19 апреля.
Ночью прошел дождь, а днем небо снова затянуло тучами. Мы пришли на работу и занялись очищением плат. Айдос сел на ступеньки, ведущие из нашего зала в комнату, которая использовалась местными работниками как курительная, Эдик оседлал стоявший в углу генератор, а я привычно развалился на рельсе. Эдик очищал платы быстро и умело, как будто всю жизнь только этим и занимался. При этом он сохранял на лице свое обычное выражение полного равнодушия к окружающей действительности. Я начинал каждую плату энергично, затем как-то скисал, а к концу, потеряв терпение и разозлившись, рвал провода так, что сам ранился о торчавшие концы.
Айдос работал как в полусне, часто вздыхал от такой несчастной жизни и менялся со мной плоскогубцами, так как его собственные были весьма далеки от совершенства. Ободрав очередную плату, он клал ее возле меня, чтобы я вырвал остатки проводов, а сам брал следующую. Часто Айдос вставал и под предлогом того, что он, дескать, устал, прохаживался рядом с компьютерами, заглядывая в них и произнося при этом умный научный монолог. Тотчас же вставал Эдик и говорил, что не намерен работать, когда другой шляется тут без дела. Обменявшись порцией оскорблений, враждующие стороны расходились, и Эдик начинал высвистывать какую-то нелепую мелодию: набор звуков, настолько не связанных между собой и даже прямо контрастирующих, что любой композитор-авангардист позавидовал бы. Проходившие мимо нас работники Геофизики сперва оборачивались на Эдика, а потом привыкли.
Сегодня мы разделали штук десять плат, а одну Айдос взял домой, чтобы принести ее на следующий день уже очищенной от проводов.
Однако у нас на сегодня было еще одно дело. После работы мы вдвоем с Айдосом зашли в школу, чтобы обустроить в радиорубке фотографическую комнату. Увеличитель и прочие, как сейчас принято говорить, аксессуары, мы притащили еще загодя, оставалось только поставить все это на стол.
Фотографией мы занимались уже давно. Это было наше общее хобби, доходившее до сумасшедших наклонностей к фотографированию всего, что движется и стоит на месте. Я фотографировал древним отцовским аппаратом «ФЭД», у Айдоса было что-то более современное, но общий принцип оставался одинаковым: тридцать шесть кадров, упоительный звук рычага взвода затвора и диафрагмы, психозы из-за неснятого с объектива колпачка. Мы покупали в магазинах тонны проявителя и фиксажа, километры пленки (сначала было качественная «Свема», а потом пошла второсортная «Тасма», но мы тогда радовались любой пленке – она была в дефиците), доставали по знакомству дорогую фотобумагу, всякие коррексы, светофильтры, одноразовые и многоразовые вспышки, футляры, увеличительные кольца и все прочее. Мы фотографировали в даль, панорамно, снимали картинки из книг и учебников. И, конечно же, мы всегда стремились иметь свой собственный фотографический клуб. Эта идея витала в воздухе еще с самого зарождения радиорубки, и сегодня мы решили воплотить ее в жизнь.
В дальнем закутке радиорубки мы оставили только парту и один стул. На парту поставили фотоувеличитель и, как положено, три больших ванночки. Это были ванночки Айдоса – не знаю, где он их достал, но это была настоящая мечта – крепкие, просторные, с высокими бортами, в них можно было делать фотографии самого крупного формата. Также мы протянули шнуры для сушки фотографий и занесли в эту комнату проявительный бачок, сушилку, фотобумагу, пленки и наш фотоархив, который тогда только начинал формироваться. Потом, в конце школы, его растащили по кусочкам, Айдос спас только небольшую часть, которая сейчас хранится у него дома. Правда, он периодически врет, что потерял его, но подозреваю, что он ждет, когда хоть кто-то из нас прославится, и тогда он продаст архив на Sotheby’s за несколько миллионов фунтов.
Довольные, мы заперлись в комнате и, выключив свет, некоторое время наслаждались абсолютной темнотой. Потом проявили недавно отснятую пленку, повесили ее сушиться, а с нескольких старых пленок наделали фотографий разных форматов. Хотя мы в деталях знали химический процесс фотографии, это все равно с каждым разом выглядело как волшебство: в тусклом красном свете на мокрой бумаге появляются неясные контуры. Трясешь пинцетом бумажку, и вот на ней показываются люди, здания. Мы никогда не уставали на это любоваться. Потом мы включили свет и смотрели на плававшие в закрепителе фотографии. Увлекшись сушкой мокрых фотографий на специальном агрегате, похожем на изощренное орудие пыток, мы просидели в радиорубке до позднего вечера, за что потом оба получили по ушам от родителей.