= 1 =
К бабе Насте внук приехал из города, Женька. Старшенький внучок, дочкин сын, тридцать пять ему. В детстве каждое лето у бабки отдыхал. А, как вырос, почитай, со времён Ельцина не был. В автосервисе работает слесарем. Хвалится, что зарабатывает хорошо. Машина у него чёрная, такие раньше у секретарей райкомов были. Иномаркая только: из города доехал, вся пылью обросла. Машину сам обихаживает: какую деталь надо, у клиентов снимает, а свою им ставит.
Баба Настя не одобрила хитрости внука, но он сказал, что на таких машинах бинзисмены ездят, у них денег куры не клюют, да и наживают они себе деньги по принципу: не обманешь — не продашь.
Что такое «прынцип», баба Настя не знала, но насчёт «не обманешь — не продашь» согласилась. У них в сельпо в советские времена продавщицей Нюрка работала, баба поперёк себя ширше, большим специалистом продавать с обманом была! То кулёк для ста граммов конфет свернёт из толстой бумаги в два слоя. То ведро с водой у неё рядом с мешком сахара стоит, сахар влагой питает — вес прибавляет. То растительного масла из мерной кружки плеснёт так, что в кружке потом на палец со стенок ей в доход стекает. И каждый раз у Нюрки недостача выходила, когда ревизия приезжала. Нюрка горючими слезами на всю деревню плакала, что из своего кошелька выплачивает недостачу, а с продавщиц не уходила. Известно, сколько верёвочке ни виться… ОБХСС прищучил, а суд казённый дом приписал. Неизвестно, где она теперь. Мужик её с дочкой уехал из деревни тишком, не сказал, куда. Может, отсидела срок, да в бинзисмены подалась — хватка у неё есть, таким теперь, как в советское время — молодёжи, везде у нас дорога. Даже Димка-коротышка по телевизору сказал: кто хочет денег, пусть идёт в бинзис. В бизнис.
А здесь, при бабе Насте, живёт младшенький внук, Серёженька. Фермером он в деревне. Как в старину говорили, единоличное хозяйство ведёт. Двадцать шесть ему, на местной учителке, Наташке, женился, ребёнку ихнему годик, и всё у них хорошо. Этот своим трудом на жизнь зарабатывает, хлеб на полях растит, по две рубашки за лето у него от пота выгорают — в посевную страду и в уборочную.
Баба Настя всплеснула руками, увидев Женьку, всплакнула, умиленно разглядывая внука, прильнула к его груди:
— Как вырос-то, Женечка…
— Вырос я давно, бабуль, — снисходительно поправил старушку Женька. — А теперь старею.
— Это я старею, а ты… матереешь!
Баба Настя попросила Женьку машину во двор не загонять — пусть соседи глядят-завидуют, какое чудо у её ворот стоит, марки «Гран-широкий». На таких, внук сказал, большие люди ездят.
Обедать Женька отказался, сказал бабке «спасибо», подхватил сумку, звякнувшую стеклотарой, и отправился к двоюродному братану, Серёге, с которым по мобильнику переговаривался часто, а не виделся почти с детства.
Баба Настя вышла ко двору ещё раз полюбоваться машиной, покачала головой, глядя на иномаркие, в пыли, чёрные бока, принесла ведро воды и принялась отмывать богатую красавицу. Чтобы помыть высокую крышу, приспособила швабру, которой мыла полы в доме.
Опираясь на палку, приплёлся дед Обух. Долго выспрашивал, глухой пень, что за автобус у её дома остановился, да какой у него маршрут. Ткнулся носом в стекло, заслонил глаза от солнца ладошкой, пытаясь разглядеть салон. Велел стёкла помыть, через которые ничего не видать. Так и не понял, что стёкла специально тёмные, как в автозаке довоенном, чтоб не видно, кого везут в машине.
***
— Отдохнуть к вам приехал, — Женька тряхнул сумкой, демонстрируя хранившееся в ней позвякивание. — Как ты смотришь на это дело?
— Пристально! В тяжёлом деле отдыха мы всегда готовы поддержать друзей и родственников! — спародировал выступление политика Сергей и со смехом пожал руку братану. — Давненько не виделись! Забурел ты, забурел!
— Да и ты на мужика стал похож — не на юношу!
По причине окончания весенних работ и ненаступления осенних, у Сергея тех самых работ в полях было немного, и, по причине пятницы, он решил устроить себе выходные. Не часто же двоюродные братья приезжают из городов!
— Устроим охоту с рыбалкой, — пообещал он. — У нас на спиннинг вот такие щуки ловятся!
Серёга развёл руки в стороны.
— Да я ни стрелять, ни блеснить не умею, — со снисходительностью городского жителя признался Женька.
— А что уметь? Наливай, да пей, — рассмеялся Сергей. — Мы здесь, в деревне, придерживаемся лозунга детей капитана Гранта: «Кто хочет, тот напьется. Всё выпивши, ещё найдем!».
— А-а… Ну, так «охотиться» я умею! Иным фору дам, — прихвастнул Женька.
— Не перепились ещё на земле русской добры молодцы! — хлопнул тяжёлой рукой по спине родственника Серёга. От такого «одобрения» Женька даже поморщился. И заметил:
— Тогда для полноценной «охоты с рыбалкой» требуется хорошая компания! Вдвоём-то мы быстро из сил выбьемся.
Он подмигнул и погладил себя по шее тыльной стороной ладони.
— Есть компания, — жестом гаишника Серёга остановил сомнения братана. — Цвет деревенской интеллигенции: Николай Василич, ветврач, отец Тихон, настоятель церкви…
— Я, конечно, стариков уважаю, — засомневался Женька.
— Да какие старики? Наши сверстники. Ветврача из уважения Василичем зовём, нужный он человек в деревне. Отца Тихона по должности так положено звать. Мужик он начитанный, только что не профессор. Жалко Рудницкого с Лисицыным нет, они какое-то бизнес-дело замутили, в город уехали.
— Как говорят у нас, на станции, когда обсуждают проблемы ремонта, одна голова — хорошо, а две — лучше. Три — это уже Змей Горыныч, а всё что больше четырёх — толпа. Четверо — самое то компания. Когда трое — один вроде лишний. А больше четырёх — толпа, — решительно подтвердил Женька.
Почему из троих один лишний, Серёга спрашивать не стал, но с тем, что больше четырёх — толпа, согласился. Женщины при четырёх мужиках на отдыхе, конечно, не в счёт. Позвонил ветеринару и настоятелю, поговорил со смехом одними словами с обоими:
— Братан приехал из города, отдохнуть на природе… Нет, братан без жены, компания чисто мужская… На нашем месте… Ну чё брать? Как всегда! Чтобы до утра хватило… Ты же знаешь закон: сколько водки не бери, все равно два раза бегать!
Наташка, Серёгина жена, собрала на стол перекусить. Выпили немного, ноль-пять на двоих, из Женькиной сумки.
К вечеру засобирались. Серёга сходил в кладовку, продемонстрировал Женьке литровую бутылку со стёртой этикеткой «Рояля» перестроечных времён. Спирт тридцать лет назад выпили, а полезная в хозяйстве бутылка сохранилась.
— Кристалл клир собственного изготовления! Покрепче ваших городских напитков. Да и чище!
Слазил в погреб за провизией, загрузил две своих сумки и Женькину в старенькую Ниву:
— Поехали!
— Как же ты за руль… Випимши? — удивился Женька. — Вдруг гаишники?
— Какие гаишники? — рассмеялся Серёга. — Ты в деревне! Мы же не забулдыги какие, нам немножко можно. Да и «множко», ежели потихоньку ехать, кур на дороге не давить. Нам полиция жить помогает, не то, что вам в городе. Ну и мы им: кто мясцом, кто сальцом… Встретим участкового, с собой возьмём отдыхать, он с радостью.
— Снасти забыли! — напомнил Женька.
— Да ладно, — отмахнулся Серёга. — Василич наверняка ружьё возьмёт, а по рыбалке у нас отец Тихон специалист: у него и спиннинги и удочки.
Проехали через село, за околицей — мимо кладбища с новой красивой часовенкой из красного кирпича под железной крышей-башенкой. В открытые окна горячий ветерок донёс густой запах богородской травы.
— Чего новую машину не купишь? — Женька снисходительно окинул взглядом потёртый-запылённый салон Нивы. — У меня, вон, Гранд-Чероки!
— Зачем мне Чероки? — пожал плечами Серёга. — По ямам-колдобинам эта нормально ходит. Я её до винтика знаю, где-что застучит — мигом поправлю. Запчасти недорогие. А новую куплю, там электроники понатыкано — в автосервис не наездишься.
Спустились с горки к реке, выехали на излучину, остановились под огромным раскидистым дубом. Место обжитое, с оборудованным кострищем посреди утоптанной полянки, вместо лавки — толстенное бревно с опиленными торцами, середина которого изрядно потёрта «сидельцами».
— Вот тут, прямо за селом и охотничать будем? — поразился Женька.
— Мы ж не на промысел приехали, а отдыхать, — улыбнулся Серёга. — Берег речки, тишина. Захочешь пострелять — выстроим тебе стеклотару в ряд — стреляй. Дикие утки иногда проплывают, можешь в селезня пульнуть. Домашних не стреляй, а то меня потом зашпыняют, мол, твой гость баловался. Опять же, удобство — деревня за бугром: «горючка» кончится, за десять минут можно съездить и с добавкой вернуться.
Солнце за далёкими лугами на том берегу коснулось горизонта, расплылось огромной красной каплей по земле. Тишина без городского шума давила уши, словно вата. За пригорком, у села мычали возвращавшиеся с пастбища коровы. Изредка погавкивали собаки. От реки тянуло пряной рыбной сыростью.
Перенесли из машины сумки с провизией, поставили у ствола дуба.
Скоро подъехали Василич и отец Тихон на внедорожниках Ниссан и Тойота. Поздоровались, познакомились с Женькой, вытащили провизию, поставили под дуб.
Василич достал из багажника оцинкованное ведро, завязанное сверху тряпкой, пояснил:
— У Семёнова кастрировали поросят и телят. Вот, деликатес собрал для закуски. Обычная выпивка для нас будни. А с такой закуской — праздник!
— Что за деликатес? — поинтересовался Женька.
— Полведра Фаберже.
Увидев недоумение на лице Женьки, пояснил:
— Свинячьи и телячьи коконьки.
Лицо у Женьки вытянулось, выражая смесь недоверия, удивления и брезгливости.
— На самом деле деликатес, — подтвердил Серёга. — Ты почки верчёные, как в кино про Ивана Василича, не ел? Простые, наверняка ел. Так через почки моча идёт! А наше блюдо чище почек.
— …Вот этот напиток закусывать — вкуснее, чем сакэ мидиями, — продолжил мысль Серёги Василич, демонстрируя два полулитровых флакона с опрессованными алюминием горлышками. — Ректификат! Не то, что японская жидкость под названием сакэ, вкусом соответствующая названию. Ездили мы с женой по путёвке, пробовали ихнюю… саку.
Отец Тихон снял рясу и оказался в джинсах, кроссовках и майке. При крепком загорелом теле и бороде он походил на крутого байкера.
— Ты государственный ректификат попридержи, — осадил Василича отец Тихон. — Матушка из своих запасов настоечки душевной нам выделила.
Отец Тихон любовно выпростал из матерчатой сумки огромную бутыль, заткнутую старой деревянной пробкой, под горлышко заполненную жидкостью светлого вишнёвого цвета.
— Вот это бутыль! — поразился Женька величине и необычности посуды. — Да с такого количества… Это ж упиться можно!
— Такая настоечка, в меру выпитая, полезна в любых количествах, — успокоил отец Тихон и похвастал: — Антиквар! В старину она называлась четверью. Объём — три литра.
— А почему четверть? — удивился Женька.
— Три литра — это четверть большого, двенадцатилитрового ведра. — Ну, давайте причастимся. Матушка сама продукт гнала, да на травках-ягодках настояла. Думаю, не хуже коньяка. А уж целебнее — однозначно! Но, я с тобой согласен, меру знать надо. Иначе можно выпить меньше.
Налили грамм по пятьдесят в извлечённые Василичем из деревянной шкатулки стопочки из отдающего голубизной металла, бока которых украшали государственные двуглавые орлы жёлтого цвета.
— Походный набор, небьющиеся. Циркониевые, — пояснил Женьке Василич. — Из циркония лечебные браслеты делают. А мы вот…
— …Не пьём, но лечимся, — добавил отец Тихон. — Потребляем не удовольствия ради, а здоровья для. Ну, благослови, Господи…
Выпили, помолчали, вкушая тепло, поднимающееся из желудков вверх, ощущая, как головы заполняет лёгкая благость.
— На удивление приятный напиток, — недоверчиво качнул головой Женька. — Молодец… матушка.
Серёга, уловив задумчивые сомнения Женьки в слове «матушка», пояснил с улыбкой:
— Матушка она по церковному сану. Ровесница моей жене, работает учительницей английского и истории в школе. Первая модница в деревне, отец Тихон балует жену нарядами…
Отец Тихон усмехнулся со сдержанной гордостью.
— Ну, за исключением мини-юбок и глубоких декольте, — закончил Серёга. Подумав, добавил: — Не будь у меня жена такая же красавица, приударил бы я за матушкой.
— Я б тебе приударил, — отец Тихон шутейно показал Серёге кулак.
— Тебе сан не позволяет заниматься рукоприкладством, — отмахнулся Серёга.
— Во Второзаконии сказано: «Если найден будет кто лежащий с женою замужнею, то должно предать смерти обоих», — указав перстом в небо, назидательно произнёс отец Тихон. — А рукоприкладством заниматься нельзя, да. Ладно, давайте по второй, коли понравился продукт. За здоровье матушки-умелицы.
Выпили за здоровье умелицы.
Взяв ведро с «деликатесами», Василич сходил к речке, промыл продукт. Сергей развёл костёр. Василич достал из багажника закопчённый казан в целлофановом мешке — чтобы не пачкать машину, треногу, переложил «деликатесы» в казан, повесил над костром.
Отец Тихон достал из своей машины рыболовные снасти, пошёл ловить рыбу. Обернувшись, разрешил:
— Вы без меня настоечкой пользуйтесь, не стесняйтесь. Я вас потом «догоню».
Не постеснявшись, попользовались настоечкой ещё раза три. Напиток удивительно мягко скользил по глотке, оставлял приятное послевкусие.
— Пил я немецкую настойку на тридцати травах, «егермайстер» называется, — снисходительно похвастал Женька. — Приятная штука. Тридцать пять градусов, но вкусная. Матушкина настоечка на неё похожа.
— Пятьдесят шесть компонентов в «егермайстере», — поправил Василич, показывая, что и они в деревне не лыком шиты. — А градусов в матушкиной настоечке штук на десять поболе.
— Да ладно! — не поверил Женька. — А по вкусу не скажешь!
— Спиртометром мерили, — клятвенно поднял руку Василич. — Сорок пять, как в аптеке.
— Хорошая настоечка! — одобрил Женька. — Главное, в голове какая ясность! И в теле лёгкость… И на душе приятность…
По-детски расслабленно улыбаясь, он покрутил руками, изображая восточный танец.
— Не обманись, — предупредил Серёга. — Она потом догоняет. Медовуху пил? Пьёшь, пьёшь, в голове ясность, а захочешь куда сходить — ноги мешают идти. Эта настоечка, если перебрать, похлеще медовухи ноги отнимает и мозги отключает.
— Не учи автослесаря водку пить! — отмахнулся Женька. — Плавали, знаем!
— Не учу — предупреждаю, — не стал спорить Серёга.
Вода в казане закипела. Василич снял пену, хорошо посолил, бросил лаврушки, сунул пучок душистых приправ.
— Всё натуральное. Не то, что городские нумерованные Е-консерванты-ароматизаторы, — похвастал он, обращаясь к Женьке.
— Да-а… — согласился Женька, мечтательно поглядел в темнеющее небо, раскинул руки и глубоко вдохнул вкусный речной воздух. — Х-хорошо тут у в-вас… Пе-ереехать бы с-сюда… Открыть ри-имот… ную мастерскую… Ри-имон-т-ну-ую…
Язык у Женьки заплетался. То ли крепкая настоечка подействовала, то ли свежий воздух способствовал опьянению. А, может, устал городской человек с дороги.
Серёга с Василичем не то, что по половице могли, не качнувшись, пройти, а и из ружья в бегущего кабана попали бы. При наличии кабана и ружья. Но кабаны сегодня куда-то запропастились, да и ружьё Василич привезти забыл.
Разве что движения у них стали поразмашистей.
— С ремонтной мастерской не получится, — категорически возразил Серёга, рубанув рукой, как саблей.
— Пы-ачему? — чуть обиделся за свой профессионализм Женька.
— Тут клиентов для тебя всего три головы: Василич, отец Тихон, да животновод Семёнов с лексусом. Остальные свою технику сами ремонтируют. В деревне каждый и швец, и жнец, и на дуде игрец — иначе не выживешь!
Чтобы Женьке было понятнее количество клиентов, Серёга показал ему три растопыренных пальца.
— Д-да, три клиента для открытия мастерской м-мало, — согласился Женька и нетрезво тряхнул головой, будто вздрогнул.
Василич сходил к казану, потыкал варево ножом, попробовал ложкой бульон, довольно крякнул:
— Почти сварились.
— А и-ес-сли сельским бизнесом заняться? — развивал тему Женька. — Морковку, там, выращивать, укроп или гусей? В Интернете почитать, как выращивать… Там всё написано!
Серёга с Василичем насмешливо посмотрели на горожанина.
— Чтобы в деревне что-то выращивать, надо в деревне родиться и с детства видеть, как это выращивается, — серьёзно возразил Василич.
— В Интернете и про то, как летать на Луну написано, да что-то никто не летает, — добавил Серёга.
Выпили ещё по полста. А в гигантской бутыли словно и не убыло.
Задумались в тишине.
Огромным скрипичным оркестром возносили к звёздам «Аллилуйю!» сверчки. Далеко в деревне блеяла глупая овечка. Гавкнула и умолкла собака. В реке плеснулась рыбина. От речки потянуло бодрящим холодком.
Отец Тихон звучно взмахнул удилищем, в очередной раз со свистом разрезал леской густой, как желе, душистый речной воздух.
Василич сходил к костру, потыкал в казан ножом, попробовал бульон, добавил соли, стручок красного перца, помешал и провозгласил:
— Готово!
Принёс казан к бревну, на котором сидели Серёга с Женькой.
— Отец Тихон, кончай рыбалить, всё равно ничего не поймаешь! — позвал Василич негромко. В чистой тишине его голос раздался громче крика на городской площади. — «Деликатес» поспел, присоединяйся, а то настоечка твоей матушки заканчивается.
— Не лги, сын мой, — прогудел от реки отец Тихон, — именно ложью были совращены Адам и Ева, ложью треть ангелов пала на небесах, и отец всякой лжи — диавол. Скорее вы все ляжете в беспробудном сне, чем кончится источник благости из антикварной бутыли. Даже моя помощь не позволит нашей тесной компании раньше утра увидеть дна сего благородного сосуда, наполненного лекарством радости и жизнелюбия. Но, дабы испить упущенное в отсутствии, присоединюсь к вам.
— А ч-што вы его отцом Тихоном н-называете? — спросил Женька. — По-приятельски к ровеснику м-можно и проще относиться.
— Жизнь в деревне… Это не в городе. Тут, как человека уважают, так и зовут. Есть у нас один… Ему шестьдесят скоро, а всё Петюнькой кличут.
— Что так?
— Такой вот умный. Букварь читает со словарём.
Подошёл отец Тихон, гордо продемонстрировал кукан с крупными карасями. Прогудел удовлетворённо:
— С утречка ушицу сварим. Ушица после активного… хм… отдыха — самое то!
— Пы-а… Па-ачистить надо, — нетрезво махнул рукой Женька. — А то протухнет до утра.
— Почистил уже, — успокоил горожанина отец Тихон. — Между поклёвками, чтобы время не терять.
— Вот такая она, жизнь деревенская! — то ли со снисхождением, то ли с сожалением пояснил Серёга. — Дела делаем, а между делами за мелкими делишками отдыхаем. Не то, что в городе: от звонка до звонка отбыл на работе — и свободен.
— Между делами за мелкими делишками отдыхаем… — повторил отец Тихон, покрутил головой и с удивлением посмотрел на Серёгу: — Да в тебе спит философ, сын мой! И с каждым днем всё крепче...
Приятели рассмеялись и по-фанатски «схлопнулись» ладонями.
— Дабы не чувствовать себя обделённым, — пошутил отец Тихон, — налейте-ка мне штрафную всклянь.
— И мне ск… ск… лянь! — потребовал Женька, воздев руку, как Ленин с броневика, и от инерции собственного движения чуть не упав с бревна.
— Тебе, сын мой, пора не всклянь наливать, а водой разбавлять сей веселящий напиток, как советовали Омар Хайям и прочие древние арабы. Потому как ступень: «Не пьём, но лечимся!» ты уже превзошёл, превзошёл и ступень, когда каждый яд в малых дозах — лекарство. Похоже, сын мой, для тебя наступила стадия, когда сие лекарство в большой дозе для тебя становится ядом.
— Какой я тебе сын! — пьяно возмутился Женька. И, подобно Генеральным секретарям партии во время демонстраций на Красной площади, воздел руку к небу: — Питие на Руси… веселие есть! Наливай…
— Вино глумливо — и всякий, упивающийся им, неразумен, — вздохнул отец Тихон, укоризненно покачав головой. — Сказано в Библии: «Пей не одну воду, но употребляй немного вина, ради желудка твоего и частых твоих недугов». Праздничное вино веселит, но избыток его есть чуждый Господу огонь, пожирающий человека. Я, служитель Божий, довожу его истину до людей словами. Держать же за руку человека, желающего поднести ко рту своему чашу с ядом, не вправе… Бог ему судия!
— И н-не надо меня держать за руку! Я как с-стёклышко!
— Точнее: изрядно остекленевший, — кивнул отец Тихон.
Женька откровенного юмора не понял.
Серёга и Василич с улыбкой наблюдали за пьянеющим на глазах Женькой: крепкая настоечка отца Тихона действовала неотвратимо.
Серёга налил всем по половинке, отцу Тихону полную.
— И м-мне по-олную! — закапризничал Женька. — Чего бы-ратана обижаешь!
— Как скажешь… автомеханик. Сам просил, — усмехнулся Серёга и долил Женькин стопарик.
Выпили. Помолчали, прислушиваясь, как напиток босиком побежал по пищеводам в желудки, а потом приятным облачком воспарил к мозгам.
Василич добыл вилкой «деликатес» из казана, протянул Женьке:
— Закусывай.
— О! Сарделечка! — обрадовался Женька. Откусил изрядный кусок, одобрил, прожёвывая: — Фкуфная! Мефного пыаигводштва?
— Местного, — улыбнулся Василич.
— Ну, тогда, за м-ме-естное производство! — предложил Женька, проглотив «деликатес».
— Куда гонишь? — попытался осадить Женьку Серёга. — Ночь длинная, бутыль и «наполовину не ополовинена»…
— Мы, автослесаря, в этом деле Шумахеры, — гордо пояснил Женька. — Пиём много, пиём быстро, пока не кончится… Нет автослесаря, который бы не пил!
Решительным жестом он подчеркнул верность своего заявления. Пьяное тело дёрнулось за движением руки, Женька кувыркнулся на землю.
— Да, непьющий автослесарь вызывает подозрение. Только человек с патологически бедной фантазией не может придумать повод выпить... — серьёзно проговорил отец Тихон.
— Шумахера уже руль не слушается и колёса не держат, а он всё на газ давит, — усмехнулся Василич, вставая и наклоняясь с намерением поднять упавшего.
— Пусть лежит, — остановил Василича Серёга. — Не понимаю я таких… Ну, выпил поллитру, ну, выпил две… А нажираться то зачем?
Василич сел на место.
Серёга разлил из бутыли по полстопочки, поднял свою, мечтательно посмотрел в небо, произнёс с чувством:
— Ну, давайте. За хороший вечер. Если бы после смерти я так каждый вечер сидел, то сказал бы, что попал в рай.
— Рано собираешься покинуть сию юдоль, — укорил Сергея отец Тихон, чокаясь с приятелями. — Чтобы заработать райские вечера, пострадать надо денно и нощно в поте лица своего.
— Я тоже… За хороший вечер… Почему без меня? — услышали приятели возмущённое бормотание. Над бревном поднялась Женькина голова. — В поте… и нощно…
— О, Шумахер ещё живой! — удивился Серёга. Оценивающе взглянул на «Шумахера», поставил свой стопарик, плеснул в Женькин.
— Полный наливай! Не крысятничай! Ну что за жадный народ в деревне! Куркули… Мы на станции, когда выпиваем, всех угощаем! Приедет клиент — мы его угощаем… Приедет другой — тоже угощаем! Всех!
Серёга обиженно качнул головой, налил всклянь, протянул Женьке:
— На. Сам просил… Я тебе не нянька, за руку держать.
Выпили.
Женька сосал свою дозу с прихрюкиванием, разливая жидкость по подбородку. Деревенские смотрели на него с осуждением, даже с каплей брезгливости.
— Куда уж нам… От сохи, от бороны, — пробормотал Василич, укоризненно качнув головой.
— Да-а… — благодушно добавил отец Тихон. — Что за пьянка без похмелья!
Женька дососал настойку, уронил стопочку и оплыл за бревно.
— Ну и поднабрался твой родственничек, — посетовал Василич. — Надумает фуражку на землю положить — промахнётся!
— Нет человека праведного на земле, который делал бы добро и не грешил. Все мы грешны, — примирительно поднял руку отец Тихон. — Один Бог нам судия.
— Угощают они… Знаю я городских угостителей, — пренебрежительно покосился за бревно Серёга. — Ездил в город, когда с ремонтом не справился. Не разбирался бы в технике, ободрали бы, как липку. Наговорил мне такой «труженик»: то надо менять, и это не работает… Я ему: не вешай лапшу на уши, сделай, что прошу, с остальным сам разберусь. Обиделся, как гусар на несговорчивую вдову. Три тыщи, говорит, за работу. Я ему: не неси пургу. Работа тыщи не стоит, я узнавал. Ладно, говорит, сделаю за тыщу, приходи через час. Я ему: я рядом постою, посмотрю, как делаешь. Несподручно мне из деревни каждый месяц ездить: дел много…
— Город! — осудил Василич. — Это раньше мастера были. Теперь — бизнесмены. Торгаши, по-нашему. Живой твой гость?
Василич кивнул за бревно.
— Да что с ним станется…
— Напиток тяжёлый для него, дальнобойный. В городе они больше палёную водку пьют, разведёнку. Бутылёк выпьешь — и ни в одном глазу…
— Пробовал, что-ли?
— Было дело… Дрянь питьё.
Тихо переговаривая о приятном и принимая по полстопочки, сидели долго. Время от времени подбрасывали дров в костёр, любовались огнём. Иногда, умолкнув, слушали сверчков, глядя в звёздное небо.
От настоечки мысли не путались, но шевелились очень-очень медленно… Прозрачно… Будто скользили по первому осеннему льду, когда сквозь него можно увидеть дно речки…
Речку накрыли облака тумана, пахнуло холодом, смешанным с запахом костра.
— Что-то Шумахера не слышно, — вспомнил Василич, в нетрезвом движении наткнувшись на сидящего рядом, громко сопевшего Серёгу. — Живой он там? Образно выражаясь…
Серёга опустил руку за бревно, пошарил, ища родственника, замер, прислушиваясь к ощущениям…
— Холодный какой-то…
— Дык, ночь прохладная… Лежит без движения, вот и задубел. Я, когда из бани выйду, горячий, потный. А полежу немного, ноги мёрзнут, — пояснил Василич, чуть заплетая языком.
Серёга пошарил за бревном ещё.
— Что-то я пульс не нащупаю… Василич, пощупай. Ты у нас хоть и конский, а всё ж лекарь.
Василич подвинулся к Серёге. Не рассчитав движения, наткнулся на него, чуть не упал.
— Держись, Василич! — потребовал Серёга. — Мы настоечки только половину одолели… Нам силы нужны, до утра путь долгий! И до дна далеко… Я про бутыль.
— Как стёклышко! — отсалютовал Василич и наклонился в поисках пульса. — От ведь, закоченел как… Так… Что-то пальцы у меня чувствительность потеряли… Не нащупаю никак…
— В войну, дед рассказывал, на фронте оперировали, приняв стакан водки, — пояснил причину онемения Серёга.
— Хирурги? — нетрезво осклабился Василич.
— Раненые! — обиделся за хирургов Серёга. — А мы настоечки приняли… Больше стакана на нос, в переводе на водку… Один, вон, в полном наркозе! Как в реанимации лежит. Может, ещё где пошшупаешь?
— Ещё где, это пацаны, когда девок зажмут… — умно возразил Василич. — Сонную артерию надо шшупать!
— Всякий, кто смотрит на женщину с вожделением, прелюбодействует с нею в сердце своем, — очнувшись, как наставник ученикам, провозгласил вдруг отец Тихон, сидевший до того, оперев локти о колени в лёгкой дрёме. — Ведите себя благочинно, не предаваясь пьянству, сладострастию и распутству…
Тихонько приходя в себя, он начал рассуждать:
— А если подумать, что такое грех? Это радость жизни… Только запрещённая… Так что, грешите… И прощены будете… Мной… И Господом…
Голова отца Тихона вновь поникла ниже плеч.
Василич неудобно соскользнул с бревна на колени, повернулся задом к костру, наклонился через бревно.
— От ведь… Холодный какой…
— Сам же сказал — ночь, задубел.
— Да, чё-та… Какой-то он неподвижный сильно… Как окоченелый…
— Что ты заладил: окоченелый… задубелый…
— Да я… Окоченение, оно разное бывает… Телок, вон, дуба даст, полежит, и окоченеет…
Василич замолчал, долго сопел, шурша руками за деревом, наконец испуганно прошептал:
— Мужики… А на сонной артерии тоже пульса нет! Не зря он такой окоченелый! Не дышит…
— Ты на что намекаешь? — мрачно забеспокоился Серёга.
— Отец Тихон! Отец Тихон! — растерянно запросил помощи Василич.
— Чего тебе, сыне? — очнулся от дрёмы отец Тихон. Уловив в голосе Василича панические нотки, посоветовал: — Заботы свои возложи на Господа, ибо Он печётся о всех нас.
— Отец Тихон… Ты в мертвяках лучше нас разбираешься… Глянь-ка на Шумахера… Вроде, не дышит…
— Типун тебе на язык! — ругнулся Серёга. — С чего ему не дышать-то?
— Перепил, может, — прошептал Василич. — С непривычки.
— С непривычки, — разозлился Серёга. — Ты хоть раз видел «непривычного» к водке автослесаря?
— Холодный, пульса нет… Окоченение у него! Трупное! — запаниковал Василич.
— Тихо! — полковничьим голосом приказал отец Тихон. Подумав, вынес решение: — Коли пульса нет и холодный, есть верный способ: приложить к устам зеркало. У кого есть зеркало? Коли живой, зеркало затуманится!
— Откуда у мужиков зеркало… — безнадёжно пробормотал Василич.
— На машинах же зеркала! — встрепенулся Серёга. — Потащили его к машинам!
Подхватив тело подмышки, поволокли к Ниве Серёги, стоявшей ближе всех. Ткнули проблемное тело носом в зеркало, замерли.
— Хватит! — скомандовал отец Тихон. — Убирай!
Тело уронили, торопливо уставились в зеркало. На покрытом капельками росы стекле, протёртом в середине носом подопытного, затуманивания не определялось.
— Преставился, — поник плечами и головой отец Тихон, перекрестился и торжественно, как полагалось по долгу службы, произнёс вердикт: — Упокой, господи, душу усопшего раба твоего и прости ему все согрешения…
— Глаза закрыть положено усопшему, — знающе изрёк Василич. Наклонился, протягивая руку к лежащему телу, безнадёжно махнул: — Закрылись уже.
— Что ж мы его так… Бросили, — растерялся Серёга.
Он наклонился к неудобно лежащему телу, хотел сложить руки усопшего на груди, но они настойчиво падали вниз.
— Да окоченел он уже! — возмутился напрасным попыткам Серёги Василич. — Трупное окоченение у него.
— К бабе Насте отвезти надо, — решил Серёга. — Вот беда у бабки-то…
Подумав, добавил уныло:
— Да и у меня тоже. Двоюродный, как-никак… Хоть и не виделись сто лет.
— Нельзя везти, — возразил отец Тихон. — Потому как смерть внезапная, от неизвестных причин, в молодом возрасте. Таких судмедэксперты вскрывают и заключение дают о причине.
— Как же здесь оставлять? — засомневался Серёга.
— Придётся. Следователи место осматривать будут, а вдруг его убили? — убедительно проговорил Василич.
— Кто его убил! — возмутился Серёга. — Мы, что-ли?
— Ну, эт я так… Порядок в милиции такой. В полиции, то есть. Щас в район позвоню… У меня знакомый в полиции… — засуетился Василич.
Он потрусил к своей машине. Вытащил из бардачка мобильник, набрал номер, насторожённо вслушался в телефонное молчание. Оживился отстранённой улыбкой, услышав сонное «Алё», кивнул приятелям: «Есть!».
— Леонид Максимыч, здравствуй, дорогой. Извини, что разбудил…
Леонид Максимыч, зам начальника районной полиции, нередко с помощью Василича отоваривался в деревне бесплатным мясцом, так что разговаривать с ним можно было по-приятельски.
— Леонид Максимыч, тут такое дело… Человек у нас скоропостижно помер… Молодой, тридцать с хвостиком… К бабе Насте в гости приехал из города. Внук… Да, знаю… Да, вскрытие обязательно… Понимаю, что отдавать нельзя… А куда его? В район везти?.. Согласен, куда ночью… На улице тоже, вроде, неудобно… Ладно, придумаем.
Отец Тихон понял, что речь идёт о том, где хранить усопшего до утра.
— А давайте его в часовенку положим на кладбище, — предложил он. — Самое то место. И везти недалеко, кладбище на горке.
На том и порешили.
Отвезли усопшего на кладбище, сложили в часовенку.
Отец Тихон пробормотал тихую молитву, перекрестился. Остальные тоже перекрестились, хоть и не были крещёными.
— Вот бабе Насте горе-то! — посетовал Серёга.
Вернулись к месту отдыха.
Налили настоечки, выпили за упокой.
Потом, чтоб земля пухом была.
Потом ещё за что-то…
К рассвету бутыль отца Тихона показала донышко.
Но был ещё литр спирта, привезённый Василичем, литр самогона, прихваченный Серёгой, да в сумке покойника оказалось несколько бутылок «городской»…
С утра началась суббота. В районной полиции, как у всех нормальных людей, выходной. Заявления по поводу скоропостижной смерти никто не подавал. У Леонида Максимыча тоже выходной — не до службы и ночных звонков. Полиция о скоропостижно скончавшемся молодом мужчине официально ничего не знала…
= 2 =
Женька открыл глаза.
Лежал он на каком-то жёстком постаменте посередине крохотной комнатёнки. Из-за сумеречного света, проникающего сквозь крохотные оконца под потолком, разглядеть комнату было трудно.
Женька поднялся, опустил ноги на пол. Со стороны изголовья у стены стоял небольшой столик, покрытый белым рушником с кружевами на концах. На столике несколько икон, тонкие, как в церкви, полуоплавленные свечки.
«Где это я?» — удивился Женька и, скривившись, поскрёб двухдневную щетину на подбородке. У бабы Насти единственная большая икона висела в красном углу горницы.
Долго настраивал мозги на воспоминания. Помучившись, вспомнил, что с Серёгой, двоюродным братом, и с его друзьями вечером отправились на рыбалку… или на охоту… Одним словом, приехали на речку. Точно! Пили настоечку отца Тихона. Отец Тихон, помнится, рыбы наловил, а ружья, кажется, не было. Больше Женька ничего не вспомнил.
Взглянул на едва видимые оконца под потолком, понял, что на улице вечер.
Безнадёжно махнул рукой: всё равно не вспомнить, как он сюда попал. Нашёл взглядом дверь, вышел на улицу.
Ворота.
На то, что за спиной кладбище, из-за одолевающих его дум и сомнений не обратил внимания.
Вышел через ворота, с пригорка увидел блестевшую чешуёй в лунном свете реку, костерок под едва различимым в темноте раскидистым деревом на берегу.
«Черти! Сами пьют, а меня где-то оставили! — поругал деревенских.
И направился вниз, к реке, к костру.
У костра шёл неспешный застольный разговор. Потому, как застолье перевалило на вторые сутки, участники говорили медленно, устало. Печально.
«Вот ведь, — обиженно думал Женька, приближаясь к костру. — Пригласили отдохнуть, бросили, а сами пьют… в одного!».
Похмельного состояния в организме от настоечки отца Тихона не было. Про то, что он вчера упился до беспамятства, Женька не помнил. Он вообще думал, что выпил мало, потому как, если много, должно быть мучительное похмелье.
По привычному для «опытных питухов» бу-бу-бу, раздававшемуся со стороны сидящих, и общепринятому «Ну, будем!», говорившему, что застолье давно перешло в хроническое состояние, Женька понял, что положенной дозы спиртного ему может не достаться. А потому решил подойти к костру незаметно и из тени язвительно спросить: «Что празднуем, братья-селяне?». Пусть отчитаются, по-товарищески ли обделять полноправного члена компании, честно внёсшего в фонд застолья энное количество флаконов «горючего». Не какой-нибудь палёной водки, а качественного зелья в фирменного тиснения стекле!
У костра как раз прозвучало очередное «Ну, будем!».
— Что празднуем, братья-селяне? — с максимальной язвительностью спросил Женька, остановившись в тени дуба.
— Не празднуем, сын мой, а поминаем новопреставившегося друга нашего… — приостановив полёт руки, с печальной торжественностью прогудел отец Тихон и, не договорив, опрокинул стопарик в глотку.
Женька растерянно оглядел друзей: Серёга на месте, Василич на месте, отец Тихон, тот вообще — разговаривает.
— Кто же у вас преставился? — застеснявшись неуместности своей язвительности, с долей печального сочувствия спросил Женька.
— Скоропостижно почил в бозе друг наш Евгений, — выдохнув после выпитого, пояснил отец Тихон и укорил Василича: — Говорил я тебе, спирт разводить надо! От гольного зелья никакого удовольствия!
И грустно добавил, повернув голову в сторону дерева:
— Сидим, вот… Друга Евгения поминаем. Хороший был человек…
— Веретинары пи-иют неразбавленный спирт, — очнувшись, закапризничал Василич.
— Евгений? — удивился Женька, потому что смысл имени дошёл до него с задержкой. — Это какой Евгений?
— А ты, видать, не местный? — пригляделся в темноту и не увидел там стоящего отец Тихон. — Что-то голос не признаю…
— Не местный, — подтвердил Женька.
— Вот и сын Божий Евгений не местный, — со вздохом пояснил отец Тихон. — Был. Приехал в гости к бабе Насте… С Серёгой, вот, отдохнуть решил… О, Серёга уже спит… Братан его двоюродный…
— Вы кого поминаете! — с возмущением и слезой в голосе от обиды воскликнул Женька и выступил из тени в свет костра. — Евгений — это я! Я приехал к бабе Насте! И я приехал отдыхать с вами! А вы…
Отец Тихон, увидев вышедшего на свет Женьку, отшатнулся, мелко и часто закрестился:
— Свят-свят-свят… Чур меня!
Лицо его перекосилось от нешуточного страха.
— Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй нас. Пресвятая Троице, помилуй нас. Господи, очисти грехи наши. Владыко, прости беззакония наши. Святый, посети и исцели немощи наши, имени Твоего ради…
Не отводя взгляда от Женьки, как слепой, отец Тихон нащупал сидевшего рядом в полудрёме Василича, больно встряхнул его за плечо.
— Василич… Дух Евгения бродит по свету… Вернулся к нам, неудовлетворённый… Обидели мы его, видать, чем-то…
— Ещё как обидели! — возмутился Женька, не расслышав слов про свой дух.
Очнулся Василич. Увидев образ умершего Женьки, направляющийся к нему, заорал в ужасе.
От страшного крика проснулся Серёга.
— Чё орёшь, дурила? — пробормотал недовольно. И, проследив взглядом в направлении двух рук, указывающих в сторону дуба, тоже заорал.
— Вместо победного возвещения дара Жизни вечной мы имеем трепет и ужас от победы вселенской смерти, — с болью в голосе тихо возопил отец Тихон и, многажды перекрестив себя, начал крестить приближающегося к нему мертвеца: — Изыди, Сатана! Изыди!
— С ума, что-ли, посходили? Похоже, упились до чёртиков, — понял Женька, ткнув пустую бутыль из-под настоечки отца Тихона. — О-о, да вы и поллитруху спирта оприходовали! Ну, даёте, мужики! Меня, значит, сбагрили, а сами в одного…
Он подобрал стопарик, уроненный отцом Тихоном, налил из начатого флакона спирта, выпил… Выдохнул через рот… Нюхая локоть, засосал воздух… Ещё раз с силой выдохнул, одобрил:
— Ректификат!
— Живой! — обрадовался отец Тихон.
— Живой! — восхитился Серёга. — Мёртвые так не пьют! Живой, братан!
— Жи-иво-ой, — снисходительно, как подобает образованному интеллигенту приличной деревни, констатировал понятный всем факт Василич. И подтвердил: — Мёртвые так неразведённый спирт не пьют! Долго жить будешь, коли мы тебе живому поминки устроили.
2019 г.