Он снова мог торжествовать. Но окрылённым себя не чувствовал.
Герман привык относиться к учёбе как к кропотливому труду. Это уже далеко на втором плане всплывали манящие образы: глубокая синева униформы и золото нашивок, белоснежный разлёт крыльев и горизонт в жемчужных облаках, залитые светом аэропорты, счастливые гордые лица Карины и её родных... Но последнее время Рихтгофен даже гнал от себя эти картинки – вместо мечтательной надежды они вели к тревожности и унынию.
Положительные эмоции в последнее время вообще померкли. После экзамена он слушал поздравления почти безучастно, хотя улыбался и вежливо благодарил. Будто сознавал, что должен радоваться, но у него не получается.
Учёба почти с самого начала стала для Германа ежедневной борьбой и преодолением. Успехи были блестящими, но здоровье оставляло желать лучшего. С одной стороны, Рихтгофен привык чувствовать себя «не очень», с другой – он сознавал всю дикость этого. Лекарства помогали держаться, но сохранялось предчувствие, что всё равно в любой момент может что-то случиться.
Чаще всего он старался вообще не думать о скором прохождении медкомиссии перед практикой – от одних только мыслей к горлу подступал давкий комок, и ледяной волной окатывал ужас. Всё чаще возникало ощущение, будто Герман пытается обмануть кого-то – в первую очередь самого себя. И, естественно, Карину. Даже перед Алесей возникало чувство вины – хотя более тёмное, бесформенное...
После сильного напряжения и рывка на экзамене недомогание вполне ожидаемо настигло буквально назавтра.
Рихтгофен не жаловался и на осторожные вопросы Карины с улыбкой отвечал, что всё нормально. При этом ночью он спал плохо, а один раз его снова, как раньше, накрыла паника. Это случилось в подъезде – хватило двух минут стояния, вцепившись рукой в перила, и глотка успокоительного, которое он теперь на всякий случай носил с собой.
Но хуже всего было не это - а чувство разбитости и возобновившиеся боли.
На занятиях Герман мобилизовался, а домой приходил измочаленным – и даже не ужинал. Еле заставлял себя выхлебать чашку чаю, запивая им очередную дозу седальгина, и укладывался на диван под плед. Пару раз позволил себе закинуть лишнего – буквально немного, одну-две таблетки, чтобы ослабить тугую пружину внутри, которая ещё сильнее сжималась от боли в ранах – и вот-вот должна была выстрелить... Как? Он не знал, он просто старался не дать ей это сделать.
Прошло несколько дней.
Карина собиралась в город. Она ходила по гостиной, собирая сумочку, и бросала обеспокоенные взгляды на Германа. Занятий в тот день не было. рихтгофен сидел в кресле, якобы расслабленно, и читал – но на самом деле поза его казалась напряжённой, а взгляд – бегающим по одному и тому же абзацу.
- Ты точно в порядке? – спросила Карина.
- Да, почти что, - с деланной беззаботностью отозвался тот. – Ну, подумаешь, рано встал. – «Рано» означало «в три часа ночи». - Могу потом вздремнуть.
- Смотри мне... – покачала головой Карина. – На тебе последнее время лица нет. Такое чувство, что учёба из тебя все соки выпивает. Я... я, конечно, понимаю, что «в авиации мелочей не бывает» и что это твой характер, ты всегда хочешь быть первым в своём деле, но... ценой таких жертв?..
Она растерянно пожала плечами. И лишь беспомощно вздохнула: молчаливый взгляд барона сказал ей всё.
- Смотри мне, - повторила Карина. – Если что, звони.
На самом деле он уже позвонил. Но не ей – Стамбровской. Три часа назад он набрал её номер, сбросил и написал в мессенджере всего три слова: «Майор, пожалуйста, помоги».
Как только щёлкнул замок, Герман выключил торшер, со стоном поднялся с кресла, сильно хромая, дотащился до дивана и рухнул на его пружинистые подушки. Затем сведёнными от напряжения пальцами подцепил плед и со вздохом натянул его по грудь.
Туловище и правую ногу словно прошивали пульсирующие молнии. Обезболивающее не помогало, а дозировку повышать он не решился, чтобы к приходу Алеси быть в полностью ясном уме. Но в голове всё равно мутилось, мысли и ощущения угловато скакали, перемешивались, звенели и гремели, словно ржавый металлолом. Что было самым отвратительным, в некоторых местах кожа начинала саднить и липко мокнуть...
Серовато-холодный саван утренних сумерек ложился на бледное лицо Рихтгофена голубым безжизненным светом.
Минуты казались бесконечными. Сорок минут назад Алеся прочитала его сообщение с кратким описанием проблемы и ответила: «Сейчас буду».
Он ждал.
Никогда ещё Герману не было так плохо. Ему и раньше бывало и физически больно, и страшно, и морально тошно. Но почему-то в глубине души гнездилась надежда, и даже на пике приступов он некой частью своего существа был уверен, что всё обойдётся. Сейчас он в это не верил.
Верил он в одно – что он не справится. Что всё тщетно. Его переполняли чувства бессилие и беспомощность.
Чем дальше Рихтгофен лежал, тем глубже ему под кожу запускали щупальца пронзительная тоска и страх. «Чёрт...». Этого ещё не хватало. Прямо так, в лежачем положении, вместе с болью и слабостью схватить ещё и приступ ПТСР.
Нанси... Нанси... будто дьявол нашёптывал ему это проклятое название из прошлого, за каждой буквой которого стояло именно чувство бессилия и беспощадное послание: «Ты никогда не вернёшься в строй. Никогда больше».
Сердце тяжело колотилось у самого горла, на лбу и вокруг губ выступил холодный пот. И всё-таки Герман начал проваливаться в какой-то не то сон, не то забытье, лицо лизали холодные красные сполохи, подступала тьма, и он застонал, заметался... и тут на лоб ему легла тёплая ладонь.
- Ох ты ж блин, ну, Гера... ну как же так... – с глубоким сожалением произнесла Стамбровская, но в её голосе прозвучала и досада: - Я ж так чувствую, тебя не только что свалило? Может, не первый день уже такое?
- Нет. Но я думал, отпустит, - через силу проговорил Рихтгофен.
- Не отпустило, - сумрачно констатировала Алеся. – Так, давай-ка снимай всё лишнее, дальше я сама.
Герман кое-как стащил с себя домашний пуловер и снова тяжело улёгся на спину. Его рубашка светлого оттенка хаки была испещрена кровавыми пятнами. Алеся включила торшер – Рихтгофен поморщился от света. Стамбровская начала аккуратными, тщательными движениями расстёгивать пуговицы. На белом теле темнели многочисленные ссадины и порезы. Многие из них выглядели глубокими.
- Значит, кроме глубинных болей ещё и это. Хреново. Появились, как тогда во Франкфурте, без очевидной причины?
- Да.
- Только спереди и с боков, сзади нет?
- Нет.
- Очень больно? – спросила Алеся, осторожно касаясь повреждений.
- Ну, не особенно...
- И как ты только от Карины скрыл, - задумчиво произнесла Стамбровская. – Кстати, где она?
- В городе... Поехала по делам – я её отослал, чтоб не нервничала...
- И она не в курсе?
- Нет. Я не смею её беспокоить, - тяжело вздохнул Герман. - Я и так виноват перед ней...
Он теперь испытывал настоящие угрызения совести. Карина всегда была для него добрым ангелом, утешением, её тепло и нежность, как лекарство, помогали при любых страданиях и вселяли надежду.
Но недавно Рихтгофена настигла обжигающая догадка. Ведь при этом она отдаёт всю себя. А он, получается, вытягивает из неё силы.
И всё это время, с самого момента появления в этом мире, с начала обнаружения проблем, он, сам того как следует не сознавая, нещадно её эксплуатировал – так, что довёл до полнейшего истощения. И, получается, едва не убил.
Да, адаптация объективно была делом крайне серьёзным, деликатным и болезненным. Никто не отрицал его уязвимости, того, что на начальном этапе ему нужна помощь, дружеская опека, терпение. Но давно осталась позади черта этого периода. Он давно миновал критическую точку и давно уже должен был научиться справляться самостоятельно...
Всё это Герман выговаривал Алесе, пока она шептала магические формулы, бережно прикасаясь кончиками пальцев к его кровоточащим порезам и ссадинам. Под её руками они стремительно затягивались и исчезали.
- Я слишком мало заботился о ней и не уделял должного внимания... – слабым голосом с горечью говорил Рихтгофен.
Стамбровская с лёгкой грустинкой улыбнулась уголком рта: ей вспомнилось, как после самоубийства Надежды Аллилуевой сокрушался Сталин, приговаривая: «Я слишком редко водил её в кино...» - хотя сомнительно, насколько уместна была здесь такая параллель.
- Знаешь, Гера, - осторожно произнесла Алеся, - учитывая твои особенности, ну, кхм... травматический опыт и всё такое - то ничего необычного в том, что ты часто не мог распознать нужный момент, предпринять нужное действие. Это... не делает тебя хуже.
Она как можно тактичнее пыталась сформулировать, что при ПТСР это нормально, что человек не способен полноценно заботиться о других.
- Возможно, с этим всё-таки надо было что-то делать с самого начала, - кашлянула Стамбровская.
Ответом ей был тяжёлый вздох и долгий, мрачный взгляд.
Алеся предполагала, что многих проблем удалось бы избежать, если б получилось-таки настоять на прохождении психотерапии. Но что она, что Карина каждый раз наталкивались на глухую оборону – этот вариант вызывал у Рихтгофена резкое неприятие. Его причиной, очевидно, было старорежимное предубеждение и скепсис. Как бы там ни было, без желания Германа всё равно ничего нельзя было добиться.
И всё-таки не поэтому сейчас у него невыносимо ныли старые раны, не поэтому тело покрылось новыми. Алеся грешила на другое – на то же, из-за чего все исключительные средства, которыми она снабжала Рихтгофена, оказывались эффективными лишь на краткое время. Потом они переставали помогать, и дело заключалось далеко не только в том, что целительство не являлось Алесиным профилем. Она была убеждена, что есть другие причины духовно-мистического характера – те же, что делали её работу здесь такой трудной, заставляли чувствовать сопротивление среды всякий раз, когда она что-либо предпринимала...
Стамбровская размышляла, но не прекращала работы: убрав кровоточащие повреждения, она читала уже другие формулы и мягко касалась руками мест всех остальных ранений: левое плечо... слева над коленом... от правого плеча к левому боку вдоль раневого канала... Всё – с теми же нежно-колкими серебряными искорками из-под пальцев.
Мучительная, изматывающая боль уходила. Это ощущали оба, хоть и по-разному: Алеся распознавала это косвенно, по изменениям энергий. Её сейчас беспокоило одно: импульсы, исходящие от органов и тканей, гасли, а психические оставались почти такими же сильными - дёргаными, спутанными и болезненными. Тело успокаивалось, а душа - нисколько. Герман старался не показывать этого, но Алесю было не обмануть. Она застегнула ему рубашку и, легко тронув за плечо, мягко, но строго потребовала:
- Так, а теперь скажи мне, как себя чувствуешь - но меня интересует самочувствие моральное, а не физическое.
- Спасибо, хорошо.
Она пристально посмотрела на него и проронила:
- Я в этом отнюдь не уверена - иначе б не спрашивала.
Герман отмахнулся:
- Леся, это пустое. Главное, что я снова боеспособен. С чего тебя так волнуют мои загоны?
- Гера, если б это было пустое, я б не настаивала, но даже пресловутая боеспособность с твоими, как ты выразился, «загонами» очень даже связана!
Она уже начинала слегка раздражаться. Алесе показалось, что на допросах у неё всё чудесно, а с друзьями она вдруг становится ужасно неловкой, и никак не получается подобрать нужный такт, нужный тон – а от боязни оступиться каждое её слово отзывается ещё хуже. Но она повторила:
- Гера, пойми: это не нытьё, а диагностика. От этого зависит то, что будем делать дальше.
Рихтгофен пошевелился, угрюмо взглянул на неё снизу вверх и молча уставился в потолок, собираясь с мыслями. Стамбровская терпеливо ожидала, отведя взгляд в сторону.
Наконец, Герман с видимым трудом проговорил:
- Не знаю, почему мне настолько плохо... Это неестественно. Ведь всё вроде идёт по плану, я держусь, справляюсь – а всё равно какой-то мрак. – Он замолчал, снова судорожно вздохнул, и опустил веки, сведя брови. – Бессилие. Будто что-то жизнь из меня высасывает. И такое чувство, что всё, что я делаю, не зря. Потому, что я не смогу этим воспользоваться. У меня просто не будет сил этим воспользоваться...
Голос его дрогнул, и он замолчал.
Алесе тоже стало не по себе. Ей не хотелось озвучивать Герману самую безрадостную из рабочих гипотез: а именно, что сейчас – можно сказать, безвременно – начала сказываться его природа и несовместимость с миром живых и что его просто медленно, но верно начинает тянуть туда, откуда он пришёл – за Черту...
И она решила озвучить вторую версию – на которую и сама хотела надеяться всей душой. Алеся деликатно накрыла ладонью его руку, лежащую на груди, и заговорила:
- Знаешь, Гера, не всё так страшно. И это не навсегда. Здесь просто место нехорошее. Ну, не то, чтобы объективно плохое: это город своеобразный, и принимает он не всех – иногда даже тех, кто здесь родился, не принимает. Энергетическая несовместимость, называется. Кто-то здесь отлично себя чувствует, а для тебя это в метафизическом смысле как зона турбулентности – вот кому-то нормально, а тебя аж всего колотит. А это тогда случается, когда человек попадает в чуждое пространство. У тебя другая сущность, аура, эстетика, настройки другие, у тебя всё другое, это не твоя среда! Да и не Каринина. И не моя, говоря уж начистоту. Думаешь, почему и нам здесь сложно что-то делать? Но у тебя несовместимость самая сильная! Здесь не твой эгрегор. Тебе Европа нужна. Или хотя бы близость к ней.
- Мда... – проронил Рихтгофен. – Этим здесь и не пахнет. А жить-то дальше как, чего ещё ожидать?
- Ну, у людей с несовместимостью симптомы более-менее стандартные: усталость, нарушения сна, снижение работоспособности, головные боли, проблемы с давлением, обострение хронических заболеваний, снижение иммунитета, - перечисляла Стамбровская. – В плане душевном – подавленность, скачки настроения, тревожность, агрессия, тяга к саморазрушительному поведению... Тебе случайно не лезли в голову всякие гадости вроде желания сдохнуть?
- Нет.
- А нанести себе какой-либо ущерб?
- Нет.
Она внимательно поглядела на него. Он выдержал этот взгляд.
- Слава Богу. Просто я чего опасаюсь: во-первых, недружественное пространство усугубляет все проявления. В том числе и плюс может обратить в минус – как вашу связь с Кариной.
Герман похолодел от повторного упоминания больной темы.
- Близость познаётся в беде, - продолжала Алеся, - а сейчас ясно как никогда, что ваша связь – самая тесная, что только может быть. Вы хорошо чувствуете друг друга – даже слишком. Вы как сообщающиеся сосуды, у вас энерго-эмоциональный осмос. Поэтому и настроения передаются, и состояния. На этом фоне очень нехорошо сыграла Каринина самоотверженность и твоя тёмная сущность...
- Опять двадцать пять, - прошипел барон, еле сдерживаясь.
Алеся смутилась:
- Ну, не раздражайся, я же просто хочу, чтоб ты знал, что происходит.
- А что мне делать с этим знанием?! – взорвался Рихтгофен и рывком подскочил на диване.
Стамбровская отшатнулась: Герман ринулся будто б на неё, - нет, вместо этого его пальцы вцепились хищной хваткой в обивку, но глаза сверкали каким-то звериным помешательством. Из горла с клокотанием вылетали рваные, кипящие фразы:
– Ты тут чертовски умная! Маг, разведчик! Вообще вся из себя! Всё-то знаешь! А делать - что?! Вот мне лично?! Терпеть? Прекрасно! А могу я быть уверенным, что дотерплю и дотяну?! На твои уловки надеяться?! Так они тоже не панацея! Господи, да скажет мне хоть кто-нибудь, что делать?! – рявкнул он, запрокинув голову, куда-то в пространство, мимо сжавшейся на краешке Стамбровской.
С этим приступом бешенства его, кажется, снова покинули силы. Рихтгофен обмяк и беспомощно хлопнулся обратно на спину, оскалившись в отчаянной гримасе, зажмурившись и отвернув лицо к спинке дивана.
Тучи за окном серой трёхэтажки расходились. Оловянное небо, по которому скребли голые ветви, светлело. И несмотря на всё это, показалось, будто тьма, наоборот, сгущается. Повинуясь иррациональному порыву, Алеся встала и, оставив туфли на ковре, ступила на цыпочках к окну. Она задёрнула шторы – комната погрузилась в полумрак.
Стамбровская подошла, аккуратно присела на диван и вгляделась в лицо Германа. Сердце ёкнуло: кажется, в сумраке его висок подозрительно поблёскивал узкой полоской влаги. Глаза всё так же были зажмурены, дыхание было прерывистым и напоминало череду подавленных всхлипов.
В любом случае было ясно: это надлом. И притом сильный.
Алеся не выдержала и, протянув дрогнувшую от смущения руку, принялась гладить его по голове, шёпотом приговаривая:
- Ну, что же ты, Гера... Товарищ, я тебя просто умоляю - держись, пожалуйста...
Тот отозвался сдавленно и глухо:
- Леся... Как держаться? Как держаться-то?.. И разве стоит? Мне лично? Что из меня будет, какой толк? Как я взлечу, если я уже на земле разваливаюсь?!
Тут он не сдержался и предательски шмыгнул носом, так что сомнений в глубине его душевного раздрая вообще не оставалось. Алеся невесело промолчала.
- От меня одни неприятности. С самого начала. Иногда я думаю, что зря стремился сюда с Той Стороны, и что мне лучше было бы не быть...
Её передёрнуло:
- Что ты такое говоришь? Даже не думай!
После краткой паузы слегка окрепшим, но таким же тихим голосом Рихтгофен выговорил:
- Хорошо, давай считать, что говорю я сейчас не вообще, а по состоянию на данный момент. Но в данный момент я не смею и дальше тянуть людей за собою вниз. Не смею продолжать. И просить о помощи.
- Вот это глупости! – возмущённо вскричала Стамбровская. – Не только смеешь, но и должен! Обязан!
Они оба неловко замолчали.
Алеся – потому что устыдилась своих мыслей: у неё в голове мелькнул сигнал, что жизнь и здоровье Германа – это интерес не только её личный, но и её ведомства.
А тот досадливо смешался: он справился на срезе лучше всех, потому что вроде бы единственный осознавал, что это и правомерно, и просто необходимо – вовремя объявить аварийную ситуацию и подать сигнал бедствия. А сейчас он противоречил самому себе и заявлял, что не желает просить о помощи. И где же была истина? Тогда самым сильным мотивом было во что бы то ни стало спасти самолёт. А сейчас – самоустраниться. В нём боролись две силы, и было неясно, какая одолевает. Но Рихтгофен уже устал следить за их схваткой. Тем более – как-то сознательно в ней участвовать. В нём просто не помещалось никаких контролируемых эмоций. Его полностью затапливало отчаяние.
Будто издалека, донёсся натянутый голос Алеси:
- Гера, всё будет хорошо...
Самая худшая фраза. Донельзя фальшивая на слух, даже сказанная ото всей души.
- Я обещаю.
Ах нет, это ещё хуже.
- Скажи, когда у вас практика начинается?
Он проронил сквозь зубы:
- Где-то через три недели.
- Вот видишь! Здесь целых две чудесных вещи: во-первых, ты наконец начнёшь летать! Это ведь для тебя самое любимое и, не побоюсь этого слова, самое сакральное на всём белом свете. А значит - целебное. А во-вторых, ты побываешь в других городах! Впитаешь другие вибрации, подышишь другим воздухом, перезарядишься другими энергиями. Это мощнейшее средство. Веришь не веришь, а всё наладится само собой. И это не сказки, а закон. Тебе просто реально надо собраться и дотянуть до этого момента. И... не стесняться обращаться за поддержкой к близким, - невольно кашлянув, прибавила Алеся.
Герман молчал. Она беззвучно глубоко вздохнула и подумала, краснея: «Я всё испортила. Неважно, чем, но да». И тут до неё донёсся его нерешительный голос:
- Хорошо, Алеся. Я понял. Тогда у меня небольшая просьба – ты можешь меня сейчас обнять?
Она просияла:
- Спрашиваешь!
Наклоняться было неудобно, обнимать тоже, но Алеся прижалась к Рихтгофену, пристроив локти возле его боков – а он обхватил её спину в чёрном кителе – ему было удобнее. Это была ужасно неуклюжая поза, и как-то само собой получилось, что Алеся, пытаясь принять более подходящее положение, с неловкой старательностью улеглась с ним рядом, как большая кошка, на краю. Она тихо, по-доброму засмеялась, наконец-то положив голову ему на плечо и обняв как следует. Он впервые за долгое время улыбнулся, повернув к ней измученное, но благодарное, потеплевшее лицо:
- Спасибо, дружище. Это здорово. Хотя и, хм, немного даже слишком.
- Ничего такого, всего лишь исполняю просьбу. А ещё я тебе зачитаю одно заклинание, и ты его должен слышать, вот я и буду шептать прямо на ухо – тебе бы поспать. Тебе сейчас перезагрузка нужна, Герман. Форматирование, а то слишком много всего накопилось, да за долгий период – может, и с самого начала даже. Тебе ох как нужна перезагрузка...
И тут же с её губ начали слетать, будто снежинки, слова на полузабытом северном языке. К концу первой же фразы Рихтгофен ощутил, как его клонит в сон. В конце второй мысли стали растворяться, ощущения затихать, и он уснул.
Когда он проснулся, ничего не изменилось. Отличие было одно: Алеси нигде не было. «Смылась, гэбэшница», - беззлобно, с ворчливой теплотой подумал он. Глянул на часы – он думал, что отключился часа на два, но прошло лишь чуть больше двадцати минут. Хотя самочувствие было такое же вязкое и томное, как после долгого дневного сна. Тем не менее, постепенно Рихтгофен пришёл в себя, порадовался наступившему облегчению – приятно было снова ощутить себя здоровым, а недомогание посчитать зыбким кошмаром. Вернулась Карина. Она тоже была рада видеть Германа посвежевшим и отдохнувшим. Кажется, все её подозрения и опасения рассеялись – и она была счастлива посчитать, что ей «показалось».
Однако весь этот день – будто бы пустой из-за отсутствия учёбы - протекал для Рихтгофена до крайности странно. Даже само слово «протекал» не подходило – из-за смены состояний этот вторник напоминал горную реку с порогами. От пропасти боли и уныния Герман успел перейти к робкой, но отчаянной надежде, затем к успокоению, затем к ровно-нейтральному настрою.
Но во второй половине дня снова начало стремительно нарастать беспокойство. И его не хотелось глушить лекарствами, хотелось погрузиться в это чувство и разобраться в нём. К этой тревоге примешивалось явное неудовлетворение и разочарование. Причины поганого настроения – вроде бы – оставались теми же. Пока его не накрывало жёстко, но было ясно, что это может произойти. И одно Герман понимал очень хорошо: ему не стало легче.
Он вспомнил рассказ Карины о походе к одному психологу в ту пору, когда она искала «своего» специалиста: «Вот прямо катарсис случился, и я вышла от него, и такая лёгкость ощущалась, прям «вау». И эта эйфория длилась ещё день или два. А вот на третий день как-то схлынуло. И я задумалась, прислушалась к себе... и поняла: не убедил». У Германа откат наступил ещё быстрее, а вывод был тот же: Стамбровская его не убедила. И речь тут шла вовсе не о логическом, рассудочном убеждении.
Никакой перезагрузки не случилось.
Снова начинали сгущаться сумерки – уже вечерние. Рихтгофен коротко бросил: «Я за молоком», но отправился не в магазин на первом этаже. Вместо этого он побрёл через слякотно промёрзший двор к своим любимым, немощно-жёлтым проклятым двухэтажкам – назло, пусть даже дух их убогой смертной красоты был для него губительнее никотина.
Затягиваясь сигаретой у помятой водосточной трубы, Герман осознавал, что испытывает не просто «разочарование», а разочарование жгучее, и не просто «недовольство» - но досаду, растерянность, всё тот же страх, тревогу, и тоску, и всё это перерастает в глубокую, едкую, безнадёжную злость.
Если недавно ему казалось, что всё просто потускнело и от него глухо, вяло уплыло умение радоваться – то теперь это было острое ощущение дефицита, лютый голод с оттенком обиды и готовность просто-таки агрессивно требовать у мироздания порцию радости, он готов был убить, лишь бы эту радость ему кто-нибудь дал.
И он не был доволен тем, что есть. Утешение? Да, оно ему было нужно. Ободрение? Да. Но сейчас его до странного не радовали даже Каринины объятия, весь этот уют и покой. Он знал, что если станет паршиво, то можно закинуться седальгином, уползти под плед и на время превратиться в разомлевшего кота на печке, которому неизвестно слово «проблемы» и на всё начхать, и для которого не существует ничего, кроме текущего момента. Но ему надоело. Ему уже было противно это маленькое невинное забытье, эта «законная слабость» и вялая нега. Это всё было жалко и убого.
Ему хотелось не просто на время поставить тревожность на паузу – а сполна ощутить уверенность. Несокрушимую, нахальную, незамутнённую уверенность в себе – и ясность ума, и бодрую, сдержанную весёлость победителя. Ему хотелось почувствовать себя могучим небесным соколом. Хотелось безусловно поверить, что в дальнейшем всё будет просто блистательно. Почему? Да потому, что он чёртов гений! Потому что он – Рихтгофен, б**ть. И никак иначе у него в принципе быть не может. Вот какого самоощущения он жаждал так остро – неистово, словно оно ему полагалось по праву, но было подло отнято, а теперь он наливался ненавистью и мечтал взять реванш.
Герман швырнул на землю окурок, сплюнул, злобным движением затоптал его и размашистой походкой зашагал обратно через двор. Про магазин он помнил, но на ходу озаботился совсем другим. Набрал номер подстывшими пальцами, нетерпеливо приложил трубку к уху.
- Алло, Витёк? Привет. Я насчёт твоего приглашения. Я иду.
- Ага, наконец-то! – раздался торжествующий голос Козлова. – А то все собрались, Саня, там, Таир, да даже Генка, одного тебя нет! Ты вообще после экзамена какой-то пришибленный был – всё чего-то мялся, сомневался... Чего тут думать-то?! Лучшее лекарство от за***нности – клёвая туса!
- Ну и всё, решили.
- Вот и замётано! Вопрос второй, проверочный: тему таки мутим? – многозначительно осведомился Витя.
Рихтгофен криво усмехнулся и хмыкнул в трубку:
- Ну а х*ли там? Мутим. Гулять, так гулять.
- Вот это я понимаю! – ликующе хохотнул Козлов. – Тогда всё, завтра после пар едем ко мне, всё организуем.
В пятницу у Вити был день рождения, и он пригласил всех товарищей по учёбе. Однако некоторым он сделал особенное предложение, и Рихтгофену в том числе...
Назавтра Герман поджидал его на крыльце, сложив руки на груди и подставляя похудевшие щёки колким порывам февральского ветра. Пальцами, затянутыми в чёрные кожаные перчатки, он теребил серый драп своей шинели, которую Саня, когда Герман впервые в ней заявился, с ходу прозвал «эсэсовской».
Со вчерашнего дня он ощущал предвкушение и отрешённость. Теперь на какое-то время он существовал в своей плоскости, а Карина в своей.
- Конечно, иди – развеешься хотя бы, а то сам не свой, - сказала она и протяжно, сыро закашлялась: снова простыла.
- Хорошо, котик, - негромко отозвался Герман и поцеловал её в бледный, влажноватый лоб.
Он должен был смутиться и ещё раза три повыспросить, насколько это уместно – идти веселиться, когда она остаётся дома больная.
Но вопрос его носил формальный характер: компания намечалась чисто мужская и весьма вольная. Так, Витя, например, объяснил: «Катюха только через три дня из Тая возвращается. Она чего-то совсем от зимней серости разнылась, я её на недельку и отправил».
Тем более, Рихтгофен заранее знал, что Карина примется возражать: «Ну, у меня же нет температуры, это всё остаточные явления!». В любом случае, добро было получено, индульгенция куплена. И его совесть онемела, как губы после зубоврачебной анестезии – её движения ощущались, но глухо и тупо. Он знал, что его поступки одиозны, но безразличие замораживало все импульсы.
- Пошли? – торопливо кивнул Витя, распахивая двери Центра.
Рихтгофен молча двинулся за ним.
В ближайшие минуты перед ним мелькали безрадостные ландшафты ЕКАД, напоминающие отсыревшие полотна, курился дымок дорогих Витькиных сигарет. Из приёмника неслась русская попса:
И все мои сюжеты по твоим картинкам
Девочка - разноцветная витаминка...
- Слышь, а ты всем предлагал? – из любопытства спросил Герман.
- Нет, конечно!
Витя действовал методом исключения. К Бусловскому приставать было бесполезно – он мог ещё и настучать. Серёга был, что называется, правильным пацаном с правильным воспитанием – так что к рискованным изыскам тоже отнёсся бы негативно. Саня и Валера вроде могли б составить компанию, но к ним Козлов испытывал некоторого рода снобство. Таиру по дружбе тоже попробовал намекнуть, но татарин смерил его тяжёлым взглядом из-под густых бровей и возмутился:
- Ты что, прикалываешься? У нас медкомиссия скоро, практика. И вообще, это мерзко. Вить, ты е**нулся?
- Да ладно, это я так, - развёл руками Витя, - чисто чтоб было всё классно и роскошно, в качестве идеи...
- Хреновая идея, - отрезал Таир, - удивляюсь, как тебе вообще такое в башку взбрело.
И ушёл, бубня под нос о столичной испорченности.
Рихтгофен продемонстрировал гораздо больше понимания. Он внимательно выслушал все намёки деликатного свойства, и Козлов обрадовался, видя, как загораются искорки у него в глазах и как на губах начинает играть азартная усмешка...
- А почему я? – переспросил Герман, скользя задумчивым взглядом по нависающим над Исетью дымчато-серым облакам.
- Ну, у меня чуйка на людей - по тебе видно, что ты свой, - беззаботно отозвался Витя.
- В смысле? - настороженно буркнул Рихтгофен.
- В смысле, что ты не колхозник и не нищеброд, это по всему видно, взять хотя б твой топовый шмот, хотя не только в нём тут дело, - пожал плечами Козлов. - Да вообще по всей манере видать, что ты нормальный пацан. Ну, и как бы ясно, что знаешь толк в приятных штуках, но притом сознательный.
Герман только хмыкнул.
Они подъехали к потёртой белёсой сталинке на Грибоедова и поднялись на второй этаж, в квартиру со свежим евроремонтом. Многочисленные точечные светильники отражались в зеркальных поверхностях тут и там, бросали золотистые размытые блики на светло-сиреневые обои. Козлов сразу включил серебристый макбук и, щёлкнув на значок с изображением луковицы, потёр руки:
- Ну что ж, приступим. Так-с, куда лучше сунуться, в «телегу» или на Гидру...
- Куда-куда? – непонимающе переспросил Герман.
Витя обернулся и изумлённо на него вытаращился:
- Ты что, с луны упал? Когда ты последний раз снежок-то нюхал?
- Да давно, сто лет назад.
- Прикол! Может, ещё во времена германской юности?
- Ну да.
Козлов и не подозревал, что все его предположения верны – в самом прямом и буквальном смысле.
- Дааа, - протянул он, - дела... Недаром ты так от жизни отстал. Тем более, в Россиюшке это не так, как в Европе, работает.
В течение получаса Рихтгофен слушал увлекательную лекцию своего сокурсника и узнал много нового о том, как устроен рынок запретных удовольствий. Всё казалось очень непросто и запутанно. Причина тому была очевидна: строгость наказания за хранение и сбыт. Однако это лишь подстёгивало и добавляло остроты предстоящему мероприятию. Но всё должно было пройти гладко – отсутствием опыта и практики Козлов не страдал.
- Ну, я не то, чтоб часто закупался и юзал, - с ноткой оправдания сказал он. – Но довольно-таки регулярно. А теперь, эх, остаётся только шикануть напоследок – и всё, я не в теме... Ну, разве что в отпуске когда-нибудь, - мечтательно произнёс Витя, - кокс он ведь чем хорош?..
- Да всем, - осклабился Герман.
- Так-то верно, в том числе и тем, что за два дня выводится. Правда, в волосах потом три месяца держится, но без лишних подозрений никто ж наши бошки шмонать не станет? Вот, - рассуждал Козлов. - В этом плане кислота лучше всего – через три дня её вообще нигде не остаётся. Но она мне как-то не зашла, ни с первого раза, ни со второго.
Рихтгофен лишь пожал плечами. В плане экспериментов его багаж был достаточно скудным – зато вкусы были устоявшимися.
Витя усиленно щёлкал по вкладкам и явно не мог определиться.
- Эй, ты куда полез-то? – недовольно одёрнул его Герман при виде бумажного самолётика на синем фоне. – Сам говорил, что в Телеграме кидалово сплошное! У тебя деньги лишние? Сейчас кому-то классный подарочек сделаешь!
- Да я не уверен, что у меня на Гидре в кошельке достаточно!
- А пополнить проблема?
- Чем ты слушал, оплата-то в биткоинах! - огрызнулся Козлов. - Их ещё купить надо, это гемор...
- Навыдумывают дебильные средства оплаты, потом сиди мучайся, - проворчал Рихтгофен. - Ещё б куньими шкурками рассчитываться...
- Ну ты сравнил!
- По мне, никакой разницы.
- Дурак ты, Гера, совсем в экономике современной не шаришь.
- А нахрена мне шарить? Я что, пятилетку за четыре года организовать подписываюсь? Как-нибудь и так проживу.
Так, беззлобно переругиваясь, они листали сайт с броскими, стильными магазинами, красочными фотографиями различного стаффа и манящими описаниями.
- Ну вот, немчура, учись жизни! Хотя чего там учиться, практика скоро и вообще...
- Ага...
Они не успели ничего купить, а уже ностальгировали. У Рихтгофена это было ностальгией по прошлой жизни – далёкой и невероятной. Теперь предстояла новая. Но в неё он планировал вскочить, напоследок элегантно взбрыкнув и зарядившись теми эмоциями и ощущениями, которых так отчаянно, до зубовного скрежета, не хватало.
- Я обычно тут беру... брал, - на ходу исправился Козлов.
- Вау, прикольно! – восторженно хохотнул Герман.
Он оценил креатив: магазин назывался «Аэрофлот», а на заставке в синем небе красовался «боинг», у которого вместо инверсионного следа белела дорожка порошка. Продавец специализировался на кокаине и амфетамине.
- Ух, бл*, цены почти московские, - проворчал Витя. – Семнадцать штук. Хотя хрен с ним, зато качество на уровне и на связь выходят быстро!
Он произнёс это чуть ли не с гордостью, словно ему очень хотелось впечатлить Рихтгофена.
Решили взять полтора грамма – «на попробовать и на потусить», как выразился Козлов. Когда оплата прошла, Герман спросил:
- И что? Когда координаты скинут?
- А я знаю? Это по-разному бывает. Но завтра, думаю, пойдём за кладом. Только бы в лес не пришлось тащиться, - проворчал Витя.
Адрес сбросили утром. Козлов еле досидел до конца занятий: переживал, что кто-то успеет до них. Когда к зданию Центра подкатило такси, он так и просиял, и садясь в машину, скомандовал:
- Краснофлотцев, тридцать один!
Через полчаса они были на месте: вечерний свет анемичного солнца лизал обшарпанные бока двухэтажки – грязно-зелёной с серыми проплешинами в местах, где отвалилась штукатурка. Дождались, когда отъехала машина и прошлёпали по лужам две смеющиеся пэтэушницы с вытравленными краской волосами.
- Так, вот первый подъезд, а вот труба, - прошептал Витя, втянув ноздрями сыро-студёный воздух.
Он шагнул к подъезду, Герман вразвалочку двинулся за ним, старательно делая вид, что просто прогуливается, даже достал сигареты из кармана. Полустёртая трафаретная надпись справа от двери взывала: «Осторожно, сосули!!!» - и Витя не только воровато оглянулся по сторонам - посмотрел вверх. Припав на одно колено, он засунул длиннопалую худощавую кисть в жерло водосточной трубы и начал шарить.
- Чего копаешься?
Герман заметил две подозрительные тёмно-серые фигуры, что приближались с противоположной стороны улицы.
- Да кладмен мудак! – прошипел Витя. – Ещё б дальше засунул!..
Он, наконец, отлепил от металлической поверхности зиплок с белым порошком и сунул себе в карман.
- ...а если б оттепель и дождь?! Смыло бы всё к чёрту!
Когда Козлов выпрямился, в метре от него грохнулась и развалилась мутная толстая сосулька.
- Ещё и «сосули», бл**ь, - выругался Витя.
Они прошли дворами к Изумрудному переулку и заказали такси оттуда. Всю обратную дорогу Козлов сидел радостный и аж ёрзал от нетерпения. Рихтгофен сначала над ним посмеивался, но поймал себя на том, что у него и самого на губах застыла лёгкая, неподвижная, с оттенком агрессивности, улыбка – примерно как перед воздушным боем. А учитывая то, что перед некоторыми вылетами он нюхал кокс прямо с навигационной карты, выравнивая дорожки картою другой, игральной – с изображением пиковой дамы...
У Вити для этих целей служила золотая кредитка Visa.
Он любовно разровнял порошок на стеклянной поверхности овального обеденного стола. Рихтгофен неторопливо и тщательно скручивал стодолларовую купюру. С некоторых пор он поигрывал тайком от Карины – точнее, делал ставки на спорт. Интуиция и везение практически его не подводили, и в последние пару недель была пара приятных выигрышей – так что теперь эти шальные деньги было особенно приятно в разном качестве пустить на шальное развлечение.
Но в благодушном состоянии он пребывал недолго.
- Прошу, - сказал Витя, кивнув на тонкие «тестовые» дорожки.
Рихтгофен склонился над столом, нацелился, приготовившись вдохнуть, и... С кислейшей разочарованной миной выпрямился и с досадой отбросил свёрнутую купюру.
- Э, да что не так-то? – вскинулся Козлов.
- Да всё не так! – раздражённо отозвался Герман. – Начиная с запаха!
Витя наклонился, понюхал порошок и с ответным недовольством возразил:
- Ничего особенного не замечаю! Что ты там себе придумал, непонятно...
- Mein Gott, ну это же элементарно, - закатил глаза Рихтгофен и принялся растолковывать Вите, как маленькому: - Как ты не замечаешь, от него ж аспирином просто разит! Возьми вот ещё на вкус попробуй, чуешь? Это не та свежая благородная горчинка, реально напоминающая об альпийских снегах! Это - сраная аспириновая мерзость! Тьфу! – Он отшатнулся от стола и смачно харкнул в раковину. – Ещё и между пальцами потри. Ну глянь, что это? Должно остаться только прозрачное маслянистое вещество, а не эта белая размазня.
Козлов стоял как мыла наевшись и был явно зол.
- Ни хрена ты знаток! И где ты такой кокос видел?! - взорвался он. - Это лучшее, что доступно!
- Ключевое слово – «доступно». Ещё и с такими ухищрениями. Но это не значит, что надо устраивать компромиссы. Вот раньше лучше было... – проворчал Герман, качая головой.
- Когда это – «раньше»?
- Да во время Великой войны, ясное дело. Кокаин прямо в аптеках продавался, притом чистейший. Лётчикам очень нравилось, среди офицеров только ленивый ни разу не попробовал, - мечтательно проговорил Рихтгофен. – Своего рода рискованное развлечение, лихость, как русская рулетка у гусар, только растянутая во времени...
- Опять ты со своими историческими приколами! – всплеснул руками Витя. – Ещё бы времена царя Гороха вспомнил! С этим что делать будешь? – нетерпеливо кивнул он на приготовленные дорожки.
- Ровным счётом ничего, мой любезный друг! – саркастично заявил Герман и с брезгливым выражением лица произнёс: - Entschuldigung, Herr Kozlov (1), но я это говно нюхать не буду – это ниже моего достоинства.
- Ой, аристократ хренов нашёлся! – обиделся Витя. – Я ж по-дружески угостить хотел, расстарался, а он носом крутит! И что теперь делать прикажешь?!
- Да ничего, себе оставь. А я воздержусь.
Рихтгофен пришёл домой трезвый как стёклышко и чертовски раздосадованный. Повторения знакомого феерического самочувствия не предвиделось. «Видимо, прошлое стоит оставить в прошлом...» - подумал он и невесело ухмыльнулся банальности этой фразы. – «Ничего не поделаешь, придётся так слегка поднакидаться...»
Строгого времени назначено не было. «Подгребайте часам к семи», - вальяжно сказал Витя. Предполагалось, что во время вечеринки приглашённые могут приходить и уходить, когда угодно, и делать, что хотят – после весьма размыто обозначенной официальной части уж точно. Именинник в любом случае планировал веселиться до утра – и здесь каждый должен был ориентироваться на свой запас прочности.
Город заливала вечерняя чернота, на её фоне ярко горели огни, вовсю плясали блики на оттаявшей поверхности Городского пруда. Но белый «убер» направлялся не в ту сторону. Сначала машина ехала по улице Либкнехта, где вкраплённые тут и там вылизанные домики в стиле классицизма напоминали скупо раскиданные крохи Москвы, затем повернула на Тургенева и остановилась перед краснокирпичным особняком. Все три этажа занимал культовый бар «Иксы».
Внутри перекликались между собой крикливый свет вычурных люстр и мягкие оранжевые рефлексы на кирпичных стенах, размытое мерцание неона и тёплые искры гирлянд под потолком, развешанных рядами. На барной стойке извивались в танце худощавые подтянутые девчонки, гладкие, тонкие и пластичные, как змеи. Музыка обволакивала басами. То и дело в зал пускали холодный туман.
Витя встретил Германа с распростёртыми объятиями:
- О, Соколов! Чудесно! Вах, я смотрю, ты всерьёз настроился блистать... – фыркнул он при взгляде на наряд своего товарища.
Рихтгофен был одет в синеватый френч с броскими пуговицами, на плечах красовались эполеты с металлическими стразами и тонкими цепочками, что покачивались при каждом шаге. Он сам заказал их на китайском сайте, а в ателье их нашили.
Алеся как-то усмехнулась:
- Да, Карина, зря ты рассказала Герману про «Алиэкспресс».
Это было вначале, пока страсть к приобретению занятных штучек у Рихтгофена не утихла, и Карина тогда проворчала:
- Я уже жалею, мне надоело то и дело вскрывать очередную посылку с пёстрой хренью!
Знали б они, что пресловутый интернет-магазин был для Германа наименьшим злом, а «пёстрая хрень» могла принимать и другие, более одиозные формы.
По эффектности прикида Витя ничуть не уступал Рихтгофену: на нём были бордовые брюки со стрелками, сливочно-белый пиджак и узорчатый галстук-бабочка.
Он сиял голливудской улыбкой, а во всех движениях мимолётно сквозила напряжённость и излишний тонус мышц – Герман намётанным глазом определил, что Витёк нюхнул сразу после прихода в бар. Освещение было приглушённым, так что расширенные зрачки выглядели нормой. Козлов бросал на Рихтгофена выразительные взгляды. Тот сначала делал вид, что игнорирует, но поневоле ощутил смутные мурашки по спине и несколько раз молча, немного нервно сглатывал слюну, как во время напряжённой карточной игры. И пил так же мало, как именинник. Он не знал, как всё повернётся, но на всякий случай сдерживался – в отличие от остальных.
А веселье шло полным ходом: неслись традиционные поздравления, смех и дерзкие шутки, много пили и танцевали. Вскоре заявились двое Витиных друзей, такие же мажоры, которые не поленились налегке прилететь из самой Москвы, а на вечеринку отправились сразу из аэропорта.
- Это Игорь, мы с ним за одной партой с первого класса, а это Славка, мы с ним вместе со второго курса МГИМО в иняз МАИ свинтили! – сияя, представлял их Витя.
Они тут же влились в компанию, и Козлов, лихо ухмыляясь, поведал эпичную историю о том, как отец целых два года не догадывался, что его ребёнок сбежал из престижного вуза и заканчивает совершенно другое учебное заведение. Герман, который тоже был отцовским разочарованием и вместо финансистов подался в военные, только фыркнул: это было чрезвычайно в его манере.
В какой-то момент Витя поймал его возле бара. Пристально посмотрел ему в глаза и спросил:
- Ну как тебе?
- Ничего, нормально, - пожал плечами Герман.
Ему нравилось на празднике, хотя время от времени накатывала лёгкая хандра. Он хотел бы чувствовать себя примерно, как Витя, или даже лучше.
- Нормально, и только? – воскликнул Козлов. – Не, так не пойдёт. Слушай, у меня для тебя почти сорок есть. Будешь?
Рихтгофен хмыкнул. Всё было очевидно. Воспользовавшись позицией Германа, Витя в течение суток с лишним микродозами снюхал половину купленного, а теперь, в благодушном настроении, предлагал всё равно присоединиться.
Он колебался недолго.
- Давай.
Он пошёл в уборную, официально для себя вычеркнув любые упоминания о «достоинстве». Он ждал прихода.
Вполне ожидаемо, его не произошло. Только тень желанной весёлой злости.
Герман лишь мог досадовать, что Вите достаточно и разбодяженной смеси, а его не берёт ничего.
Таир хлопал по плечу и произносил добрые пожелания по-татарски.
Серёга делал селфи на фоне горячих девчонок и бенгальских огней.
Саня и Валера целовали Германа в обе щеки и в губы и подписывали фото в инстаграм с подписью: «Один раз не штурмовик».
То и дело раздавался хохот и звон бокалов, но всё равно этот разгул был бледным, словно окрашенным сепией, а тянущая, сосущая жажда не уходила, хотя умственно Герман ставил галочки: вечеринка удалась.
Слабая надежда пробудилась, когда основная тусовка окончательно распалась. Все курсанты отправились домой, перед тем Рихтгофен деланно смеялся, Витя тоже, а Игорь со Славкой не собирались останавливаться – у них с Витей была своя закалка.
Казалось, все едва дождались, пока «примерные» товарищи уберутся, и тогда Козлов азартно воскликнул:
- Слышьте, чё?! Рвём когти в New Bar! Там сегодня концерт Maruv!
Герман был не фанатом попсы, в отличие от Вити, но трубный глас и томный голос этой украинки заходил ему на отлично, так что он с одобрением усмехнулся.
- Это далеко? – спросил Слава.
- У тебя билеты есть? – отозвался Игорь.
- Я всё продумал! Есть, конечно! Это через мост переправиться, и вот оно... вот... – с предвкушением скалился Козлов.
Потом Рихтгофен всё думал, как же их не приняли полицейские. Они уже выглядели достаточно разболтанно – все, кроме него.
Бар располагался в помещении бывшей швейной фабрики. Бетон, грубые трубы на потолке, просторное цеховое помещение – всё это было во вкусе Германа, чем-то отдалённо напоминало берлинский клуб «Бергхайн» и оживляло лёгкую, тёплую ухмылку на губах. Диско-шар разбрасывал по полу яркие блики. Плотно били по ушам волны музыки в преддверии выступления популярной певицы. Диджеи и техники обосновались в стеклянном геометрическом коконе, напоминающем белёсый светящийся кристалл. У них были очень сосредоточенные лица, как у Рихтгофена перед стартом, и он понимающе, саркастически, улыбнулся. И не удержался от вопроса:
- Вить, а здесь что?
- Подожди, - нетерпеливо отозвался тот и ввинтился в толпу.
Герман решил условно пренебречь какими бы то ни было перспективами и выпил в баре пару коктейлей с любимым егермайстером в составе.
- Псст! Гера, Гера, Герыч! Слышь, я намутил! – раздался лихорадочный голос Козлова.
- Чего?
- Меф.
- Чего-чего? – переспросил Рихтгофен.
- Ты чё, не знаешь, не пробовал никогда?!
- Не.
- Чего ты вообще пробовал до этого?
- Морфий, кокаин, траву относительно недавно, - с нервной ухмылкой отозвался Герман.
- Ахаха, вот это них*я себе, вот это ты винтажный чел! – заржал Витя. – Серьёзно, где ты только морфий тот же доставал? У нас героин и то проще намутить... Е**ть ты оригинал, конечно. Ну, «мяу» тебе понравится! Пошли.
- Стоп, да что ж это всё-таки? – спохватился Рихтгофен.
- Это офигенская вещь! Похожа на кокс! Только веселее! – азартно заявил Козлов.
По всему его виду было ясно: ранее снюханной дозы ему не хватило – отчаянно накрывала тяга к приключениям и пульсирующее, настырное желание чем-то догнаться. Ему хотелось, чтобы вштырило. От «благородного» кокаина подъём был слишком ровным – а ощущалась жажда пыла и яркой, безбашенной шалости.
И он чувствовал, что Герман испытывает то же, очевидно, даже острее.
Козлову было плевать, что дилер в полтора раза накрутил цену. Недостатком денег газпромовский принц не страдал, тем более, он отчаянно нуждался в компании – ради этого он был готов забыть и о накрутке, и о том, что меф – это недостаточно элитно и гламурно. Ему мучительно-сладко хотелось догнаться. Поэтому Витёк почти сразу намётанным глазом выцепил из толпы снующего туда-сюда барыгу и, до сих пор заряженный порошковой самоуверенностью, без предварительных подкатов двинул к нему. Теперь же - стоял перед товарищем, скалясь и подрагивая от предвкушения.
- Ну что, немчура? Чего стоишь?! Пошли! - крикнул он на ухо Рихтгофену и потащил за синее сукно рукава.
В сумрачной уборной, куда приглушённо доносилось эхо музыки, слышалось глухое, но непрерывное копошение. В мусорных корзинах среди серых волн туалетной бумаги громоздилась шелуха вскрытых зиплоков. Синий неоновый свет лизал блестящие, как зубная эмаль, умывальники, острые углы зеркал – и в нём тонко белели пятна мучнистой пыльцы.
Из одной кабинки со счастливо-ошалелым видом выскочил Витин друг Славка и ринулся к выходу. Витя подтолкнул Германа к тесному закутку, тот слегка раздражённо дёрнул плечом: он привык нюхать либо в нумерах, либо в кабинетах рестораций, либо в кабинете штабном – но не так, воровато и по-плебейски.
- Слышь, Вить, - проворчал Рихтгофен, - а нельзя по отдельности, чего мы, как эти... как их...
- Штурмовики? – гыгыкнул Козлов. – Тут все так... а мы реально из этих... только не из тех...
Он порол сумбурную чушь, но Герман решил начхать, тем более что всякая гордость отступала перед тягой и волнением.
- Держи, - сказал Витя, заперев дверцу, и вручил ему зиплок. - Давай сначала тридцать, на пробу...
Далее всё было стандартно: сосредоточенность, аккуратность приготовлений, вдохи через свёрнутую купюру. То же повторил и Витя. Затем они вышли и решительной походкой направились на танцпол.
Прошло несколько минут. После двух-трёх треков Герман наклонился потуже затянуть шнурок, и внезапно...
- Verdammte Schei;e! (2) – потрясённо выдохнул он, резко распрямляясь.
Пока тело совершало движение, немудрёное, быстрое, - под кожей лба, головы, горла, груди, в носу отдельным жгучим фейерверком уже выстрелила золотая волна искр, - а дыхание перехватило от пронзительной, вверх подкидывающей эйфории.
- Витя... das ist п**дец...
Козлов довольно заржал, хлопнув в ладоши.
- Что, торкнуло? Ну как тебе?
Рихтгофен не ответил - он теперь стоял, подёргиваясь, еле переводя дух, и наблюдал, как всё больше расправляет плечи и расплывается в улыбке Козлов.
Рихтгофену стало так хорошо, что даже страшно, и первые мгновения он предпочитал провести рядом с более опытным товарищем. С тем, чтоб наблюдать, как тот расцветает, и вроде б ничего ужасного с ним не происходит. Нет, в его облике тоже лампочкой горело счастье и... обаяние.
- Спасибо, товарищ, - лихорадочным шёпотом воскликнул Герман и порывисто обнял Витю так, что он закашлялся и застонал. - Und jetzt lass uns tanzen gehen! Eher! (3)
И он ринулся в самую гущу народу.
Зал встретил его волнами блаженства, каждый звук ласкал кожу, ноздри, глаза, щекотал и сиял, как бенгальский огонь – бенгальское холодное золото, маленькие вспышки чудились в отзвуке труб, мороз, жар снова, мороз по коже, опиумно-томный и одновременно имперский, зовущий голос певицы, её гибкая стать и чёрные волосы – отдалённое напоминание о знаменитой куртизанке...
Рихтгофен осклабился в азартной, блаженной улыбке и расхохотался. Смех его заглушали басы и весь этот наэлектризованный гул, но он ощущал, что да, да, так хорошо и так надо – единение с весёлой бурей, клокотанием. Ему хотелось двигаться, петь – а если б он мог, то разорвал бы себе грудь и выпустил душу под потолок бурлящим фейерверком, пусть бы загорелась аппаратура или замкнуло проводку, это было бы частью шоу...
Рихтгофен давно не чувствовал себя так ошеломительно прекрасно. Все ощущения обострились до дрожи, до предела, от восторга спирало дыхание. Он мысленно смеялся над недавними страданиями - телесными и душевными, но его переполнял не облегчённый, беззаботный, весёлый смех, как в Амстердаме, а исступлённая, ликующе-безумная насмешка: «Вот вам, вот вам!».
Кому «вам» и что «вот»? - неясно было, что он имел в виду, да и хотел ли сам понимать? - мысли рассыпались искрами, движения улетали с траектории, и всё равно он ощущал себя неотразимым, ещё более чем под кокаином. Если под коксом он чувствовал себя непобедимым воином, последним тевтонским рыцарем и первым королём небес, и был готов сразить всех своим гением - то сейчас ему было плевать на любые оценки, просто несло орать, носиться, прыгать, и он с трудом мог сдержаться. Нет, он бесновался бы под любимый Nachtmahr - или под Rammstein, на чей концерт так хотелось попасть летом... Но сейчас ритмы песен окутывали волнами жара и будоражащей томностью, заставляющей изгибаться, вскидываться и плавно метаться в такт, всё будто окутал пронизанный электричеством чёрный свет - или вода?..
А она пела:
We are in the black black water
In the black black water
We’re deep black water...(4)
Волнами, густыми и плотными, окатывали изнутри мурашки, омут затягивал глубже, пролетел час, другой... Рихтгофен то и дело подходил к бару, там пил то коктейли, то сок или воду и заговаривал с самыми разными людьми, потому что было всё равно, к кому приставать и как, им овладел неудержимый зуд словоизвержения - опять же, ещё более острый, чем после кокса. Поначалу пугающая бесконтрольность теперь волнительно захватывало, и Герману уже всё равно было, какую чушь он несёт, был бы в руке хоть какой напиток, чтоб смочить горло.
Немного схлынул бурный восторг, поблекли пронзительные краски, и Герман ощутил, как его кроваво, сладострастно ранит пронзительная смесь тоски и торжества: ему невыносимо захотелось повторить первую волну, аж свело зубы, а сердце бешено заколотилось. Рассеянно заглотив на баре коктейль, он кинулся в туалет. Козлова не искал и не предупреждал: на какое-то время тот попросту перестал существовать. Существовала сейчас только жажда, тяга, дикая, до одышки, до дрожи...
Рихтгофен влетел в уборную, хлопнув дверцей, упал на одно колено и принялся срывающимися пальцами высыпать на крышку унитаза повторную дозу.
Когда он вернулся, с разлёту ввинтившись в толпу, Витя танцевал поодаль с какой-то блондинкой. Её сырой восточнославянский нос, широкие скулы и вспухшие губы не вязались с тощей угловатой фигурой. Лица обоих были полны исступления. Оба знали, чего хотели и, очевидно, это получили – но были намерены продолжать...
А Герман был всё так же неотразим. Он сознавал, что «красота» его не совсем нормальна, но тем ведь такое и цепляет, да?.. Его щёки пылали жаром, пришлось расстегнуть китель - обнажился чёрный крест на груди, что была покрыта бисерной испариной, как и лицо, и шея, бегали горящие глаза, почерневшие в нистагме - и он не собирался останавливаться, всё веселье было впереди и вся ночь была его...
Наступил краткий перерыв, волны музыки улеглись, плотный воздух клуба прорезал пронзительный звук - подлаживали аппаратуру. Впрочем, было ясно, что концерт близится к концу.
Задыхаясь от экстаза, Герман продрался к бару и плюхнулся на стул - к очумевшему, взбудораженному Козлову.
- Ну как?! - хохоча, спросил он.
В ответ ему полился отборный поток восхищённых немецких матов - в итоге Рихтгофен даже закашлялся, и Витя с хихиканьем подсунул ему свой лонг-айленд в запотевшем высоком бокале.
- Wo ist deine девка? (5) - развязно осведомился Герман.
- Нах пошла, она, вишь, без «интереса» сосать не в настроении, слышь, шкурятина! - возмутился Козлов.
Впрочем, Витя произнёс это довольно весело и благодушно: он уже нацелился на брюнетку в облипающем серебряном платье у дальнего конца стойки. Кроме цвета волос, она ничем не отличалась от предшественницы: надутые губки, вздёрнутый носик, нарумяненные скулы, ручки-веточки - всё было тем же. Козлов соскользнул со стула и развинченной походкой направился к девушке.
Не успел Герман сделать и пару глотков, как сбоку услышал полный истомы хоровой женский возглас:
- Аааааааааа!
Он резко обернулся и увидел четырёх миниатюрных азиаток - широко распахнутые раскосые глаза, мокрые губы, растрёпанные блестящие волосы. Это были, по всей видимости, япоки - и все, очевидно, тоже под чем-то - Витя бы предположил экстази или фен. Герман не думал, отреагировал на автомате - у него невольно вырвалось раздражённое:
- Was ist los? (6)
Азиатки завизжали, как в преддверии оргазма, и возбуждённо защебетали, и из их бурного чириканья Рихтгофен лишь разобрал горячечные возгласы:
- Дойцу!.. Дойцу!..
Он смотрел на них всё так же недоуменно. И тут одна из них, с сиреневой шевелюрой и дикими стрелками, затараторила по-английски:
- Извините, извините! Но вы смотрели аниме, да? Скажите, что да!
Герман фыркнул и кивнул: Бусловский в минуты общительности рассказывал и показывал ему кое-что.
- Ооо, да?! Супер! - вскричала японка. - Это так потрясающе, вы просто вылитый Германия из «Хеталии»!
Рихтгофен заухмылялся.
Тут до него донёсся знакомый голос - это был Славка из МАИ: он искал Козлова - но тот, видно, развлекался в туалете с черноволосой куколкой.
- А, Герыч! Витька не видел? Всё там, кальян, диван, и где он делся? - озабоченно протараторил он. - Опа, них*я! - резко воскликнул он при виде компании Германа.
В это время девчонки суетливо рылись в сумочках, пихали ему какие-то открыточки, салфетки, бумажки, тыкали в пёстрые от стикеров телефоны и галдели:
- Дайте нам автограф! А сфоткаться?! А как вас зовут? Может, даже Людвиг? Ой, Герман?! Это ещё красивее!..
- Вот это ты даёшь, а? - хохотнул Славка. - Слышь, бери своих гейш и айда к нам!
Рихтгофену показалось, что всё это потрясно, жутко забавно и пикантно. Взмахнув рукой, он зычно произнёс:
- Dann komm mit mir! (7) - и направился вслед за Витькиным однокашником, а за ним возбуждённо чирикающей стайкой порхнули японочки.
Они расположились на диванах, где Игорь уже развалился, дымя кальяном. Впрочем, он то и дело дёргался, вскакивал, приносил выпивку или просто убегал танцевать - примерно так же вёл себя и Славка, и вернувшийся со своей кралей помятый и очумевший Витя, да и Герман тоже... Все они и метались туда-сюда, и пили, и хохотали, и пускали по очереди дымные кольца, и болтали, болтали, болтали без умолку на четырёх языках.
Музыка то мягко сотрясала нутро басами, то обволакивала, то била и взвинчивала - каждая нота отдавалась мурашками эйфории, такой интенсивной, какой Герман до того никогда в жизни не испытывал. Под морфием хотелось молча заснуть в сугробе и обрести вечный, тёплый покой, от всего отступившись. Под кокаином хотелось вызвать на дуэль самого английского короля и казалось, что ему подвластен весь мир. Мефедрон вызывал чувство срыва в неконтронтролируемый штопор - но выходить из него не хотелось и казалось, что взамен контроля приходит самое яркое, полное и желанное единение с потоком жизни. Волны музыки, вспышки и лучи света, невозможно остановиться...
Нет, всё-таки возможно. По прошествии пары часов Герман снова смутно ощутил не то, чтоб недовольство, но небезупречность состояния. Он знал, уже знал, что может быть лучше - и, расхристанный, начхав на приличия, побежал в уборную.
Там с колотящимся, как молот, сердцем он вытряс последние тридцать миллиграмм и вылизал изнутри зиплок, чтобы ни пылинки не пропало. Затем повторил стандартную процедуру.
После этого он помнил происходящее смутно. Некоторые вещи выпали из памяти вообще, как отколотые фрагменты мозаики. Другие казались обрывками снов и происходили будто не здесь и не с ним.
Тем не менее, он, например, курил кальян, валяясь на диване и положив голову одной из девушек на колени. Когда в качестве отзвука концерта диджей поставил песню Maruv “For you”, Герман оживился:
-Ребят, это песня – огонь! С ней столько связано ассоциаций!..
- Каких?
Он заёрзал и принялся рассказывать взахлёб, мешая прошлое с настоящим, ту жизнь и эту:
- Мата Хари... да, ради такого не грех запустить руку не то, что в свой карман, а, прости Господи, в полковую казну. Незабываемо, вот представьте: двадцатый год, моя сотая воздушная победа, французское шато... везде мебель в ампирном стиле, золото, свечей десятки, на полу лепестки роз, мы с ребятами лежим на диванах, как паши, и курим опиум... и тут раздаётся музыка, и по лепесткам роз, рассыпанным на полу, к нам выходит Она...
Его слушали, дружелюбно посмеиваясь. Игорь переводил японкам. Витя ещё раньше представил всем Германа как обаятельного чудака «с историческими приколами» - и все внимали его поэтическим порывам и визионерству.
Когда зазвучал трек на японском, девушки прижались все разом и гладили, трогали, щупали – казалось, зря говорят, что это чуждая к тактильности нация...
Одна перебирала пальцами цепочки его эполет, а другая волосы, третья облизывала его Железный крест, а потом и шею, четвёртая пыталась залезть под майку, а Витя ржал и целился телефоном:
- Так и сиди, Герыч! Ты с союзницами ох**нно смотришься!
Тем временем врубили вперемешку с попсой лайтовое техно.
В какой-то момент Рихтгофен начал нести ахинею и наслаждаться собственной дуростью, что в тот миг именовалась "непосредственностью" и "свободой". Он ввязался в жаркую беседу об аниме вообще и "Хеталии" частности. Сейчас он порол всякую чушь и кайфовал от вида нетрезвых азиаток - а когда всплыла тема хуманизации, то сам разошёлся, принявшись сравнивать самолёты и людей. Показывая мастерски исполненную фотку английского истребителя, он жарко шипел сквозь сведённые зубы:
- Вот, видите? У немецких машин крылья строгие, с характерным аристократическим надломом, а здесь?! У, реальное ****ство! Спитфайр - это нахальная пафосная сучка... хотел бы я её трахнуть - жёстко!..
Он хищно клацнул зубами - в ответ раздался восторженный хохот с подвизгиванием:
- Них*я тебя вштырило!
- Вот это образы!
- Tell us, tell us (8)! - теребила Рихтгофена крашеная гейша
.- Да он озабоченный! – всплеснул руками Витёк. - Норм пацаны трахают тёлок, этот предпочитает е**ться с авиацией!
- А что вы хотели? – вскинулся Герман. - Страсть – это не только тёлки, хотя и они тоже, но вообще...
Пользуясь перерывом диджейских сетах, он пропел отрывок из любимой песни And One:
- Mein Strafbomber fickt euch jetzt alle,
Sie haben mich im Visier,
Nur so gef;llt es mir... (9)
- Ну всё, п**дец! – вскинул руки Витя. – Я говорил, что ты фашист?.. Нет? Ну и ладно, ну и вот, учитывай...
- Ха-ха! – отозвался Рихтгофен и мотнул головой в сторону бара. - Видишь? Британская цаца. Jetzt werde ich sie ficken (10).
Там у стойки восседала эффектная барышня, смахивающая на Диану Митфорд.
Герман, пошатнувшись, встал и нахально направился к ней:
- Entschuldigung (11)... в смысле, excuse me (12)...
Что происходило дальше, он вообще припоминал с трудом. Всё смешалось в сумбурную нарезку кадров. Как он ни пытался приткнуть одни куски к другим, мозаики не получалось - только пёстрое крошево.
Янтарно-ледяной виски в бокале, обалделое лицо «британки»... мрак уборной, копошение сдавленный крик... пол... холодная плитка...
«Пошли отсюда!..»
Мокрый снег в лицо, как харкотина, ноздреватые сугробы, в них оспины от соли...
«А вы соль когда-нибудь пробовали?»
Фырканье, бессвязный трёп. Звуки, вылетающие изо рта в обход мозга.
«А нас не примут?»
Опасные серые тени поодаль - рывок! - бег, бег, бег - оторвались!
Хрипение... плевание от налетающей снежной крошки...
В знак "гениальной" победы над стражами порядка начинают орать слова попсовой песни:
А у меня во дворе
Ходит девочка с каре,
Она любит мефедрон, она любит мефедрон...
Не допев, срываются в дурное ржание и вопли – скоро выдыхаются и замолкают...
Телефон показывает минус десять, а ему жарко... Лихорадка бьёт, как на том злополучном совещании, где он посреди доклада грохнулся в обморок в кровавых соплях...
Жутко хочется пить, он зачерпывает из сугроба ком снега и вгрызается...
Чернота в небе, чернота в глазах...
Лучи подсветки ножами пронзают расширенные зрачки, и контуры домов подрагивают...
Привкус крови во рту - откуда?
Поранился льдинкой, очевидно...
Кто догадался вызвать такси, было не столь важно. Главное, что они все доехали до Витиной квартиры на Грибоедова. Там были ещё какие-то лихорадочные разговоры, отплясывание под Леди Гагу и стук в дверь с угрозами вызвать ментов.
Герман дополз до дивана и заснул уже тогда, когда согласно метеорологическим прогнозам в Екатеринбурге должен был начинаться рассвет – около восьми.
Он пришёл в себя после полудня.
В телефон даже смотреть не хотелось: там наверняка скопилось не меньше десятка пропущенных.
Сейчас надо было думать о другом.
Во-первых, встать. Это было той ещё задачкой.
Сердце бешено колотилось. Бросало то в жар, то в холод. В горле вязкой манкой застыл комок, и его было не прогнать, даже судорожным кашлем.
Рихтгофен стёр со лба холодный пот и почти беззвучно пробормотал:
- На «раз-два-три»...
Это было плохой идеей. Он чуть не рухнул на пол. Стены, потолок – всё кружилось. Плыл и дёргался Игорь, уткнувшийся щекой в белый «икеевский» ковёр.
«Найду Витька, получит в морду», - мрачно подумал Герман. – «Заливал мне, мразь, что наутро нормально будет...»
Пока что он по стеночке пробрался в кухню и заварил чай из пакетика. Сыпанул туда лошадиную дозу сахара. Молча отхлёбывал мелкими глотками.
В голове царила пустота. Холод в сочетании с тупыми толчками раскаяния.
Он был сейчас откровенно небоеспособен. И притом сам довёл себя до такого состояния. Было во всех смыслах тошно...
Он и раньше такое испытывал. Особенно когда угодил в госпиталь с передозом и Лёрцер утирал ему кровь с лица, всё качал головой и приговаривал: «Ой, дурак ты, командир, ой дурак...».
Кто б сейчас так сделал, а главное, понял?..
«Понять и простить», - невесело ухмыльнулся Рихтгофен.
Он полез в холодильник. Но сразу согнулся в приступе тошноты. Из горла его вырвалась прозрачная желтоватая жижа и расплескалась по светлой плитке.
Закашлявшись, Герман упал на стул и принялся запивать желчь приторной чайной жижей.
Сердце колотилось не только от вынюханного мефедрона в сочетании с лошадиной дозой спиртного. Пугали провалы в памяти.
Он помнил немногое, но от этого уже было стыдно.
Герман пока не пытался сочинить, что он скажет Карине. Важно было осмыслить, что хотя бы происходило. В голове кружились обрывки пёстрого, нелепого крошева: дурацкие шутки, безумные ассоциации, и всё это с упоением собственным красноречием, дикие движения, пот, лихорадка, льдинки в бокалах, во рту, на коже, упоротые азиатки, дым кальяна, световые вспышки, тела, тела, много женских тел...
В этот момент в кухню бочком прокрался бледный, растерянный Козлов. Глаза у него бегали. Он мялся на пороге с полминуты, пока Рихтгофен не поднял на него тяжёлый взгляд.
- Слышь, Гер, плохие новости...
- Насчёт чего?
- Насчёт медкомиссии.
Рихтгофен сорвался со стула:
- Чего?!
- Я всё объясню... – заблеял Витя. – Ты не один в этой лодке, я тоже...
Реакция была оправданной и немедленной.
Витя впечатался в стену и глухо застонал от железной хватки. Сопротивляться было бесполезно. Козлов был стройненьким гламурным мальчиком, а Герман в своё время участвовал в имперских соревнованиях по тяжёлой атлетике, и формы не утратил, несмотря на недомогания.
- Что там? – сквозь зубы процедил Рихтгофен.
- Ну... Мы можем не пройти...
- Что?!
- Меф держится в крови до семнадцати дней, - беспомощно выговорил Витя, - не три, как я думал... три - это амфетамин...
У Германа перехватило дыхание.
- Was zum Geier (12)... - еле выдавил он, когда к нему вернулся дар речи.
Рихтгофен напоминал медведя, в которого только что в упор пальнули из дробовика. Козлов косился на него с откровенным страхом.
- То есть ты, мразина, утворил такую халатность, а теперь... теперь... Ты в курсе, что ты жизнь человеку ломаешь, то есть мне? Ну, и себе, конечно, тоже? - произнёс Герман.
В голосе его холодно вскипала ярость.
- Да какого хера?! – возмутился Витя. – А сам чего согласился сразу, не переспрашивал – по тебе ж видно, что торчал и стаж имеешь! Хоть и целку из себя строил всё это время... Но уж если человек по жизни угашенный и без мозгов...
Козлов оказался слишком смел. Потому что после этих слов полетел на пол - и вскоре задёргался, хрипя и корчась.
- Стой... пусти... фашист... – давился Витя. – Ты... немчура е**ная…
- Ты мне ещё поумничай, - медленно выговорил Рихтгофен, смыкая пальцы на его горле.
Лицо Козлова очень скоро обрело мёртвенно-лиловый оттенок. Герман сидел сверху и методично душил его, усмехаясь и глядя в остекленевшие зелёные глаза. Разметавшиеся светло-русые пряди сливались по цвету с ламинатом. На гладкую поверхность капала прозрачно-пузырчатая слюна, сползающая из уголка рта.
Наконец, Герман отпустил его.
- Вообще больной?! – выкашлял Витя.
Недолгим было облегчение, потому что после этого был схвачен за загривок, как кутёнок, и сунут головой в унитаз. Там он булькал ещё несколько минут, лихорадочно втягивая воздух, когда Герман вытаскивал его за вихры. Наконец, Рихтгофену надоело - приступ злобы поутих. Он разжал пальцы и, нависнув над полузадохшимся, отплёвывающимся Витей, рявкнул:
- Молись, чтоб до медкомиссии всё вывелось!
Витя закашлялся на добрых минут пять. После, подняв голову, с нехорошим прищуром выговорил:
- А чего я-то - молиться?
Он отполз, встал и отряхнулся.
- Нефиг на меня ответственность сваливать!
Вся эта сцена была довольно дикой: оба участника пребывали в явном неадеквате. На отходах Козлов был так же зол и отчаян, как Рихтгофен – физический ущерб не страшил, уверенность оставалась неизменной, а яд от оскорбления закипал всё круче.
- Я тебя заставлял, что ли? Про бухло вообще молчу. Кто знал, что у тебя так резьбу срывает, что ты таким дебилом и кобелиной становишься?!
Герман изменился в лице. Витя аж просиял: брешь найдена!
- В смысле?..
- В прямом! У тебя вообще башку отшибло, не помнишь, какой ты трэш вчера творил? Если ты, извращенец, даже от обсуждения техники возбудился, что про тёлок говорить, ты там пол-клуба перещупал! Японский гарем этот твой, блондинка та, которую ты в толчке зажал...
У Германа потемнело в глазах. Пол уходил из-под ног. Даже вызвать в мыслях какое-то ругательство не выходило. Его будто ударили под дых.
- И... что там было?..
- Ну, угадай!
С мигом поникшими плечами, опрокинутым лицом и взглядом в одну точку он замер, не дыша, у подоконника кухни, тяжело опершись на него.
- Что молчишь-то? Сказать нечего? На других собак вешать – милое дело, да? Я сам на тебя такое повесить могу, если что!
Он действительно ни черта не помнил. Но отзвуки вчерашних импульсов – умственных, чувственных – ещё доносились. И всё, что злобно чеканил сквозь зубы Козлов, звучало как правда.
- ...и это не говоря о том, что твоя Кариночка узнает. Учти: мне лично ничего не будет. А ты, если ещё раз меня тронешь или будешь наезжать, можешь даже после медкомисии вылететь. Был бы человек, а статья найдётся – если не двести двадцать восьмая, то сто тридцать первая, улики есть...
Герман не знал, но смутно угадал, о чём идёт речь.
А Козлов снова не рассчитал.
Теперь он даже крикнуть толком не успел.
...драный палевый кот воровато подбирался к оставленному кем-то селёдочному хвосту. Но тут же отскочил и опрометью кинулся в сторону: рядом с ним тяжело разлетелся горшок – он выпал из распахнутого окна четвёртого этажа. Орхидея нелепо лиловела в грязной луже – а на подоконнике бился на спине торчащий почти по пояс Козлов.
- Говори, гад, что вчера было? – темно сверкая глазами почти вплотную у Витиного лица.
Вот тут он испугался уже не понарошку - пьяно, отчаянно и притуплённо. Его прошил животный ужас – от грудины до лопаток.
Он был бы рад сказать, но мешало удушье – физическое и не только. Вите не было так страшно, когда на Вторчермете пришлось драться с гопниками, тогда адреналин его даже подстегнул. А сейчас парализовало. Нависшее над ним лицо Германа было таким озверевшим, с такими чёрными огнями в глазах, что очевидным казалось – ему на всё плевать. И тут уже что «два-два-восемь», что сто тридцать первая – что теперь сто пятая, всё едино...
- Sprich, du, Schweinhund (13)...
- Э, пацаны, что тут происходит?! – донёсся панический голос с порога.
Герман вздрогнул и резко обернулся, ослабив хватку – на пороге стояли встрёпанные и расхристанные Игорь со Славкой.
- Помогите! – петухом вскричал Витёк. – Это гестапо е**чее меня убить пытается!..
- А этот козлина шантажировать пытался и вообще что-то оборзел слишком сильно, – парировал Рихтгофен. Он уже выглядел не таким бешеным, но ощерился нехорошо: - Вот я и решил, это самое... его лётные характеристики проверить...
- Да в чём дело-то?! – воскликнул взмокревший, вытаращенный Славка. – Не дури!..
- Дело простое. Я вчера был не в себе, многого не помню, - прохладно отозвался Герман. - Ваш друг за это уцепился. Утверждает, что я вчера под мефом кого-то трахнул. Вроде бы – ту блондинку, к которой после упоротого разговора про аниме пошёл знакомиться. Это было?
- Ну, ты пытался... – почесал в затылке Игорь.
- И?
- Ну, приставал...
- По факту! – раздражённо потребовал Герман.
- Сорян, - с глуповато-извиняющейся улыбкой встрял Славка, - но «битву за Британию» ты вчера всрал – уж очень обдолбался. Короче, она тебе просто по яйцам дала и по щам тоже, ты там же в толкане и упал и залипал там минуты две, я зашёл, испугался, думал «скорую» вызывать, а ты очухался, говоришь типа «alles gut» (14), встал такой, волосы пригладил и пошёл типа так и надо...
- И как я вообще сюда добрался?
- Да нормально, вместе с нами, функция такая есть, «автопилот» называется, вот так ты и дошёл...
- Фотки есть?
- Не-а, ничего особенного.
- А если посмотреть? – с ноткой угрозы произнёс Рихтгофен.
Парни переглянулись. От них не укрылось, что в какую-то секунду он бросил взгляд на кухонный фартук с развешанными там ножами.
Далее последовало небольшое разбирательство. Его результатами Герман остался, в принципе, доволен, хотя на душе остался гадкий осадок. Все компрометирующие фото со злополучной вечеринки были удалены. Козлов явно подрастерял боевой пыл и стоял зеленовато-бледный, как поганка, лишь пожирая Рихтгофена враждебным взглядом. Тот, не оборачиваясь, вышел в прихожую, обулся, накинул пальто, проверил по карманам деньги и документы, взял под мышку фуражку и, молча хлопнув дверью, ушёл.
Тротуары с краёв были покрыты рыхлыми серыми краюхами льда, а по центру – тонкой снежно-слякотной слизью. Сохранять положение тела, идя по такой каше, было сложно. Несмотря на это, Герман шагал быстро, хоть и постоянно оскальзываясь и чертыхаясь. Его, что называется, несло, и он не сразу поймал себя на том, что вместо вызова такси бежит куда-то по улице, ещё и не в ту сторону.
Вызвав мотор, он растерянно обернулся туда-сюда. Зачем-то побрёл к маленькому киоску и купил там маленькое черничное мороженое, и ел его на промозглом ветру, прислонившись к пластиковой стене, на которой синими буквами было выведено: «Русский холод». Этому холоду Герман и подставлял сейчас лицо, ловя щеками морось, - то ли в надежде, что от этого полегчает, то ли желая наказать себя ещё более отвратным самочувствием. Телефон пиликнул: «Ваш Uber прибыл». Уже откинувшись на сиденье, Рихтгофен бездумно гонял в голове слова: «Ubertaxi... ubermensch... uber-придурок...»
Когда он поднимался в квартиру, подъезд казался чужим. Пару раз Герман остановился отдышаться. Выглянул в мутноватое окошко – в соседнем доме в паре окон мерцали компотно-оранжевые огоньки. Три часа дня, суббота, пасмурный мрак – и нереальность происходящего. Не такой «перезагрузки» он хотел.
Он вставлял и поворачивал ключ преувеличенно осторожно, а на коврик ступал крадучись – потому что казался себе домушником, что пробрался в чужую прихожую. Раздевался тоже беззвучно, как шпион. Остановился. Прислушался. Посмотрел. Карина сидела в кухне со своим ноутбуком – её профиль был синевато-бледно подсвечен экраном. Слышались обрывки фраз:
- ...да нет, что ты, всё нормально. Я просто приболела слегка... ну да, опять. Да пью я витамины, пью! Это просто зима такая поганая, может, обстановка тоже – Герман, вон, тоже это чувствует. Ну, так-то всё в порядке, вот скоро уже практика. С какого числа? Не знаю, пока не спрашивала. Ну, не знаю, наверное, в Москву... Как он себя ведёт? Да хорошо он себя ведёт, ну, деда, ты всегда этот вопрос так задаёшь, как будто он у нас неблагонадёжный какой-то! Вот уже прицепился с первого дня знакомства! Что? Не обижаюсь я! «Стеной за него стою» - а ты типа за бабушку так не стоишь, типа у нас в семье по-другому принято! Да ладно-ладно... Нет, не рядом. Хм, ну, в городе он... да, передам... Нет, ну, повторяю, я не нервная, я обычная. Ну хорошо, последнее время да, реально постоянно нервничаю! Я за детей переживаю, чтоб они немецкий свой хорошо написали. Да это было сто лет назад, опять всё вспоминать приходится, методические материалы эти, распечатки готовить, ошибки исправлять, а каждый их косяк – это мой косяк! Хорошо-хорошо. Ладно, давайте... вы тоже себя берегите...
С характерным бульканьем она нажала в скайпе на «отбой».
И обернулась в сумрак коридора. Там безмолвной тенью стоял Рихтгофен.
Это были мучительные пять секунд.
- Явился... – с тяжёлым вздохом уронила Карина.
Она не сказала ему ни одного обидного слова.
Не стала кричать о том, как обзванивала больницы и полицейские участки (хотя он уловил, что этим она тоже уже успела заняться – вероятно, её отвлёк звонок из дома).
Лучше б она на него орала.
Карина зябко скрестила руки на груди и повернулась к нему вполоборота, глядя то на трещины на старой раме, то на решётку вентиляции, то на стену – словно где-то там было написано нечто спасительное.
- Я... всё объясню... – беспомощно пробормотал Рихтгофен.
- Ох. Можешь не объяснять.
Она села на дальнюю табуретку у окна и теперь посмотрела пристальным, долгим взглядом.
Карина глядела вроде бы на него, а вроде бы насквозь, и перед её внутренним взором тоже, очевидно, что-то проносилось, как у Рихтгофена во время флэшбэков. И от этих глубинных воспоминаний на лице у неё появлялось выражение, от которого Герману захотелось сквозь землю провалиться. Была б ярость, обида, недоумение, возмущение – тогда бы ладно. Но это была горечь ожившей памяти.
Перед нею сейчас действительно многое пронеслось: она вспомнила, как Рихтгофен порой срывался во все тяжкие.
Надо отдать должное, что за исключением самого страшного и чёрного периода после его ранения, происходило это не часто – зато достаточно регулярно, и ожидать от него можно было чего угодно. Да, свою родную, обожаемую Карин он не обижал, не оскорблял, не поднимал на неё руку – но порой вытворял такое, что просто слов не находилось.
Вот и сейчас Карина долго сидела молча, теребя ворот свитера, а Рихтгофен стоял перед ней с несчастным видом, понурившись, как двоечник.
- Ну и что же, Герман? Опять, да? – выговорила она.
Он только шумно, трудно вздохнул, поняв, что Карина говорит с отсылкой к прошлой жизни.
- Ну, ясное дело. «Маленько перебрал»? – с грустной усмешкой переспросила она.
- Мда, - наконец выдавил Рихтгофен.
- Ох, солдат... соколик мой ненаглядный... – с горькой иронией произнесла Карина и всплеснула руками, снова уронив их на колени: - Дурнем был, дурнем и остался!
И отвернулась. А он всё так же сгорал со стыда, а сердце отчаянно, загнанно колотилось. Не глядя ему в глаза, Карина глухо задала вопрос:
- Признавайся: ведь ты не только перепил?
Герман понимал, что отпираться бесполезно.
Глаз у неё был намётанный. Она видела, что он не просто подавлен и разбит. Она замечала, что он ещё и на взводе, что мышцы напряжены, а во взгляде блестит что-то чумное, а на лбу проступает испарина, потому что его кидает то в жар, то в холод.
- Никак нет, - по-военному, но упавшим голосом отозвался Герман. – Не только.
Она прислонилась спиной к стене.
- Горе ты... – шепнула Карина, будто бы самой себе под нос, и закрыла лицо рукой. – А ведь я только что с дедушкой говорила, - повысив голос, чётче произнесла она. – Говорила, что ты хороший. Практику твою обсуждали. А теперь? Гера, ну, что теперь? Как ты на медкомиссию-то пойдёшь?
Она с новым вздохом замолчала, поникнув головой.
А ему ещё больше хотелось не то броситься наземь и сдавленно орать, грызя землю, не то порезать себе руки в лоскуты, не то исхлестать спину плетью... не то ещё что-нибудь мерзкое учудить со своим физическим телом в наказание за душевную слабость – за искушение. За тёмное помешательство, которое он не смог победить.
Казалось, что между ними пробежала глубокая трещина, и мучаются они именно от этого. Но на самом деле переживания их были сходны.
Карина догадывалась, что употреблял он не один, но чувствовала, что от мотивов остальных мотивы Германа отличались. Самым понятным и справедливым казалось испытать по отношению к нему негодование и презрение. Ведь очевидно, что из-за отсутствия твёрдости духа, из-за дурости и безалаберности он был способен разрушить собственную карьеру и всё, к чему стремился.
Но вместо возмущения Карину охватило уныние. Она слишком хорошо сейчас ощутила веяние прошлого – точнее, увидела неизменность проблемы, ту самую «красную нить». И она, и Рихтгофен были сокрушены, потому что увидели старого неприятеля, который сейчас демонстрировал силу, непобедимость и, окутав всё вокруг невидимыми мертвенными излучениями, шептал: «А вот и я...».
Карина знала, что Герман всегда был из тех, кого называют «сложными», «противоречивыми» и «мятущимися натурами». Она помнила, что, увы, он мог смеяться, легкомысленно шутить или казаться спокойным как скала, мог внушать ей и не только ей чувство уверенности, надёжности, веры – а втайне ото всех срываться в холодный омут отчаяния. И при этом внутри у него всегда жило что-то, что иногда оборачивалось Силой, а иногда - Вечным Врагом – и тогда ошеломлённый Рихтгофен думал, что убегает от него, а на самом деле стремился в его когти, будто навигация была сбита...
Да, проявленное Германом именовалось в том числе слабостью. Но слабость слабости рознь. С прихотью справятся многие, но кто совладает с самой Тьмой?..
В миг раскаяния Герману было всё так же, как раньше, тоскливо, гадко и леденяще жутко. И хотелось бежать, может, и не к врачу, а к священнику – потому что, как и раньше, он осознавал свой поступок как наваждение.
Права была Алеся - тогда, в сумеречной беседе...
Хотелось, как перед алтарём, упасть на колени перед Кариной – хотя он осознавал всю избитость, пошлость этого жеста. Разве не свыклась она с его порывистой манерой, разве что-то может для неё значить очередной раз? Новый раз, когда Герман провалил задание: такое простое и такое непосильное – не касаться никакой отравы и не искать забытья.
И всё-таки он опустился перед Кариной на колени – молча, без всякого «Прости».
Но она всё равно покачала головой и произнесла:
- Гер, ты не передо мной провинился. Ты – перед самим собой провинился.
Точно. Она всё говорила верно – не перед ней, не перед Александром Иванычем, которому он так хотел показать, на что годится. Только перед собой. И – перед своей Мечтой. А что может быть хуже?
Мучаясь ещё и от неуместности своего жеста, Герман уселся на полу обыкновенно, привалившись спиной к ножке стола, и опустил голову на руки...
________________
1) Извините, господин Козлов (нем.)
2) Ё* твою мать! (нем.)
3) Так давай танцевать! Скорее! (нем.)
4) Мы в чёрной-чёрной воде,
В чёрной-чёрной воде,
Мы как глубинная чёрная вода... (англ.)
5)Где твоя девка? (смеш. нем. и рус.)
6)Что такое? (нем.)
7)Ну, пойдёмте уж со мной! (нем.)
8) Скажи, скажи нам! (англ.)
9) Мой бомбардировщик-каратель трахает вас всех сейчас,
Ты у меня на прицеле.
Это моё единственное наслаждение... (нем.)
10)Вот сейчас я её вы**у (нем.)
11)Извините (нем.)
12)Извините (англ.)
13)Какого чёрта... (нем.)
14)Говори ты, сволочь... (нем.)
15)Всё хорошо (нем.)