Фьюююю….Фьюююю….Шшшш….Тихо… Зима ползет старой жирной паучихой на своих корявых волосатых лапищах по городам и деревням. Мерзкая, гадкая зима… Фьююю, лебезя перед нею, свистит ветер, в ожидании похвалы и признания… От холода, от снега, такого колючего и злого, с каждой минутой становится все хуже и хуже… Какая длинная и страшная зима. Человек, звери и птицы, и всё, что есть живого на этой уставшей планете, не могут перенести эту морозы и бураны, этот лёд и серость каждого дня. Солнца не видно с конца июля…или июня – это всё уже абсолютно не важно. Люди не помнят что такое тепло, лето, зелень, пение птиц. Люди стали медлительны, апатичны и глупы… При этом в них просыпается тупая злоба, уверенная, тягучая и страшная злоба. Их промерзшие тела и души готовы что-то делать, но это «что-то» ведет всегда к разрушению и уничтожению себя изнутри. Жестокость - необоснованная жестокость вокруг каждый день вперемешку с ленью и медленным ожиданием конца. Хитрая, лютая зима…
Скрип-скрип, скрип-скрип – рыжая деревянная дверь подъезда повисла на одной нижней петле и конвульсирует в предсмертном некрасивом танце, ее верхняя петля, словно культя инвалида-маргинала, просит милостыню и помощи – «Люди добрые, повесьте, Христа ради, петелечку, не проходииииите, скрип-скрип, миииимо». Дверь пострадала от рук медленных, замерзших и очень пьяных людей. «Если плохо мне – так пусть будет плохо и моему брату, и кошке его, и дверям-оконцам его. Пить надо в двух случаях – когда плохо, и когда холодно, дабы согреться. Я вчера пил, и позавчера пил, и завтра тоже пить буду. По тому как – плохо мне и очень, очень холодно». Скрип-скрип, скрип-скрип…Скреп.
Среди серо-белого кошмара пространства зимы, выделяются желтые, худенькие, хромые панельные дома-жуковки. Тонкие стеночки, низенькие потолочки, узенькие лестницы, снег меж стекол… снег на внутреннем порожке неостекленного балкона… темно и очень страшно. Света в жуковках нет… газа в жуковках нет… Люди в жуковках есть. Здесь много людей. Рычат, грызут друг дружку, бьют друг дружку, забивают до смерти. Тесные жуковки просят своих обитателей быть добрее, нежнее к самим себе, прижаться и согреться о ближнего своего и ему дать того самого тепла тела человекова. Не слышат, не слушают люди. Пьют и злятся. Дерутся и плачут. А который помер – туда и дорога. Из окна – да в сугроб высокий – до весны пущай отлеживается… если будет весна-то… А некоторых на санках и псам на обед, чтоб живого люду поменьше сожрали.
Трещит крышкой старого гроба шаг под ногою, ручонки ломит до невыносимой боли, кружится и падает маленькое тело, подхватываемое истерикой снежного танца. Шестнадцать квадратных метров холода и грязи, темноты и крика, взрослых людей и их привычек – всё это осталось позади. Маленький человек нёс свое маленькое тело куда-то туда, где будет всё иначе, где будет тепло и радостно. А он помнил про такие времена – отчетливо, до тошноты – как от сладкого. Плакать уже не может, идти уже не может, падает... Ползет, цепляясь ноготками, обкусанными до мяса, в стену льда и снега тропки кривой. Голова кружится, а он всё верит и надеется, и всё-то он не сдаётся, и хочет доползти эдак, до весны. Дурачок, не доползёт – помрёт ведь. А он, упрямый, еле живой, всё шевелится вперёд и шевелится… Вот уж и боль прекратилась и наступила пустота внутри и холода больше нет – нигде – ни внутри тельца слабого – ни снаружи - всё закончилось, осталась только картинка в глазах яркая – синь небес, пожарище теплых костров и белые верхушки далёких гор… Улыбнулся человек и замер… И так хорошо ему стало, и так легко…
Здравствуй, моя Первая весна.