня и увидела моё лицо. Я не могла заставить свои слёзы остановиться и не бежать вниз. И, я думаю, увидев моё лицо, моя мать изменилась. Она встала, с прямой спиной, так что она почти была выше моего дядюшки. Она протянула руку ко мне, и я подбежала к ней. Она сказала тихим спокойным голосом: «Ан-мей, я не прошу тебя. Но я уезжаю обратно в Тиенцин, и ты можешь поехать со мной».
Моя тётушка услышала это, и немедленно зашипела: «Девчонка не лучше той, за которой следует! А ты думаешь ты можешь увидеть что-то новое, едучи на верхушке новой телеги! Но перед тобой всё равно будет жопа того же самого старого мула. Твоя жизнь это то, что ты видишь перед собой».
Услышав это, я и решилась на то чтобы уехать. Потому что передо мной была жизнь в доме моего дядюшки. И она была полна темных загадок и страданий, которых я не могла понять. Поэтому я повернула голову от странных слов своей тетушки, и посмотрела на свою мать. Затем мой дядюшка взял в руки фарфоровую вазу. «Это то что ты хочешь сделать?» сказал мой дядюшка. «Выбросить свою жизнь на помойку? Если ты последуешь за этой женщиной, ты никогда не сможешь поднять голову».
Он бросил вазу на землю, и она разбилась на мелкие кусочки. Я прыгнула, и моя мать взяла мою руку.
Её рука была тёплой. «Пойдём, Ан-мей. Нам надо торопиться», сказала она, словно глядя на дождливое небо. А я услышала я как моя тётушка зовёт меня жалостливо, но потом мой дядюшка сказал: «Конец. Она уже изменилась».
И когда я шла, покидая свою старую жизнь, я думала – было ли это правдой, то что сказал мой дядюшка, что я уже изменилась, и никогда не смогу больше поднять мою голову? Поэтому я попробовала. Я подняла её. И я увидела моего маленького брата, так горько плачущего, а моя тётушка крепко держала его за руку. Моя мать не сделала попытки взять моего брата. Сын не может уйти в чей-то чужой дом жить. Если он уходит, он теряет всю надежду на будущее. Но я знала, что он не думает об этом. Он плакал, сердитый, испуганный, потому что моя мать не попросила его следовать за ней.
То, что мой дядя сказал, было правдой. После того как я увидела своего брата в таком виде, я не могла держать свою голову поднятой.
В рикше по дороге на вокзал моя мать прошептала: «Бедная Ан-мей, только ты понимаешь. Только ты знаешь, что я пережила». Когда она сказала это, я почувствовала гордость, что только я могу понимать эти тонкие и уникальные мысли.
Но в поезде я поняла, как далеко позади я оставляю свою жизнь. И я испугалась. Мы ехали семь дней, - один день на поезде, шесть дней на пароходе. Поначалу моя мать была очень жизнерадостной. Она рассказывал мне истории о Тиенцине, когда я оглядывалась назад. Она говорила о ловких разносчиках, что продавали всякую простую пищу: пельмени, варёный арахис, и любимые матерью тонкие блины с яйцом в середине, намазанные чёрной пастой из бобов - всё очень горячее, прямо с гриля подаваемое голодному покупателю.
Она описывала порт, его моряцкую еду, и утверждала что это было даже лучше, чем то что мы ели в Нинпо. Большие креветки, крабы, самые разнообразная рыба, морская или речная, лучшая, самая лучшая - иначе почему бы столько иностранцев приезжало в этот порт?
Она рассказывала мне об узких улочках с базарами и толпами народа. Рано утром крестьяне продавали овощи, которые я никогда не видела и не ела, и моя мать надеялась что мне они понравятся - такие сладкие, такие нежные, такие свежие. Там, в городе, были районы, где жили разные иностранцы – японцы, русские, немцы, американцы, - но никогда они не жили вместе, все со своими отдельными привычками - кто-то грязный, кто-то чистый. И у них были дома всех мастей, всех размеров и цветов,- одни покрашены в розовый, другие с комнатами, которые блестели и переливались под каждым углом как викторианские платья, другие с крышами похожими на шляпы волшебников, с деревянной резьбой, выкрашенной белым, чтобы выглядело как слоновая кость.
И зимой, говорила она, я увижу снег. Моя мать сказала - скоро, через несколько месяцев, придёт время холодной росы, потом начнутся дожди, и потом дождь будет падать более легко, более медленно, и ещё потом он станет белым и сухим как грушевые лепестки весной. Она сказала, что она оденет меня в подбитые мехом пальто и штаны, и даже самый лютый холод не доберётся до меня!
Она рассказывала мне много историй, до тех пор пока моё лицо не повернулось наконец вперёд, к моему будущему дому в Тиенцине. Но на пятый день, когда мы плыли по заливу к Тиенцину, вода поменяла цвет с грязно желтого на чёрный, и корабль начал качаться и стонать. Я боялась, и меня тошнило. И ночью я мечтала о ручье, текущем на восток, о котором предупреждала меня моя тётушка, чьи чёрные воды, говорила она, меняют человека навсегда. И, наблюдая за этими темными водами с моей койки на корабле, где меня тошнило, я боялась, что слова моя тётушки становились правдой. Я видела как моя мать уже стала меняться, каким мрачным и злым стало её лицо, когда она, повернувшись к морю, погрузилась в свои мысли. И мои мысли тоже стали путаными и смазанными.
Утром того дня, когда мы должны были прибыть в Тиенцин, она пошла в нашу спальную каюту, одетая в своё белое китайское траурное платье. И когда она вернулась в гостиную на верхней палубе, она выглядела как чужая. Её брови были толсто накрашены в середине, расходясь к краям тонкими острыми стрелками. Вокруг её глаз были тёмные тени, лицо было белым и, а губы - темно-красными. На макушке сидела маленькая коричневая фетровая шляпка с одним большим коричневым пером спереди. Её короткие волосы были заправлены в эту шляпку, кроме двух идеальных локонов на лбу, которые смотрели друг на друга, словно сделанные из чёрного лакового дерева. На ней было длинное коричневое платье с белым кружевным воротом, который спадал до талии и был застёгнут шёлковой розой.
Это было шокирующе. Мы были в трауре. Но я не могла ничего сказать. Я была ребенком. Как могла я выговаривать моей собственной матери? Я могла только чувствовать стыд, оттого что моя мать так вызывающе несла свой позор.
В её руках, одетых в перчатки, она держала большую кремовую коробку с иностранными словами на крышке – «Fine English-Tailored Apparel, Tientsin». Я помню, она поставила эту коробку на пол между нами, и сказала мне: «Открой, быстро!» Она тяжело дышала и улыбалась. Я была так удивлена этой новой странной манерой поведения матери, что только через много лет, в течение которых я использовала эту коробку чтобы хранить письма фотографии, я удивилась - откуда моя мать знала? Хотя она не видела меня многие годы, она знала что когда-либо я последую за ней, и что тогда мне потребуется новая одежда.
И когда я открыла эту коробку, весь мой стыд и все мои страхи пропали. Внутри было новое крахмальное белое платье. У него были сборочки на воротнике и вдоль рукавов, и шесть рядов сборок на юбке. В коробке также были белые чулки, белые кожаные ботинки, и огромный белый бант, красиво завязанный, - его оставалость только пристегнуть к волосам.
Всё было слишком большим. Мои плечи вылезали из ворота. В талии платье было таким широким, что места хватило бы двум таким, как я. Но мне было всё равно. Ей было всё равно. Я подняла руки и замерла. Она достала булавки и нитку, и маленькими стежками убрала лишнюю материю, затем наполнила носки ботинок бумагой, и всё стало точно по размеру. В этой одежде я чувствовала себя так, словно у меня выросли новые руки и ноги, и мне нужно заново учиться ходить.
Но потом моя мать снова стала задумчивой. Она сидела, с руками сложенными на коленях, глядя как наш корабль всё ближе и ближе приближается к доку.
«Ан-мей, теперь ты готова начать свою новую жизнь. Ты будешь жить в новом доме. У тебя будет новый отец. Много сестёр. Ещё один маленький брат. Платье и хорошая еда. Как ты думаешь, будет этого тебе достаточно, чтобы быть счастливой?»
Я тихонько кивнула, думая о том, как несчастлив мой брат в Нинпо. Моя мать не сказала больше ничего о новом доме, или о моей новой семье, или о моём счастье. И я не спросила ничего, потому что уже зазвучал колокол и стюард анонсировал наше прибытие в Тиенцин. Моя мать быстро объяснлась с носильщиком, указала на два маленьких чемодана, протянула ему деньги – так, как будто она делала это каждый день, всю жизнь. И потом она осторожно открыла другую коробку, и вытащила оттуда то, что выглядело как пять или шесть мертвых лис с открытыми глазами-бусинами, вялыми лапами, и пушистыми хвостами. Она обернула эту страшную вещь вокруг своей шеи и плеч, и затем крепко взяла меня за руку, когда мы мы двинулись вниз по проходу вместе с толпой народа.
В гавани нас никто не встречал. Моя мать медленно ходила вдоль багажной платформы нервозно поглыдывая из стороны в сторону.
«Ан-мей, иди сюда! Почему ты так медлишь?» сказала она испуганным голосом. Я волочила ноги, пытаясь удержаться в этих своих слишком больших туфлях, пока земля подо мной качалась. И когда я не смотрела куда я ставлю свои ноги, я смотрела вверх, и видела всех спешащих вокруг, всех несчастных: семьи со старыми матерями и отцами, одетые в темные мрачные одежды, толкающие и тянущие мешки и коробки с их пожитками, бледных иностранок, одетых как моя мать, идущих с иностранцами в шляпах, богатых жен, ругающих гувернанток и служанок, следящих за тяжёлыми чемоданами и детьми и корзинами с едой.
Мы стояли возле улицы, где приезжали и уезжали рикши и грузовики. Мы держались за руки, думая каждый свои мысли, глядя на людей прибывающих на станцию, и других, уезжающих оттуда. Было позднее утро, и хотя было тепло, небо было серым и затянутым облаками.
После того как мы долго ждали, но никто нас так и не встретил, моя мать вздохнула и в конце концов подозвала рикшу. Во время этой поездки моя мать спорила с рикшей, который хотел лишних денег за то что он вёз и нас обеих и наш багаж. Затем она начала жаловаться на пыль от езды, запах на улице, колдобины на дороге, на то что день уже почти прошёл, и что у неё болит живот. И когда она закончила все эти жалобы, она обратила свои жалобы на меня: на пятно на моём новом платье, колтун в моих волосах, мои перекрученные чулки. Я пыталась задобрить мою мать, указывая на маленький парк который мы проезжали, на птичку которая летела над нами, над длинный электрический трамвай который прошёл мимо нас, гудя.
Но она стала только более сердитой и сказала: «Ан-мей, сиди тихо. Не надо выглядеть такой удивленной. Мы просто едем домой». И когда мы в конце концов доехали до дома, мы обе были абсолютно измучены.
Я с самого начала знала, что наш новый дом не будет обыкновенным домом. Моя мать сказала мне, что мы будем жить в семействе Ву Цинга, который был очень богатым бизнесменом. Она сказала, что он владел многими ковровыми фабриками, и жил в большом доме в Британской Концессии Тиенцина, в лучшей части города где могли селиться китайцы, недалеко от улицы Скакунов, где могли жить только люди с Запада. Совсем рядом были маленькие магазины, которые продавали только один вид товара - только чай, или ткани, или мыло.
Дом, сказала она, был построен иностранцами – Ву Цинг любил иностранные вещи, потому что иностранцы сделали его богатым. И я заключила, что моя мать должна носить иностранную одежду именно поэтому, как все новые богатые китайцы, кто любил публично демонстрировать свое богатство.
И даже хотя я знала всё это до того как мы приехали, я всё равно была поражена тем, что я увидела.
Со стороны фасада стояли китайские каменные ворота, закругленные на верхушке, с большими черными лаковыми дверями и порогом, через который надо было перешагивать. Внутри, за воротами, я увидела большой двор, и удивилась – там не было плакучих ив или сладко пахнущих акаций, садовых павильонов или скамеек возле прудов, или бассейнов с рыбами. Вместо этого там были длинные ряды кустов на обеих сторонах широкой кирпичной дорожки, и за этими кустами - большие лужайки с фонтанами. И когда мы шли по этой мощеной кирпичом дорожке и приближались к дому, я увидела что дом был построен в западном стиле. Он был трехэтажный, каменный, с длинными металлическими балконами на каждом этаже, и печными трубами на каждом углу.
Когда мы прибыли, молодая служанка выбежала на улицу и приветствовал мою мать криками радости. У неё был высокий резкий голос: «О Тайтай, ты уже приехала! Как это вышло?» Это была Ян Чанг, личная служанка моей матери, и она точно знала как и сколько нужно квохтать возле моей матери. Она назвала мою мать «Тайтай», - простым уважительным титулом жены, словно моя мать была Первой женой, единственной женой.
Ян Чанг громко закричала остальным, чтобы они забрали наш багаж, позвала других служанок принести чай и сделать горячую ванну. А затем быстро сообщила, что Вторая жена сказала всем не ждать нас как минимум ещё неделю.
«Какой позор, некому вас было встретить! Вторая жена и все остальные уехали в Пекин навестить своих родственников... Твоя дочка такая милая, так похожа на тебя. Она стеснительная, да? Первая жена и её дочери уехали в паломничество в буддистский храм... На той неделе приезжал с визитом дядя двоюродной сестры, немножко сумасшедший, оказался не кузеном, не дядюшкой, никто не знает кто он такой был!...»
Как только мы вошли в этот большой дом, я растерялась - на что смотреть? Изогнутая лестница, которая поднималась всё вверх и вверх, потолки с какими-то лицами в каждом углу, коридоры, извивающиеся и поворачивающие из одной комнаты в другую. Справа от меня была большая комната, больше чем я когда-либо видела, и она была заполнена строгой тиковой мебелью: диваны, и столы, и кресла. На другом конце этой длинной-предлинной комнаты я могла видеть двери, ведущие в другие комнаты, где было ещё больше мебели, и потом ещё больше дверей. Слева от меня была комната потемнее, другая гостиная, она было заставлена иностранной мебелью: тёмные диваны зелёной кожи, картины с охотничьими собаками, кресло, и махагоновые столы. Когда я заглянула в эти комнаты, я увидела разных людей, и Ян Чанг объяснила: эта молодая девушка - это служанка Второй жены. Вот это это вообще никто, просто дочь помощницы повара. Этот человек занимается садом.
Затем мы пошли наверх. Мы пришли на самый верх лестницы, и оказались в ещё одной большой гостиной. Мы прошли налево, через коридор, мимо одной комнаты, и затем вступили в другую. «Это комната твоей матери», сказала Ян Чанг гордо. «Это где ты будешь спать».
И первой же вещью которую я увидела, единственной вещью которую я вообще была способна заметить, оказалась великолепная кровать. Она была тяжелой и легкой одновременно: лёгкий розовый шелк и тяжёлое темное блестящее дерево, с резными фигурами драконов. Четыре столба поддерживали шелковый полог, и с каждого свисали большие шёлковые завязки для занавесок. Кровать стояла на четырёх толстых львиных лапах, таких плоских, как будто бы вес кровати расплющил льва внизу. Ян Чанг показала мне, как использовать маленький подставной стул, чтобы забираться на кровать. И когда я завалилась на на шёлковые покрывала, я смеялась, когда обнаружила мягкий матрас, который был в десять раз толще моей кровати в Нинпо.
Сидя в кровати, я в восхищении рассматривала всё, словно я была принцессой. В комнате была стеклянная дверь, которая вела на балкон. Перед этой балконной дверью был круглый стол из того же дерева, что и кровать, он тоже стоял на на резных львиных лапах и был окружен четырьмя креслами. Служанка уже поставила чай и сладкие кексы на стол, и зажигала хулу, маленькую угольную печку.
Не то чтобы дом моего дядюшки в Нинпо был бедным домом. Он был, на самом деле, довольно хорошо обставлен. Но этот дом в Тиенцине был восхитителен. И я думала про себя - мой дядюшка был неправ. Никакого стыда нет в том, что моя мать вышла замуж за Ву Цинга. Размышляя об этом, я была испугана внезапным щелчком, за которым последовала музыка. На стене, противоположной кровати, висели большие деревянные часы, с лесом и медведями, вырезанными из дерева. Дверца на часах открылась, и маленькая комната, заполненная людьми, выдвинулась оттуда. Там был бородатый человек в остроконечной шляпе, сидящий за столом. Он склонял голову снова и снова, чтобы выпить свой суп, но его борода утыкалась в миску и не давала ему доесть. Девочка в белом шарфе и голубом платьице стояла рядом со столом, и она наклонялась снова и снова, чтобы подлить супа бородатому человеку. Рядом с мужчиной и девочкой была другая девочка, в юбке и коротком жакете. Она махала рукой вперед и назад, играя на скрипке. Она всегда играла одну и ту же мрачную мелодию. Я всё ещё слышу её, у себя в голове, даже после всех этих лет. Ни-на, на, на, на, на-ни-на!
Это были прекрасные часы, когда на них смотришь, но после того как я услышала их в этот первый час, потом в следующий, и потом всегда, эти часы стали нелепой помехой для меня, я не могла спать много ночей. Позже я обнаружила, что у меня есть способность не слышать того что не имеет смысла, но взывает ко мне.
Я была так счастлива в эти первые несколько ночей, я в этом удивительном доме, спя в большой мягкой кровати вместе с моей матерью. Лёжа в этой удобной кровати, я думала о доме моего дядюшки в Нинпо, и осознавая, как несчастна я была там, чувствовала жалость к своему маленькому брату. Но в основном мои мысли улетали ко всему тому новому, что я видела и что можно было делать в этом доме.
Я смотрела как горячая вода вытекает изо всех кранов - не только в кухне, но также в ваннах и раковинах на всех трех этажах этого дома. Я видела ночные горшки, которые начисто смывались без того, чтобы слуги вычищали их. Я видела комнаты, так же богато украшенные, как комната моей матери. Ян Чанг объяснила какие из них принадлежали Первой жене, какие - другим любовницам, которые назывались Вторая и Третья жена. Некоторые комнаты никому не принадлежали. «Они для гостей», сказала Ян Чанг.
На третьем этаже были комнаты только для мужчин, служащих в доме, сказала Ян Чанг, и одна из этих комнат даже имела дверь, ведущую в шкаф, который на самом деле был секретным местом для спасения от морских пиратов.
Оглядываясь назад, я нахожу сложным вспомнить всё что было в этом доме, - слишком много хороших вещей, они все сливаются в одно, рано или поздно. Я устала от всего, что было не новинкой. «О, это», протянула я, когда Ян Чанг принесла мне то же самое сладкое мясо как и накануне, «я это уже пробовала».
Казалось, к моей матери вернулся её ласковый характер. Она вновь надевала свои старые одежды, длинные китайские платья и юбки - теперь с белыми траурными лентами, пришитыми к подолу. В дневное время она указывала на странные и забавные вещи, называя их для меня: биде, фотокамера Брауни, салатная вилка, салфетка. Вечерами, когда было нечего делать, мы разговаривали о слугах: кто был умный, кто старательный, кто верный. Мы сплетничали, пока мы готовили маленькие яйца и сладкий картофель на верхушке угольной печки, просто для того чтобы насладиться их запахом. Ночью моя мать снова принималась рассказывать мне разные истории, обняв меня, и я так и засыпала у неё на руках.
Если взять всю мою жизнь, я не могла бы вспомнить, когда я чувствовала себя более уютно, когда мне не о чем было волноваться, нечего бояться, или желать, когда моя жизнь казалась легкой и прелестной, как лежащей внутри кокона розовый шелк. Но я точно помню, когда весь этот уют перестал быть уютным.
Это произошло, возможно, спустя пару недель после того как мы приехали. Я была в большом саду позади дома, я играла в мяч - бросала его, и смотрела как две собаки гонялись за ним. Моя мать сидела за столом и смотрела как я играю. Потом я услышала гудок где-то вдалеке, крики, и эти две собаки забыли про мяч и убежали, радостно повизгивая.
У моей матери был тот же испуганный вид, что и на станции возле гавани. Она быстро ушла в дом. Я обошла вокруг дома. У ворот стояли две сверкающих черных повозки с рикшами, а за ними - большая чёрная автомашина. Слуга разгружал багаж из одной повозки. Из другой выпрыгнула молодая служанка.
Все все слуги собрались вокруг автомашины, глядя на отражение своих лиц в полированном металле, восхищаясь окнами, бархатными сиденьями. Затем водитель открыл заднюю дверь, и оттуда вышла молодая девушка. У неё были короткие волосы, уложенные ровными рядами волн. Она была только несколькими годами старше, чем я, но на ней было женское платье, чулки, и туфли с высокими каблуками. Я посмотрела на своё собственное белое платье, с пятнами от травы, и почувствовала, как мне стыдно.
И затем я увидела слуг, которые медленно, за обе руки, поднимали с заднего сиденья автомобиля мужчину. Это был Ву Цинг. Он был большим, не высоким, но весь нахохлившимся, как птица. Он был намного старше, чем моя мать, с высоким блестящим лбом и большой чёрной родинкой на носу. Он был одет в западный костюм с жилетом, который был тесен ему в талии, но его брюки были очень просторными. Он стонал и охал, когда он выбирался наружу, на всеобщее обозрение. И как только его ботинки коснулись земли, он пошёл к дому, так, как будто он никого не видел, хотя люди приветствовали ему и старательно открывали двери, несли его поклажу, забирали его длинное пальто. Так он и вошел в дом, с этой молодой девушкой, следующей за ним. Она осматривала всех с нагловатой улыбкой, как будто они все были здесь чтобы отдавать ей честь. Едва она вошла внутрь, я услышала как одна служанка говорит другой: «Пятая жена так молода, что она даже не привезла ни одной собственной служанки, только кормилицу».
Я посмотрела вверх и увидела мою мать, выглядывающую из окна, наблюдающую за всем происходящим. Так, довольно неподобающим образом, моя мать обнаружила что Ву Цинг взял четвёртую любовницу, которая на самом деле была всего лишь глуповатым украшением для его новой автомашины.
Моя мать не ревновала к этой юной девушке, которую теперь должны были называть Пятой женой. Почему бы ей ревновать? Моя мать не любила Ву Цинга. Девушка в Китае не выходит замуж по любви. Она выходит замуж для положения, и положение моей матери, как я позже выяснила, было наихудшим.
После того как Ву Цинг и Пятая жена прибыли домой, моя мать часто оставалась в своей комнате, работая над вышиванием. В послеполуденные часы мы с ней иногда отправлялись на длинные молчаливые поездки по городу, например чтобы поискать моток шёлка того цвета, который она, казалось, не могла назвать. Её несчастье было того же рода. Она не могла назвать его.
И таким образом, хотя всё, казалось, благополучно, я знала что это было не так. Вы можете удивляться как маленький ребёнок, только девяти лет от роду, может понимать эти вещи. Теперь, когда я задумываюсь об этом, я могу вспомнить только какое беспокойство я чувствовала, как я могла ощущать правду своим нутром, зная, что что-то ужасное должно случиться. И я могу сказать вам, это было почти такое же ужасное чувство, как пятнадцатью годами позже, когда начали падать японские бомбы, и, прислушиваясь издалека, я могла слышать лёгкий рокот и знать, что то, что должно произойти, неостановимо.
Через несколько дней после того, как Ву Цинг приехал домой, я проснулась среди ночи. Моя мать тихонько теребила моё плечо. «Ан-мей, будь хорошей девочкой», сказала она усталым голосом, «пойди сейчас в комнату Ян Чанг».
Я протёрла глаза, и, проснувшись, увидела темную тень и начала плакать. Это был Ву Цинг.
«Тихо. Ничего страшного. Иди к Ян Чанг», сказала мать шёпотом.
Потом она медленно подняла и меня и поставила на холодный пол. Я слышала как деревянные часы начали свою песню, и глубокий голос Ву Цинга, жалующегося на холод. И когда я пошла к Ян Чанг, оказалось, что она ожидала меня, и знала, что я буду плакать.
На следующее утро я не могла смотреть на свою мать. Но я видела Пятую жену с таким же опухшим лицом, как у меня. И за завтраком этим утром, перед всеми, её злость в конце концов прорвалась, когда она громко накричала на служанку за то, что та обслуживала её слишком медленно. Все, даже моя мать, глядели на неё, удивляясь её плохим манерам - право же, нельзя критиковать служанок таким способом. Я увидела как Ву Цинг недовольно посмотрел на неё, как отец, и она начала плакать. Но позже этим утром Пятая жена снова улыбалась, расхаживая вокруг в новом платье и новых ботинках.
После полудня моя мать впервые заговорила о том, как она несчастна. Мы были в повозке рикши и ехали в магазин, чтобы найти нитки для вышивания. «Ты видишь как позорна моя жизнь?» спросила она, плача. «Ты видишь, что у меня нет никакого положения? Он привёз домой новую жену, из низкого класса, темнокожую, без всяких манер! Купил её за несколько долларов у бедной деревенской семьи каких-то горшечников! И ночью, когда он больше не может пользоваться ею, он приходит ко мне, и воняет её грязью».
Она плакала теперь, раскачиваясь как сумасшедшая: «Ты видишь теперь, четвёртая жена это ещё хуже чем пятая жена. Ан-мей, никогда не забывай. Я была первой женой, женой учёного! Твоя мать не всегда была четвёртой женой!»
Она сказала это слово, «четвёртая», с такой ненавистью что я задрожала. Это звучало как будто она говорила «четвертованная». И я вспомнила как Попо однажды говорила мне, что четыре - это очень несчастливый номер, потому что если ты произнесешь это злобно, это всегда звучит ужасно.
Пришли холодные росы. Стало зябко на улице, и Вторая и Третья жены их дети и служанки вернулись домой в Тиенцин. Когда они приехали, был большой переполох. Ву Цинг разрешил послать новую автомашину на железнодорожную станцию, но, конечно, этого было недостаточно чтобы привезти их всех домой. Поэтому за автомашиной к дому прибежала примерно дюжина рикш, скачущих, как кузнечики, преследующие большого глянцевого чёрного жука. Женщины начали выбираться из автомашины.
Моя мать стояла за мной, готовая всех приветствовать. Женщина, одетая в простое иностранное платье и большие уродливые ботинки пошла нам навстречу. Три девочки, одна из которых была моего возраста, следовали за ней. «Это Третья жена и её дочери», сказала моя мать.
Эти три девочки были еще более стеснительными, чем я. Они сгрудились возле своей матери, потупив головы, и молчали. Но я продолжала разглядывать их. Они были такими же простыми и невыразительными как их мать, с большими зубами, толстыми губами, и бровями густыми, как гусеницы. Третья жена приветствовал меня ласково и разрешила мне отнести один из её чемоданов.
Я почувствовала, как рука моей матери замерла на моём плече. «А это Вторая жена. Она будет требовать, чтобы ты звала её Большая мать», прошептала она.
Я увидела женщину, одетую в длинную черную шубу и тёмные западные одежды, очень модные. На руках она держала маленького мальчика с толстыми розовыми щеками, который выглядел года на два.
«Это Сьюади, твой младший брат», прошептала моя мать. Он был одет в шапку, сделанную из такого же темного меха, и, играя, он водил пальцем по длинной нитке жемчужных бус на шее второй жены. Я подумала - как это у неё есть такой маленький ребёнок? Вторая жена была довольно привлекательна и выглядела здоровой, но она была достаточно старой, возможно, лет сорока пяти. Она отдала ребёнка служанке, и затем стала давать инструкции людям, которые все еще стояли вокруг неё.
И затем Вторая жена подошла ко мне, улыбаясь, её меховое пальто переливалось с каждым шагом. Она смотрела, как будто она экзаменовала меня, как будто она узнала меня. В конце конце концов она улыбнулась и погладила меня по голове. И затем лёгким грациозным движением маленьких рук она сняла с себя свои длинные жемчужные бусы и надела их на меня.
Это было самое прекрасное ювелирное украшение, которое я когда-либо трогала. Бусы были в западном стиле, длинная нитка, все бусины одного размера и одинакового розоватого цвета, с тяжёлой, богато украшенной серебряной брошью.
Моя мать немедленно запротестовала: «Это слишком для маленького ребёнка. Она сломает это. Она потеряет это».
Но Вторая жена просто сказала: «Такой прелестной девочке нужно что-то, добавить света к лицу».
Я могла видеть, по тому как моя мать сдалась и затихла, что она была очень зла. Она не любила Вторую жену. Мне нужно быть было быть очень осторожной в том, как я проявляла свои чувства, и не показать своей матери что Вторая жена понравилась мне. И всё-таки я чувствовала беспечную радость. Я была очень рада тому, что Вторая жена оказала мне такое особенное внимание.
«Спасибо, Большая мать», сказала я второй жене. Я смотрела вниз, чтобы не показывать своего лица, но я всё равно улыбалась.
Когда моя мать и я позднее пили чай в её комнате, я знала что она очень сердита.
«Будь осторожной», сказала она мне. «Что ты слышишь, Ан-мей, это неискренне. Она делает облака одной рукой, и дождь другой рукой. Она пытается обмануть тебя, чтобы ты была готова сделать для неё всё что угодно».
И я сидела тихо, стараясь не слушать свою мать. Я думала о том, как много моя мать жалуется, что, возможно, все её несчастья происходят от того, что она всё время жалуется. Я думала о том, что мне не надо прислушиваться к ней.
«Дай мне бусы», внезапно сказала она.
Я посмотрела на неё, но не двинулась.
«Ты не веришь мне, поэтому ты должна дать мне эти бусы. Я не позволю ей тебя купить задёшево».
И, хотя я всё ещё не двигалась, она встала и подошла ко мне, и сняла с меня эти бусы. И прежде чем я могла крикнуть, остановить её, она положила бусы на пол и наступила на них. Когда она положила их обратно на стул, я увидела, что она сделала. В этих бусах, за которые я почти продала своё сердце и разум, теперь видно было бусину из раскрашенного стекла. Позже мать вынула эту сломанную бусину, и завязала это место, так что бусы снова смотрелись целыми. Она сказала мне носить их каждый день, целую неделю, чтобы я помнила, как легко это - потерять себя, купившись на фальшивку. И после того как я носила эти фальшивые жемчужины достаточно долго, чтобы выучить этот урок, она разрешила мне снять их. Затем она открыла коробку и повернулась ко мне: «Теперь ты можешь отличить правду от лжи, ты можешь понять что настоящее?» спросила она, и я кивнула.
Она положила что-то в мою руку. Это было тяжёлое кольцо с водянисто-голубым сапфиром, с со звездой в его центре, такой чистой, что что я никогда не переставала смотреть на это кольцо с удивлением.
Перед тем как начался второй холодный месяц, Первая жена вернулась из Пекина, где у неё был дом и где она жила со своими двумя незамужними дочерьми. Я помню, я думала что Первая жена сделает Вторую жену своей как бы подчинённой. Первая жена была главной женой по привычке и по закону.
Но Первая жена оказалась просто живым привидением. Никакой опасности для Второй жены, с её твёрдым характером, она не представляла. Первая жена выглядела достаточно старой и слабой, с её округлившийся телом, искривленными стопами, её старомодными тёплыми жакетами и штанами, и невыразительным морщинистым лицом. Но теперь, когда я вспоминаю её, она не кажется мне такой старой. Может быть, она была ровесница Ву Цинга, что-то около 50 лет.
Когда я встретила Первую жену, я думала, что она слепая. Казалось, она меня не видела. Она не видела Ву Цинга. Она не видела мою мать. И всё-таки она могла видеть своих двух дочерей, старых дев, которые навсегда потеряли свой шанс выйти замуж - им было как минимум по 25 лет. И она всегда обретала своё зрение вовремя, чтобы обругать двух собак, которые обнюхивали её комнату, копались в саду снаружи её окна, или помечали ножку стола.
«Почему Первая жена когда-то видит, а когда-то не видит?» спросила я Ян Чанг однажды, когда та помогала мне мыться.
«Первая жена говорит, что она видит только то что, прекрасно для глаз Будды», сказала Ян Чанг. «Она говорит, что она слепа к большинству безобразий».
Ян Чанг сказала, что Первая жена выбрала ничего не видеть из-за того, что была несчастлива в своей семейной жизни. Она и Ву Цинг соединены на небе и на земле, их союз был духовным союзом, спланированым сводней указанной его родителями, и защищенным духами предков. Но после года замужества Первая жена родила девочку, у которой одна нога была короче другой. И это несчастье заставило Первую жену отправиться в паломничество по буддийским монастырям, продавать какое-то барахло и шелковые платья в честь образа Будды, курить благовония и молиться Будде чтобы он удлинил ногу этой дочери. И, по случайности, Будда решил вместо этого наградить Первую жену другой дочерью, на этот раз с двумя прелестными ногами, но, увы с пятном чайного цвета на половину лица. После этого второго несчастья Первая жена стала совершать столько паломничеств в Цинан, который был всего в полудне езды на поезде на юг, что Ву Цинг купил ей дом возле Скалы Тысячи Будд и Бамбуковой Рощи Игристых Ручьёв. И каждый год он увеличивал содержание, которое ей было необходимо чтобы вести там свой дом. Поэтому дважды в год, в течение самых холодных и самых горячих месяцев, она возвращалась в Тиенцин, чтобы оказать уважение, и переживать непредсказуемое в дому её мужа. И каждый раз, когда она возвращалась, она оставалась в своей спальне, просиживая весь день в позе лотоса, как Будда, куря свой опиум, тихонько разговаривая сама с собой. Она не спускалась вниз для приёма пищи. Вместо этого она голодала или ела вегетарианскую еду в своей комнате. Ву Цинг наносил ей визиты в середине утра раз в неделю, пил чай примерно полчаса, спрашивал о её здоровье. Он не заходил к ней по ночам.
Это привидение женщины не наносило никакого урона моей матери, но на самом деле она заложила некоторые идеи в её голову. Моя мать верила, что она тоже мучилась достаточно, чтобы заслужить свой собственный дом, возможно, не в Цинане, а к востоку от него, в маленьком Питайха, который был прелестным куротным местечком на морском побережьи, полным террас, и садов, и богатых вдов.
«Мы будем жить в нашем собственном доме», сказала она мне радостно в тот день, когда снег лёг на землю вокруг нашего дома. Она была одета в новое шёлковое платье, подбитое мехом яркого бирюзового, как павлиньи перья, цвета. «Дом будет не таким большим, как этот. Он будет очень маленьким. Но мы сможем жить сами по себе, с Ян Чанг и несколькими другими слугами. Ву Цинг уже пообещал мне это».
В течение самых холодных зимних месяцев мы все скучали, как дети, так и взрослые. Мы не выходили наружу. Ян Чанг предупреждала меня, что моя кожа замёрзнет и потрескается на тысячу кусков. И другие слуги всё время сплетничали о том, что они видели в городе: чёрные ступени магазинов всегда заблокированными замерзшими телами бродяг. Невозможно было сказать, мужчина это или женщина, так густо покрыты были они снежным покрывалом.
Поэтому каждый день мы оставались в доме, думая как себя развлечь. Моя мать разглядывала иностранные магазины и вырезала картинки с платьями, которые ей нравились, и затем спускалась вниз, чтобы обсудить с портным как можно сделать такое платье из доступных материалов.
Мне не нравилось играть с дочерьми Третьей жены, которые были такими же тихими и скучными как их мать. Эти девочки удовлетворялись тем, что глядели из окна весь день, наблюдая как восходит и заходит солнце. Вместо этого Ян Чанг и я отправились жарить каштаны на маленькой угольной печке, и обжигали свои пальцы, поедая эти сладкие катышки. Естественно, мы начали смеяться и сплетничать. Затем я услышала как часы звякнули, и начали играть давно знакомую мелодию. Ян Чанг стала изображать как она поёт классическую оперную арию, это было ужасно, и мы обе громко расхохотались, вспоминая, как Вторая жена накануне вечером пела, аккомпанируя своему дребезжащему голосу на трехструнной лютне, всё время попадая мимо нот. Она заставляла всех страдать, под маркой развлечения, пока Ву Цинг не выразил протест путем засыпания в своём кресле. И смеясь над этим, Ян Чанг рассказала мне историю Второй жены.
Двадцать лет назад она была известной в Шантуне исполнительницей зонгов, женщиной, обладающей некоторым уважением, особенно среди женатых мужчин, которые часто посещали чайные дома. Хотя она никогда не была прелестной, она была умна и очаровательна. Она могла играть на нескольких музыкальных инструментах, петь старинные песни с потрясающей чистотой, и прикасаться своим пальцем к своей щеке и складывать свои ножки абсолютно правильным манером.
Ву Цинг попросил её быть его любовницей, не по любви, а потому что престижно было иметь то, чего добивались так много мужчин. И эта певичка, оценив его огромное богатство и придурочную первую жену, согласилась стать его любовницей.
С самого начала Вторая жена знала, как контролировать Ву Цинговы деньги. По тому, как он бледнел при шуме ветра, она поняла, что он боялся привидений. И все знали, что самоубийство - это единственный способ, которым женщина может убежать из замужества и отомстить, и вернуться назад в виде привидения, и швырять чайные листья и прогонять удачу. Поэтому, когда он отказался давать ей большое содержание, она изобразила самоубийство. Она съела кусок сырого опиума, достаточный чтобы сделать её больной, и послала свою служанку сказать Ву Цингу что она умирает. Через три дня у неё было содержание даже больше того, что она просила. Она так много раз неудачно самоубивалась, что мы, служанки, заподозрили что она даже больше не ела опиум. Её актерства было достаточно. Вскоре она заполучила самую лучшую комнату в доме, собственного рикшу, дом для своих стареющих родителей, и деньги чтобы покупать благословение в храмах.
Но одну вещь она так и не смогла заполучить - детей. И она знала, что Ву Цинг вскоре начнет беспокоиться, и захочет иметь сына, который помог бы соблюсти все положенные правила продолжение рода, и таким образом гарантировать его духовное бессмертие. Поэтому еще до того, как Ву Цинг начал жаловаться насчёт отсутствия сыновей от второй жены, она сказала: «Я уже нашла её, любовницу, приспособленную, чтобы родить тебе сыновей. По её собственной натуре ты можешь сказать, что она девственница». Это было совершенно правильно. Как видишь, Третья жена достаточно некрасива. У неё даже ноги большие».
Третья жена была, конечно, в долгу перед второй женой, за то что та всё это устроила, поэтому никто не спорил насчёт того кто распоряжается домом. И даже несмотря на то, что Вторая жена не шевелила и пальцем, она приглядывала за покупкой еды и всяких вещей для дома, она одобряла наём слуг, она приглашала родственников на праздничные дни. Она находила кормилиц для каждой из трёх дочерей, которых родила Третья жена Ву Цингу. И позже, когда тот снова стал нетерпелив и хотел сына, и начал тратить слишком много денег в чайных домах в других городах, Вторая жена устроила так, что твоя мать стала четвёртой любовницей Ву Цинга и четвёртой женой.
Ян Чанг рассказала эту историю таким натуральным естественным и живым способом, что я зааплодировала ловкому концу. Мы продолжили колоть каштаны до тех пор, пока я больше не могла сдерживать любопытство. «Что такого сделала Вторая жена, что моя мать вышла замуж за Ву Цинга?» спросила я задумчиво.
«Маленький ребёнок не может понимать таких вещей», заругалась она.
Я немедленно опустила голову и молчала, до сих пор пока Ян Чанг не соскучилась по звуку собственного голоса в этом тихой послеполуденной комнате.
«Твоя мать», сказала Ян Чанг, будто говоря сама с собой, «слишком хороша для этой семьи».
«Пять лет назад, когда твой отец умер только годом раньше, тому назад, она и я поехали в Ханчжоу, чтобы посетить Пагоду Шести Гармоний на дальнем конце Западного Озера. Твой отец был уважаемым ученым, и изучал шесть ценностей буддизма, которым посвящена эта пагода. Поэтому твоя мать отправилась в эту пагоду, стараясь научиться соблюдать гармонию тела, мысли и речи, чтобы перестать высказывать своё мнение, и чтобы привлечь богатство. И когда мы сели на кораблик чтобы снова пересечь озеро, мы сидели напротив мужчины и женщины. Это был Ву Цинг и Вторая жена.
«Ву Цинг, должно быть, немедленно увидел какая она красивая, и оценил это. Тогда у твоей матери были волосы до талии, которые она завязала высоко на голове в причёску. И у неё необычная кожа, роскошного розового цвета. Даже в её белых вдовьих одеждах она была прекрасна! Но постольку поскольку она была вдовой, она была не имела ценности во многих отношениях. Она не могла снова выйти замуж.
«Но это не помешало Второй жене искать обходные пути. Она устала смотреть, как деньги из-за её дома утекают в чайные дома. Денег, которые он тратил, было бы достаточно чтобы поддерживать ещё пять жён, сверх уже имеющихся. Она так хотела чтобы у Ву Цинга уменьшился аппетит к походам на сторону. Поэтому она сговорилась с Ву Цингом, чтобы заманить твою мать в его постель. Она болтала с твоей матерью, и узнала, что мать собиралась ехать в монастырь духовного отрешения на следующий день. Вторая жена оказалась там же. После ещё более дружеских разговоров она пригласила твою мать на обед. Твоей матери было так одиноко, и она так хотела наконец кем-то поговорить, что она радостно согласилась. И после ужина вторая жена спросила твою мать: ‘Играешь ли ты в маджонг? О, это не страшно если ты плохо играешь. Нас всего три человека, и мы вообще не можем никак играть, если ты не присоединишься к нам завтра вечером’.
«На следующий вечер, после долгой игры в маджонг, вторая жена зевнула и стала настаивать, чтобы твоя мать осталась на ночь. ‘Оставайся, оставайся. Не будь такой вежливой. Нет, твоя вежливость приносит только больше неудобств. Зачем будить рикшу?’ сказала вторая жена ‘Посмотри, моя кровать достаточно велика для двоих’.
«И когда твоя мать крепко заснула в кровати Второй жены, Вторая жена поднялась в середине ночи и покинула комнату, и Ву Цинг занял её место. Когда твоя мать проснулась и обнаружила, что он трогает её под её одеждами, она выпрыгнула из кровати. Он схватил её за волосы и бросил на пол, затем наступил ногой на ей на горло и сказал ей раздеться. Твоя мать не кричала и не плакала когда он упал на неё.
«На следующее утро она покинула их дом на рикше, растрёпанная, со струящимися по лицу слезами. Она никому не сказала, кроме меня, про то что случилось. Но Вторая жена так много жаловалась разным людям на то, как бессовестная вдова заманила Ву Цинга в кровать. Как могла бедная женщина обвинять богатую женщину во лжи?
«Поэтому, когда Ву Цинг попросил твою мать быть его третьей любовницей, и родить ему сына, какой у неё был выбор? Она и так уже пала до уровня проститутки. И когда она вернулась в дом брата, и трижды вставала на колени чтобы попрощаться, брат выкинул её из дому и её собственная мать запретила ей возвращаться в дом и к семье навсегда. Это поэтому ты не видела свою мать до тех пор, пока не умер твой дедушка. Твоя мать поехала жить в Тиенцин, чтобы прикрыть свой позор богатством Ву Цинга. И, тремя годами позже, у неё родился мальчик, которого вторая жена стала считать своим собственным.
«Вот так я и приехала жить в дом Ву Цинга», заключила Ян Чанг с гордостью.
Так я узнала что малыш Сьюади был в действительности сыном моей матери, моим самым маленьким братиком.
На самом деле, это было плохо, что Ян Чанг рассказала мне историю моей матери. Секреты должны храниться от детей, как крышка должна плотно прикрывать суповою кастрюлю, чтобы они не обожглись от слишком правдивой правды.
После того как Ян Чанг рассказала мне эту историю, мои глаза открылись. Я стала слышать вещи, которые я не могла раньше понять.
Я разглядела истинную натуру Второй жены.
Я видела, как часто она давала Пятой жене деньги, чтобы та поехала навестить свою бедную деревню, побуждая глупую девушку демонстрировать её друзьям и семье какой богатой она стала. И, конечно, эти визиты всегда напоминали Ву Цингу о том, какого низкого происхождения Пятая жена, и какую глупость он сделал, купившись на её земную плоть.
Я видела, как Вторая жена сгибалась перед Первой женой, кланяясь с глубоким уважением, и одновременно предлагая той больше опиума. И я знала, почему сила Первой жены иссякла.
Я увидела, как испуганно глядела Третья жена, когда Вторая жена рассказывала истории о старых любовницах, которые были выкинуты на улицу. И я знала, почему Третья жена следила за тем, чтобы Вторая жена была здорова и счастлива.
И я видела, какая боль терзала сердце моей матери, когда Вторая жена качала Сьюади на коленках, говоря сыну моей матери: «Пока я твоя мать, ты никогда не будешь бедным. Ты никогда не будешь несчастным. Ты вырастешь и будешь владеть этим домом, и заботиться обо мне, когда я состарюсь».
И я знала, почему моя мать так часто плакала в своей комнате. Обещание Ву Цинга о том, что он купит ей дом за то что она стала матерью его единственного сына, испарилась в тот день, когда Вторая жена разыграла своё очередное фальшивое самоубийство. И моя мать знала - она ничего не может сделать, чтобы вернуть это обещание.
Я так страдала после того, как Ян Чанг рассказала мне историю моей матери. Я хотела, чтобы моя мать накричала на Ву Цинга, накричала на Вторую жену, и на Ян Чанг, и сказала что что та была неправа, рассказав мне эту историю. Но у моей матери не было права даже на это. У неё не было выбора.
За два дня перед лунным Новым годом Ян Чанг разбудила меня, когда снаружи было еще темно.
«Быстрей»,- закричала она, таща меня, не давая мне проснуться и соединить мой мозг с глазами. Комната моей матери была ярко освещена. Как только я вошла, я увидела её. Я подбежала к её кровати встала на приступку. Её руки и ноги двигались вперёд и назад, в при этом она лежала на её спине. Она была словно солдат, марширующий в никуда, её голова смотрела то налево, то направо. Потом всё её тело стало прямым и твердым, как будто то она хотела растянуть сама себя. Её челюсть отвалилась, и я видела её рапухший язык, и она кашляла, пытаясь выкрутиться, чтобы он выпал наружу.
«Проснись», зашептала я, и затем я повернулась и увидела, что все стоят здесь – Ву Цинг, Ян Чанг, Вторая жена, Третья жена, Пятая жена и доктор.
«Она приняла слишком много опиума», плакала Ян Чанг. Доктор сказал, что он ничего не может сделать. Она отравилась. Поэтому никто ничего не делал, только ждали. Я тоже ждала все эти долгие часы.
Единственными звуками в комнате были звуки девочки из часов, играющей на скрипке. И я хотела накричать на эти часы, и заставить замолчать эти бессмысленные звуки, но я этого не сделала.
Я наблюдала, как моя мать маршировала в своей кровати. Я хотела сказать какие-то слова, которые бы утишили её тело и дух. Но я стояла там, так же как и другие, ожидая и ничего не говоря.
И затем я вспомнила её историю о маленькой черепашке, и её предупреждение не плакать. И я хотела закричать, сказать ей, что это бесполезно. Я уже наплакала столько слёз. Я пыталась проглотить их одну за другой, но они выбегали так быстро, и мой закрытый рот внезапно открылся и я плакала и плакала, и плакала снова, позволяя всем в комнате кормиться моими слезами.
Я упала в обморок от горя, и они отнесли меня обратно в кровать Ян Чанг. Поэтому тем утром, пока моя мать умирала, я видела сны.
Я падала с небес вниз на землю, в пруд. И я стала маленькой черепашкой, лежащей на дне этого мокрого водянистого места. Над собой я видела клювы тысяч сорок, пьющих из пруда, пьющих и поющих счастливо, и наполняющих свои снежно-белые животы. Я плакала горько, и наплакала столько слёз, но сороки всё пили и пили, их было так много, пока у меня не высохли все слёзы, и пруд не опустел, всё высохло до песка.
Ян Чанг позже сказала мне, что моя мать послушалась Вторую жену, и пыталась совершить фальшивое самоубийства. Неправда! Она бы никогда не стала слушать эту женщину, которая заставила её так мучиться.
Я знала, что моя мать слушала только ее собственное сердце, устав притворяться. Я знаю это, потому что - почему бы ещё ей умереть за два дня перед лунным Новым годом? Почему бы ещё она запланировала свою смерть так тщательно, что эта смерть стала оружием?
За три дня перед лунным Новым годом она ела айуансью, липкие сладкие клёцки, которые все едят на праздники. Она ела их один за другим. И я помню её странную ремарку – «Ты еще увидишь какая она, жизнь. Невозможно наесться этой горечью». И что она сделала – она наелась этих клёцок, наполненных каким-то горьким ядом, а не тех засахаренных семян тупого счастья, которое даёт опиум, как думали Ян Чанг и остальные. Когда яд уже просачивался в её тело, она прошептала мне, что она скорее убьёт свой собственный слабый дух, чтобы дать мне крепкий.
Липкость пропитала её тело. Они не могли изгнать яд, и поэтому она умерла, за два дня до Нового года. Они положили её на деревянную доску в холле. На ней были похоронные одежды, гораздо более богатые чем те, что она носила при жизни. Шёлковое исподнее, чтобы держать её в тепле, без тяжелого груза шубы. Шелковое платье, расшитое золотыми нитями. Головной убор из золота, лазури и яшмы. И две нежных лёгких туфельки, с мягчайшими кожаными подошвами, и с гигантской жемчужиной на мыске у каждой, чтобы ей было легче прийти к нирване.
Видя её в этот последний раз, я упала на её тело. И она медленно открыла глаза. Я не испугалась. Я знала что она может видеть меня, и что она, в конце концов, сделала. Поэтому я закрыла её глаза своими пальцами, и сказала ей, в своём сердце : «Я тоже могу видеть правду. Я тоже сильная».
Потому что мы обе знали: на третий день после того как кто-то умирает, душа возвращается для того, чтобы подвести финальные итоги. В случае моей матери, это был первый день лунного Нового года. Постольку поскольку это Новый год, все долги должны быть уплачены, иначе ужас, неудачи и катастрофы будут преследовать должника.
Поэтому в этот день Ву Цинг, напуганный мстительным духом моей матери, надел самые грубые хлопковые траурные одежды. Он пообещал её привидению, что он вырастит Сьюади и меня как его собственных законных детей. Он пообещал вспоминать её так, как будто она была Первой женой, его единственной женой.
И в этот день я показала Второй жене её бусы из фальшивых жемчужин, которые она дала мне, и я растоптала их.
И в этот день волосы второй жены начали седеть.
И в этот день я научилась кричать.
Я знаю как это - жить свою жизнь, словно это сон. Слушать и наблюдать, просыпаться и пытаться понять, что уже произошло.
Тебе не нужен психиатр, чтобы это сделать. Психиатр не хочет, чтобы ты проснулся. Он говорит тебе грезить ещё больше, найти пруд и налить туда ещё больше слёз. И на самом деле, он только ещё одна птица, утоляющая свою жажду твоими несчастьями.
Моя мать, она страдала. Она потеряла лицо и пыталась скрыть это. Она терпела только худшие несчастья и унижения, и в конце концов больше не могла скрывать это. Здесь ничего больше понимать. Это было в Китае. Это то, что люди делали там и тогда. У них не было выбора. Они не могли высказать своё мнение. Они не могли убежать. Это была их судьба.
Но они теперь могут сделать кое-что ещё. Они теперь не должны не обязаны глотать свои слёзы, или выносить унижения от сорок. Я знаю, потому что я читала про это, в китайском журнале новостей.
Там рассказывалось, что в течение тысяч лет птицы мучали крестьян. Они собирались в стаи и наблюдали за крестьянами, гнущими свои спины на полях, копающими твёрдую грязь, плачущими в бороздки, чтобы намочить семена. И когда люди распрямлялись, птицы слетали вниз, и выпивали слёзы, и съедали семена. Поэтому дети голодали.
Но в один прекрасный день все эти усталые крестьяне - из всего Китая - собрались на полях. Везде. Они смотрели, как птицы ели и пили. И они сказали - хватит этого молчаливого страдания. Они начали хлопать в ладоши и стучать палками по кастрюлям и мискам и кричать: «Умри, умри, умри, умри, умри, умри!»
И все все эти птицы поднялись в воздух; испуганные и не понимающие этой незнакомой злости, они хлопали своими чёрными крыльями, летали над головами людей, ожидая прекращения шума. Но шум, производимый людьми, только остановился крепче, и громче, и злее. Птицы уставали, им негде было приземлиться, нечего есть. И это продолжалось много часов, много дней, пока все эти птицы, сотни, тысячи и затем миллионы, не попадали на землю, мертвые и тихие, и ни единой птицы не осталось в небесах.
Что бы сказал ваш психиатр, если бы я рассказала ему, что я кричала от радости, когда прочла эту историю?
_________
Фото сорок:https://pbs.twimg.com/media/DUdDbe_W4AEFnQE.jpg