Соловей

Глава 1

Забившись в маленький закуток в оборудованной для медицинского персонала комнатке, Ася попробовала заснуть. Ноги ее уже не держали, и даже сквозь накатывающий волнами сон она чувствовала, как ноют икры и глухой тянущей болью отдают колени. Ася не спала с самого утра, едва рассвело, как приехала первая санитарная машина с ранеными, а потом они все приезжали и приезжали, и Асе казалось, что конца им нет и не будет. И все же, ближе к вечеру машины, наконец, закончились, когда тыловой госпиталь был уже переполнен. Сражение где-то там, в нескольких десятках километров отсюда было тяжелым, наши несли большие потери и вынуждены были отступать. Все чаще говорили, что так просто немцев не остановить, и госпиталь придется скоро эвакуировать.

Ася пока об эвакуации не думала, она носилась от одного раненого к другому, стараясь помочь всем, но это выходило у нее как-то нехорошо, поверхностно и бегло. Времени на всех, нуждавшихся в ней, не хватало, и приходилось выбирать, а выбирать Ася не любила. Нельзя было так, но и по-другому тоже было нельзя, и Ася продолжала бегать на едва отрывающихся от пола отяжелевших ногах. Когда в коридоре она споткнулась о выступающий порожек и растянулась на холодном линолеуме, хирург Александр Андреевич, неодобрительно покачав седой головой, отправил ее отсыпаться. Ася запротестовала, но Александр Андреевич был непреклонен:

– Ты, Анастасия Сергеевна, их в таком состоянии убить можешь, – погрозил он. – Глаза у тебя в кучу, не видишь ничего. Марш спать, это приказ!

Приказы старшего по званию надлежало исполнять, и Ася повиновалась, да и в тайне предательски радовалась про себя, что урвала хотя бы несколько часов сна среди этой бесконечной круговерти. Спала она плохо, с перебоями, гудящие ноги не давали полностью отдаться манящему Морфею, а, поднявшись, снова принялась за работу. Едва только встала на пол, как ноги завыли боевыми сиренами, но Ася стиснула зубы и приказала себе об этом не думать. Работы было невпроворот, отдохнет либо после войны, либо на том свете, тут уж как повезет. Ко всем надо подойти, улыбнуться, со всеми поговорить, заверить, что все будет хорошо и легкораненых, и безнадежных. Улыбаться было почему-то тяжелее всего, но Ася давила из себя улыбку всеми силами, зная, что для многих эта ее улыбка может оказаться последним воспоминанием в жизни.

Днем Асю вызвал к себе замполит их части – Федор Иванович, мужик мировой, но строгий, поблажек не делал ни себе ни подчиненным. Ругать будет, испугалась Ася, хотя и не могла никак взять в толк, за что.

– Садитесь, сержант Андреева, – улыбнулся замполит из-под густых черных усов.

Ася села, а Федор Иванович попыхивал трубкой, да все смотрел на нее пристально. Ася молчала. Точно заругает, думала она. Замполит сейчас напоминал Асе товарища Сталина, чей портрет висел на без того голой стене, только глаза у Федора Ивановича были другие, более участливые что ли.

– Вы, сержант Андреева, говорят, немецкий в школе учили, – спросил замполит.

– Учила, – кивнула Ася, а сама от страха в струнку вытянулась.

– Говорите хорошо?

– Достаточно. Ну, объясниться могу.

– Вот и славно, – Федор Иванович отложил трубку. – Значит с немецкими раненными будете работать.

– С немцами? – вырвалось у Аси. – Не могу я. У меня брат под Москвой погиб. Не буду я лечить эту фашистскую гадину. Я же их поубиваю всех, чем хотите, клянусь!

– Убивать их я вам, сержант Андреева, запрещаю, для этого поле боя придумано, – спокойно произнес Федор Иванович. – А также запрещаю я вам мои приказы оспаривать. Радуйтесь, что наказывать за споры с начальством не буду. Ясен вам приказ, товарищ сержант?

– Ясен, – Ася поднялась со стула. – Разрешите идти?

– Идите, – погрозил Федор Иванович. – И без глупостей.

***

Немцев было трое, все молоденькие совсем, не многим старше самой Аси. И все тяжелые. Двое, с сильными ожогами, умерли почти сразу, не протянув и двух суток, а третий все еще продолжал цепляться за жизнь, хотя шансов у него почти и не было. Ася думала, что обрадуется смерти тех двоих, но почему-то не обрадовалась, вообще ничего не почувствовала, как будто под наркозом была. Вспомнила, как плакала по первому умершему своему раненому, и как с тех пор очерствела и огрубела, словно нервы у нее все удалили. Наших она, правда, жалела, даже несмотря на черствость свою, всегда она, хороня очередного бойца, ощущала какую-то тяжесть, а тут ничего, пусто и все тут.

Третьего немца она навещала не реже, чем советских ребят, но ему она не улыбалась, не говорила, что все будет хорошо, лишь сухо спрашивала о самочувствии. А он отвечал, тихо, устало и совсем обреченно, смотрел на нее долго и пристально, а потом Ася обнаружила, что при ее подходе немец едва заметно улыбается, и стало ей от этого как-то чудно на душе, чудно и даже немного страшно.

– И не противно вам, Анастасия Сергеевна, – спросил ее как-то один выздоравливающий уже майор. – Такие, как он в наших мальчишек стреляют.

– У меня приказ, товарищ майор, – отвечала Ася. – Да и без формы, да без автомата, такой же он человек, как все остальные. Две руки, две ноги, да и кровь красная.

Сказала и пожалела, майор с укоризной посмотрел, но тему не продолжал. Глупость она сморозила, такой же, да не такой. Зараженный вирусом, который превращает нормальных людей в убийц и палачей. А противоядия от этого вируса век не сыскать, только пуля, да штык, да снаряд. Улыбается только, совсем как наши ребята, по-доброму.

И продолжала Ася к нему ходить и о здоровье спрашивать, давать лекарства, делать перевязки. Замечала, что с каждым днем силы его гаснут, будто тлеющий костер, он становится все бледнее, меньше ростом, а взгляд его делается все менее осознанным. Часто он закрывал глаза, и они невольно зажмуривались, но он не стонал, губы его всегда были сомкнуты в тонкую синеватую нить, будто бы он терпел страшную боль, хотя Ася исправно колола ему морфий.

В один из вечерних обходов Ася пошла к немцу последним, исполнила полагающийся ритуал и уже собиралась уходить, как вдруг он схватил ее за руку горячими удивительно цепкими пальцами.

– Фройляйн, – хрипел он. – Фройляйн… Я не хотел, слышите меня, я не хотел…

– О чем вы? – Ася присела обратно на старенький табурет рядом с его койкой. Он по-прежнему не отпускал ее запястье, она заметила, как глубоко в кожу въелась окопная грязь, ничем не отмоешь, как ни старайся.

– Я не хотел никого убивать, – туман в его серых глазах рассеялся, и они болезненно заблестели.

– Все вы так говорите, – покачала головой Ася. – Когда в плен попадаете.

– Нет, нет, – немец нервничал, заметался. Ему это было нельзя.

– Успокойтесь, пожалуйста, – Ася накрыла своей ладонью вцепившиеся в нее пальцы. – Вам вредно волноваться.

Рука у немца была большая, шершавая, вся в мелких порезах. Ася думала, будет противно или, по крайней мере, неприятно, но было обычно, так же, как и с другими, с нашими, для которых юная медсестра становилась последним утешением.

– Вы мне верите? – продолжал настаивать немец. – Верите?

– Не волнуйтесь, – Ася не на шутку испугалась его сверкающих в тусклом освещении глаз, но погладила все же его шершавую руку. – Спите, вам отдохнуть нужно.

Немец кивнул и посмотрел на нее долго и пронзительно, а потом его глаза вновь заволок туман, и он послушно закрыл их, уже ни о чем не спрашивая. Ася посидела с ним еще немного, а потом и сама отправилась спать, держась за стену, чтобы не упасть от усталости.

Этот первый раз не стал единственным, немец теперь каждый раз заговаривал с Асей, сначала просто все повторял, что он не хотел, просил поверить ему, а Ася каждый раз успокаивала его, все так же беря за руку. Потом он стал рассказывать, говорил, как его призвали на фронт, как ему было страшно. Едва получив повестку, он думал сбежать, но бежать было некуда, поэтому пришлось ему сесть в поезд, который повез его на Восток, и чем дальше он отъезжал от дома, тем страшнее ему становилось. Он не знал, чего боялся больше: смерти или необходимости убивать.

Удивительно, что он не погиб в первом же бою, потому что он не стрелял, бежал, кричал, но выстрелить так и не смог. От стыда, что оказался таким слабаком, стал вытаскивать с поля боя товарищей. Хотел быть хотя бы немного полезным.

Ася слушала, и не верила. Разве такое бывает? Может, он и не заражен страшным вирусом вовсе, или вся зараза с кровью вытекла. И много ли их таких, чистых или очистившихся? Подумала, и тут же испугалась. Нельзя врага жалеть, никак нельзя. По всему, он такой один, а тех, других, что расстреливают и жгут, их орды и тьмы. Никакой жалости они не заслуживают, весь народ их тяжко болен.

Ася резко вскочила и убежала, чуть не плача, а немец все смотрел ей вслед, но она уже этого не видела.

Ася и хотела бы больше не приходить к нему, но ослушаться приказа не могла, да и тянуло ее к этому тихому парню, сама не знала, почему. И она приходила снова, и снова слушала, и брала руку, которая становилась все тоньше и суше. Наши раненые сначала косо смотрели, сердились на Асю, но привыкли, кто пожалел паренька, а кто просто перестал замечать.

– Это плохо, – сказал как-то немец. – То, что мы делаем. Знаю, что плохо. Но мы обречены, да… – на мгновение он замолчал, полез под подушку. Дрожащей от напряжения рукой достал конверт с фотографиями. Протянул Асе, срывающимся голосом попросил: – Посмотрите.

Ася перелистывала фотографии, а немец рассказывал о тех, кто был запечатлен на этих потрепанных карточках. Мама, отец, сестры, брат. Мама у него учительница, а папа доктор, он спасает людей, прямо как фройляйн медсестра. Сестры и брат еще ходят в школу, и он очень бы хотел, чтобы война закончилась раньше, чем брат до нее дорастет. А самого его зовут Вернер. Ася удивилась, что до сих пор он не называл своего имени, но оно показалось ей красивым, сказочно-рыцарским. Сам же Вернер рыцарем совсем не был, в детстве он хотел стать ветеринаром, но Великая Германия нуждалась в солдатах и призвала Вернера, а отказаться он не мог.

Говорить о войне он больше не хотел, видимо, ему казалось, что таким образом, он как бы исключал творящийся кругом ад из своего тихого мира, где теперь была лишь госпитальная палата, русские раненные, да медсестра Ася. Вернер завел речь о доме, о том, что рядом с его окном росло большое дерево, а на ветке его поселился соловей, и Вернер очень любил его слушать, лежа утром у себя в кровати. Но после начала войны соловей больше к их дому не прилетал. Так писала Вернеру мама. Ася вспомнила, что и у них в деревне, прямо у старенького рассохшегося крыльца росло дерево, на котором частенько пел соловей, а брат смеялся над ней, когда еще девчонкой она слушала птичьи трели и томно вздыхала. В глазах у Аси защипало. Нет больше ни дома того, ни дерева, ни брата, только соловей, тот, быть может, еще жив, все равно, за грохотом орудий его песен больше не слышно.

– Могу я попросить вас фройляйн? – произнес Вернер умоляющим голосом.

– Да, конечно, – Ася не могла ему отказать.

– Я знаю, вы будете в Германии. Знаю. Опустите, пожалуйста, этот конверт в почтовый ящик. Адрес там написан.

– Хорошо. Но я думаю, мне не придется выполнять данное обещание. Вы поправитесь, война закончиться, и я приеду к вам в гости в ваш славный городок. А войн больше не будет вообще никогда, будет мир, вечный мир. И все мы будем счастливы, будем друг друга навещать, гулять до утра и петь песни.

Ася заметила, как Вернер тихо улыбается и качает головой. Ей снова захотелось плакать.

– Спасибо, фройляйн, – прошептал Вернер. – Большое вам спасибо.

Он сжал Асину ладонь, и она ответила ему тем же.

***

На следующий день немец впал в забытье, глаза у него были открыты, но он будто бы видел перед собой не русский тыловой госпиталь и медсестру Асю, а далекий дом в маленьком немецком городке, свою детскую комнату и маму. Иногда по его изможденному, мокрому от пота лицу тенью приближающейся смерти блуждала улыбка, но почти всегда оно имело безучастное ко всему выражение. Его маленький мир теперь оказался у него в голове, а то, что бегало, суетилось, дышало вокруг, его больше не занимало.

Освободившись, Ася пришла к нему и села рядом. Не села, а рухнула. Он что-то бессвязно шептал, будто говорил с кем-то. Ася взяла его за руку, теперь это оказалось очень просто и даже естественно, погладила по голове, словно это и был ее сын. Запела, тихо, протяжно. Звук плавными волнами полился по палате. Ася не знала немецких колыбельных, поэтому вспомнила нашу, недавно услышанную. Ее пела своим детям братнина жена, и Асе эта песня полюбилась. Обычно звонкий, как колокольчик, Асин голос зазвучал непривычно низко и хрипловато. Немец перестал шептать, в его глазах мелькнула осознанность, он будто бы смотрел на кого-то, кто стоял за Асиной спиной, и, казалось, слушал. Затихли и приглушенные разговоры советских раненых, все они ненадолго превратились в маленьких мальчишек, которых мама укладывает спать.

– Месяц над нашею крышею светит,
Вечер стоит у двора.
Маленьким птичкам и маленьким детям
Спать наступила пора.
Завтра проснешься и ясное солнце
Снова взойдет над тобой,
Спи, мой воробушек, спи, мой сыночек,
Спи, мой звоночек родной!
Спи, моя крошка, мой птенчик пригожий,
Баюшки-баю-баю.
Пусть никакая печаль не тревожит
Детскую душу твою.
Ты не увидишь ни горя, ни муки,
Доли не встретишь лихой.
Спи, мой воробушек, спи, мой сыночек,
Спи, мой звоночек родной! (1)

– Мама, – прошептал Вернер, продолжая смотреть Асе за спину. – Мама.

– Спи, мальчик мой, спи, – прошептала Ася. Она все гладила и гладила его по волосам и не отпускала его руку.

Вернер уснул, а вместе с ним уснули и остальные – тихим, мирным сном, где не рвались снаряды и не били пулеметы, где их всех ждала долгая и счастливая мирная жизнь.

***

– Сестричка, – позвал красноармеец Шишкин. Танкист, горел в танке. Страшный, весь в ожогах, но не унывающий, все время улыбался и шутил. – Сестричка, а вы колыбельные петь только фрицам будете?

– Не паясничайте, Шишкин, – улыбнулась Ася, проверяя у Шишкина повязки. – Я же всем вам пела, все вы мои дети малые. А он… вы не думайте, что я врагу сочувствую, но жалко мне его стало.

– Ну, это ж хорошо, – ухмыльнулся Шишкин и лукаво подмигнул. – Вы страсть как поете хорошо, а фриц-то этот откинулся.

– Умер… – пробормотала Ася.

Больше ничего она не сказала и вообще не говорила в тот день, потому что боялась расплакаться. А плакать по врагу нельзя, врага надо ненавидеть. Работала она на автомате, улыбалась тоже, все думала о том, что предательство это, что так к врагу привязалась. Брата погибшего предала, маму с отцом, что в Ленинграде голодали, всех тех ребят, что лежали здесь. И ведь никто не упрекнул ее, что немцу пела, что относилась к нему по-человечески. А она все думала, что нельзя жалеть этих немцев, бить их надо.

Вечером Ася завершала обход все в той же палате. На койке Вернера лежал уже наш советский боец. Ася села рядом с ним и снова запела. И опять все умолкли и почти с молитвенным благоговением слушали. По щеке у Аси медленно ползла предательская слеза.

(1) Песня Матвея Блантера на стихи Михаила Исаковского, 1940 год


Глава 2

Сержанту медицинской службы Анастасии Андреевой на войне везло, будто бы чем-то приглянулась эта скромная темноволосая девушка изменчивой Фортуне. Ранена была лишь однажды, да и то легко. Зимой сорок второго выходила из окружения, спасала раненных, здание госпиталя покинула последней. В хаосе отступления отстала, долго скиталась по лесам, ела снег, отощала, и когда набрела на своих, уже едва могла ровно стоять. А те ее и не узнали, а когда узнали, то обрадовались.

– Ты не обессудь, товарищ сержант, – улыбнулся в усы замполит Федор Иванович. – Мы тебя уже и помянуть успели. А выходит за здравьице твое выпивали. Давай, отлеживайся, поправляйся, да иди работай. Рук в госпитале не хватает.

Ася поправилась быстро, сил набралась, даже порозовела. Бойцы таскали ей американскую тушенку из своих пайков, Ася отнекивалась, но ее не спрашивали.

– Обижаете, сестричка, – покачал головой танкист Шишкин. Был он весь в шрамах от ожогов, но продолжал улыбаться всеми двумя рядами белых зубов. Он некоторое время провел в госпиталях в глубоком тылу, окончательно встал на ноги и теперь вернулся в свой полк. – Раньше вы с нами нянчились, а теперь уж наша очередь. Мы к вам со всей душой.

Ася устыдилась и покорно принимала тушенку. Отъелась, мясо на костях нарастила, а то Александр Андреевич все изволил шутить, что при ходьбе она гремит костями, и на поле боя выпускать ее нельзя, а то немцев этим громом взбудоражит. Ася смеялась, вернувшись в свой родной полк, она почувствовала себя здесь почти, как дома. Только дома о ней так искренне заботились.

Дело свое Ася знала хорошо и исполняла достойно, начальство хвалило, а в сорок третьем  Ася удостоилась медали «За отвагу». Таскала с поля боя раненых. Спину надорвала так, что та теперь частенько ныла, когда менялась погода, но все из тех, кого Ася тогда вытащила, остались живы – вот она награда лучше любой медали.

Асин полк освободил Белоруссию, доблестно прошагал по Польше, гоня врага все дальше и дальше в его логово, и, наконец, вступил на территорию фашисткой Германии. Многих за годы войны потеряла Ася, сотни молодых ребят умерли у нее на руках, но многих и спасали они с неутомимыми докторами. Каждый день в их госпитале был свой бой. Бой за жизни, за здоровье, за будущее для молодых, не видавших еще жизни ребят.

Несвоевременные смерти и изломанные жизни бойцов все больше распаляли в сердце Аси жгучую ненависть, но воспоминание о Вернере не давало ей окончательно ожесточиться. Когда наступало затишье, Ася часто снова возвращалась к мысли о том, сколько их там, таких вернеров, или он был один единственный? Думала, и не находила ответа. Коли попадались еще немецкие раненые – лечила, коли приходилось стрелять во врага – стреляла, не дрогнув. Фотографии же, которые Вернер ей отдал, она таскала с собой, считая своим долгом выполнить его последнюю просьбу.

Однажды, уже под Варшавой, их госпиталь сильно бомбили, они спешно бежали в укрытие, тащили на себе тех, кто не мог идти. Бомбы рвались практически рядом, глубоко врываясь в землю и разбрасывая осколки, оглушая метавшихся в панике людей. Оказавшись, наконец, в подвале, Ася с другими сестрами осмотрела всех, кому-то поправила повязки, кому-то наложила новые, а кого-то они не досчитались… Помолчали, опустив головы. Недолго, как это бывает на войне. Долго молчать не получалось, иначе и вовсе рта никогда не раскроешь.

Как только осмотр был закончен, Ася с сильно бьющимся сердцем облокотилась о стену, ощупала себя: вроде цела. Только привычной жесткой пачки в кармане не было. Ася вся похолодела, на коже тут же выступил липкий пот, она меньше бы испугалась, если бы была ранена. Застонала, вскочила резко, рванулась прочь из подвала.

– Стой, дура, куда? – закричал капитан Мищенко – раненый с ампутированной кистью.

– Мне надо, – пробормотала Ася синими губами. Как же так? Как же так, ведь осталось всего-то ничего. Вот она, Германия, совсем рядом. Почти три года таскала Ася эти фотографии, через лес пронесла, через поле боя, через артобстрелы и пулеметный очереди, через полстраны. А теперь, когда до цели было рукой подать, она их потеряла.

– Помереть, что ли захотела? – капитан преградил ей дорогу.

– Мне правда очень нужно, пустите, – Ася чуть не плакала.

– Ну, уж нет, – решительно произнес капитан. – Ты, может, и помешалась, а я тебе со смертью встретиться не дам, во всяком случае, не теперь.

Другие раненые капитана Мищенко поддержали, и Ася поняла, что сейчас ей отсюда уж точно не выбраться, если надо, они все перед дверью встанут, чтобы ее не пустить. А расскажи им, зачем она так рвалась наружу, то еще посмеются, или, того хуже, укорят. Пропали фотографии! Совсем пропали. Ася села на каменный подвальный пол и расплакалась от жалости к самой себе: ни на что она не годна, раз такую простую просьбу не смогла выполнить.

Капитан, решительно растолкав остальных, устроился рядом с ней, обнял здоровой рукой, и зашептал, чтобы никто больше не слышал:

– Ну что ж ты ревешь-то так, товарищ сержант, жених там у тебя что ли?

– Нет у меня жениха, – всхлипнула Ася и, сама того не замечая, прижалась к капитану, как к родному отцу.

– Родители живы? – спросил Мищенко.

– Угу, – кивнула Ася.

– Ну вот, и сама жива, да здорова, руки-ноги на месте. А из-за чего другого рыдать не надобно, – капитан улыбнулся. – А теперь, товарищ сержант, приказываю немедленно успокоиться и не разводить здесь слезы.

Удивительно, но приказ капитана подействовал, как волшебное заклинание из детских сказок: плакать Ася перестала, и все время, что наверху рвались немецкие бомбы, пела все песни, что могла вспомнить, пела, пока голос совсем ни устал и она, захрипев, ни закашлялась. Слова песен отлетали от сырых каменных стен, заполняя собой подвал, проникая в каждого, в каждом оставляя свой след.

Сначала голос ее звучал одиноко, но потом к нему присоединялись все новые и новые голоса, превратившиеся в торжественный хор. И была в этом хоре любовь, было единение и упорство, была надежда, он заглушал собой немецкую бомбежку, и люди в подвале ничего не слышали кроме своих голосов.

Едва налет окончился, и им позволили покинуть убежище, Ася побежала искать свою драгоценную пропажу. Как ее оттуда ни гнали, она излазила все развалины, поднимала тяжелые кирпичи, двигала с несгибаемым упорством  балки, но все ничего не находила. И только начала она утрачивать надежду, как фотографии вдруг обнаружились: целые, только пылью их хорошенько присыпало. Ася аккуратно их отряхнула и, счастливая, засунула в карман. На душе вдруг сразу стало очень спокойно.

– Нашла? – спросил, подмигивая, капитан Мищенко.

– Что нашла? – Ася быстро напустила на себя удивление.

– Не знаю, что ты там так долго искала, – покачал головой Мищенко. – А по глазам вижу, что нашла.

Ася лишь пожала плечами, да улыбнулась.

***

Осталась позади Польша, началась Германия. Немцы сопротивлялись отчаянно, бои были тяжелые, с огромным количеством потерь. Снова приходилось тяжело, снова госпиталя были переполнены, а Ася не чувствовала ног от усталости. От постоянных нагрузок спина теперь болела постоянно, но Ася зажмуривалась, стискивала зубы и не разрешала себе останавливаться. Таскала на себе, бинтовала, делала уколы и просто разговаривала. Получила еще одну медаль, но даже порадоваться этому у нее не было сил. Гордилась и радовалась за нее мама. Родители, пережив всю блокаду, теперь были в безопасности, и Ася вздыхала от облегчения хотя бы потому, что теперь не нужно было за них волноваться, лишь исправно писать письма, чтобы не волновались они.

Иногда, в редкую минуту отдыха, когда удавалось ненадолго прилечь и позволить превратившимся в железо мышцам немного расслабиться,  она все-таки вспоминала о так бережно хранимых ей фотографиях, и раздумывала, как бы она могла их отправить. В одном городке у самой границы Ася пошла было искать почту, но здание почтамта лежало в руинах. Ей попадались запорошенные пылью почтовые ящики, но она не верила, что кто-то забирает из них письма.

Нет, доверять почте сейчас ни в коем случае нельзя: фотографии пропадут. Но что же делать? Поразмыслив, Ася решила ждать конца войны: тогда уж не будет боев и бомбежек, и почта заработает, как прежде. А фотографии все лежали у Аси в кармане, ждали вместе с ней. Тайком, она, бывало, рассматривала их, вглядываясь в немного серьезные лица, замершие перед объективом фотографа. Вернер давно уже лежит в могиле, а его задумчивые глаза смотрят на нее с этого клочка бумаги. Что же стало с остальными? Живы ли они, или жернова войны перемололи и их?

– Дождитесь меня, – шептала Ася лицам на фотографиях. – Нельзя, чтобы все это зазря было.

Все новые и новые города переходили в руки Красной Армии, все ближе был Берлин, еще немного и враг, наконец, падет навсегда. Вот тогда уж заживем, говаривали Асины товарищи. Всем им чудилось, что как только будет подписана безоговорочная капитуляция, мир снова станет прежним, таким, каким они оставили его 21 июня 1941 года, заново вырастут разрушенные здания, восстанут из могил павшие, присоединившись к ликованию живых. Все они ждали, отчаянно желали этого и упорно шли вперед, сламливая стальное сопротивление врага и отчаянно боясь не дожить до того дня всемирного торжества.

Асин полк занял очередной городишко. В здании бывшей гостиницы развернули госпиталь. Хозяин ее – герр Шмукер – был до смерти напуган, они нашли его в подвале, дрожащим от страха, но когда старик убедился, что трогать его не собираются, и даже продуктами с ним готовы делиться, он оживился и предложил госпиталю помощь. Ася с ним очень подружилась.

А работа шла, тяжелая, кровавая работа. Ася так измоталась, что однажды уснула в палате прямо на стуле, проснулась от громкого шепота одного из раненых:

 – Молчите! – он приподнялся на руке и грозил остальным пальцем. – Молчите, вам говорят. Пусть спит девчонка!

Ася улыбнулась. Поспать ей, правда, в ту ночь больше не удалось. Зато с защитником своим она крепко подружилась, звали его Сашка Павлов – Асин земляк из Ленинграда, старший лейтенант, артиллерист. Он неизвестно откуда раздобыл гитару, и по вечерам она пела, а он играл. Без этих ежевечерних концертов раненые отказывались засыпать, и даже герр Шмукер сидел где-то в углу, а потом плакал в выделенной ему каморке. Однажды, когда Ася шла спать, он вручил ей дольку шоколада – самое ценное, что у него тогда было. 

– У меня дочку бомбой убило, – сказал он, протягивая Асе шоколад.

В тот вечер Ася плакала вместе с ним.

Когда Саша смог, наконец, вставать, он часто приглашал Асю гулять в саду, много рассказывал. Сначала просто армейские истории, случаи из жизни, занимательные факты, а потом все больше стал говорить про себя, про детство, про институт, про работу. Про семью. В мирное время он был историком, писал статьи, собирался защищать кандидатскую диссертацию. В  госпитале у Саши под подушкой постоянно лежали книги, он обладал настоящим кладезем знаний, и Ася рядом с ним чувствовала себя совсем глупенькой, слушала его с упоением. А он поглядывал на нее искоса, да только странно как-то улыбался.

Историю города, в котором они теперь очутились, Сашка, оказывается, тоже знал, болтал про то, что основали город еще римляне, про средневековых купцов, про ярмарки, проходившие на рыночной площади, про курфюрста, построившего огромный дворец, который теперь лежал в руинах. Болтал и болтал, и вдруг на полуслове Ася его перебила.

– Саша, подождите, Саша! – воскликнула она и схватилась будто бы за сердце. Достала из кармана конверт, прочла адрес. Да это же здесь! Она в том самом городе! Заулыбалась, а Саша нахмурился. – Саша, вы не представляете, какая история со мной однажды приключилась.

И как на духу выложила Саше историю с фотографиями. Хмуриться он перестал, головой покачал только:

– Ну и стоило столько переживать из-за фрица какого-то? – пожал он плечами.

– Он хороший был, Саша, понимаете, совсем ребенок, – защищалась Ася. – Да и как отказать человеку в последней просьбе?

– Этот ребенок ваш наших ребят стрелял, – Саша сложил руки на груди. – Бросьте вы это дело, Асенька.

– Нет-нет, – Ася говорила очень возбужденно. – Не могу я бросить. Немедленно пойду искать этот адрес. Я уже столько с этими фотографиями прошла, а отступить сейчас позорно будет.

Саша недовольно хмыкнул, а в ответ только головой покачал. Знал, что спорить бесполезно.

Глава 3

Первым делом Ася отправилась к герру Шмукеру. Показа фотографии и адрес, рассказала, как эти фото ей достались. Герр Шмукер слушал, да только головой качал, а пробивавшийся сквозь окно солнечный лучик играл на его лысой макушке. Герр Шмукер знал и адрес, и семью, что жила там, хорошо помнил Вернера.

– Такой тихий мальчик был, – рассказывал герр Шмукер. – Когда он учился в школе, помню, помогал мне здесь, в гостинице, чтобы заработать лишний пфенниг. Работал рассыльным, да присматривал за Шмоби – моим псом. А когда Шмоби умер, Вернер два дня плакал. Бедный ребенок, когда его призвали, я знал, что он уж не вернется. Но что ж поделаешь.

– А его семья? – спросила Ася. – Они все еще здесь? Они живы?

Кроткий фатализм герра Шмукера не находил у Аси одобрения, и про себя она злилась на старика, хотя и старалась не подавать виду.

– Когда я в последний раз слышал о них, они все еще оставались в своем доме, – вздохнул герр Шмукер. – Возможно, они все еще там.

В одном из ящиков в своей каморке герр Шмукер нашел карту и показал Асе, куда ей следует идти. Она поблагодарила его и оставила банку тушенки. Старик нравился ей, но она никак не могла взять в толк, почему он ничего не делал, почему молча смотрел, как забирают на фронт Вернера и других таких же, почему отсиживался в своей тихой гостинице? Возможно, герр Шмукер за всю свою жизнь и мухи не обидел, но он молчал, он допустил. Он и сотни других. И разве можно теперь говорить, что они ни в чем не повинны?

***


– Что это ты, товарищ сержант, удумала? – спрашивал Федор Иванович, и усы его хмурились. – Зачем это я должен тебя отпускать?

– Совсем ненадолго, товарищ замполит, – умоляла Ася. – Ну, пожалуйста. Дело у меня очень важное.

– А какое у тебя может быть важное дело, Анастасия Сергеевна, кроме как раненых лечить? А? – Федор Иванович сложил руки на столе и в упор посмотрел на Асю, слегка прищурившись. – Да и как же я тебя отпущу? Город-то наш, но опасно девушке одной тут разгуливать. Всякого сброда кругом полно, да и разбойники эти с фаустниками по углам прячутся. Сиди в госпитале, да не высовывайся. Ясно тебе?

– Ну, товарищ замполит, миленький… – не унималась Ася. – Ну, отпустите.

– Не ясно, значит, – вздохнул Федор Иванович. – Кто здесь старший по званию?

– Вы… – прошептала Ася.

– Вот и слушай, что я тебе говорю, иначе лично комполка доложу! – Федор Иванович стукнул кулаком по столу. – Теперь, ясно?

– Ясно, – Ася поднялась, теребя в руках измятую пыльную пилотку.

Вышла за дверь, от обиды хотелось топнуть ногой, но Ася не решилась, боясь привлечь к себе внимание. Подумала, что, может быть, стоило рассказать замполиту правду о фотографиях, но решила, что тогда бы он к ней еще и охрану приставил, чтобы уж точно не вздумала бы никуда ходить.

– Ну что? – на улице ее поджидал Сашка.

– Не отпустил, – вздохнула Ася. – Рассердился.

– Вот и правильно, что не отпустил! – воскликнул Сашка.

– Значит, сама пойду, – Ася целеустремленно сложила руки на груди.

– Не вздумай, – Сашка взял ее за плечи. – Это же опасно!

– Я обещание дала, понимаешь? – Ася повела плечами, стряхивая его руки. Жалела, что поделилась своими намерениями.

А Сашка отчего-то вдруг засмеялся, так весело и заливисто, что и Ася улыбнулась, не понимая причину его радости. А улыбался он тому, что совсем неочевидно даже для них самих они вдруг стали говорить друг другу «ты», и Сашке вдруг стало все вокруг безразлично, кроме Асиной недоумевающей улыбки.

– И совсем нельзя тебя отговорить, – спросил Саша, беря ее за руку.

– Нельзя, – твердо заявила Ася. – И не пытайся.

– Ну, тогда, пойдем, провожу.

– Тебе же влетит, если поймают, – ужаснулась Ася.

– Пусть уж лучше влетит, чем с тобой что-нибудь случиться.

Улизнуть из госпиталя было не так уж и сложно, хотя Ася и боялась все время, что их вот-вот поймают. Решимость боролась в ней с совестью, которая не уставала напоминать, что она практически совершает преступление, да еще толкает на него Сашу. Асе стало стыдно, но от своей затеи она все-таки не отказалась.

Выбравшись на улицу, Ася поежилась от накинувшегося на нее ночного холода. Вокруг было темно, уличное освещение отсутствовало полностью, да Ася уже успела забыть о том, что такое полная ночной жизни городская улица с ярко горящими фонарями и желтыми квадратиками окон. Теперь этот немецкий городишко, как и сотни других больших и малых городов по всей Европе был погружен во мрак войны.

Вечер еще был не поздний, солнце едва скрылось за горизонтом и потрепанные бомбежками дома окутывали мягкие синие сумерки. Кругом не было заметно ни единого прохожего, только нырнул в кусты напуганный кот. Ася вздрогнула и сжала Сашкину руку, а он обхватил ее за плечи и плотнее прижал к себе. Шли медленно, озираясь по сторонам и вглядываясь в темные закоулки, Сашка сжимал свободной рукой снятый с предохранителя трофейный вальтер. На каждый шорох приходилось останавливаться и отыскивать его причину, будь то ветер, взлетевшая с ветки птица или какой-нибудь мелкий зверь.

Добрались без приключений. Дом встретил их пустыми черными глазницами окон и запертой дверью.

– Может, нет здесь никого, – прошептал Саша, оглядывая неказистый домишко.

– Подожди, – Ася решительно подошла к двери и настойчиво постучала.

Ответом ей было молчание, нарушаемое лишь шумом ветра в окружавших дом деревьях. Неужели весь путь был проделан впустую, и семьи Вернера здесь и вправду уже давно нет? Саша тянул ее за руку, побуждая как можно скорее уйти отсюда, но Ася никак не могла поверить в то, что все кончено, не могла отступить вот так вот просто. Она еще раз постучала и крикнула несколько фраз на немецком.

– Идем, – настаивал Саша.

И когда Ася уже начала разворачиваться в его сторону, где-то внутри загромыхал тяжелый засов. Дверь жалобно скрипнула и отворилась, на Асю уставилось дуло автомата, которое держал в руках светловолосый мальчик. Даже в тусклом свете Ася узнала его: это был младший брат Вернера, она вспомнила, как боялся Вернер, что мальчишке придется воевать.

– Здравствуй, – она медленно подняла вверх руки.

– Что вам надо? – грозно спросил мальчишка, но голос его дрогнул от страха.

– Ничего, – Ася медленно замотала головой. Одарила многозначительным взглядом Сашку, чтобы не вздумал совершить какую-нибудь глупость. – Мне ничего не нужно, – повторила она. – Только передать вам кое-что от Вернера. Ты знаешь Вернера?

– Знаю, – мальчишка, казалось, опешил. – А откуда вы его знаете?

– Я расскажу, если впустишь нас, – Ася старалась говорить как можно мягче, но на деле ей было не менее страшно, чем этому парнишке. – Ты здесь один?

Мальчик ответил не сразу. На мгновение он задумался, вглядываясь за спины Асе и Саше и раздумывая о том, может ли он довериться им. Видя его смятение, Ася полезла за пазуху за остатками шоколадки герра Шмукера. Мальчик заметил это и тут же вскинул автомат, который начал было опускать.

– Стоять! – закричал он, и Ася испугалась, что от страха он сейчас нечаянно выстрелит.

– Тише, – Ася выставила руки перед собой, и оглянулась на Сашку: – Положи пистолет.

Он покачал головой, но повиновался.

– Мы не желаем тебе зла, – спокойно продолжала Ася. – Видишь, он убрал оружие.

Мальчишка нервно кивнул. По его виду было понятно, что он еще до конца не решил, как вести себя дальше.

– Я всего лишь хочу угостить тебя шоколадом, – улыбнулась Ася. – Позволишь?

Глаза у парнишки блеснули, видно, у него во рту давно не было ничего даже похожего на сладости. После непродолжительной внутренней борьбы он кивнул.  Ася осторожно достала шоколад и протянула ему. Парнишка тут же схватил эти жалкие несколько долек, словно оказавшийся в неволе хищный зверек, непривычный к человеку. Он тут же запихнул шоколад в рот и проглотил, почти не жуя.

– Спасибо, – он опустил автомат.

– Ну что? – Ася шагнула по направлению к нему. – Впустишь нас?

Мальчик ничего не ответил, но развернулся и повел их вглубь дома. Ася сделала Саше знак молчать, и тот повиновался. Они прошли через темный коридор, где мальчуган двигался легко, а Ася с Сашей шли на ощупь, боясь наткнуться на что-нибудь. Миновав запертую за засов дверь, они очутились в тускло освещенной комнате, где за круглым столом сидели женщина и молодая девушка.

Увидев незнакомцев во вражеской форме, обе вздрогнули. Мальчишка поднял руку, успокаивая их, и коротко и деловито произнес:

– Она знает Вернера.

Женщина схватилась за сердце и удивленно уставилась на Асю.

– Я… – Ася не знала с чего начать. – Вот… Вернер просил передать вам это…

Она достала фотографии и протянула их женщине. Та взяла их морщинистой дрожащей рукой, резким движением вытащила из конверта. Дети со страхом смотрели на мать, а у нее из глаз лились слезы. Женщина даже не пыталась сдержать их, и они падали, словно весенний дождь, текли по щекам, оставляли мокрые пятна на вороте ее платья.

– Садитесь, – взволновано шепнула Асе девочка.

Ася повиновалась, а Сашка остался стоять у нее за спиной, все еще ожидая какой-то внезапной опасности.

– Откуда это у вас, – спросила женщина, бережно раскладывая фотографии перед собой.

– Они попали ко мне случайно, – начала Ася. – Еще в сорок втором году…

Она закрыла глаза, возвращаясь в переполненный затхлый госпиталь, пропахший кровью и карболкой. Вспоминая свои отекшие от работы ноги, закрывающиеся глаза и непроходящую усталость, Ася удивилась, как она смогла пережить все это и превратить в рутину. Вспомнила Вернера и заговорила о нем, медленно, вытягивая из памяти детали их короткого знакомства. В этой маленькой семье не хватало отца и старшей дочери, неужели и они теперь остались только на фотографиях?  Но Ася боялась спросить о них, боялась причинить очередную боль.

Родные Вернера внимали ей словно великому оратору, даже мальчишка забыл о своем автомате, но то, что он сказал потом, когда Ася замолчала, удивило и испугало ее.

– Вернер был трусом, – произнес он. – Он должен был драться и не дрался. Это не достойно мужчины.

– Нет, – Ася покачала головой. – Вернер был героем. Если бы тебе или твоей маме угрожала опасность, он бы бросился вас защищать. Но как можно винить его за то, что он отказался убивать невинных людей? Ты уже взрослый, чтобы понимать это, и очень важно, чтобы ты это понял.

– Это война, – возразил парнишка и в его выражении Асе примерещился оскал. – А на войне невинных не бывает.

– Ты не прав, – Асе отчаянно хотелось вычистить весь яд, что медленно травил эту невинную душу, но она понимала, что за один вечер этого не сделаешь. – Если ты ночью нападаешь на спящего человека без всякого объявления войны, то это преступление.

Паренек насупился и отвернулся. Щеки его покраснели от сдерживаемого гнева, который он не решался выплеснуть под суровым взглядом матери, которая, по всей видимости, боготворила своего старшего сына, а Асе оставалось надеяться, что посеянные ей семена приживутся в этой не благодатной почве. Она лишь покачала головой и тихо улыбнулась женщине, по морщинистым щекам которой все еще продолжали катиться слезы.

– Я думаю, нам пора, – сказала Ася, поднимаясь и оставляя этих людей наедине с их горем. – Я очень рада, что мне удалось найти вас.

– Спасибо, – прошептала женщина и протянула Асе руку.

Они обменялись рукопожатиями, потом она пожала руку слегка смущенному Саше, а ее примеру последовала ее дочь. Сын же продолжал неподвижно сидеть, показывая свое недовольство происходящим.

– Береги мать, – Ася ласково потрепала его по плечу. Он поднял на нее глаза, но Ася не смогла прочесть, что в них написано. Надежда, непременно, еще есть, лишь бы мальчик не совершил никакой глупости.

Попрощались. Оказывается, на улице уже занимался ранний весенний рассвет. Ветер унялся и тихонько напевал что-то в кронах деревьев, вторил ему своей весенней трелью соловей.

Обратно Ася с Сашкой шли молча, он о чем-то напряженно думал, а Ася тихо радовалась тому, что смогла выполнить данное самой себе когда-то задание. На душе у нее стало легче, она будто бы раньше была привязана веревками, которые теперь наконец-то разрезали и выпустили ее на свободу. Она беззаботно улыбалась и шаг ее радостно пружинил.

По возвращении их остановил поставленный на часах солдат.

– Почему так поздно? – возмутился он, показывая нарушителям весь свой авторитет. – Я должен буду доложить командиру.

– Мы хорошее дело делали, – улыбнулся Сашка и лукаво подмигнул Асе.

– Хм… – солдатик явно понял Сашу превратно и густо покраснел, а тот и не стал его разубеждать. – Ну, раз хорошее дело, то проходите, товарищ старший лейтенант. За хорошее дело не жалко.