Два знакомства часть пятая заключительная

Константин Миленный
                Д  В  А    З  Н  А  К  О  М  С  Т  В  А

     (ч а с т ь    п я т а я   з а к л ю ч и т е л ь н а я)





Больше я не встречался с В.Ф. Говорили, что он пытался
начать работать, несколько месяцев пробыл каким-то начальником
городского масштаба. К тому времени жизнь он вел уже далеко не
такую широкую, как еще недавно, под крылом своего знаменитого
отца, живого  классика социалистического реализма.  Скоро спился
окончательно, умер и с ним вместе умерла память о нем в городе.


Наверное, для того, чтобы я смог сравнить его жизнь 
с судьбой другого человека, запавшей глубоко в мою душу.
Знакомство с ним состоялось в пору  моей зрелой молодости,
году в 58-ом, и ограничилось, к моему искреннему сожалению,
всего несколькими встречами, но запомнилось на всю жизнь.

И случилось оно вот как. Был поздний, но душный вечер,
и, несмотря на то, что я уже знал наизусть репертуар духового
оркестра на открытой танцплощадке все того же Ленинского сада,
ничего не оставалось, как устроиться на свободной лавочке рядом
с известным вам уже летним рестораном с ромбической из
деревянных брусьев и обвитой зеленью решеткой вместо стен,
названным посетителями "Сквознячок".

Вдыхать  завидные ароматы свиного шашлыка на
деревянных, тонких как спички палочках и слушать музыку
оркестра  в ожидании случайной встречи со старыми друзьями,
многообещающего знакомства, а, может быть, даже приключения.

Через короткое время рядом, попросив у меня
разрешения, присел пожилой, лет шестидесяти с гаком человек.
Сухощавый, совсем небольшого роста, но подчеркнуто прямой,
он даже сидел не облокотившись о спинку лавочки, а держа спину
строго вертикально.

Я сразу вспомнил наши строевые занятия в военных
лагерях в лесах под Дорогобужем, маленьком городке Смоленской
области, церемонное "Разрешите присесть?", произнесенное
только что, и сразу подумал: "Не иначе, как отставной офицер,
солдафон какой-нибудь".

Тогда уже военные пенсионеры, намаявшиеся на
заставах и в захолустных городишках центральной России и люди,
проработавшие долгие годы на Севере, стремились купить
задешево домик у моря и провести остаток  своей жизни под
горячим солнцем, с фруктами, овощами, курами и яйцами,
выращенными собственноручно.

Мой сосед похлопал себя по карманам, вынул пачку
папирос и спросил меня, курю ли я. В ответ я вынул коробку
болгарских сигарет "Шипка", только появившихся у нас в Москве
и предложил ему. Мы закурили, он похвалил болгарский табак,
который, по его словам, ему хорошо известен. Я подумал, может
быть, он служил в Болгарии и, приличия ради задал ему этот
вопрос.

В ответ он встал, вытянулся в струнку и, показывая
подбородком на "Сквознячок" за моей спиной, старомодно заявил:

- Не желаете ли по стопке водки?- а потом совсем
по-нашему, провинциально южному, добавил,- и какой-нибудь
салат-малат на закуску.

Я согласился, понимая, что это, конечно, не приключение,
на которое я сегодня мог рассчитывать, но, все равно, лучше, чем
провести этот душный вечер в одиночестве. Мы представились
друг другу,  я теперь, к своему сожалению, не помню ни имени его,
ни отчества, и направились ко входу.

По пути я успел заметить, что одет он был не только
просто, но на мой взгляд даже бедновато. Бумажные тщательно
отглаженные серенькие брючки,  коричневые сандалии из свиной
кожи в пупырышек, блестящие от сапожного крема и модные в то
время у необеспеченных пожилых людей, и светлозеленая
"бобочка", так называли на юге летнюю рубашку с коротким
рукавом.     

Мы быстро расправились с маленьким графинчиком
водки, немудрящим салатом из помидор с огурцами и луком и
тут же вышли из ресторана. Потом началось самое главное.

Боже, как интересно и много он рассказывал о себе.
И чем больше он рассказывал, тем больше хотелось его слушать.
Нет-нет, не надейтесь, больше мы с ним не пили, хоть и проходили
по городу до шести часов утра.

Эти сто граммов и "салат-малат" были для моего нового
знакомого просто ежедневным ритуалом и не более того.

В ту ночь он поведал мне историю своей жизни.
Я многократно зачитывался  Алексеем Толстым, Булгаковым,
Куприным, герои которых были участниками или свидетелями тех
потрясений, которые перевернули жизни миллионов людей. Но это
были художественные образы, талантливо написанные, как живые,
иногда даже живее живых.

А сейчас  я слушал   ж  и  в  о  г  о   ч  е  л  о  в  е  к  а,
жившего тогда, участвовавшего  в той буче, пережившего то, чего
хватило бы на десятки жизней, и живущего теперь.

Не скрою, слушал я его с волнением, восхищением и
одновременно с чувством горечи и необыкновенной досады.
Он рассказал мне, что в далеком прошлом был  офицером царской
армии, после Февральской революции сражался за свои идеалы в
белой гвардии генерала Деникина.

Девятнадцатый год застал его в Новороссийске. Ему
удалось эмигрировать в Турцию. Потом, как и многих других
эмигрантов, судьба закинула его во Францию.

В Париже он ровно 20 лет  пработал ночным такси.
Сердце не переставало ныть по России и он решил - ну, уж если не
в Россию, то хоть поближе к ней. Когда фашисты начали оккупацию
Франции он бежал в Болгарию, где тоже работал на таксомоторе.

Здесь его застал конец Второй Мировой Войны. Как
бывший белогвардейский офицер он был интернирован в
Советский Союз и без всякого следствия и суда препровожден
куда-то на Север, где и трубить бы ему до конца жизни.

Но после смерти Сталина отбытые в заполярной каторге 
тринадцать лет, помноженные на коэффициент "2", были зачтены
ему как необходимые для обязательного трудового стажа 25 лет
плюс один год с правом выхода на пенсию размером в 600
дохрущевских рублей.

Полгода назад он, наконец, стал гражданином СССР, но с
существенной оговоркой - "Без Определенного Места Жительства",
бомжем, как уже тогда говорили. Его потянуло в места, где он
когда-то прощался со своей родиной и где он теперь, почти через
сорок лет может  сказать ей: "Здравствуй, я вернулся домой".

Так  после освобождения он  оказался в Новороссийске.
Снял клетушку за сто рублей в месяц у какой-то старушки недалеко
от нас по улице Красных Военморов и вел на склоне лет своих, по
его собственным словам, заслуженную праздную жизнь. В том
смысле, разъяснял он, что какую жизнь заслужил, такую и
праздновал.

Казалось, что был он доволен всем, пенсией, жильем,
климатом, морем, возможностью вечером в "Сквознячке" выпить
стопку дрянной краснодарской водки под салат-малат.

Осталась в его жизненном укладе  одна профессиональная
особенность. Двадцать пять эмигрантских  лет он проработал
ночным такси, а спал днем. Так вот и  сейчас он спал днем, а по
ночам бодрствовал. Даже каторга не смогла отучить от  привычки
всей жизни.

Остаток своего пребывания в Новороссийске в том году
я с огромным интересом и благодарностью провел в ночных
бдениях со своим новым и необычным другом.

И еще одно вспомнилось. Ему все равно было по какому
маршруту мы будем бродить по городу, тем более, что и города он
толком не знал. Но иногда  просил, чтобы я привел его к
освещенной пристани, где почти всегда стояло какое-нибудь
пассажирское судно, отходил от меня на несколько шагов вперед и 
долго стоял, впившись в даль, в которой невозможно было
отличить, где заканчивается море и начинается небо.

Летом следующего года я уже не встречал моего друга
ни в Ленинском, ни в "Сквознячке". Долго  еще ходил я на пристань
в надежде отыскать его там. Но тщетно, причал стал для нас  с ним
местом разлуки навсегда.