24. Облом

               

     При переезде к Витьке Танька побожилась бросить пить. Витька, конечно, не был настолько блаженным, чтобы принять на веру ее декларацию, но себе он уже нафантазировал полное семейное благолепие, куда с его стороны входили несомненная трезвость и бесконфликтность. Короче, Витька задумал стать хорошим мужем  для Таньки, отцом и другом для Альки.
     Наверное, у него бы все получилось, но, как говорится, «...гладко было на бумаге, да напали на овраги, а по ним ходить». Прописав Таньку с дочкой в своей конуре, Витька пошел все-таки к матери на поклон, в результате чего был принят кочегаром котельной загородного валяльного цеха. По штату валяльщикам требовалось три кочегара для посменной работы. Витька согласился работать один. Вставал в четыре утра, за час добирался до места работы, растапливал поставленный «на попа» паровозный котел, к приходу сновалей поднимал пар до рабочего давления и поддерживал в таком состоянии до семи-восьми часов вечера. Рабочие заканчивали смену по КЗОТу, то бишь, к семнадцати ноль-ноль, а Витьке еще надо было покрасить партию валенок и просушить вчерашние. И это все посредством сухого пара. Зато, ясный лапоть, и зарплата Витькина доходила до четырехсот рублей хрущевскими «фантиками», имевшими , между прочим, стопроцентную стоимость, не подверженную инфляции. Жить, короче, втроем можно было. И жить совсем не хреново.
     Витька определил дочку в третий класс старинной, еще дореволюционной постройки школы номер три на Улановой горе. Знаниями, судя по оценочной ведомости, выданной в сельской школе, девчушка не блистала; перебивалась с двойки на тройку, поэтому директриса и завуч рекомендовали родителю оставить ее во втором классе, благо, заканчивалась уже третья четверть. А в связи с переездом, выправкой документов и обустройстве на новом месте жительства девочка по школьной программе отстала чуть ли не категорически. Витька не согласился. Пообещал педагогам самостоятельно подтянуть дочку до нужного уровня. Директриса, дружившая с Витькиной матерью и хорошо знавшая Витькин интеллектуальный уровень и природную любознательность, согласилась с ним. Альку приняли в третий класс. Это уже потом, при более близком знакомстве отца с дочерью, выяснилось, что у Альки совсем иные приоритеты, чем получение школьного образования.
     Танька продержалась до цветения черемухи, а потом устроилась подсобницей на консервный завод и «укушалась» в первый рабочий день, то бишь, ночь, ибо вышла в ночную смену. Определили бабу уборщицей в цех розлива «червивки». Винцо-то было так себе – всего шестнадцать градусов, но ежели с дозой не мелочиться, сшибало с ног напрочь. Танька не мелочилась. Смену кое-как отбыла, а  завалилась уже в скверике напротив завода. Там ее и подобрали в вытрезвитель.
     Алька прибежала к отцу на работу заплаканная, дрожащая:
     -Мамку в тюрьму посадили!
     -В какую тюрьму, что ты мелешь? – Витька не на шутку переполошился. От Таньки можно было ожидать чего угодно – баба без тормозов. – Откуда знаешь?
     -Милиция приезжала, сказали, тебе после работы зайти в отдел.
     На этом семейная идиллия для Витьки Дунаева, его дочки Альки и непутевой жены-разведенки Таньки, можно сказать, закончилась. Штраф за вытрезвиловку Витька заплатил, бабу домой привез, накормил, спать уложил. Не с собой в кровать, а на полу, обочь Алькиного диванчика, купленного специально для дочки и втиснутого кое-как в бывшую монашескую келейку. И все это молча, ибо устраивать разборки было просто некогда; спать оставалось часа три-четыре до начала нового трудового дня. Поспать, правда, толком не довелось. Танька, едва дочка умиротворенно засопела, принялась домогаться любви, вызвав в конечном итоге у Витьки приступ отвращения.
     Витьку вообще частенько подводило его художественное воображение и буйная фантазия. Стоило хоть на едва уловимый миг представить себе, под каким множеством одноразовых страждущих мужиков побывала Танька, как вся «охотка» пропадала напрочь. Регулярно и сама Танька добавляла в бочку меда ложку дегтя, сравнивая, пусть и в Витькину пользу, кого-либо из предыдущих с ним, нынешним.
     Витька был мужиком, а Таньке, в силу недалекости мышления и самоуверенности, требовались самцы. И не для того, чтобы получать удовольствие, наслаждение, а лишь бы перепихнуться. К Витьке она изначально прилепилась, благодаря его природному умению раскачать даже бревно, но тем не менее при случае прыгала под любого подвернувшегося «залетку».
     И Витька напился. Почти полгода в рот не брал, покуда Танька не спровоцировала. Нашла себе на консервном заводе подружку, бесхитростное амебоподобное существо, Витькину ровесницу, Надьку Никиточкину, мать-одиночку.
     Жила та Надька в собственном домишке на окраине города с матерью-алкоголичкой и дочкой, семилетней оторвой Иришкой. Ни бабка, редко просыхающая с перепою, ни мать, в силу своей инфантильности, за девчушкой не следили, воспитанием не занимались, и росла она сама по себе как могла. Попрошайничала на рынке, паслась в чужих садах, при случае подворовывала чего придется. Дралась с ровесниками, грубила напропалую всем подряд. В общем, девица была, как говорится, свой парень. Она-то и сыграла решающую роль во всех последующих событиях.
     С получки Танька затащила Витьку в гости к новообретенной подружке. У него как раз выдался месячный перерыв в работе, ибо у пимовалов закончилось сырье, а  сезон стрижки овец еще не подоспел. И Витька фактически остался без дела, коль не считать однодневные командировки на сенокос и прочие подсобные работы в подшефном колхозе или быткомбинатском гараже.
     Познакомились. Поговорили, хотя говорить особо было не о чем, понеже Танькина подруга не мычала, не телилась, лишь хлопала пушистыми ресницами, то и дело отводя в стороны взгляд красивых, но пустых миндалевидных глаз. Витьке быстро наскучил бабий бессодержательный базар. Он выбрался из-за стола, подмигнул Альке с Иришкой и увлек их за собой на улицу.
     Общего языка девчонки не нашли. Алька задрала нос, ибо была на четыре года старше Иришки. Кончилось тем, что мелкая послала старшую матом. Да так изощренно, что Витька невольно восхитился в душе.
      Домой Иришка вернуться отказалась, объяснив свое решение так:
     -Бабка Шура сейчас ужрется и будет гнобить мамку.
     -Как гнобить? – подивился Витька словарному запасу ребенка. - За что?
     -Зачем меня, подзаборную родила, почему подушкой не придавила, почему мамка на заводе мало сахара и «червивки» ворует, почему я на вокзале «бычки» не собираю.
     -Какие «бычки», окурки что ли? И зачем?
     -Бабка Шура их шелушит, потом сушит, а потом сосет.
     Витька, даром что зону прошел, впервые в жизни услышал о подобном способе словить кайф.
     -Ну ладно, гуляй. Когда вернешься-то, ежели мамка спросит?
     -Она не спросит.
     -Почему?
     -Глупая потому что! Недоразвитая! А бабке Шуре по хрену! – девчонка наморщила конопушечный носик и стрельнула смышлеными глазенками в лицо Витьке: - И твоя баба глупая, и дочка тебя не любит! – и стреканула, сверкая босыми пятками, вдоль по улице.
     Устами ребенка глаголет истина. Витька и сам последнее время не раз спотыкался мыслями об Алькину отчужденность и ее довольно-таки скептическое отношение к отцу. По большому счету, дочка вынужденно его терпела. Невзирая на все попытки  Витьки наладить по-настоящему родственные отношения. Видимо, бабка Надёга и Танька вдули Альке в уши твердокаменный негатив к отцу. И, как оказалось впоследствии, ко всему мужскому роду.
     А уж о Таньке-то, чего греха таить, и собаки брехать перестали. Может, она и любила Витьку, но у бабы физиология преобладала над разумом, и противиться зову природы она была не способна.
      На Витьку вдруг накатила хандра. Он зашел в дом, основательно приложившись башкой о дверной косяк. Подруга Танькина кулем валялась на продавленном диванчике, а Танька с бабкой Шурой квасили за колченогим кухонным столом в две хари, что показалось Витьке несправедливым. Он выхватил из Танькиных рук едва початую бутылку с водкой и единым махом, прямо из горлышка, влил в себя.
     Что было дальше, Витька не помнил. Наверное, пил, пока не вырубился напрочь. Проснулся под утро от нестерпимого зуда по всему телу. Как оказалось, его всю ночь упоенно жрали клопы на том самом диванчике, где допрежь валялась Надька. Выяснилось, что именно клопы были хозяевами домика-развалюшки, а не бабка Шура, Надька и Иришка.
     История повторялась. Витька поднялся на ноги, толкнул входную дверь и вывалился в сенцы. Отряхнулся, передернулся от скользнувшего за пазуху росного утреннего холодка и пошлепал через весь пока еще безлюдный город к себе на хату. До порога оставалось едва сотня метров, когда скорбный путь заступил бес-искуситель в образе Владика Маслякова, спившегося местного интеллигента и провокатора.
     С этим паразитом никто, или почти никто кроме некоторых забулдыг, старался не иметь никаких дел, тем паче, бухать. Ну, а Витька время от времени наступал на одни и те же грабли, поскольку бабушка Татьяна, Царствие ей Небесное, вложила ему в душу понятие о жемчужине в куче навоза, и он вольно или невольно следовал по жизни именно этому постулату.
     В общем, Владик втянул Витьку в непонятки, посулив раскумариться на халяву. Надо было всего-навсего снести стеклотару в приемный пункт, понеже Владику, как бывшему интеллигенту, вовсе не импонировало сие действо. Не царское это дело - бутылки, собранные на помойках и в урнах в ночное время, тащить прилюдно к Лариске в райпотребсоюз. Да еще ведь, стерва, штук пять-семь забракует, а Витьку, дескать, хорошо знает и охмурять его не будет. Витька и сам, вообще-то, стеснялся бутылки сдавать, но ничего не попишешь, нужда заставит вшивого любить.
     Лариска, раздобревшая такая кадушечка, бутылки у Витьки приняла. Все до единой, даже две с небольшими сколами по горлышку, но не преминула уколоть:
     -Допился, красавчик? Говорила, женись на мне, будешь как сыр в масле кататься.
     -Ага. Ты вот, я гляжу, катаешься, трепетная лань. В три обхвата накаталась. С тебя, грешным делом, свалишься, калекой останешься, – огрызнулся Витька.
     Настроение, и так-то ниже среднего, и вовсе рухнуло в нети. А тут еще
 Владик,козлячья морда, забрал вырученные за стеклотару деньги и подался за «аптекой», оставив Витьку ждать в скверике у кинотеатра. Ну, и слинял, как водится, в неизвестном направлении. Витька прождал где-то часа полтора, попсиховал, утерся порушенной мечтой и подался куда глаза глядят.
     Дверь открыла Алька. И сходу заявила:
     -Чего приперся? У тебя теперь другая дочка есть! И жена другая.
Витька опешил.
     -Ты чего, луку наелась?
     -Сам наелся. Мамка ушла за расчетом. Мы от тебя уезжаем. К дяде Толе Бекону.
     Уговаривать Таньку Витька не стал. Он и жить-то с ней собирался исключительно ради дочки, ну, а на нет и суда нет. Баба существовала ради собственной похоти, а переделывать ее у Витьки не достало ни сил, ни опыта, ни времени.
     Танька с дочкой уехали. А Витьке судьба преподнесла очередной пердюмонокль. Возвращаясь поздним вечером с работы, он  встретил возле хлебозавода Иришку. Девчонка вышмыгнула из неплотно прикрытых въездных ворот с батоном в руках и, буквально, столкнулась с Витькой нос к носу. Не дав мужику опомниться, затараторила:
     -А я знаю, что ты один живешь! Пойдем к нам, будешь жить с мамкой. Она хоть и дура, но тихая. Жрать, правда, готовить не умеет. А я тебе дочкой буду.
     -И слушаться будешь?
     -Буду. Век воли не видать!
     И Витька пошел, вернее, повела его Иришка, взяв за руку своей крошечной горячей ладошкой. Повела в новую семью на ближайшие десять лет. Что это было, Витька так и не смог сам себе ответить, как не сумели его понять родственники, друзья и все, буквально, горожане.