Сен-Венсан, 7-22

      

1.
Я не знаю, как впутался во все это. Честно говоря, не понимаю до сих пор, что в ней было такого особенного, что я выделил ее среди всех веселых, красивых, интересных… Познакомились мы, как это бывает, среди знакомых наших знакомых. Кто-то закатил очередную пирушку по пустяковому поводу, было много лиц: таких ярких, весенних лиц... Я тогда страдал каким-то дурацким щенячьим восторгом от жизни во всех ее проявлениях, наверное, потому, что весна выдалась теплая и на редкость солнечная. Я был готов влюбиться. Но вот она мало походила на ту, которую я ждал…

 Моей девочке было в компании не слишком-то весело: она почти все время сидела в сторонке с бокалом красного вина, не отпивая от него ни глотка, и листала какой-то альбом по фотоискусству. Я потанцевал и выпил лишнего, ну и полез на рожон, взяв на себя роль спасителя скучающей прекрасной дамы от одиночества. Она сразу же показала мне зубы, дав понять, что ей не хочется танцевать, не хочется чего-нибудь покрепче, не хочется меня… Во всем ее спокойном высокомерии было что-то, что при других обстоятельствах вызвало бы во мне раздражение, но в этот раз вызвало идиотский приступ куража. Я увязался за ней, пробуя так и эдак ее разговорить, но она отмахивалась от меня, как от назойливого комара, и казалась настолько же равнодушной,  насколько и притягательной. Я постепенно трезвел, но мир еще двоился... Я совсем перестал понимать, что происходит: провоцирует она меня или гонит?

Была светлая, полная звуков и запахов майская ночь, Питер не спал. Следуя за ней тенью, время от времени подававшей голос, я попал в зазеркалье незнакомых дворов, где гулко раздавалось эхо ее каблуков. Я уже начал беспокоиться, что дорогу назад на большие и знакомые проспекты не отыщу до утра, но тут она остановилась у парадной и звякнула ключами:

– Заходи давай.
– В смысле?
– Ты же этого хотел? Смотри, я уже почти засыпаю, но думаю на коротенький секс меня хватит.

Я обалдел. Обалдел – не то слово… Я просто показался себе наивным молокососом рядом с коварной холодной сукой. Она, бывшая такой равнодушной и неприступной десять минут назад, вдруг обыденно и без эвфемизмов звала меня к себе!

– Может, хоть чайку для начала?

Она только пожала плечами и сделала шаг в темноту. Я ухватился за дверь буквально за секунду до того, как та должна была захлопнуться, поставив жирный крест на этом потерянном вечере. И тут только я понял, что даже имени ее не спросил…

– Эй! Какой этаж? – эхо гулко протащило мой голос по пролетам темной парадной. Она не ответила. Стука каблуков я не услышал… Я побежал по лестнице следом за ее запахом – немодным шипром размытым в пыльных пудровых нотах, – уже смирившись мысленно с перспективой вернуться ни с чем назад во двор и в ночь. Я был уже злой, как черт, ненавидел ее, считал последней тварью… Но тут полоснуло по глазам: она стояла в дверном проеме в слабом контровом свете желтой лампы уже босиком и смотрела в темноту, равнодушная и в то же время простая, будничная, словно лишившаяся последней брони.

– Да заходи уже. Иначе я – спать…

Я повиновался. Почему-то... Захотелось залезть в ее тело, понять, что там под слоями шипра, пудры, хлопка и кружева – о последнем я мог тогда только догадываться по косвенным признакам – скрывается такого, отчего она кажется такой прекрасной во всем своем высокомерии, в этой серьезности и даже в этой новой будничности. Почему я так захотел ее? Я не знаю до сих пор.

 …Потом я видел радуги в ее зрачках и прикасался к ее маленькой мягкой груди, пропитывался ее антикварным шипром и запахом ее папирос, любовался ее мокрыми волосами и узкими босыми ступнями; потом я напивался до оскомины ее дешевым вином и горьким зеленым чаем, заваренным не по науке; заслушивался пыльным джазом с ее пластинок и ее голосом, когда она тихо и безо всяких претензий, но музыкально точно подражала то Пиаф, то Джоплин; поддакивал ее рассуждениям о постмодернизме и эволюции женского белья, которое она так не любила,  и посмеивался над ее колкими шуточками, которые были всегда вовремя … Это все было потом. И еще было много чего, чего ни с кем никогда не было у меня, и не будет.

…Тогда же я просто переступил ее порог и, сразу же схватив в охапку свою добычу, потащил ее куда-то в темноту. Остаточная логика и древняя пещерная память подсказывали, что где-то за очередным поворотом коридора будет дверь в спальню. А там будет кровать. Это было все, что я тогда искал, по крайней мере, я так думал. Я даже не знал тогда, что нашел на самом деле, пока она равнодушно давала мне указания в таком духе: «…а теперь направо поверни. Нет, это не та дверь, вот сюда..», а потом еще что-то вроде «…нет, я так не люблю. Вот этого только не надо! Все окей, у тебя нормально получается, можешь продолжать…». Я и теперь не все понимаю, не всем владею, что было мне тогда подвластно, как наивному ученику чародея, заигравшемуся в свою веру…

Кстати, когда я узнал что, ее зовут Верой, я даже невольно сморщился, как будто ощутил вкус горького шоколада с нафталином. Это имя окончательно потерялось в коридорах века, мне оно не встречалось наяву с самого детства, да и тогда так звали одну нянечку из нашего детского сада. Имя «Вера» вообще не вязалось ни с чем из этого, нашего – или только моего? – времени. Она-то сама вписывалась в свою потертую раму и в свою нору, как нельзя кстати с этим именем и духами, которые ей, и правда, достались от бабушки – бывшей королевы антикварной красоты. Да и сама эта неописуемая квартира досталась ей от бабушки.

Когда-то семья ее сбежала из Петрограда в глушь подальше от бедствий. Родилась Вера далеко отсюда, но к моменту получения аттестата узнала от родителей, что имеет некоторые права на 18 метров в питерской коммуналке... И она уехала учиться в наш славный город тому, чему только тут и можно учиться: современному искусству, хипстерскому сленгу, болтать ногами, сидя на подоконнике, пить некрепкое, но часто, макать булку в стеклянный стакан с чаем, лазить по крышам с пленочным фотоаппаратом… В общем, все, как в артхаусном кино. Это я, отсталый, просто хотел какую-то там карьеру, работу, зарплату. Я этим, кстати, выгодно отличался от всех ее друзей, но она ценила меня не за это, если и ценила… Может быть, я просто ее смешил. Я не знаю, ей богу, до сих пор про нее ничего не знаю толком, кроме того, что она любила Париж. Да и Париж-то – не весь…

– О чем ты мечтал? – спросила она как-то, сидя в постели и куря вторую за пятнадцать минут папиросу, к запаху которых я поневоле привык.
– В детстве что ли?
– Ну, хоть бы и в детстве… Ты же из тех, у кого на лбу написано: «Мечты здесь больше не живут».
– Что это вдруг? Я и сейчас мечтаю много, о чем…
– О чем это?  – перебивала она меня всегда бескомпромиссно и налету.
– Как о чем? Мечтаю вот в кругосветку пуститься…
– Я серьезно.
– И я серьезно! По-твоему, что же? Мечта разве должна быть какой-то… ну не знаю… То есть, я, конечно, хочу свой дом и хорошую семью, наверное, лет через пять-семь, хочу, чтобы родители не нуждались ни в чем…
– Я не об этом.
– Ну, чем тебя кругосветка не устроила?
– Ничем не устроила. Это не мечта. Не настоящая твоя мечта. Те мечты, что про дом, семью и родителей  – вообще не мечты, а кругосветка – не больше, чем попытка прикрыться глянцевой фальшивкой дауншифтинга в мире взрослых дядь, к которым ты себя с гордостью относишь, на самом-то деле.
– Ну даешь ты… А что же тогда – мечта? Летать?
– Летать… Не знаю. Но вот я, например, всегда мечтала жить на Монмартре.
– В Париже то есть?
– Будь Монмартр хоть в Африке, я бы хотела жить именно там. Потому-то и выбрала Питер, как наиболее доступный вариант – она улыбнулась и чиркнула зажигалкой. Подержала ее у лица, посмотрела на огонь несколько секунд и снова погрузилась в свои клубы серебристого дыма, подсвеченного только тусклыми отсветами ночных фонарей, качавшихся где-то внизу под окнами ее квартирки.
– Монмартр – это состояние души!
– И что же тебе мешает? Виза, деньги?
– Дурак ты!
– А что? Криминальное прошлое? – я пытался шутить, но и правда был дураком тогда, потому что влюблен был по уши и уже знал это, уже не сопротивлялся.
– Я бы хотела жить на Монмартре сто лет назад. Вот почему это и есть настоящая мечта, а твоя кругосветка – фальшивка. Я хотела бы днем сидеть натурщицей с обнаженной грудью и ловить несытые взгляды нищего гения, хотела бы, чтобы вечером из-за меня дрались художники в кабаке, а победителю я дарила бы ночь. Если только он не страшненький и хотя бы перспективный… Утром мы с ним завтракали бы вином, свежим багетом, зачерствевшим сыром и солеными оливками…
– А потом?
– А что потом?
– Ну потом ведь опять день?
– Потом я позировала бы ему одному. Пока он не надоел бы мне.
– Ах так вот?
– Да вот так… – и тут я повалил ее на мятую постель, не успела она и папироску затушить.
…Утром я встал рано-рано, пока она еще спала, и улизнул, чтобы вскоре вернуться. Когда она проснулась, я сидел рядом в полосатом халате с подносом на коленках.
– Что за черт?
– Вино и багет, мадемуазель Вера! И вот оливки, не обессудь, с лимоном. И сыр вот – самый твердый, какой нашел… Сойдет за твой засохший монмартрский сыр? – Она рассмеялась, и я ловил каждый обертон ее смеха потому что она редко смеялась, а я любил ее.

Мы съели весь тот здоровенный багет на завтрак, засыпав колючими крошками всю простыню. Вино пили прямо из горлышка и пролили немного на постель, оливками стали кидаться друг в друга, а сыр в конце концов достался питерским воронам, потому что она отказалась «глодать этот чертов кирпич», который стоил, сколько и полагалось стоить нормальному «Пармезану», о чем я, конечно, промолчал, как и о том, что она чокнутая. В тот день я плюнул на свои дела, она  – на свое современное искусство и компанию хипстеров, и мы просто остались вдвоем. Она ставила всякие винилы и компакты – в доме не было приличной современной техники, зато была советская радиола и куча какой-то рухляди из девяностых с мигающей светомузыкой – и я узнавал имена тех, которые тоже, наверное, мечтали бы жить на Монмартре, как она, а может и жили. «Битлз» и Пиаф были еще хоть немного знакомыми среди всего того, что она мне включала. Там были картавые французские шансонье, джаз по-черному, какие-то андеграундные питерские рокеры… Я не помню всего, но саунд-трек был что надо. Подо все она подбирала идеальный звук: секс был у нас в тот день и медленным, и жарким, и дурашливым... А вечером она открыла окно и вытащила из бабушкиного серванта настоящий примус. Она водрузила его на подоконник и принесла с кухни кастрюльку, в которой уже был раскрошенный пористый шоколад. Мы залили обломки шоколада пополам остатками утреннего вина и водой и уселись на подоконнике ждать луну. И луна была огромная, и крыши внизу блестели, и ноги наши босые облизывал сырой майский ветер…

– А какой у тебя номер дома? – спросил я, когда она запирала окно на ржавую щеколду.
– В смысле?
– Номер какой? Я же прихожу теперь каждый раз по памяти, так и не знаю. И номер квартиры не знаю. По запаху нахожу тебя…
– Дом семь, квартира двадцать два.
– А на какой из улиц Монматра ты хотела бы жить?
Она чуть пожала плечами и скривила милую мину:
– Ну… Пускай будет Сен-Венсан.
– А почему там?
– Чтобы проще было цеплять художников в «Проворном кролике», дурень.
– ааа… Ну  пусть тогда будет «Сен-Венсан, 7 квартира 22»! У тебя самая богемная конура даже для Питера, ей пойдет новое имечко. – Так и повелось у нас с тех пор… Да не долго длилось.

…Однажды я пришел, не позвонив, как уже привык. С цветами, с сумкой полной всякой еды, с бутылкой текилы, с какими-то там своими планами относительно этой белой ночи… А она так буднично, открыв мне дверь, с порога предложила пока в комнату не проходить. Я спросил, наивный, что так, а она пожала плечами и сказала, что ей-то все равно, а вот Павлик может и смутиться.

– Пусть он там оденется. Потом зайдешь. – Я остолбенел. Но тут же рывком отодвинул ее, бросил сумку и букет на пол и пошел в комнату. У меня в висках бешено застучало, но я все равно до конца хотел верить, что она шутит.
Нет, она не шутила. Павлик оказался кудрявым доходягой, который как раз напяливал узенькие джинсики на свои худые ноги. Когда я вошел, он посмотрел на меня растерянно, но быстрее шевелиться не стал. Я встал как вкопанный у двери, а потом закричал: «Вера! Иди сюда! Вера!». Она вошла, посмотрела на меня, на него, еще раз на меня… Глаза у нее были такие, словно она котенка из помета выбирала. Да нет… Она не выбирала. Она вообще все это время оставалась равнодушной.

– Кто это? Вера!
– Это Павлик, он художник. Перспективный. Ну так говорят…да ведь, Павлик?
– Вера, что он тут делает?
– Штаны застегивает. Ты что, не видишь? Ну, спим мы тут вместе иногда. Монмартр, что ты хочешь… – И Павлик действительно невозмутимо застегивал штаны, только кивнул с таким видом, точно говорил: «Сейчас, я быстро! Тебе еще осталось, не переживай…».

Я не помню, как оказался рядом с этим перспективным художником, как схватил его и повалил на пол, потом потащил к открытому окну… Очнулся я от крика Веры: «Перестань немедленно!» Я смотрел на бедного доходягу, испуганного, придавленного моим весом, опрокинутого голыми лопатками на облупившийся подоконник, головой уже повисшего над питерскими крышами... С улицы донесся детский плач, потом вопль какой-то женщины. Я отпустил Павлика и, тяжело дыша, выполз прочь из этой квартиры. Я скатился бы по лестнице кубарем, но ноги меня все-таки еще несли.
Я узнал потом, что Вера меняла любовников раз в месяц, с некоторыми ее хватало на «подольше», некоторых она «наслаивала» на других. Я чем-то зацепил эту нимфоманку, раз оставался с ней почти два месяца, во всяком случае, так говорили знакомые ее знакомых. А на мои вопросы, почему же меня никто не предупредил, они только пожимали плечами, мол, думали, что я в курсе. Но я не был в курсе. Я не был! Я перешел на внутривенное питание ее духами и туманами.  Я от нее тащился так, что не видел ничего, что могло бы меня насторожить.

Я бы мог ее возненавидеть, но не смог даже этого… Потом я еще приходил, хотел просить прощения, сам не знал за что, но не решался даже завести разговор, видя какой спокойной и насмешливой она становилась с порога. Я ее даже позвал замуж однажды. По телефону и крепко надравшись. Она отключила вызов, а я стер ее номер из памяти... У меня и так-то памяти на номера никогда хорошей не было. Все. Все. Хватит о ней.

2.

В Париж меня занесло по стечению комичных обстоятельств. Сначала выяснилось, что кроме меня, молодого, перспективного и холостого, некого даже послать на эту выставку информационных технологий, чтобы «вторую половину» не обидеть – Париж, как-никак! Потом оказалось в довесок, что я был единственным, у кого в нашей маленькой компании был действительный шенген еще на полгода вперед. Я сам-то не стремился даже, да и языка не знал... Ну чего я там не видел: башню эту что ли? Джоконду в Лувре?
…В общем, когда летел, я даже не думал о какой-то культурной программе: знал, что постараюсь отдать должное местной кухне в меру своих финансовых возможностей, что погуляю по центру с фотоаппаратом... Да я и ехал-то всего на три дня. Много ли чего можно было успеть между делом?

Как-то сама завертелась эта пластинка... От отеля моего было недалеко все, чем славен центр, и о чем даже я, не слишком-то шарящий в искусстве и истории, так или иначе слышал и знал. Туристическое приложение, установленное за час до вылета, меня не только водило свободными вечерами по примечательным местам, но и приятным женским голосом рассказывало всякие парижские были и небылицы. Мы с моей электронной музой бродили и в последний день до самой темноты какими-то волшебными петлями: она вела меня по следам классиков и самоубийц, а я все время попадал в кабаки, сходя с маршрута по велению внезапного порыва…

Черт, я не знаю, откуда налетел этот ветер, с какой части Сены… Но он принес запах антикварного шипра и приподнял меня на четверть секунды над булыжной мостовой. Я уже лица-то вериного не помнил в деталях… Одно я помнил точно: адрес. Я механически ввел его в поиске, но даже не надеялся, не думал всерьез, что он, и правда, существует. Но электроннный разум, притворяясь проявлением высшего, построил маршрут мгновенно, утверждая, что до дома, отмеченного на карте Парижа яркой красной запятой всего двадцать три минуты пешком. Пойдем? Еще бы, веди меня, кибер-муза!

…Дом оказался обычный: даже не обремененный никакими табличками с известными именами, на редкость прозаичный жилой дом. Первый этаж делили между собой маленький бар и парикмахерская, между их витринами была дверь, которой, видимо, пользовались жильцы. Я подергал ручку, понял, что кодовый замок мне не перехитрить, и понуро поплелся к бару. На полпути я увидел свое отражение в витрине и подумал, глядя себе в стеклянные глаза: «ну и придурок ты, парень!» Девушка за стойкой по ту сторону витрины поймала мой взгляд и подмигнула мне, а я от этого очнулся – из меня вышибло весь шипровый хмель сразу.

…Вера сидела на подоконнике третьего этажа в полу-лотосе, выставив далеко от себя левую руку и стряхивая пепел прямо мне на плечо, когда я поднял голову, чтобы узнать, что за дерьмо тут валится с небес вместо снега? Правой рукой эта полуодетая дакиня держала ребенка у груди: майку с плеча она спустила очень низко, ребенок мирно ужинал, а молодая мать курила и стряхивала вниз пепел. Пепел… 

– Вера! – я заорал, как невменяемый громкоговоритель, – Вера, я тут! Посмотри на меня!

Девушка в окне не шевельнулась, только моргнула: струйка дыма продолжала медленно утекать в небо. Я прищурился: черти-что могло померещиться с их бургундской бражки в неверном свете… Может, и не она. Да нет, господи, что же я эти ключицы и плечи спутаю с другими?

Мадонна быстро отдала младенца кому-то за шторой, а сама закрыла окно, полоснув меня на прощание коротким взглядом. Не она, нет, точно не она.

…В баре на первом этаже двадцать второго дома на улице Сан-Венсан за стойкой  работала брюнетка вроде молоденькой Одри Тоту: у такой было приятно заказывать, и я надирался планомерно, тщательно пытаясь забыть, что мне завтра к девяти тридцати надо было ехать к «Шарлю де Голлю» на регистрацию вылета. В промежутке между третьим и четвертым заказом я начал говорить на жестовом французском, кое-как растолковав этой хорошенькой мадемуазели свою беду: неправильная мадонна с младенцем – ай, ай, ай, минздрав предупреждает! – курила, выставившись в окно, и стряхнула пепел мне прямо на плечо. Пиджак, конечно, пострадал… Да, да, а завтра в аэропорт – лететь в Россию… На таком-же жестовом языке французская дюймовочка посочувствовала мне: да, эта жена дантиста тут всем кажется чокнутой, но вот с ребенком прямо на подоконнике ее еще не заставали... Пятого заказа я не дождался: вызвал такси, машинально набрав адрес того дома, в котором и сидел уже битых полтора часа, бросил на стойку несколько купюр, захватив с собой зачем-то пару красных бумажных салфеток, как будто собрался второпях накропать сонет… Но какая уж тут поэзия! Я трезвел так быстро, что было даже обидно за бесцельно потраченные командировочные– единственным выходом было вернуться в номер и отключиться.

…Утром я еле прожевал кусок картонного тоста – нет, в моем отеле нормально кормили, просто у меня во рту было все обложено гадким налетом – и поехал в аэропорт на такси, отдав за него весь остаток командировочных. Вещи в чемодан бросал второпях, наверное что-нибудь да забыл… Оставалось только одно, чего я не мог забыть – верин питерский адрес, совпавший с парижским адресом табачной мадонны. Впрочем, номера квартиры, из окна которой на меня, как снег буквально, свалилось вчера это безумие, я не знал: она могла быть и не двадцать второй, но, наверное, полное совпадение сделало бы эту историю до розовых слюней похожей на голливудскую мелодраму. Нет уж: только артхаус, только хардкор! «Монмартр, что ты хочешь…» На пиджаке у меня не осталось никакого следа от пепла, и я сам себе уже не верил: это был сон или белая горячка, но только не она, не моя Вера…

За несколько километров до аэропорта я все-таки попросил таксиста остановится у цветочного магазина и уговорил продавца собрать в один букет сразу все самое красивое, что там увидел: три чайных розы, несколько ирисов, какие-то симпатичные веточки с ягодками… Вера всегда любила все не как у людей – вот ей! Я продиктовал самый весенний на свете адрес, прощаясь с ним, зная, что произношу его в последний раз. Пока заботливые руки заворачивали мои цветы в хрустящую розовую бумагу, я стоял, как истукан… И только в последнюю минуту я попросил у вежливого улыбчивого француза ручку:
«Я все равно тебя когда-нибудь возьму — одну или вдвоем с Парижем*» –
вот и все, что я смог выдавить на мятую красную салфетку из гелевого пера и из своих жалких запасов взятого взаймы романтического пафоса.  Парень за прилавком кивал так понимающе, как будто тоже испытал все это на своей шкуре, но я почему-то был убежден в том, что он – счастливый семьянин. Салфетку я засунул между розами и ирисами, расплатился за букет и его доставку «супруге дантиста» на Сан-Венсан, 7  кредитной карточкой, сел в такси и проехал свои пару оставшихся миль до «Шарля де Голля» с пустой головой. Потом была очередь в дьюти-фри; потом меня, почти как Женю Лукашина, сердобольные сограждане погрузили в самолет до Ленинграда…

Серые облака остались внизу, я навалился на иллюминатор так, как будто хотел выдавить этот глаз изнутри… Но самолет справился с внутриглазным давлением, пилот – справился с управлением, а я – спьяну не справился с приступом меломании, заставившем меня перебирать каналы бортового проигрывателя и собирать в один плэйлист всех этих картавых шансонье и черных джазменов. Питерского андеграунда там не было, как не было будущего у этой сосущей сердце ностальгии по ненастоящему Монмартру. Прошлого тоже не было больше: все оно осталось в складках красной столовой салфетки с украденной у Маяковского угрозой… И Мадонны с сигаретой – тоже не было, не было у нее острых, вздернутых вверх ключиц, не было у нее пепельных прядей, заправленных за ухо, и сережек с перьями, не было у нее розовых коленок и упитанного темнокожего младенца на руках… Да и вообще: весь этот ваш Монмартр только небылица виртуальной музы из туристического приложения, его не было никогда, а все эти гении и самоубийцы  видели его в коллективном сне, которым так убедительно заразили весь мир, что мы до сих пор верим, что не спим…

*В. Маяковский «Письмо Татьяне Яковлевой»

2018-2019