Речь Молотова разделила жизнь на две неравные части: «ДО» и «ПОСЛЕ». Причем, «ДО» была короткой, почти мгновенной, даже если длилась несколько десятков календарных лет. А жизнь «ПОСЛЕ» - была бесконечной, залитой кровью и слезами, разорванной болью, у многих втоптанной в грязь. Это уже потом, через пять, а то и с лишним, лет ветераны с трудом могли разделить эпизоды этого ужаса смерти и восторга Победы – все слилось в один неразрывный комок.
Юра получил повестку на пятнадцатый день, 7 июля, с приказом явиться на следующий день помытым, побритым и с личными вещами весом не более двух килограмм. Жена Хая вот-вот должна была родить четвертого – трое уже бегали-ползали по полу большой комнаты. Жизнь налаживалась – Юра освоил ремесло деревообработки по высшему классу – и табуретку сколотить, и кресло тканью обтянуть, и модель для литья изготовить. Жизнь была вполне нормальной– как у всех: работа, дом, дети, в выходные парк, кино. Все ладно.
Пропаганде не очень верили: «малой кровью» да «на чужой территории», однако даже думать вслух опасались: будь, что будет. От «трудящего гражданина» ничего не зависело все равно.
Юра, хоть и был мужиком рассудительным, разволновался сверх меры: что делать, как свою ответственность за семью, за детей осуществить? Война! Могут и ранить, и убить, не приведи Г-подь». Хая не работает – в декретном отпуске, детей куча и когда и куда сможет на работу пойти? На фабрику возвращаться, если война затянется, не сможет: как в три смены работать? Детские сады-ясли еще только строились в их районе… На коротком семейном совете решили, что Юра сбегает к двоюродным сестрам Хаи и к дядьям: может, кто и приютит? Или незамужние сестры сами к Хае переселятся? Юра сбегал туда-сюда: никого дома не было. Соседи сказали, что родственники все уехали еще 23 го числа. Куда – не знают, может, в деревню? Оставался еще один дядя Абрам – самый любимый и любящий – но к нему ехать через весь город, а там еще идти далеко. Юра пошел-поехал, дядя был дома, все понял и пообещал, что присмотрит за Юриной семьей и что пошлет свою дочку к Хае жить как та из пионерлагеря вернется, где вожатой работает.
Трамваи уже не ходили – поздно. Да и светомаскировку уже ввели и комендантский час. Ну, что делать, надо идти. Юру несколько раз останавливали – хорошо, что паспорт и повестку из военкомата взять догадался – Юра все объяснял, рассказывал, его отпускали. Один раз впустили в свой штаб, что в жилконторе располагался – ливень переждать. Дали чаю попить, с сахаром и баранкой.
Юра добрел до дому лишь к рассвету – Хая не спала, конечно. Все выслушала, зубы стиснула, а потом заулыбалась, к мужу прижалась. Успокаивала: все будет хорошо, мы скоро победим, и ты вернешься героем, и дети будут тобой гордиться. Погоревали, что не могут на прощание поближе прижаться, отдаться любовным утехам: куда там – вот-вот рожать, да и больно... Погладили друг-друга по рукам чуть-чуть, чтобы не заводиться, Юра детей поцеловал, да и Хаю в живот – маленького на прощание, взял, что жена собрала и пошел, не оглядываясь. На углу улицы все-таки не удержался, обернулся, увидел Хаину руку в окне, слезы утирать не стал, пошел быстрым шагом.
В военкомате долго не разбирались: анкету заполнили, ботинки с обмотками и буденновку выдали. Врач скороговоркой спросил про болезни и махнул рукой: «иди»! На заднем дворе военкомата молодой лейтенантик созывал людей по списку. Там и Юра числился. Выдали винтовку, обмазанную толстым слоем масла: тряпки для обтирки тут-же в ящике валялись. Юра зачерпнул горсть патронов из ящика – штук пять-шесть, не более, народ напирал, требовал быстрее. Юра узнал свой ящик – уже несколько месяцев такие ящики для боеприпасов и оружия на Юриной фабрике колотили. Лейтенант сказал как его зовут, но в шуме и гвалте Юра не понял. Понял, что это теперь его начальник и надо за ним следовать. Винтовка была без ремня, вся в масле: держать было неудобно. Обращаться с оружием было не внове: на курсы ОСОВИАХИМА ходили все «добровольно-принудительно» как говорили в народе. Да, вот пригодилось. Юра успел порыться в вещмешке, что Хая собрала: кроме носков, носового платка и бутербродов нашелся еще и и запасной брючный ремень, новый. Юра поискал глазами вокруг и увидел кусок телефонного провода около забора, поднял и умелыми руками подвязал ремень к винтовке, надел на плечо, шарфик подложил, чтобы не так давило. Лейтенант глаза вскинул, хотел что-то сказать, да только рукой махнул. Да, что сказать мужику, который в полтора раза тебя старше?
Группа человек двадцать, которая теперь называлась взводом, пошла вслед за лейтенантом на трамвайную остановку. Вскоре и трамвай подошел Командир что-то у вагоновожатого спросил, тот кивнул и все залезли вовнутрь. Лейтенант объяснил, что едут они на север города до конца, там должна ждать их машина и отвезет их воинское подразделение на фронт. Он сам, лейтенант, не местный, города не знает. Заскочил на один день в отпуск к тете – в Пушкине военно-автомобильное училище закончил, да тут и война. До того несколько раз бывал в Ленинграде в увольнительной, но каждый раз в группе. По достопримечательностям ходили, к культуре приобщались. И сейчас лейтенант спросил у тети: «Где ближайший военкомат?» и пошел туда. С первоначалу его в автороту определили. Но потом выяснилось, что на эту вакансию претендует капитан запаса, с опытом и лейтенанту приказали обождать пару дней.
- «Не торопись парень. Может война и без тебя скоро кончится!».
На десятый день войны и до него очередь дошла. Его и определили командовать взводом. Он сам не стрелковый, автомобилист–тракторист, но приказ есть приказ.
Ехали долго: трамвай петлял по разным улицам, словно прощаясь с городом. Вагоновожатый звенел на поворотах. Выходил на перекрестках стрелки перевести. Солдаты «браво-ребятушки» и песни попели, и водочки попили, у кого была, и домашнего поели.
Через часа два приехали. На само кольцо выехать было невозможно – все было изрыто ямами. Домишки вокруг догорали.
На трамвайном кольце никого и ничего не было: ни машин, ни людей. Тлеющие бревна и доски дымили за поваленными и тоже обгоревшими плетнями-заборами. Лейтенант по праву старшего потыкался в один-другой дом, постучал – узнать, что было здесь? Но… людей не было.
Вагоновожатый взмолился: «ребята, помогите вагон переставить, я домой хочу!» Новоявленные красноармейцы сего героического поступка совершить не смогли: вагон поднять. На руках перенести и опять на рельсы поставить – слабо! Что делать?
Вожатый решил ехать задним ходом непрерывно звоня – может, так хоть полпути проедет. Попрощались, у кого-то еще сто грамм нашлось – последние из мирной жизни.
Лейтенант сидел над картой, что дали в военкомате в грустном раздумье: карта мелкая, в одном сантиметре аж десять километров. Где фронт? То, что фашисты уже окраины Ленинграда побомбить успели – это ясно. Телефонов нет: даже столб единственный, может с телефонными проводами и тот бомбой в щепки разодран.
Командир принимает решение: идти, идти вперед, на север. Война с финнами закончилась совсем недавно, и лейтенант разговаривал с людьми с той войны. Да и некоторые преподаватели в училище успели повоевать. И молодые ветераны говорили, что финские белогвардейцы только затаились и при первой возможности нападут на Страну Советов. Если международная обстановка так складывается, то это значит, что войны с белофиннами не избежать, и что надо укреплять Северный фронт всеми силами. Все ясно! Надо двигать в сторону Выборга: там передовые части Красной Армии уже ведут наступательные бои с захватчиками и гонят его с нашей святой земли. И долг каждого красноармейца быть на передовом рубеже защиты Советской Родины.
Колодец в поселки оказался цел, в руинах некоторых домов, в погребах нашлось еще что-то из еды – не пропадать-же. Какое это мародерство – это народная помощь сознательного населения доблестным солдатам. Где-то нашлась буханка-другая хлеба, где-то кусок сала. Картошка в пожаре испеклась – тоже прибрали, да и пошли. Пошли уже не вразброд, как два часа назад, а строем, с песней. Останавливались довольно часто – то ботинки у кого жмут, то обмотка распустилась. Юра шел в своих растоптанных парусиновых туфлях по моде того времени, назывались они «прюнелевые». То, что было зубным порошком начищено – давно почернело. Но ноги не болели. Юра было попробовал казенные ботинки, но они были на богатыря сделаны, а
Юра был мужичок хоть и ладный, но роста среднего и размер ноги был соответственный.
Тем временем вечерело. Шли то вдоль железной дороги, то лесом. С «железки» быстро убрались: два раза бомбили, едва успевали в лес убежать. Бомбили просто так – пустые рельсы: только в одном месте солдаты увидели разбитых несколько товарных вагонов.
Какие-то сараи-амбары на пути попались: решили заночевать. Небо тучами затянуло, да и стемнело уже все равно, хоть и время белых ночей. Командир по своему пониманию противовоздушной обороны решил, что заночевать в строениях будет безопасно – погода нелетная. Расположились, сена натаскали из ближайшей скирды, да и заснули с усталости. Охранение, как по уставу полагалось, не выставили – своя-же земля, что хорониться?
Рассвело рано: к пяти часам уже утренний туман рассеялся. Но вместо пения птиц раздались крики-вопли: «Стой, руки вверх, молчать!»
Мужики с вилами и берданами наперевес окружили солдатушек и всерьез намеревались их разоружить и сопроводить «куда следует». Лейтенант изловчился и достал наган, а один из новобранцев, что пошел «до ветру» с утра, не забыл прихватить винтовку и, не сговариваясь, они заорали вдвоем: «Здесь бойцы Красной Армии и мы выполняем особое задание! А вы приспешники белогвардейцев молчать и не двигаться! Бойцы, примкнуть штыки. Бандитов разоружить!».
Такого напора мужики не ожидали и растерялись. Вилы в руках уже не дергались так угрожающе. Лейтенант (сам деревенский, не хлюпик какой городской), зычно мужикам скомандовал: «Вольно!» и те из них, кто успел уже в армии послужить автоматически расслабились и душевный напор поубавили. Лейтенант пояснил, что идут они по заданию военного комиссара Ленинграда товарища Ермолаева (был такой или нет – кто знает?) на поиски и обезвреживание немецких диверсантов. Поэтому и одеты в гражданское. И назначено им явиться для соединения с остальными частями Армии в районе Выборга. Правда, связи у них нет и хотелось бы позвонить по телефону самому военкому первого ранга товарищу Ермолаеву. Рыжий патлатый мужик, которого звали Председателем, ответил, что телефона второй день нет – немцы разбомбили дорогу на райцентр и столбы телефонные повалило. Лейтенант спросил, далеко-ли это? Мужики ответили, что всего в двух километрах отсюда. Лейтенант, хоть и на автомобилиста выучился, но в деревне у себя электриком немного поработал. Еще один солдатик оказался, что телефонистом на заводе работал. Сели на телегу и погнали на то разбомбленное место. Нашли столбы, провода соединили, столбы подняли, прикопали, отправились в сельсовет, позвонили – есть связь!
Из района сообщили, что немец прет по всем фронтам, военкома районного нет- в отъезде. Что делать взводу специального назначения никто не знает. Лейтенант попросил его фамилию записать и сообщить по команде, что он с вверенными ему бойцами Красной Армии намерен передислоцироваться в район города Выборга, соединиться с основными частями Красной Армии и принять участие в изгнании врага с Советской земли. Женский голос из райцентра сказал, что все понятно и все будет сделано, но фамилию произнес неразборчиво и на этом связь оборвалась.
Мужики объяснили, что до Выборга еще километров сто будет, предложили одежду свою в порядок привести и двигаться дальше, пока светло. Деревенские сказали, что никаких немцев не боятся. Придут повестки – в армию пойдут, а доблестным защитникам Родины стоит принять в подарок, что есть от прежней службы у мужиков из военного. Поесть, чем бог послал да идти подобру-поздорову.
Так и сделали: к вечеру прошли еще километров семьдесят, заночевали на брошенном во время войны финском хуторе. Поели, что мужики в дорогу снарядили. Но охранение выставили и до утра проспали спокойно. Пошли дальше. К полудню стало жарко – июль все-таки. Прилегли отдохнуть на краю полянки, костер не разводили – незачем. Охранение ушло недалеко – метров десять всего и раздалось: «Рюс, не стрелять, сдавайсь! Мы финны, мы не германцы!». На поляну выскочило человек двадцать финнов, быстренько винтовки у солдатиков собрали, у лейтенанта наган тоже отобрали и заговорили быстро по-своему – думали, что делать дальше с русскими пленными. Через несколько минут затихли – видимо, решили, как быть, скомандовали: «Иди, иди, не боись!». Километров через пять в лесу обнаружилось несколько грузовиков с советскими номерными знаками, пленных настойчиво, но без насилия погрузили в машину и… поехали. Через час, примерно, оказались в каком-то городке. Спросили: «Выборг?». Финны ответили что-то другое, непонятное и жестами показали выйти из машины.
Завели в здание, указали сесть в коридоре и стали по одному вызывать в кабинет: там сидел финский офицер и еще несколько человек в штатском. Офицер вполне четко говорил по-русски, предупредил, что с солдатами нечего плохого они делать не намерены, но он не потерпит коммунистических лозунгов. Офицер поздравлял солдат с тем, что война для них кончилась, не начавшись, и что они, скорее всего, останутся живы в отличие от тех, кто сейчас в окопах. Офицер не спрашивал, ни воинских званий, ни номеров частей (их часть еще и номера не получила). Спрашивал лишь у кого какая специальность и кто что умеет делать. Юра рассказал все по-правде – что тут скрывать?
Офицер кивнул одному господину в коричневом двубортном костюме: «Тебе подойдет?» Господин также по-русски ответил: «Вполне».
Господин сказал: «Бери свои вещи и пойдем». Юра взял свой вещмешок, прощупал: все-ли на месте – порядок, и пошел вслед за господином. Оружия уже не было.
Господин жестом указал сесть в бричку. Сам ловко вспрыгнул на облучок, смахнул пучком травы пыль с сапог и чмокнул губами: поехали. Господин малословным оказался: сказал только, что зовут его Харри, что значит «домашний правитель», а по христианки можно его звать Григорием.
Через полчаса приехали: несколько крепких бревенчатых строений, за воротами кирпичный дом в два этажа. Чуть поодаль – коновязь и конюшня. Кони-лошади приветствовали хозяина дружным ржанием. Юра было подумал, что попал к помещику в рабство и горестно возмутился всем своим комсомольским сознанием. Сразу подумалось куда и как бежать?
Харри сказал, что сейчас следует умыться с дороги и сесть обедать, а к вечеру истопится баня и они помоются. Вышла дебелая девица лет двадцати. Сказала, что зовут ее Маарит и можно называть Маргаритой – Марго, и она покажет, где комната для Юры. Она также сказала по русски с нежной северной интонацией, что будет называть Юру Урием – так ей привычнее по фински. Зашли в боковую пристройку к дому, Марго сказала, что здесь раньше жили наемные работники, но их всех забрали в армию. В армию ушли и три ее брата. Мать померла, когда ее, младшую, рожала, и она в доме за хозяйку. А хозяйство у них большое: и лошади, и коровы, и овцы, и птицы всякой немало, и все это заботы требует. Также Марго сказала, что Ури повезло, что от фронта освободился ненароком и жить будет здесь до конца войны. А война скоро кончится: они, финны только до своей старой границы дойдут, а германцы – до Урала, и будет мир.
Юра пока помалкивал: он совершенно обалдел от пережитого и никак не мог составить в голове стройную картину происшедшего. В пристройке оказалось три комнаты по две-три койки в каждой. Туалет и умывальня с душем. Вода, правда, в душе была холодной, из артезианской скважины, и зимой воду для мытья надо греть в котле, что был в печь вмурован.
Марго дала Ури постельное белье, рубаху и порты – кальсоны укороченные, сказала, что это можно будет надеть после бани, а свое насильное белье и одежду надо будет положить в кадку в коридоре и она потом это сама постирает. Юра удивился: «Как это постирает? Дочь помещика…и сама?».
Разговаривать уже было некогда: Марго сказала, что пора обедать. Велела вещи свои здесь оставить, что воровать финны не обучены, и все будет в порядке.
Пошли в основной дом: в центре дома стояла громадная русская печь, но со всякими добавками–пристройками. Одна из них была печь на пять-шесть конфорок разного размера. На плите булькало-кипело несколько чугунов, в углу на отдельном столе – дымил самовар. Две бабы сновали вокруг стола, расставляя миски – ложки. Одна баба была уже в возрасте лет шестидесяти, как потом определилось – сестра хозяина, другая – лет тридцати – жена одного из братьев, что ушел в армию.
Григорий переоделся: вместо парадного коричневого костюма и хромовых сапог надел домотканую рубаху, комбинезон и растоптанные ботинки на толстой подошве. Харри сел во главе стола и взял ложку: все притихли. Подошли к столу, Харри произнес молитву по фински. Все сказали: «Амен!». Юра тоже сказал «Амен!» - он понял, что это молитва: у него в детстве в местечке тоже отец молитву произносил и все говорили «Амен!».
В середину стола Марго поставила большой чугун с варевом. Юра было подался помочь: тяжело-же, но сестра хозяина жестом остановила его. Григорий одобрительно хмыкнул. Что-то пробурчал себе в бороду. Марго деревянным половником разложила варево по мискам. Начала, конечно с Харри, потом сестре хозяина, потом – Ури, невестке, потом себе. Харри сказал, что сегодня Ури их гость, дела будут завтра и разговоры тоже.
В миске можно было ложку поставить: там были и овощи, и мяса большой кусок, и все это жирным бульоном было залито. Рядом на тарелке лежал хлеб нарезанный большими ломтями, лук зеленый, чеснок и соленые огурцы. В центре стола блестела горка розоватого сала. Юра старался есть не спеша, гадая: что за мясо в тарелке? Если свинина – не кошерно. Хотя он уже кашрут давно не соблюдал и в советских гастрономах покупал мясо какое было: и говядина, баранина попадалась – что завезли. Народ не капризничал. Все было очень вкусно. Марго спросила: «Не хочет-ли Ури еще добавку?». Юра поблагодарил и отказался –« перед баней тяжело будет».
Потом чаю попили с краюхой белого хлеба – видать не магазинного, своего. Хлеб макали в блюдечко с медом.
После, как Харри из-за стола встал, женщины стали со стола прибирать. Юра также попытался миску свою к мойке отнести, помянтуя свое подчиненное положение, но его остановили – не твое это дело, парень.
Харри жестом пригласил Ури следовать за собой. Прошлись по усадьбе. Хозяин показал, гда хлев, где овин, где птичник. Поинтересовался, умеет-ли Ури коней запрягать – нет. Не беда всему научиться можно.
- «Ну, вот и в баню пора!»
Юра зашел к себе в комнату. Взял чистую одежду, что Марго выдала, свою в кадку побросал и вышел во двор, ожидая команды – куда идти? Оказалось, что идти надо недалеко – в метрах двадцати стоял сложенный из гранитных валунов оштукатуренный дом – это и была баня. Все было в новинку: в городских Ленинградских банях был и душ и кран с горячей водой. Но парилка была мокрая, пар поддавали ковшиком, плеская воду на раскаленные камни. Здесь было по другому: камни раскалены до красна были. Но воду никто не плескал,_просто сидели и потели. Харри, видя недоумение Ури, сказал ему, что это баня по-фински сауна называется, что Ури может себе чуть воды плеснуть. Но прежде надо голову прикрыть. Но это в другой раз. Так посидели-попотели. Несколько раз ледяной водой из скважины обдались и пошли мыться. Мыло было душистое: Харри сказал, что они сами мыло варят на лесных травах.
После бани Харри предложил еще чаю попить. Чай был душистый, на лесных травах. Пили уже не с медом, а с ягодным повидлом, толсто намазывая на хлеб.
Женщины пошли тоже мыться.
Посидели – помолчали. Харри сказал, что он понял, что Ури еврей и об этом надо молчать. Если-что – болезнь была у него в детстве. В Советской России так у многих детей бывает. Вот и сделали обрезание. Юра хотел-было возразить, но Харри отрубил рукой – молчи!
- «Все! Спать, завтра подъем с петухами – я разбужу: работы много накопилось – неделю хозяйство без должного присмотра».
Юра пошел к себе, постелил постель: все было из грубого полотна, но было мягким и пахло лесным мылом. Времени немного прошло, как Юра покинул семейный дом – всего двое суток, дом чужой оказался гостеприимным и добрым. Юра быстро заснул и_ проснулся от мягких поглаживаний по лицу, животу и… ниже. Жаркая рука обхватила член и нежно потянула. Он отозвался послушно. Марго обхватила Ури за плечи. Втянула его губы своим ртом. Защекотала языком. Юра не был знаком с такими постельными ласками: все было просто в его семейной жизни, по-деловому. Хотя поцеловаться и погладить грудь жены он мог. Но ниже…
Но сейчас Ури забыл про правила. Отозвался всем телом… Они любили друг-друга жарко и долго. Юра не думал, что он изменяет Хае, предает их любовь. Он просто наслаждался телом Марго. Чувствовал, что и ей все в радость. Тревоги, боль и страх неизвестности уходили . Тело расслабилось и наступило блаженство.
Марго рассказала, что собиралась замуж за соседа, крепкого парня, тоже хозяина большой усадьбы, но его убили на той Зимней войне и она опять одна и соскучилась по мужскому телу, по ласкам. Марго спросила, есть-ли у Ури семья, дети? Всплакнула, жалея, как они там одни?
Марго сказала, что ей было с Ури хорошо и она будет приходить, если Ури не возражает. Юра совершенно вошел в ступор и только улыбнулся в ответ. Вскоре запели первые петухи и Юра поднялся с постели: пора вставать. Юра умылся, оделся: ему был приготовлен такой-же комбинезон, как у хозяина и небольшие сапоги. Все пришлось в пору. Тут зашел Харри. Похвалил Ури за то, что встал своевременно и позвал завтракать. Завтрак был скромный: кусок сала или козьего сыра на выбор и кружка горячего ягодного взвара. Харри усы утер: «Пошли!».
Первая работа была несложной: заменить оглоблю у телеги и улей починить. Неделю назад сильные ветер случился, дерево прямо на улей упало и крыша его треснула. Юра в куче сухого материала быстро нашел давно срубленную сосенку. Ошкурил топориком, загладил ножом. В сарае – мастерской нашел и коловорот со сверлом, просверлил в оглобле отверстия под ремешки сыромятные. Старую оглоблю снял, новую подвязал. обломки отнес к дровам. Потом все-таки подумал и вернулся к обломкам оглобли. Понюхал: пахло хвоей и конским навозом. Подумал, что это может пчелам не понравиться. Порылся в дровах и вытащил прямое березовое полено. В мастерской нашел пилу лучковую, зажал полено в тиски и стал пилить вдоль. Подошел Харри, посмотрел, сказал, что оглоблей он доволен, но дощечки для улья лучше сделать по-другому, попроще. Он взял несколько металлических клиньев, забил вдоль полена. Полено раскололось почти идеально ровно. Харри показал, где рубанки лежат. Посмотрел внимательно, как Ури «железку» на нужную толщину настраивает и пошел. Юра дощечки обстругал. Примерил, где надо по нужной длине поперек отрезал. Обломки с крыши снял - пчелы словно понимали, что им помощь идет: жужжали, летали, но не кусали. Юра гвоздики из старых дощечек вытащил, выровнял, да и новые планки приколотил, но сначала ножом загладил, чтобы планки плотнее друг к другу пришлись.
Ну, что-ж, дело сделано: теперь только надо узнать, куда улей следует поставить, да мусор убрать. С мусором Юра справился быстро – нашел большую корзину с щепками – видать, на растопку, и побросал мелочь деревянную туда. Инструмент по местам расположил. Железку рубанка осмотрел, вынул, на камне подправил: видать, на сучке замятина вышла, да и пошел посмотреть, где Харри – еще работу получить. А Харри сидел неподалеку, трубкой пыхтел и все Урины действия видел. Спросил, не устал-ли? Предложил посидеть чуть-чуть, отдохнуть, потому-что предстоит работа тяжелая и опасная – коню бабку надо перебинтовать и перековать мальца.
Конь сноровистый, еще не вполне приученный и может выкинуть что-нибудь опасное. Коня взяли под уздцы вдвоем. Завели в станок задом: пришлось и ласку и силу применить. Станок закрыли. Заднюю ногу коня ремнем Харри захватил и к перекладине станка притянул. Конь было рыпнулся, хотел на дыбы встать, но повязан был уже прочно. Старые бинты пришлось отмачивать. Ногу кокой-то мазью Харри смазал, сверху новые бинты наложил, клещами гвозди из копыта вытащили, потом старую подкову сняли. Харри ножом копыто поскреб, счищая грязь, старые дырки от гвоздей тоже чем-то замазал. Наложили новую подкову – Ури держал, а Харри двумя-тремя ударами гвозди загонял. Гвозди были необычные – плоские, видать, кованые. Харри коня по холке потрепал. Дал сахару кусок и стал медленно отвязывать. Вместе придержали под уздцы и вывели из станка, не давая дернуться. Харри проверил, как путы на передних ногах – не ослабли-ли? Коня отпустили и он запрыгал не спеша, еще не осознавая свободы.
День был воскресный – нерабочий, но вчерашняя поездка в город сбила все планы:
Намеченную работу надо было сделать – сделали к обеду. Вот теперь можно и отдохнуть.
Харри и Ури сняли комбинезоны, рубахи. Остались в одних подштанниках. Вылили друг на друга по ведру воды, что согрелась в бочке на солнце. Марго уже была рядом, подала полотенца, чистую одежду. Сапоги пучком сена обтерла, поставила в тенек сушиться, а портянки и прочее – в стирку.
Прошли в дом: еда уже шипела-скворчала, заполняя густым ароматом кухню-столовую. Ури подождал, пока сядет Харри, сел на прежнее место, никто не возражал. Все прошло по чину, как вчера, только когда по привычке Ури подал пустую миску – убрать, претензий не было. Еще что было внове: к закуске из соленых грибов, огурчиков и квашеной капусты было подано самогона по стакану. Харри поднял стакан без тоста: «Прост!», отпил чуть-чуть, захрустел капустой. Ури сделал также, про себя удивившись: по русскому обычаю полагалось сразу до дна стакан опрокидывать, а здесь получалось, что водку пили не закусывая, а еле разные разносолы запивая. К окончанию трапезы у Харри оставалось в стакане еще половина огненного напитка. Харри придвинул стакан к себе поближе. Взглядом приказал женщинам выйти.
-«Ури, слушай меня внимательно и запоминай. Я сразу понял, что ты еврей, а германцы евреев не любят. Мне все равно, какой кто национальности – бог наш Христос был евреем, я знаю. Знай, что германцы по всей Европе евреев собирают в специальные лагеря для уничтожения. Кое-где уже просто так расстреливают: и в Прибалтике, и в Польше, и на Украине. Мы, финны против евреев ничего не имеем и выдавать вас германцам не намерены. Если фаши сюда сунутся, ты спрячешься, а если найдут, скажем, что ты военнопленный с Зимней войны, немой и глухой после контузии. Возвращаться военнопленным и тогда было нельзя – сразу-бы НКВД в лагерь упекло. Так и сейчас: бежать и не думай – поймают, не знаем, какие люди попадутся, могут и германцам, немцам, по-вашему, сдать.
Я знаю, что ты Марго приглянулся: живите, радуйтесь жизни, пока молодые. Так-что, живи. Работай – мы тебя в обиду не дадим, но и ты нас не подводи. А что между нашими странами было, то политика – дерьмо. Честным людям делить нечего, кроме хлеба за столом. Будь, что будет, посмотрим. Марго рассказала, что у тебя семья в Петербурге, но мы ничего сделать не можем. Пока германец ваших бьет по всем фронтам, город за городом красные сдают. Чем дело кончится – не знаю. Пока – плохо, очень плохо. Я радио в подвале слушаю – не сдал, как было приказано. Антенну вывел через вентиляционную трубу – не заметно. Я и немецкий хорошо знаю так, что и наши финские и германские пропаганды слушаю. Иногда удается и Москву услышать. Пока все плохо – я тебе рассказывать не буду.
За своих товарищей не беспокойся – все живы и по хуторам в работниках. Только лейтенант твой горячий слишком оказался – в бега ударился – его на переходе через линию фронта подстрелили. Наши, или ваши, не знаю.
Ладно, заболтался я с тобой. Допиваем – и спать. Завтра рабочий день. Книжку свою солдатскую не ищи – я приказал Марго ее взять и спрятать – так мне спокойней будет. Потом какую-нибудь бумажку тебе справим».
После этого у Юры в душе мертвая зона образовалась. Запретил он себе о родных вспоминать. О детях, о Хае. Фотографию, что на Майские праздники в парке сделали, с тумбочки забрал, в носовой платок завернул и в ящик подальше положил.
День шел за днем: уборочная-посевная, ремонт или что другое по хозяйству. Помалу с помощью Марго стал и финский язык осваивать. У Ури музыкальный слух обнаружился, поэтому язык хорошо пошел – собаки и лошади уже команды понимали.
Как-то Харри сообщил, что слушал речь маршала Маннергейма и тот сказал, что Финляндия город бомбить и обстреливать не будет. Военные объекты, которые Финляндии угрожают – другое дело. В сентябре Харри сказал, что Петербург (он называл город по старинке, по дореволюционному), полностью окружен и всякое снабжение прервано. Название города «Ленинград» Харри не употреблял, хотя и сказал однажды, что благодарен Ленину за то, что Финляндии независимость предоставил. Также Харри сказал, что продовольственные склады уничтожены и в городе начинается голод.
Зима оказалась очень холодной: обычно в Финляндии климат помягче, чем в Ленинграде, а тут минус двадцать, до минус тридцати доходило иногда.
Однажды Харри рассказал, что красные придумали дорогу через Ладожское озеро строить и уже транспорты пошли, повезли в город продовольствие, а из города – детишек и женщин. Правда или нет, но говорят, что от голода уже миллион человек померло. Юра из-за стола встал, его качнуло, он оперся о край стола. На столе самовар стоял. Самовар качнулся и, брызгая кипятком, покатился по полу. Марго было бросилась к Ури – помочь, но отец взял ее за руку, остановил. Юра просидел на своей койке два дня: он то мычал, раскачиваясь, то молча ковырял пальцем краску на тумбочке.
На третий день зашел Харри, по руке похлопал, сказал: «Пошли!». Вывел Ури во двор, велел сесть в сани, прикрыл шубой, шапку на голову нахлобучил и погнал лошадей. Гонял их, бедных, не менее часа, пока у Ури нос и щеки не замерзли, а на трехдневной щетине иней не осел.
Вернулись. Коней распрягли. Выгуляли, обтерли, да в конюшню завели. Потом Харри завел Ури в баню: там было уже жарко натоплено. Веники березовые в тазу отмокали и ковшик с можжевеловым настоем стоял наготове. Харри вышел. Через минуту вошла Марго. Молча разделась, сняла и с Ури одежду, повлекла в парилку. В парилке Марго разошлась: отхлестала не жалея, только причинное место ладошкой прикрывала: что б не перегрелось. Потом Марго Ури водой ополоснула, обтерла насухо, стакан первача протянула. Ури замотал головой – не могу! Марго от стакана отпила. Огурчиком занюхала, и Ури почти насильно в рот огненную воду влила, что-то по фински ласковое приговаривая. Юра потихоньку из оцепенения стал выходить. Ядреное Маргошино тело повлекло его. Он обнял спасительницу. Марго приоткрыла рот ему навстречу и они слились в единое тело, стремясь поглубже проникнуть друг в друга. Обессилив, упали на лавку, не ослабляя объятий. Марго шептала: «Урик, милый, все будет хорошо. Может, живы твои. Пойдем, покажи мне фотографию».
Оделись, пошли. Юра достал из тумбочки ту, майскую, фотографию. Живот у Хаи был вполне явственный – семь месяцев уже. Марго взяла фотографию осторожно двумя пальцами: «Красивая какая. Как ее зовут?».
- «Хая, что значит ЖИЗНЬ по еврейски».
- «А меня Маарит – ЖЕМЧУЖИНА. А как по еврейски ЖЕМЧУЖИНА?».
- «ПЕРЛ».
- «Как красиво: ПЕРЛ. Хочешь, зови меня ПЕРЛ. Только когда мы будем вдвоем одни, ладно? А что значит Юрий?»
- «Юрий – это не еврейское имя. Не знаю, что значит. А УРИ на древнееврейском значит МОЙ СВЕТ».
- «Ой, ты МОЙ СВЕТ, а я твоя ЖЕМЧУЖИНА и буду отражать ТВОЙ СВЕТ».
Юра от таких поэтических непривычных слов зарделся, как пацан на первом свидании. Слов он не знал, которые можно сказать в ответ, и лучшее, что он смог сделать: он стал целовать большое Маргошино тело в плечи, грудь, живот и ниже. Маргоша по кошачьи изгибалась, подставляя все новые части, радостно стонала, гладила Ури, жадно сжимая и поглаживая самые интимные части тела. Для Ури это было непривычно и сладостно. Он стеснялся и отдавался вожделению одновременно.
Впервые они провели всю ночь вместе, а на утро Марго велела Ури перенести немногие свои вещи к ней в комнату.
Однажды утром Марго сказала, что хочет от Ури ребенка, но не знает, получится-ли? От своего погибшего жениха у нее случился выкидыш: от горя, наверное. Но хорошо, что не родила, а то ребенок рос бы без отца, а это плохо. Как плохо и без матери. Юра ничего не ответил. Да Марго и не ждала ничего: Будущее было скрыто в густом лесу.
Как-то приехал старший сын Харри – в отпуск на недельку – за какие-то боевые заслуги. В это время Ури был на дальней пасеке: новые пчелиные семьи отделял. Раньше, чем через несколько дней не предполагалось его возвращение, но Марго изловчилась и пока брат любовью со своей женой занимался, сгоняла туда и Ури предупредила. Заодно и еду привезла и себя - обоим на радость. Никто про Ури не сказал и брат уехал ничего не заподозрив. Да и что подозревать: жена ему верна была и зависть к Марго не питала - у каждого свой путь. Все по велению Б-га. Было так, что и немцы нагрянули – рано-рано утром: Марго и Ури еще из своей комнаты не выходили. Ури спрятался за шкафом. Марго вышла улыбаясь. Гостей непрошенных накормили-напоили, пожаловались, что рабочих рук не хватает – совсем с ног сбились. Немецкий унтер сказал, что и он фермер и по земле соскучился, а когда война кончится – неизвестно. Германцы расспросили, не было-ли каких чужаков, партизан или диверсантов. Харри вполне прилично на немецком объяснил, что главный военный объект у него на ферме – свинарник, который снабжает доблестную армию фюрера отличной свининой. Унтер сходил в свинарник на экскурсию, заглянул и в овчарню. Поцокал языком: «Гут, гут». Харри снабдил вояк салом, куском копченой баранины и литром самогона. Гости были довольны.
Зимой сорок третьего года, в феврале, Ури зашел в столовую с большой бутылкой самогона. Налил пять стаканов, придвинул и женщинам: «Войне скоро конец! Красные германца крепко побили под Сталинградом! Скоро наши мальчики вернутся!».
Впервые Харри достал большую карту Советского Союза точнее, Российской империи. Вся карта была расчерчена красными и черными линиями: Харри с самого начала войны все события отслеживал. Но он не хотел никого обнадеживать или огорчать: не знаем, как дело повернется. Что это событие под Сталинградом будет переломным в той большой и страшной войне, хуторские крестьяне не очень понимали, но что-то указывало на грядущие великие события.
В работах и заботах прошел и год сорок третий: германцы больше не наезжали, требования по поставкам продовольствия стали вялыми и необязательными. Харри иногда ездил в город – продать что-нибудь или купить. Обычно он ездил с сестрой: та была ловка во всяких торговых делах, да и умела язык за зубами держать – суровая была женщина.
Так, однажды вернувшись, Харри сказал, что ходят слухи, будто Финляндия намерена выйти из войны и что идут тайные переговоры с Советами. Но слухи прошли, да и затихли, а жизнь продолжалась.
Как-то Харри сообщил, что блокада Петербурга прорвана и снабжение города налаживается, и что город жив и даже трамваи ходят.
К новому, 1944 году, Харри вытащил приемник из подвала и установил на прежнем почетном месте вместо самовара, а самовар занял более скромное место на лавке в углу.
Вначале Марго переводила Ури радиоречи, но потом Ури и так почти все понимал: только с немецким иногда возникали трудности, идиш Юра подзабыл без надобности, да и школьный немецкий был не самый-самый.
Все чаще говорилось о том, что доблестная германская армия в соответствии с гениальными указаниями фюрера осуществляет стратегические планы по спрямлению линии фронта и завлекает, тем самым, противника в ловушки.
Иногда слушали и радио Москвы. С каждым месяцем голос Левитана был слышен все более громко и явственно: «Советские войска продвинулись на… направлении на пятьдесят километров!» Через еще пять дней: «на двадцать километров!»
В феврале сорок четвертого вся семья сидела за общим столом и отдыхала: приняли отел у двух коров и нескольких овец. Дров надо было наколоть на воскресенье, чтобы потом не заниматься, еще что-то было по хозяйству. Харри включил приемник, поймал Москву. Торжественный, звенящий голос сообщил: «Блокада Ленинграда, которая длилась девятьсот дней и явилась тяжелым испытанием для всех Ленинградцев, снята. Враг отброшен от города Ленина. По приказу Верховного Главнокомандующего товарища Сталина в честь этого события произвести салют…». Все замерли и сидели молча несколько минут.
Вскоре Ури стал замечать, что Харри исчезает на несколько дней, возвращается с коробками или мешками. Из погребов стали исчезать заготовленные копченые и вяленые туши свиней, баранов, гусей. Как-то исчез бочонок меда и несколько мешков картошки.
В начале марта были именины у Марго и Харри принес к праздничному столы большой мешок: «Примерь, дочка!». Из мешка струями водопада выскользнула шуба. Фантастическая. Соболиная. Или другого невиданного зверя. Шуба переливалась в свете керосиновых ламп и манила: «Надень меня!». Марго примерила –о!…
Харри пояснил, что связался с контрабандистами и что переправляет потихоньку еду в Петербург, что эти жулики меняют еду на вещи прямо на толкучке: что у кого еще из ценностей осталось, другие успели в течении блокады награбить. Так в доме и красивая посуда появилась и часы с мелодией и еще кое-что. Семейные восприняли новый источник дохода с энтузиазмом: пусть в доме что-то новое красивое, необычное появиться. Юра напрягся, но смолчал: но что-то нехорошее подумалось – люди последнее отдавали. Правда, самые тяжелые дни прошли и по карточкам, как радио сказало, уже вполне прилично давали. Эти вещи лихие люди еще раньше успели припрятать – девать было некуда- а сейчас можно и поменять на что-то вкусненькое. Юру все больше бередило беспокойство: если контрабандисты могут через линию фронта почти запросто бегать, может и он может в Ленинград сгонять? Ласки Марго уже не так радовали: беспокойство все нарастало.
Харри заметил перемены в поведении Ури, может, Марго сказала? И вот, однажды, поближе к весне, за воскресным стаканом самогона, Харри сказал: «Есть серьезный разговор!»,
- «Ури, я вижу, что тебе неймется – иди в Петербург: я помогу тебе переправиться. Если захочешь – возвращайся, если ЧК тебя не схватит. Я слышал, что Сталин велел бывших пленных, как предателей Родины, расстреливать. Я подумаю, что можно сделать и скажу тебе. Прост!».
Через пару недель, вернувшись из очередной тайной поездки, Харри посадил Ури за стол и сказал:
- «Я договорился и этими бандитами – они переправят тебя, я заплачу, сколько надо. Жаль, Марго сильно будет переживать – она полюбила тебя. Но там твоя Родина: жестокая, но Родина. И семья, если они живы. Так, у меня в Петербурге живет сестра, она жива. Я ей несколько раз подарки через этих головорезов переправлял. Зовут ее Айле, Елена Григорьевна сейчас. Мы с девятнадцатого года не виделись. Она тебя примет и поможет, чем сможет. Сразу по своему старому адресу не ходи – мало-ли что. Два года прошло. Понял?»
Еще через неделю, снег уже почти сошел, начиналась распутица – самое безопасное время для всяких лазутчиков и контрабандистов. Правда, леса голые, но следов не видно и никакая собака след не возьмет.
Лихие ребята по заданию Харри и об одежде гражданской для Ури позаботились: видимо, заплатил он им щедро. Ури уже месяц не брился: Марго сказал, чтобы было не холодно на санях гонять зимой. Так, в ватнике, прожженном в нескольких местах и стоптанных валенках, Ури вполне выглядел старичком лет пятидесяти. Еще те, годичной давности переживания, и тяжелые раздумья, в которые Юра время от времени погружался, дали седину в бороду и в свои тридцать он вполне мог за старика сойти. Еще дней несколько Харри велел Ури есть поменьше, чтобы таким гладким не казаться. Марго плакала навзрыд – успокоить ее было невозможно – она прощалась с Ури, «СВЕТОМ СВОИМ», навсегда. Конкретный день наступил неожиданно: женщины отправились спать, а мужики еще сидели с полупустыми стаканами. У ворот заржал конь. Тявкнули собаки – Харри сказал: «Пора!». Все было приготовлено уже как несколько дней, адрес сестры выучен. Солдатская старая книжка, но с новыми пометками (вдруг сойдет?) была спрятана надежно. Хотя, лучше, чтобы не понадобилась!... Обнялись. Сдвинули лбы, оттолкнули друг друга: что говорить?
Ури вышел за ворота. В телеге темнело несколько теней, в ответ на финское «Хей» что-то буркнули в ответ. Харри вручил мешок одному из компании, второй мешок – для сестры – дал Ури. Прошептал по- русски: «Прощай!». Телега тронулась: Ури прощался со своим финско-еврейским именем, опять превращаясь в Юрия Ароновича Ваксмана. Впереди было темно и страшно.
Ехали долго, иногда останавливались. Все молчали, прислушиваясь. Вдруг резко поворачивали направо, а то - налево. Казалось, иногда ехали в обратном направлении.
Остановились. Сошли с телеги и пошли пешком след – в след. От валенок еще на ферме пришлось отказаться. Надел старые, но крепкие сапоги – в мешке лежали стоптанные «Скороходовские» ботинки, а сапоги надо будет выбросить поближе к цели. Хрустел валежник под ногами, тогда все цепенели в страхе. Финны еще может и нет, а русские могли начать стрельбу просто на шум. К рассвету вышли на поле, где стояло несколько гнилых стогов. Зарылись, сдерживая чих, отодвинули прелую траву.
Мочились чуть высунувшись наружу, и опять прятались. Одежда парила, было холодно. Огня, конечно и мысли не было разжечь: так, пожевали кто-что без аппетита и опять съежились, сохраняя тепло. К вечеру пошли быстрым шагом, согрелись. Перешли грунтовую дорогу: покосившиеся столбы просигналили, что уже фронт перешли – уже СССР. Юре показалось, что заброшенная деревушка слева от дороги ему знакома. Шли лесом еще полдня. К вечеру остановились. Зашли в развалившийся сарай. Набрали веток – все сырые – дым будет за пять километров видать. Костер жечь не стали. У кого была запасная одежда – переоделись У Юры в мешке тоже все нашлось. Сапоги прикопал в бывшей отхожей яме. Так просидели до утра и медленно, озираясь, пошли. Надо –же! Вышли на тоже трамвайное кольцо, с которого уходили в неизвестность два с половиной года назад. Правда, воронки были засыпаны и рельсы восстановлены. Останки деревни совсем расползлись. Заборы поникли. Что было целое, наверное, люди на дрова разобрали. К шести утра зазвенел трамвай. Видать, вагоновожатый был «в деле». Ничего не спросил, принял мешок, задвинул себе под сиденье. Поехали. Юра неплохо знал Ленинград, но как поедет этот трамвай не знал, конечно. А спросить - боялся. Юрины товарищи по-одному спрыгивали с трамвая на поворотах и исчезали в тумане. Уличные фонари горели слабо и редко. Постепенно на остановках стали заходить люди. Одеты все были в замызганные ватники и стоптанные башмаки. Юра среди этой публики не выделялся. Никто на него внимания не обращал. Иногда, кто-нибудь скользнет взглядом, выискивая место, чтобы сеть и все. Вдруг Юру охватила дрожь. Прямо иголки вонзились в тело – Юра медленно встал, прошел к двери и соскользнул вниз – трамвай шел не быстро. Перешел ленивым шагом на тротуар и увидел, как на ближайшей остановке в трамвай зашел патруль. Уф!…
Юра присел на мокрый камень – столбик гранитный, что при въезде в ворота в городе издавна ставили – углы дома в воротах оберегали. Выглянула дворничиха: «Тебе чего?».
- «Так, ничего, отдохну немного и пойду».
– «Ладно, дед, сиди, не жалко!».
Юра осмотрелся: на углу дома сохранилась табличка: «Садовая улица». Ага, значит и канал Грибоедова недалеко. Но, с какой стороны? Неву давно переехали, даже что-то узкое водное мелькнуло в тумане, а справа был большой пустырь: так, канал Грибоедова справа. Да и широкий проспект переезжали – наверное, Невский. Так, что - справа. Проявленная цель придала силы: Юра пошел почти быстрым шагом, согреваясь. Вот и канал. Дальше, как Харри объяснял , горбатый пешеходный мостик и от него чуть справа – ворота. Надо быстренько в ворота шмыгнуть и налево по «черной» лестнице на четвертый этаж. Дворничиха его не заметила, шваркала метлой по булыжнику, разгоняя талые лужи. Харри предупредил, что надо стукнуть в дверь четыре раза. Если кто другой откроет, спросить Елену Григорьевну. Если сестры дома не будет, немедленно уходить, ничего не спрашивая. Пережидать этажом выше перед чердаком опасно, но сухо. Патрули постоянно прочесывают подвалы и чердаки в поисках диверсантов.
Было около десяти утра: может, на работе? Или?... Юра стукнул в дверь четыре раза. Кашляющий голос спросил: «Кто?».
- «Елену Григорьевну можно?».
Дверь приоткрылась: «А ты кто?»
- «Привет от Харри, Айле!».
Женщина запнулась, открыла дверь шире и хрипло прошептала: «Входи!». Прошли по узкому коридорчику и вошли в комнату. Все было скромно, как у Юры в доме до войны. Только шкафы стояли без дверей и паркет был содран – все в печке-буржуйке сгорело. Пол был застелен газетами.
- «Мне Харри писал о вас. Я все знаю – садитесь. Переоденьтесь в сухое мужа – я отвернусь. Юра быстренько скинул с себя прелую одежду, стал одеваться. Дверь распахнулась и … Здоровенный мужик на деревянной ноге уже замахивался костылем: «Ах ты, шалава!». Айле метнулась к нему: «Это от Харри, я тебе говорила!». Мужик вдвинулся в комнату, пятно от тусклой лампочки осветило его лицо.
- «Абрашка, Фридман? Это ты?»
- «А ты кто?»
- А я Юрка Ваксман. Признаешь, «агицын паровоз?».
- Ах ты «мишигине, «цедрейтор», «куш мир ин тохес»!
После таких любезностей мужики бросились друг к другу. Абрашка уперся задом в дверь, чтобы не упасть от такого натиска. Ладно, Ленка, прости, не со зла я, просто очень удивился. Мужика голого в своей квартире увидел.
- «Я случайно домой так рано вернулся: начальник попросил вечером еще придти. Бумаг много пришлют новую часть формировать. Да и Ленка вот приболела. На работу сегодня не пошла – больничный взяла».
- «Да. Сколько же мы с тобой не виделись? Вместе в начале тридцатых из одного местечка белорусского прибыли. Пошли на биржу труда, курсы закончили. Я по деревянному делу, а ты в слесари записался».
Юра вспоминал былое. Расспрашивал и тем временем доставал из мешка подарки от Харри: здесь было и сало, и варенье, и курочка копченая, и хлеба домашнего две буханки, и ягоды сушеные и табак.
- «Да, если-бы тебя патруль с этим добром зацапал – точно сразу к стенке поставил как шпиона».
- «Ладно. Давайте закусим чуть-чуть, да и на работу мне скоро пора. Когда вернусь, тогда и выпьем. Ты, Юра, как я понимаю, без документов у Айлиного брата все это время в работниках отсиживался? Не сердись. Я в шутку. Всяко в жизни бывает. Ты-же не дезертир – в плен попал по неопытности командира. Ленка рассказывала. Так, книжку солдатскую давай. Я попробую что-нибудь для тебя сделать. Только сам никуда не ходи – я схожу по твоему довоенному адресу узнать, живы-ли твои. Не рыпайся – всякого мы тут навидались. Но пойду только завтра после работы – устал на деревяшке скакать».
Вернулся Абрашка поздно вечером: хмурый и усталый. Сел. Выпил стакан самогона из финского гостинца. Протянул Юре новую солдатскую книжку:
- «теперь ты Ваксман Юрий Абрамович. Был такой в соседнем местечке – может помнишь? Но не важно. Важно, что пропал этот парень, как и ты, без вести. Но об этом только я знаю. Знал, да забыл уже. Местечко все фашисты пожгли – никого не осталось. А тезка твой недавно пропал: может, где в окружение попал, или в засаду немецкую, хотя сейчас это редко бывает. В общем, его часть расформирована и перестала существовать. Другие бойцы из твоей части по разным госпиталям да частям разбросаны.Ты прошел переформирование и зачислен в особый отряд при коменданте города. Ты сейчас нестроевой по контузии. Бороду сбрить. Явиться на службу завтра к восьми утра. Пойдешь в тыл к немцам с обозом – в партизанский отряд продовольствие и боеприпасы доставить. Не болтай там лишнего: после контузии голова болит – мало, что помню.»
- «Теперь самое печальное. Я был в твоем доме – военком помог. Подвез. Разговаривал со старухой полоумной – управдом она сейчас. Твоих она помнит. Малый родился здоровенький. Иосифом назвали. Да с октября, как Бадаевские склады окончательно разбомбили, люди стали помирать от голода. Кто работал, по рабочей карточке еще тянули, да и то не все… А «иждивенцы»… Короче, эта старуха еще в ноябре заходила к ним – были живы. Порядок такой был: двери нигде не закрывались и управдом, или кто еще мог двигаться, по квартирам ползали, смотрели, кто живой. В ноябре и сама эта начальница ползать перестала. Забрали ее на недельку в стационар для дистрофиков. Чуть подкормили. Помыли, да назад и отправили. Тогда она и зашла в твою комнату. Как и в другие тоже. Старший около жены твоей ползал и все маму звал. А жена твоя уже, видать, не живая была. Тетка эта вызвала похоронную команду. Всех их на Пискаревку, наверное, свезли. Мальчонка старший, видно, тоже там. Вряд-ли выжил. После того, как твоих увезли, тетка-управдомиха по комнате пошарила. Карточек хлебных нашла несколько – у самих твоих сходить их отоварить уже сил не было. А тетка очень благодарна судьбе, что так получилось. От края эти карточки дали ей силы отползти. Там она и колечко серебряное твоей Хаи нашла на комоде – сняла с руки, наверное, сама, чтобы еду детям наменять, да не смогла. Сначала эта тетка тоже хотела колечко это поменять, да нашла в комоде ложку серебряную маленькую, как на первый зубок дарят, ее и поменяла. Тоже поддержка вышла. Вот колечко. Возьми. Да, еще и фотографии эта добрая женщина сохранила: думала, вдруг Юрка солдатик вернется. А вскоре бомба в ту половину дома попала и больше найти что-нибудь уже возможности не было. Заходил-ли кто из родственников к жене твоей, управдомиха не знает, не видела. Думает, что и у других сил не было через весь город ноги топтать: трамваи уже с осени не ходили».
Юра заплакал в голос. Налили еще по стакану – помянуть.
Друзья просидели всю ночь. Взахлеб рассказывая про жизнь свою. Айле, Лена по-новому, в Петрограде училась в семнадцатом, потом революция. Финляндия отделилась, брат Харри оказался на другой стороне. Айле замуж вышла, ненадолго. Да муж вскоре пропал: то-ли белые убили, то-ли красные, кто знает…Елена Григорьевна Богданова по мужу по покойному, работала медсестрой в поликлинике.
Иногда какие-то мужчины появлялись, да семья не получалась. С началом войны Лена пошла в военкомат проситься на фронт – немцев она еще с Германской не любила. Хотя она и вышла из комсомольского возраста, прожила в Стране Советов всю свою взрослую жизнь. Газеты читала. Радио слушала и была твердо убеждена в достоинствах Советской Власти.
Взяли Лену в медсанбат не в штат военнослужащей, а вольнонаемной, гражданской. Тогда Лена не знала, что это значит. На фронт, так на фронт. А что это льгот потом после войны меньше будет, кто думал об этом тогда. В тяжелом бою на Леннградском фронте (а какие бои были легкие?) Ленка поползла по передовой раненых вытаскивать. Не дело это было медсестре делать, да девчонок-санинструкторов всех почти поубивало и Лена поползла. Говорят, что снаряд дважды в одно место не падает, но это неправда. Немцы плотно передний край минами пахали и Лена скатилась в воронку от снаряда: может там кто раненый прячется. Раненый там был – Абрам этот. Ранен легко в плечо навылет. Лена перебинтовала его. Собрались уже вылезать – к нашим ползти. Да как жахнет! Лену мелкими осколками засыпало – до сих пор выходят, а Абрашке ногу разворотило. Но, доползли до своих. Так их двоих вместе и комиссовали. Правда, начальник госпиталя Лену к награде представил и в штат госпиталя ефрейтором зачислил. С тех пор и живут вместе. Уже год почти. Семью Абрашка создать не успел, да и к лучшему, наверное, как теперь по Юриному примеру получается. Лена опять в поликлинику – госпиталь по новому, работать поступила, а Абрашка – писарем-делопроизводителем в военкомат.
Когда первый раз от брата весточка пришла, Айле в онемение вошла на несколко минут: не сообразила сразу человеку сесть-чаю попить предложить. Да человек этот все понял и задерживаться не стал. Потом еще раз несколько приходил. Приносил что-нибудь поесть.
о рассвета оставалось всего чуть. А там и на службу идти. Юра стал мысли распутывать? Что делать? Ну, пойдет он служить. А если обман вскроется – к стенке поставят. А там Марго.. .Теплая и нежная.
Как-то Юра слышал случайно обрывок разговора старших женщин о том, что они беспокоятся, будет-ли мир в доме, когда братья вернутся. Германская пропаганда свое дело сделаа и братья не хотели отца навещать потому, что еврея пригрел, а сестренка и того хуже: спит с «грязной свиньей!».
Юра сейчас подумал, что это не беда – руки, голова есть, может Харри поможет и они с Марго свое хозяйство заведут. Может, и детишки получатся.
Юра решил до назначенного времени сгонять на барахолку: может кого из старых полузнакомых контрабандистов узнает и они его согласятся назад переправить? Ну, а если нет – война еще не закончилась. Ближайшая барахолка была не далеко, Юра слышал обрывок фразы от тех лихих мужичков, что он, ив основном, на Сенном рынке промышляют – а это совсем рядом. Пошел. Показалось, что в толпе знакомая фигура мелькнула. Юра был уверен, что по голосу узнает, пошел поближе. В этот момент двое штатских и один в форме с малиновым околышем на фуражке к тому типу подскочили, под руки схватили и поволокли куда-то. Все, облом. Как еще дорогу назад искать? Айле и сама ничего не знает, да и Абрашку можно подвести. Нет, значит, не судьба! Назад дороги нет!
Юра в военкомат явился – Абрам Моисеевич уже там сидел: строгий и неприступный, Юрину солдатскую книжку взял. По списку сверил и показал на стул – ждать вызова. Рукой чуть махнул, прощаясь. Минут через десять вызвали в кабинет: все ответы друзья отрепетировали досконально и все прошло без сомнений у старшего лейтенанта. Велели выходить во двор строиться. Подали машину, проехала полгорода. Около полуразрушенного дома остановились. Юра и еще несколько бойцов спустились в подвал и выносли несколько ящиков и мешков – грузить в машину. Так, еще несколько точек объехали. Загрузились по полной. Машина едва ползла по разбитой мокрой дороге. Все молчали. Выехали на окраину, там ждали подводы и еще несколько бойцов. Перегрузили из машины на подводы. Увязали, как могли. Старшой подозвал к себе, велел один ящик раскрыть и взять оружие. Обмундирование, какое у кого было, то и сгодилось. Абрашка что-то для Юры приготовил – все пришлось в пору, хотя и чуть великовато по Абрашкиным габаритам.
Тихо и медленно двигались по лесным дорогам три дня. Услышали в стороне шум машин и мотоциклов – притаились: может фашистские недобитки прорываются. Был приказ: «Без особой надобности в бой не вступать. Не светиться!».
Прошли болото. Помогали лошадям телеги тащить, кое-где приходилось даже груз снимать и перетаскивать вручную. Однажды опять шум моторов испугал – просидели в болоте по пояс несколько часов. На пятый день вышли к лагерю. Лагерь партизанский был особенный: там и женщины с детишками из соседних деревень и детский дом детей «врагов народа» с довоенных времен и особая диверсионная группа располагалась. Было также несколько десятков заключенных из пересыльного лагеря советских военнопленных. Правда, бойцы той группы почти все раненые были. В сторонке ср связанными ногами сидело несколько немецких офицеров – видать, серьезные птички и из-за них весь спектакль играли.
Встретили спасителей радостно. Стали разгружать ящики: оружие в одну сторону, одежду – в другую. А продовольствие стали сразу раздавать по рукам: видно было, что народ уже доходил. И тут бойцы увидели, что люди, молодые пацаны, в основном, запихивают себе в рот все подряд. Даже муку глотают, не жуя. Некоторые уже в муках стали корчиться. Капитан из этой специальной группы выполз из шалаша и скомандовал: «Бойцы, примкнуть штыки!».
Солдаты растерялись, но команду выполнили и толпу от телег оттеснили.
– «Продовольствие сгрузить в отдельный шалаш. Приставить усиленную охрану! Кто может двигаться – на сбор дров! Коммунисты и комсомольцы проявите сознательность!».
Народ возроптал:
-«Сволочи. Хуже фашистов!»
Капитан стал объяснять тихим голосом – на крик сил не было. А старшой из Юриной команды на крик его слова переводил:
- «Потерпите чуть-чуть. Сейчас мы сварим суп. Всем достанется, иначе вы умрете от заворота кишок. Посмотрите на этих!»
Двое парней уже пеной исходили. Толпа стала успокаиваться, расходиться. Через час уже кипел суп. Стали раздавать по-малу. Тут-же, как котел освободился, вторую порцию зарядили. Через полчаса уже лагерь спал. Кое-где лишь слышалось сопение. Старшой только после этого разрешил своим бойцам поесть, что оставалось в котле и веоел идти в охранение по очереди. Другим отдыхать и сушиться. Юра попал в команду подсменных. Стал одежду стаскивать на просушку и скрючился. Завыл от боли. В команде комендантской врач, оказывается, был – он и определил, что Юра почки застудил. Миску алюминиевую на огне разогрели. В портянку завернули и к почке приложили: постепенно боль стала стихать.
По возвращению в Ленинград, Юру списали вчистую. Даже каких-то денег дали и довольствие пищевое выдали. Сказали, что за тот поход медаль полагается. Но медали Юра так и не дождался.
Юра, все-таки зашел к Хаиным родственникам узнать, как они. Про Хаю рассказать.
Пришел, постучал. За дверью долго никто не отзывался, постучал еще раз, по- громче. Сначала женский голос с идишским акцентом, потом мужской расспрашивали: «Кто, что, зачем, откуда?». Юра уже совсем было рассердился. Хотел уйти, но дверь открылась, сначала на цепочку, потом опять закрылась, загремели железки-засовы. – «Заходи!»
Расспрашивать не стали. Видимо, про Хаю и детей и так все знали. В квартире вкусно пахло. Юре есть-пить не предложили. Дядя Хаи, брат ее матери, сказал:
- «Мы знаем о твоем горе, хочешь, бери в жены кого хочешь – вот Ида, вот Рая».
- «Девушки у нас видные. По комнате мы каждой сделали. Ида вдова, наверное, Рая не девственница, но замужем не была».
Юра ушел, не прощаясь. Ходил по городу, на работу устроился. Решил:
-«Надо жизнь по новой все равно начинать – что делать?»
Через пару дней зашел опять по тому-же адресу. Опять прошел проверку десятком вопросов. Зашел. Сказал: «Ида, пойдем!». Свадьбу не играли, зашли в ЗАГС, расписались. Стали жить.
Ида всю последующую жизнь пыталась повторить свой кулинарный шедевр - блинчики с мясом. Ох, как их любил ее Мошеле! Тогда, ранним утром 22 июня Ида завернула несколько оставшихся с праздничного ужина блинчиков Мошеле с собой. Михаил Фейгин, молодой лейтенант, только вчера прибыл на заставу - служить. В понедельник 23 июня собирались в ЗАГС забежать - расписаться.
При первых выстрелах - бомбах Моше всунул Иде чемоданчик с немногими ее вещами и крикнул: "Беги! Беги, Иделе, беги! Я люблю тебя!". И Ида побежала. Толпа бегущих становилась все гуще и гуще. Самолеты немцев налетали все чаще и чаще. Через два дня Ида добрела до какой-то станции- бежать сил не было, хотя и груза - чемоданчика тоже не было - потеряла. Поезд как раз от станции отходил, скорость набирал. Ида в вагон на ходу вспрыгнула, люди добрые затащили,втиснулась. За пару недель до Ленинграда добралась-к родственникам отца.
Так, сколько Ида не пыталась блинчики с мясом для родственников - гостей испечь, какие только продукты свежие и дорогие не клала - получалось либо невкусно, а то и просто горько и не съедобно.
Двоих дочерей родили и внуков дождались. Потом из жизни по очереди по старости и из-за болезней ушли.
Август 2019. Ашкелон