Когда я проснулась, мои глаза сразу утонули в розовом море. В изголовье кровати высился букет из роз, огромный, благоухающий, и я сразу вспомнила, что сегодня мой день рождения. Мне тут же расхотелось просыпаться, чтобы не видеть букет, не ждать, что сейчас с тортом, украшенным зажженными свечами, войдет в мою комнату бабушка. Я должна буду задуть свечи и поцеловать ее, а потом принимать подарки, оставленные для меня отцом. Бабушка, как обычно, скажет:
- Нелли, к великому сожалению, твой отец в отъезде и не сможет сегодня тебя увидеть, но будь уверена, что весь этот день он будет думать только о тебе.
Но я не буду в этом уверена. Боюсь, что я буду уверена совсем в другом: моему отцу до меня нет никакого дела. Да и подарки, скорее всего, покупала бабушка, ведь папа никогда бы не смог купить мне все эти платья, кофточки и заколки для волос, он даже не знает, что это такое. Вот если бы у меня была мама… Но мамы у меня нет. Она умерла вскоре после моего рождения, и меня вырастила бабушка, которой я должна быть за это благодарна по гроб жизни. Странное выражение – «гроб жизни», - но именно так я и ощущаю бабушкино воспитание. Она спрятала мою жизнь в какой-то ящик, в заколдованный замок, из которого нет выхода. Нет, не подумайте, что меня держат пленницей в доме, но куда бы я не выходила, я знаю, что в конце дня меня ждет возвращение сюда, в роскошную квартиру в одном из самых престижных домов города.
Я слышала, что пожилые люди не любят, когда кто-то вспоминает о дне их рождения. Мне кажется, что дело не только в том, что им исполняется много лет. Просто им за все эти годы надоели фальшивые поздравления, подарки, купленные по обязанности, люди, которые навязывают свое общество, не интересуясь тем, приятно ли оно тебе. Я чувствую себя очень пожилой девочкой, поэтому понимаю это.
Интересно, что думала бабушка, покупая мне этот роскошный букет? Скорее всего, ее интересовало то, насколько модным и дорогим будет магазин, где она закажет цветы, сколько роз надо купить, чтобы ее неблагодарная внучка поняла, что этот подарок не назовешь обычным. Этот букет должен просто кричать о том, какое счастье выпало этой девчонке жить в столь богатой и уважаемой семье.
Но можно ли назвать семьей трех человек, ни один из которых не любит другого? Папа боится своей матери и не замечает меня, бабушка заботится о нас обоих с таким усердием, что оно не может не выглядеть показным, я, почти не видя отца, считаю его чужим человеком, а в присутствии бабушки ощущаю себя гостьей в избушке Бабы-Яги.
Вы думаете, моя бабушка страшна и уродлива? Ничего подобного. Она красива, ухожена, ее пышные светлые волосы всегда уложены в аккуратную прическу, которую делает ей по утрам приходящий парикмахер. Я никогда не видела бабушку в домашнем платье или халатике, она всегда безукоризненно одета. Явись к ней посланец от английской королевы с требованием тотчас посетить Букингемский дворец, бабушка скажет только: «Минуту, я возьму сумочку».
И надо же было случиться так, что у столь великолепной бабушки родилась совершенно заурядная внучка! Бабушка ведь думала, что девочка будет обладать выдающейся красотой и недюжинными талантами, словно принцесса, в кроватку которой феи сложили все возможные и невозможные дары. Поэтому-то она и дала мне такое пышное имя: «Наполеонина». Представляете? Да, меня зовут Наполеонина! Потом бабушка, конечно, убедилась, что это имя не подлежит повседневному использованию, и сократила его до столь же претенциозного «Нелли».
Наша семья-несемья занимает огромную квартиру, составленную из двух соседних. Квартира досталась бабушке от покойного деда, человека предприимчивого и энергичного. Благодаря его предприимчивости бабушка Елена Леонидовна, Элен, как называют ее она сама и ее богатые друзья, сейчас является полновластной хозяйкой Дома Моды и нескольких ателье. Чем занимается отец, я даже представления не имею. С ним я вижусь очень редко, а бабушка, когда я пыталась расспросить ее, отвечает:
- Нелли, тебе совершенно незачем это знать. Довольно того, что ты прекрасно обеспечена и ни в чем не нуждаешься. Многие девочки позавидовали бы тебе.
«А ты всегда чем-то недовольна», - звучало в бабушкином голосе. Конечно, мне и в голову бы не пришло выказывать недовольство, но от бабушки невозможно ничего скрыть. Она смотрит сфинксовым взглядом своих серо-голубых глаз и видит тебя насквозь. В ее присутствии я даже стараюсь ни о чем не думать, чтобы бабушка не прочитала мои мысли. Правда, тогда она говорит:
- Нелли, перестань делать такое безжизненное лицо.
И я срочно пытаюсь сменить выражение лица. Ну что, разве это не гроб жизни?
В коридоре слышны шаги. Бабушка! Я крепко закрываю глаза. Шорох двери, поскрипывание колесиков, шаги, старающиеся звучать тише.
- Нелли, дорогая, с днем рождения!
Пора просыпаться. Я собираюсь с духом и открываю глаза. Теперь надо изобразить удивление и восторг.
- Бабушка, это мне?
На сервировочном столике высится гора пакетов, красиво упакованных, украшенных ленточками и бантиками. Бабушка возвышается над всем этим разноцветным великолепием, точно фея Бефана , и на ее лице написано такое же сознание собственного всемогущества. Я долго разбираю пакеты, разрываю бумагу, снимаю ленточки. Возле кровати множится горка оберток, а на кровати – горка подарков. Появление каждого я честно сопровождаю радостным и удивленным возгласом. «История Древнего Рима» - как интересно! Платье какой-то там фирмы – потрясающе! Мишка Тедди, «настоящий!» - всегда о таком мечтала! Диск с операми Верди – с удовольствием послушаю!
Спасибо, что в этом году среди подарков нет кукол! Смешно бы было шестнадцатилетней девице получить в подарок куклу! Три года подряд бабушка осчастливливала меня великолепными красавицами в атласных платьях, с фарфоровым личиками и блестящими локонами. Первая кукла сломалась, когда горничная, наводя порядок в комнате, случайно уронила ее на пол да еще и наступила на нее, а две следующих до сих пор восседают на подоконнике комнаты. Я не играю в них, хотя дала им имена. Кукол зовут Сцилла и Харибда, и они украшают комнату, созданную модным дизайнером таком же безликом стиле, как и все остальные комнаты квартиры. Я с удовольствием оживила бы ее блеклые стены яркими календарями и постерами, но бабушка никогда не разрешит, можно даже не спрашивать.
«Ноты – это так замечательно, бабушка!» Два раза в неделю ко мне приходит учительница музыки, потому что отдать меня в музыкальную школу бабушка не захотела: «Никогда не знаешь, что за дети там учатся. Они могут оказаться неподходящей компанией. К тому же эту учительницу мне очень рекомендовали, она замечательная пианистка». Да, возможно, Ирина Николаевна и отличная пианистка, но учительница она, по-моему, неважная. А может быть, ее просто сковывает присутствие на уроках бабушки. Когда у меня что-нибудь не получается, а бывает это довольно часто, я слышу холодный бабушкин голос: «Нелли, приложи хоть немного старания». Понятно, что лучше получаться от такого замечания не начнет. Ирина Николаевна, по-моему, сознает свое бессилие. К концу урока на ее щеках горят красные пятна, а глаза становятся беспомощными.
- Нелли, потрудись быть прилежнее и старательнее, - часто выговаривает мне бабушка после ухода учительницы. – Алина младше тебя на год, но уже давно радует своей игрой гостей.
Алина – моя младшая кузина, дочь дяди Бориса, преуспевающего бизнесмена. Бабушка гордится ею не меньше, чем Алинины родители, гордится ее отличной учебой в английской школе, ее музыкальными успехами. Она всегда ставит Алину мне в пример, хотя, по-моему, моя кузина - всего лишь глупая воображала. Да, учится она хорошо, но, наверно, ум бывает разный. У Алины ум учебный, на остальную жизнь он не распространяется.
- Тебе, кажется, не нравится Алина? - спросила однажды бабушка. - Она симпатична, воспитана, умна и хорошо ведет себя. В ней есть все то, чего тебе не хватает.
- Это еще не причина смотреть на меня покровительственно, - ответила я.
- Надо использовать лишь те слова, Нелли, значение которых ты понимаешь, - насмешливо сказала бабушка.
- Мне бы хотелось, чтобы ты запомнила этот замечательный день, Нелли. Шестнадцать лет – это уже ступень к взрослости. Постарайся быть самостоятельнее, пора уже проявить себя как личность. Заявить о себе. Сегодня на праздничном ужине у тебя будет такая возможность. Вместе со мной ты будешь принимать гостей, развлекать их. Это сложно, но надо учиться.
Не зря мне не хотелось просыпаться! Придется весь вечер прыгать весёлым пуделем перед гостями, которые придут, переполненные чувством собственной значимости и неповторимости, развлекать их, угождать, поддакивать. Это называется «непринужденно поддерживать разговор».
Недавно в библиотеке гимназии я прочитала книгу «Детство и юность Катрин Шаррон» . Вообще-то я не очень люблю читать, но в тот день мне совсем не хотелось идти домой. Я позвонила бабушке и сказала, что мне надо написать реферат, поэтому придется поработать в библиотеке. Бабушке пришлось позволить мне задержаться на пару часов. Она до сих пор не соглашается купить мне компьютер, хотя у всех моих одноклассников они давно есть. Раз бабушка считает, что для учебы достаточно книг в библиотеке, то почему бы не поймать ее на слове?
Тут мне и попалась эта книга. Я читала и отчаянно завидовала главной героине Катрин, жившей в бедной, невероятно бедной семье. Детям пришлось рано начать зарабатывать на жизнь, но родители их любили, у них были замечательные, готовые всегда прийти на помощь друзья. Кончается книга описанием дня рождения Катрин. Ей исполнилось пятнадцать лет, и друзья, небогатые, но великодушные, сделали ей сюрприз: собрав всем миром деньги, подарили ей новое платье. Катрин понимала, что значит такой подарок: это не платье, это воплощенная любовь. А подарки бабушки – воплощенное тщеславие. Я несправедлива? Мне почему-то так не кажется.
Декабрьский день вспыхнул и потух, как спичка. Не успело солнце с трудом взобраться на небосклон, как кубарем оттуда скатилось. Когда я вошла в гостиную, то просто остолбенела: она была украшена так роскошно, как ее давно не украшали. Бабушка явно пригласила дорогого дизайнера: золотые розы в вазе, какие-то вычурные подсвечники, непонятные композиции из позолоченных листьев, завитушек и свечей сделали стол похожим на витрину антикварного магазина. Конечно, мы с бабушкой и пальцем о палец не ударили, чтобы приготовить праздничный ужин. Его привезли из ресторана вместе с парочкой официантов, которые будут обслуживать гостей.
Вот и первые гости пожаловали. Горничная Марина открыла двери и впустила дядю Бориса, тетю Еву и их дочерей, Алину и Алисию. Про Алину я вам уже рассказывала. Младшая, Алиска, нравится мне гораздо больше. Она добрая, простая, и мне совершенно непонятно, как в этой семейке могла появиться подобная девочка. Если бы мне пришлось выбирать себе сестру, я выбрала бы Алиску.
Глядя, как мои дядя и тетя обращаются со своими девочками, я почему-то вспоминаю сказку о Крошке Цахесе. Его всегда хвалили, как бы неуклюже и неуместно он ни поступил, и совершенно не замечали достоинств людей, оказавшихся с ним рядом. Не скажу, конечно, что Алина ведет себя так же, как крошка Цахес, но в любом случае родители всегда похвалят ее, а не Алиску, уступят именно ее просьбам, прислушаются именно к ее желаниям. Но Алиска и не требует внимания к себе. Ей кажется правильным, что все выделяют Алину.
Вот и сегодня, лишь войдя в гостиную, тетя Ева стала нахваливать Алину за то, что та замечательно проявила себя на мастер-классе у какого-то заезжего кулинара.
- Что вы там учились готовить, Алина? – притворяясь, что не помнит, спросила она.
- Французский яблочный пирог «Тарт Татен», - тоном первой ученицы ответила Алина.
Я успела заметить веселые искорки в глазах Алисии, но та тут же опустила глаза, а когда подняла, то снова стала благовоспитанной девочкой.
- Да, теперь это модно, - поддержала бабушка, - хотя не думаю, чтобы я хотела этого для Нелли. Всё же люди делятся на тех, кто готовит, и на тех, кому готовят. Надеюсь, наши девочки будут в числе вторых.
У тети Евы покраснели щеки. Съела? Будешь знать, как хвастаться своей распрекрасной Алиной. Снова звонок в дверь. Кто на этот раз? Сначала в двери появился огромный букет совершенно невероятной расцветки, напоминающий растрепанный хвост попугая, а следом за ним показался пожилой толстяк в дорогом костюме. Из-за его плеча выглядывал какой-то парень со странной прической, словно волосы его были мокрыми и примазанными к голове.
- Сашенька! – бросилась к толстяку бабушка. Это был ее брат, дед Саша, единственный живой человек в нашей семье. В детстве мне казалось, что Дед Мороз должен быть точно таким, как дед Саша. Я и звала его всегда дедом, ведь моего родного дедушки в живых уже не было, так что должность оставалась свободной.
- Леночка, это мой внучатый племянник Тимофей, - представил дед парня, и тот поклонился, если этот легкий наклон головы можно было так назвать. - А вот и виновница торжества! Тимофей, это Нелли. Я давно хотел вас познакомить.
Я тоже удостоилась легкого кивка и прохладного ленивого взгляда. Глаза Тимофея имели странное свойство смотреть сквозь тебя так, словно ты пустое место. Я придала своему лицу выражение, которое, по моему мнению, должно быть у хозяйки светской вечеринки, и сказала:
- Добро пожаловать в наш дом.
Бабушка одобрительно посмотрела на меня. Значит, я все сделала верно. Что же, продолжу играть роль дальше.
Последней пришла моя крестная Поликсена. Она возглавляла какое-то издательство и время от времени дарила мне шикарные книги. Вот и сегодня крестная, поцеловав меня в лоб, преподнесла огромную книгу с золотым обрезом.
- «Сокровища Третьяковской галереи», - возгласила она, словно ожидая ахов и охов, которые действительно последовали.
- Спасибо, вы так меня балуете, - церемонно ответила я. Опять удача!
- Нелли стала совсем взрослой, - удовлетворенно проговорила Поликсена. – В этом Ваша заслуга, Элен, Вы стали ей больше чем матерью.
Что же это надо сделать для ребенка, чтобы стать для него больше, чем матерью? И опять мне вспомнился «гроб жизни». Но бабушка уже пригласила всех к столу.
Я терпеть не могу есть в присутствии посторонних людей, пусть даже они не совсем посторонние. У меня не действуют руки, я плохо понимаю вкус еды. Я пыталась сосредоточиться на процессе поглощения вкусностей, но то и дело наталкивалась на бабушкин взгляд, который требовал от меня каких-то действий, и я что-то говорила, смотрела, не пустуют ли тарелки, вовремя ли официанты подают следующее блюдо.
- А как твоя учеба в гимназии, Нелли? - спросил вдруг дядя Борис. – Собираешься успешно закончить полугодие?
По правде говоря, я очень сомневаюсь, что мне удастся закончить вторую четверть успешно. Бабушка уже несколько раз строго призывала меня обратить больше внимания на учебу. К сожалению, в этом году в нашей французской гимназии мы начали учить второй язык, испанский, и с ним-то дружба не сложилась. Ну никак не могла я освоить все эти невнятные превращения глаголов.
- Нелли пишет неплохие сочинения, - словно оправдывая меня, сказала бабушка. Странно: в то же время мне показалось, что в ее голосе прозвучала насмешка.
- От сочинений прок небольшой, а вот испанский тебе пригодится. Поедешь учиться в Саламанку, - нравоучительно сказал дядя Борис. – А нашу Алиночку мы отправим в Лондон. Она уже была там прошлым летом.
Алина важно кивнула. Тимофей посмотрел на нее так, словно впервые кого-то увидел в этой комнате. Вот славная бы получилась парочка! Два задавалы. Вообще вокруг столько людей, которые мне не нравятся, что иногда мне кажется, что это со мной самой, должно быть, что-то не в порядке.
Я вдруг вспомнила, как бабушка спросила меня: «Тебе, кажется, не нравится Алина? Она красива, воспитана, умна и хорошо ведет себя. В ней есть все то, чего тебе не хватает. Может быть, ты просто ей завидуешь?» Тогда мне показалось смешным это предположение, но сегодня я подумала, что, кажется, и впрямь завидую своей кузине. Какими бы ни были ее родители, все же они всегда находятся рядом с ней, любят ее, расхваливают на все лады, не замораживают в случае неудачи ледяным взглядом и искренне считают, что лучше их доченьки нет никого на белом свете. Может, этому стоит позавидовать?
Но все эти мысли тут же улетучились, лишь только Алина по просьбе бабушки села за рояль. Она барабанила по клавишам долго, ловко и увлеченно, напоминая механического зайца. Я даже представила, как у нее вырастают длинные уши и покачиваются в такт музыке. Потом я незаметно обвела взглядом всех присутствующих. Бабушка слушала с выражением почтительного внимания, дядя и тетя – восторженно, Поликсена – вдохновенно, Тимофей – равнодушно-вежливо. Порадовали меня лишь дед Саша, который мужественно боролся с дремотой, и Алиска, прятавшая лицо в ладонях. Думаю, она тихо хихикала.
Не знаю, почему, но я вдруг подумала о том, что сегодня рядом со мной могла бы сидеть моя мать. Какой была бы она? Глупой курицей вроде тети Евы? Строгой и холодной, как бабушка? Картинно-эмоциональной, как Поликсена? А какой бы я сама хотела ее видеть? И тут мне пришлось признаться себе, что я не знаю ответа на этот вопрос. Я хочу лишь, чтобы я была кому-то нужна, но не потому, что я способная или красивая, а потому что я – это я, Нелли. То есть Наполеонина. Тьфу! Разве нормальная мать назовет так своего ребенка?
Как-то я спросила у крестной, каким именем меня крестили. Ведь не Наполеониной же? Поликсена недовольно скривила губы и ответила: «Ниной». Ну что же, дорогая Нина-Наполеонина, вот и подходит к концу день рождения, которого ты так страшилась. Завтра жизнь войдет в нормальное русло: гимназия, урок музыки. Только мне теперь будет шестнадцать лет.
- До свидания, до свидания, мы были рады вас видеть. Спасибо за великолепные подарки!
Вот и все. Официанты вместе с горничной Мариной убирают со стола. Бабушка устало сидит в кресле. Может, попробовать?
- Бабушка, я хочу спросить тебя кое-о-чем.
Настороженный взгляд серо-голубых глаз.
- Бабушка, какой была моя мама? Как ее звали?
- Почему ты спрашиваешь об этом, Нелли?
- Мне уже шестнадцать лет. Я хочу знать хоть что-нибудь о своей матери.
- Она была школьной учительницей. Обыкновенной школьной учительницей.
- А что она преподавала?
- По-моему, русский язык и литературу.
- Как ее звали?
- Анастасией. И это последний вопрос о матери, на который я отвечу. Хватит. Ее давно с нами нет, и не надо бередить то, что прошло и никогда не вернется. Ступай спать. Ты прекрасно держалась сегодня. Я расскажу об этом твоему отцу.
- Спокойной ночи, бабушка.
Я поднимаюсь по лестнице в свою комнату, вынимаю из груды лежащих на кровати подарков мишку Тедди и прижимаю к себе. Его серые лапки ласково обхватывают меня за шею. Что ж, хоть мне и исполнилось сегодня шестнадцать лет, в душе я чувствую себя испуганной маленькой девочкой, у которой нет никого, кроме этого медвежонка. Очень одинокой маленькой девочкой.
«Католическое Рождество»… кто придумал праздник с таким странным названием? То есть, конечно, я знаю, что за праздник Рождество Христово, нам рассказывали о нем в школе на уроках мировой художественной культуры. Это день или, вернее, ночь, когда, по легенде, родился в пещере Христос, Сын Божий. Но вся эта ерунда с двумя празднованиями кажется мне непонятной. Не может же быть так, что Младенец этот родился два раза: один раз – для католиков, а другой – для православных. И не менее странно, что в нашей гимназии, где католиков и днем с огнем не сыщешь, мы почему-то празднуем это самое «католическое Рождество». Только потому, что мы учим французский язык?
И вот вся гимназия уже месяц сходит с ума с этим Папашей Ноэлем, который ездит на осле и раскладывает подарки в башмаки, выставленные у камина. В нашей семье никакое Рождество не празднуют, для нас никто не рождается. Бабушке вполне хватает празднования Нового года, а я, честно говоря, и без него бы обошлась. Каждый праздник, даже такой сказочный, как Новый год – лишь повод вспомнить про «гроб жизни», ведь ко мне-то сказка не пожалует.
Обо всем это я размышляла, слушая какую-то рождественскую песню, открывающую гимназический праздник. Бабушка постаралась нарядить меня в шикарное платье изумрудного цвета, и я чувствовала себя Хозяйкой медной горы. Только у той было преимущество – она могла превратиться в ящерицу и удрать подальше.
- Бонжур, медам э мсье! Бонжур, мезами! – ведущий Кузьма Иванковский чувствовал себя насквозь французом, пытаясь быть одновременно напыщенным и развязным. И началось: дурацкий Пер Ноэль со своими дурацкими шуточками на плохом французском – сразу видно, что на эту роль его взяли не за знание языка, а за умение кривляться, - какая-то глупая сценка с пастухами и овечками, стихи и песни на французском языке. Иногда по залу проносился Пер Фуэтар, дед с розгами, который наказывает детей, что плохо вели себя в прошедшем году. Но, похоже, мы все были просто ангелами – никому даже одного удара не досталось.
- Скууука, - протянула стоявшая рядом со мной Марина. – Я видела рождественский пастра-аж в Сан-Реми-ан-Прованс…
Пастраж, не больше не меньше! Я сделала вид, что не слышу ни Марину, ни ведущего, который теперь приглашал всех отведать рождественское полено – огромный, сделанный на заказ торт. Елка, украшенная серебряными шарами и серебряными лентами, чувствовала себя в этом зале лишней – совершенно как я. Она явно не говорила по-французски. Я подошла к ней поближе и вдруг заметила, что под нижними ветками живут своей жизнью фарфоровые фигурки. Наверно, это были рождественские ясли, которые привез из Франции наш директор. Над колыбелькой с младенцем склонились мать и отец, поодаль застыли рядом с верблюдами восточные короли в пестрых одеяниях. Пастухи со своими овцами стоят рядом с колыбелькой и смущенно улыбаются. Большая семья… семья, которой у меня никогда не было. И мне вдруг нестерпимо захотелось увидеть, как светятся лаской глаза матери. Конечно, я понимала, что это невозможно – моей матери уже давно нет на свете, - но какая-то жажда чуда вдруг обожгла меня.
«Маленький Бог, - мысленно взмолилась я, - сделай что-нибудь, чтобы мне не так одиноко было на этом свете. Пожалуйста!»
Конечно, это было минутное проявление слабости, но ведь такие минуты бывают даже у сильных людей.
И тут загремела веселая музыка, началась дискотека. Я не пошевелилась. Танцевать я не любила никогда. Прыгалки-кривлялки не для меня, а на медленный танец никому и в голову не придет пригласить «странную Нелку». Я стояла и глядела на елку, а за моей спиной бурлил танцующий зал. Потом шумная музыка сменилась красивой медленной мелодией, неожиданно сказочной и утешающей, и мне вдруг захотелось вспомнить что-то хорошее и доброе, но память решительно отказывалась предоставить мне подобные воспоминания.
- Можно вас пригласить? – вдруг послышался за спиной голос. Я сначала даже не поняла, что обращаются ко мне, но потом медленно обернулась. Передо мной стоял незнакомый высокий мальчик. Я видела его впервые, значит, он не учится в нашей гимназии. Да, такого бы я заметила – одет как с картинки, спину держит прямо, что нынче редкость. Конечно, не наш – потому-то и приглашает меня, не зная, что никто не танцует со «странной Нелкой». И вдруг я почему-то решила согласиться.
- Я – Макс. А вы…
- Нелли, - представилась я, высоко подняв руки, чтобы достать до плеч партнера.
- Словно имя героини книги, заглавной героини, - заметил Макс восхищенно. Находчивый!
- Вы здесь не учитесь, - сказала я.
- Да, меня пригласил на праздник друг, сын вашего завуча. Сам я учусь в английской гимназии.
Музыка плавно несла нас по залу, свет стеклянного вращающегося шара выхватывал из полутьмы изумленные лица моих одноклассниц, а Макс говорил и говорил что-то интересное и умное, делал комплименты. Смолк он вместе с музыкой, но от меня не отошел. И когда я сказала, что не танцую быстрые танцы, он не присоединился к веселому кругу, куда звал его приятель, а остался рядом со мной. Потом он принес мне бокал лимонада, потом мы снова танцевали, говорили, танцевали, и я уже начала получать удовольствие от вечера, хотя и чувствовала себя играющей какую-то роль.
Макс был чужаком, умным и обаятельным – но до безумия чужим. Он принадлежал миру английских школ, элитных вечеринок, дорогих костюмов и хорошо одетых девушек. Он не знал, что я лишь кажусь той Нелли, с которой он сегодня танцует. К концу вечера мы перешли на «ты», и Макс записал номер моего телефона. Не дать номер мне было неловко, хотя вовсе не хотелось снова слышать его самодовольный голос. Да, он был уверен в своей неотразимости. Для других девочек он и был бы неотразимым, но ведь я всего лишь – «странная Нелка».
Сидя в лимузине, везущем меня домой по темным улицам, освещенным яркими новогодними огнями, я словно продолжала видеть сон, сон о Золушке, ставшей вдруг принцессой. Сон этот закончился в тот момент, когда за мной захлопнулась дверь квартиры. Я вернулась в свой «гроб жизни».
Вечером, сидя в обнимку с Тедди у маленькой елочки, приютившейся возле моей кровати, я сочинила стихотворение. Я немного рифмовала и раньше, но тут словно что-то родилось во мне, новое и очень грустное.
Бывают принцы в сказках. Может быть,
Случайно, но живут на самом деле.
Но мне на помощь сказки не успели,
Я их не дождалась – кого винить?
Принцесса плачет. Брызги конфетти
Горят на небе праздничней, чем звезды,
И тает свечка. Неужели поздно
И невозможно сказку возвратить?
Печально елка шелестит дождем,
Огни – как драгоценности на платье…
И шепчет незнакомые заклятья
Волшебник-снег, укутывая дом.
Снег сыпался и сыпался с темного неба, но он не был волшебником и не мог ничем помочь принцессе ненаписанной сказки, грустной принцессе, сидевшей на кровати в обнимку с игрушечным медведем.
Однако эта рождественская история получила неожиданное продолжение. На следующий день к нам домой явилась Алина. Я никогда не видела свою благовоспитанную кузину такой взбешенной. Она с трудом дождалась, пока бабушка оставит нас одних, и налетела на меня, словно фурия.
- Думаешь, это тебе сойдет с рук? – прошипела она.
Я, признаться, даже испугалась. Может, Алина переусердствовала с уроками, и у нее что-то случилось с головой?
- Что? – только и могла выдавить я.
- Притворяешься? – Алина даже побледнела. – Думала, я ничего не узнаю?
- Да что стряслось-то? – вспылила я. – Объясни толком, а не кидайся на людей! Между прочим, ты в гостях находишься.
- Я все узнала! Он сам и проговорился! Сказал, что тебя зовут Нелли.
- Экая тайна! - фыркнула я.
- Не притворяйся! – взвизгнула Алина. – Ты танцевала с ним!
И тут я начала понимать.
- Так ты о Максе говоришь?
- Конечно, о Максе! Признаешься, что танцевала с ним?
- Танцевала. И скрывать мне это от тебя вовсе незачем. С кем хочу, с тем и танцую.
- Но не с моим парнем! Антон сказал, что он от тебя весь вечер не отходил, зубы заговаривал, телефончик взял. Думаешь, сможешь у меня его отбить?
Я подошла к Алине и встряхнула ее за плечи.
- Теперь успокойся и послушай. Если бы я захотела, то отбила бы запросто. Но я не хочу. Мне твой Макс не нужен. Мне никто не нужен, поняла?
- И по телефону разговаривать с ним не смей!
- Я буду разговаривать с тем, с кем захочу, - надменно ответила я. Что за истерику устроила здесь моя глупая кузина? Почему она полагает, что я обязана считаться с ее интересами?
- Ты ему не пара! – всхлипнула Алина. – Он из хорошей семьи, а ты…
- Моя семья не хуже твоей. Наши с тобой отцы – братья. Чем же ты лучше меня?
- А твоя мать кто?
- Моя мама умерла, - холодно прервала я Алину.
И тут моя кузина вдруг странно замолчала. Ее глаза сразу стали сухими. Она оглянулась, словно для того, чтобы убедиться, что мы одни в комнате, а потом быстро сказала:
- И вовсе нет. Твоя мать жива.
- Что ты на этот раз придумала, Алина? – прищурив глаза, спросила я. – Только ври ловчее, у тебя это плохо получается.
- Честное слово, жива. Я сама слышала, как папа об этом говорил. Спроси у своей бабушки.
- Ты прекрасно знаешь, что бабушка мне ничего не скажет, вот и сочиняешь.
- Папа сказал: «Хорошо, что Нелли не знает, кто ее мать – ей вовсе незачем общаться с этой женщиной». Мама спросила: «А твой брат с ней не видится?» «Конечно, нет. Слово матери – закон для него», - ответил папа. Вот так. Значит, она жива, но от тебя это скрывают.
Внутри меня вдруг наступила такая тишина, что даже не слышно было, как стучит сердце. А может быть, оно больше не стучит?
- Я не верю тебе, - непослушными губами сказала я. – Ты мстишь мне за Макса.
- Макс никогда тебе не позвонит, - сказала Алина и вышла из комнаты, а я осталась сидеть – с моими застывшими реками и погубленными морозом травами, с помертвелым небосводом и безмолвной пустотой зимних полей. Трудно жить, зная, что твоя мать ушла из жизни, но зная, что она ушла только из твоей жизни, жить просто невозможно.
Я вдруг ощутила страх. Не тот страх, что охватывает на уроке – вызовут к доске или не вызовут. Не тот страх, когда дочитал книгу до самого интересного места и боишься, что войдет бабушка и велит заняться более важными делами. Сегодняшний мой страх был незнакомцем. Он заставил настенные часы тикать так громко и зло, что каждый звук казался ударом. Ложь, ложь, ложь – стучали часы. Неужели мне все лгали – и отец, и бабушка? Такого чудовищного обмана я не могла ожидать даже от них. Но что-то внутри меня знало: именно бабушка и способна на такое. Именно она, считающая, что может переписывать жизни других людей, могла бы захотеть переписать по-своему и мою жизнь. И в этой жизни матерью Наполеонины, наследной принцессы империи моды, не могла оказаться школьная учительница.
Но что же мне теперь делать? Только бы не вошла бабушка! Мне надо все обдумать. Как болит голова!
- Нелли, почему Алина так быстро ушла? Почему ты молчишь?
- Бабушка, у меня голова разболелась.
- Вздор! Какая может быть головная боль в твоем возрасте? Но ты и впрямь что-то бледна. Ложись-ка в постель, я вызову Аннушку.
- Бабушка, мне не нужен врач, сейчас все пройдет.
- Разреши мне, Нелли, самой судить о необходимости моих действий. В постель!
В глубине души я даже была рада, что бабушка отнеслась ко мне как к больной. Это избавляло меня от необходимости что-то объяснять. Съежившись под одеялом, я продолжала бродить по своему кошмару. Я должна узнать правду, только как это сделать? Конечно, ни к отцу, ни к бабушке ни с какими вопросами не обратишься. Крестная без бабушкиного разрешения ничего не скажет. Дед Саша! Вот кого надо расспросить. Он должен был знать мою маму. Интересно, местной она была или приезжей? Может быть, они с отцом вместе учились? Может быть, дед Саша знает ее родных? Он, наверно, был на свадьбе моих родителей.
Интересно, почему я никогда не видела в наших семейных фотоальбомах ни одной свадебной фотографии? Там вообще не было фотографий моей матери, лишь на одном фото, любительском и нечетком, виден легкий силуэт молодой женщины, стоящей на набережной. Внимательно, чуть наклонившись, разглядывает она застывшую поверхность реки, словно ждет, что на этой водной глади, как на поверхности чаши колдуньи, проступят очертания ее будущего. Но такого будущего, она, конечно, не ждала.
А вдруг… вдруг Алина сказала правду, и моя мать жива? Вдруг она ходит по тем же улицам, что и я, преподает где-нибудь в соседней школе? Вдруг она тайком фотографирует меня и ставит фотографии на свой письменный стол? Какие доводы привела бабушка, чтобы разлучить нас? Почему мать согласилась? Гадать бесполезно: изощренный бабушкин ум вполне мог разработать четкий и жестокий план, как избавить семью от непрошеной гостьи.
А отец? Почему он позволил ей сделать это? Неужели он так мало любил мою мать? Хотя какая любовь устоит под натиском бабушкиных аргументов! Бабушка умеет наступать неумолимо, как зима, замораживая все вокруг, срывая с деревьев последние листья недолгого летнего счастья, лишая надежды и воли. Заморозит она и меня. Я уже замерзаю, меня колотит озноб, и листья моих надежд срываются с ветвей, съеживаясь под порывами ледяного ветра, кружатся, вертятся вокруг, все быстрее и быстрее…
Очнулась я от прикосновения чего-то мокрого и холодного к своему лицу. Возле меня сидела Анна Витальевна, наш домашний врач, и обтирала мне лицо влажной салфеткой.
- Очнулась девочка, – не то спросила, не то сказала она. – Не волнуйтесь, Елена Леонидовна, ничего страшного нет. Скорее всего Нелли переутомилась. Рекомендую дня два-три подержать ее дома. Покой, никаких занятий. Вот рецепты и справка.
- Бабушка, пусть ко мне придет дед Саша, - попросила я, когда Анна Витальевна ушла. – Мне скучно, а он такие интересные истории рассказывает.
И даже проницательная бабушка не смогла расслышать в моем голосе фальшь.
Дед Саша ничем не смог мне помочь.
Он приехал этим же вечером, привез мне целую корзину фруктов и смешную лохматую игрушку-мышь радостного апельсинового цвета. Глазки мыши смотрели весело, а лукавая мордочка почему-то напомнила мне Алиску.
- Конечно, я знал твою маму, малышка, - с готовностью ответил дед на мой вопрос. – Настя была чудесной девушкой.
- Я похожа на нее?
- Нет, малышка. Ты похожа на свою бабушку.
- Я не чудесная?
- Ты просто совсем другая. Более сильная.
Я сильная? Но об этом думать было некогда, и я продолжила задавать вопросы, стараясь не проявлять чрезмерной заинтересованности. Из ответов деда Саши я узнала только, что моя мама была приезжей. В наш город она приехала учиться, в институте оказалась на одном курсе с моим отцом. Поженились они почти тайком, ничего не сказав бабушке. Отец, наверно, понимал, что бабушка никогда с этим не смирится. И она не смирилась, продолжая относиться к моей маме как к посторонней даже тогда, когда родилась я. Маме пришлось подчиниться. Она во всем слушалась бабушку, позволила ей устанавливать правила жизни, позволила назвать меня этим жутким именем. Вот что я услышала в словах деда Саши, хотя открыто он об этом не говорил.
- Когда тебе было полтора годика, твоя мама решила навестить своих родителей, которых давно не видела, и уехала в родной город. Взять с собой тебя ей не разрешила бабушка. Это спасло тебе жизнь, а твоя мама погибла: маленький автобус, на котором она ехала, попал в аварию. Твой папа ездил к ее родителям и вернулся сам не свой. По-моему, он до сих пор не может смириться с этой потерей. К счастью, у тебя осталась прекрасная бабушка, она отдала тебе все свое внимание и заботу.
- Дед Саша, как ты думаешь, почему в наших альбомах нет маминых фотографий?
- Наверно, всем тяжело вспоминать прошлое, малышка, и представлять, что все могло сложиться иначе.
- Мне хотелось бы увидеть лицо мамы.
- Не думай об этом сейчас. Тебе надо успокоиться и отдохнуть. Полистай какие-нибудь журналы или возьми веселую книгу. А сейчас послушай-ка о том, как мы с твоей бабушкой в детстве полезли в чужой сад за яблоками.
Дед что-то рассказывал, но слушать я не могла – мысли словно столпились в моей голове, не давая ни слышать, ни видеть. Я уткнулась лицом в апельсиновый мех игрушечной мыши, напоминающей Алиску. Алиска! Вот кого мне надо увидеть! Я не знаю, чем маленькая кузина может мне помочь, но ей одной я могу рассказать обо всем. Если я не выговорюсь, мысли разорвут мою голову на куски!
- Бабушка, пригласи к нам завтра Алисию, - прошу я, когда бабушка приходит пожелать мне спокойной ночи.
- Нелли, ты ведешь себя, как королева – приглашаешь гостей в свою опочивальню. Но, возможно, лучше позвать Алину? Общение с ней принесет больше пользы.
- Алина сказала, что готовится к какому-то новогоднему спектаклю и очень занята на репетициях, – не моргнув глазом, соврала я. И снова мне удалось провести бабушку. Она обещала пригласить к нам завтра Алиску.
Я лежала в темноте, прижимая к себе оранжевую мышь. Медведь Тедди остался сидеть на подоконнике. Он охранял нас от зловещего света луны, от раздражающего света фонарей, от колючих снежинок, что так и норовили влететь в приоткрытую форточку. Но даже Тедди не мог защитить меня от тяжелых мыслей, разрывающих мою голову.
На следующий день ударил мороз. Окна засверкали ледяными картинами, очень красиво подсвеченными солнцем. Но лед, даже озаренный солнечным светом, все же остается льдом – холодным и безжизненным. Меня морозное веселье не радовало, и ледяные узоры, возникшие вчера в моей душе, лишь стали более отчетливыми. Я нашла в себе силы улыбнуться бабушке, позавтракать, измерить температуру, которая оказалась нормальной, полистать журнал. Но ждала я лишь одного – прихода Алиски.
И вот кузина пришла. Румяная с мороза, она схватила оранжевую мышь, забралась с ногами на диван и укрылась пледом. Ее серые глаза смеялись.
- Болеть придумала? – спросила она весело.
- Я здорова. Это бабушка считает, что я болею.
- Почему Алинка так злится на тебя?
- Она считает, что я хочу отбить ее парня.
- Макса? – изумленно переспросила Алиска.
- Да, Макса. Я познакомилась с ним у нас в гимназии на празднике.
- Понятно, - выжидательно протянула кузина, но я молчала, думая, как рассказать Алиске о том, что меня действительно волнует.
- Алиска, ты умеешь хранить тайны?
- Значит, он тебе все-такие понравился?
- Кто? – не поняла я.
- Макс, конечно! Разве не это твоя тайна?
- Ерунда какая! Я о нем даже и не думала. Алина может спать совершенно спокойно.
- И правильно! Этот Макс – такой зануда!
- Алиска, мне надо с кем-то поговорить. С кем-то, кто умеет хранить тайны. Настоящие, взрослые тайны.
Алиска сразу сделалась серьезной.
- У тебя что-то случилось, Нелличка? Я умею хранить взрослые тайны.
- Что ты знаешь о моей маме?
Алиска молчала, словно пытаясь понять, почему я задаю такой вопрос.
- Твоя мама давно погибла, - осторожно ответила она.
- Твои родители когда-нибудь о ней говорили?
- Если и говорили, то не при мне.
- Вчера Алина сказала, что моя мама жива.
Алиска отложила в сторону оранжевую мышь и внимательно уставилась на меня.
- И мне показалось, что она не врет, - добавила я.
Алиска молчала. Наверно, она пыталась понять, как же отнеслась я к этому известию.
- Алиска, если моя мать жива, я должна ее найти.
- Ты веришь Алине? – веселые глаза Алиски стали по-взрослому серьезными.
- Мне кажется, на этот раз твоя сестрица сказала правду, - повторила я.
- Тогда найди ее, - твердо сказала кузина, имея в виду, конечно, мою мать.
- Как?
Это был самый сложный вопрос. Я не знала, из какого города приехала моя мать, не имела никаких знакомых, которые что-нибудь могли бы о ней рассказать. Бабушка и отец даже заподозрить не должны, что я что-то знаю.
- Конечно, в Интернете, - сказала Алиска.
Интернета у меня не было. Да я и понятия не имела, как можно отыскать там человека, о котором ничего не знаешь.
- Я попытаюсь, хоть это и трудно, - притворно вздохнула Алиска, но глаза ее засияли. Она снова схватила мышь и подбросила ее в воздух.
- Просто передача «Найди меня!» - воскликнула она.
- Алиска, только это тайна! – напомнила я.
- Ничто не заставит меня проговориться! Бегу работать! – шепотом завопила моя кузина, чмокнув в морду оранжевую мышь, потом меня и исчезнув за дверью. Я снова осталась наедине со своими мыслями, но теперь они уже не были такими горькими.
Алиска примчалась на следующий день.
Бабушка уже разрешила мне встать с постели, и я сидела в кресле, глядя, как за окном день превращается в вечер. Мне вспоминались господин Вечерин и Сумеречная страна. «Это не имеет значения, в Сумеречной стране это не имеет никакого значения», - звучал в моей голове монотонный голос, и мне начинало казаться, что все происходящее и впрямь не имеет для меня никакого значения.
Но с приходом Алиски все изменилось. Сумеречная страна сменилась веселым светом лампы в оранжевом стеклянном фонаре, при свете которой лицо Алиски и морда игрушечной мыши, которую моя кузина опять схватила, стали одинакового цвета. Одинаково весело поблескивали темные глаза. Я уже поняла, что новости у Алиски хорошие, но спрашивать боялась, боялась лишиться надежды.
- Мы нашли ее, Нелличка, нашли! – не выдержала Алиска. – Только я не одна искала, мне Ромка помогал, одноклассник. Он в Интернете как рыба в воде. Фамилия у твоей мамы другая, живет она на Урале, в Перми. И знаешь, она пишет книги.
Моя мама – писательница!
- Вот ее адрес и телефон, - Алиска положила мне на колени маленький листочек бумаги, на котором было написано: «Краева Анастасия Михайловна». Моя мама! Что же теперь делать? Почему мне казалось, что, если я узнаю, где она живет, мне будет легче?
- Ты поедешь к ней, Нелличка?
Алиска – человек действия. Действительно, зачем было затевать поиски, если потом оставить все как есть? Но поехать?
- Я никогда не рискну сказать об этом бабушке, а она никогда меня не отпустит.
- Тогда не говори! – Алиска воинственно вздернула подбородок. – Возьми и поезжай!
- У меня нет денег.
Алиска помрачнела. Да, без денег далеко не уедешь.
- Я что-нибудь придумаю, - жёстко сказала вдруг я. – Спасибо тебе, Алиска. Огромное-преогромное спасибо! Ты сделала самое главное, теперь моя очередь.
После ухода Алиски я снова выключила лампу. Теперь моим собеседником оказался не мудрый Вечерин, а хитрый Оберон, повелитель фей. Он поможет мне составить план, изворотливый, точный и жесткий план, совсем в духе моей бабушки. Интересно, умение составлять планы и претворять их в жизнь тоже передается по наследству?
Сегодня – двадцать восьмое декабря. Завтра – последний день учебы в гимназии. Скажу бабушке, что я уже совсем здорова и хочу сходить на уроки, чтобы узнать четвертные отметки и получить задание на каникулы. После уроков передам с шофером Анатолием записку, в которой сообщу бабушке, что уезжаю на дачу к Мирославе Ланской, куда меня пригласили на Новый год. Бабушка давно мечтает, чтобы я принимала участие во всех тусовках моих великосветских подружек, она не заподозрит неладное. Несколько дней меня никто не хватится. Но как купить билет на поезд? Денег у меня нет, и достать негде.
И тут зазвонил мой телефон. Алиска!
- Нелличка, все получилось! Ромка нашел по Интернету парня, у которого мать работает проводником в поезде «Москва – Екатеринбург». Она тебя довезет до Перми. Поезд отправляется завтра, в три часа дня, а прибывает в Пермь послезавтра вечером. Это тебе наш с Ромкой новогодний подарок! Ты слышишь, Нелличка? Ты едешь?
Конечно, Алиска, я еду. Если чудеса и случаются, то конец декабря – самое время для них.
И вот я стою на привокзальной площади чужого города, города с неудобным названием «Пермь». Фонари освещают истоптанный снег, непрерывно подъезжают и отъезжают машины, равнодушно скользя фарами по моему лицу. Я знаю, как буду добираться до дома, где живет моя мать. Надо сесть на автобус и проехать всего лишь одну остановку. Лишь одна остановка отделяет меня от встречи.
А вдруг мама не захочет меня видеть? Вдруг со мной связаны лишь тяжелые воспоминания? Вдруг у нее другая семья? Но эти вопросы я перебирала целые сутки, потеплее укрывшись одеялом на верхней полке служебного купе. Проводница Анна Антоновна приносила мне чай и бутерброды и ни о чем не спрашивала. За окном мелькали города и деревни, а в моей голове – вопросы и опасения. Вдруг моя мать не захочет меня видеть? Не заставлю ли ее вспомнить то, что она, может быть, хотела бы забыть навсегда? Что я ей скажу?
«Что я скажу?» - снова думаю я, выходя из автобуса и направляясь к большому красивому дому с аркой, чьи окна смотрят на сквер и дальше – на вокзал и следующие мимо поезда.
«Что я скажу?» - отчаянно думаю я, нажимая кнопку домофона. Гудки, гудки… никого нет дома?
- Кто? – раздается, наконец, в трубке женский голос.
- Я к Анастасии Михайловне.
Мне удалось произнести ее имя совершенно спокойно. Вхожу. Поднимаюсь. Первый этаж, второй… Дверь на площадке третьего этажа открывается, оттуда выглядывает светловолосая женщина и удивленно смотрит на меня. Я продолжаю подниматься. Мои ноги становятся непослушными, во рту пересыхает. Удивление на лице женщины сменяется изумлением, а потом – внезапным пониманием и потрясением.
- Нина… - произносит она, когда я добираюсь до последней ступеньки. – Ниночка…
- Это я, - выдыхаю я и останавливаюсь перед ней. Вот и все. И не надо ничего говорить.
Мать осторожно дотрагивается до меня, словно проверяет, не снится ли ей странное появление дочери, которую она последний раз видела четырнадцать лет назад, а потом отступает назад, вглубь квартиры, без слов приглашая меня войти.
Я вхожу и закрываю за собой дверь, не отрывая глаз от невысокой светловолосой женщины с неожиданно темными глазами. Моя мама… Мама, которая все не может прийти в себя. Лишь появление в коридоре мальчика лет десяти выводит ее из оцепенения.
- Сережа, познакомься, это Нина.
- Очень приятно, - по-взрослому серьезно говорит мальчик. Брат?
Я начинаю расстегивать пальто, и Сережа подходит, чтобы взять его из моих рук.
И тут откуда-то из недр квартирки, которая кажется игрушечной по сравнению с теми апартаментами, где провела я всю свою жизнь, раздается горький детский плач.
Сережа, быстро пристроив мое пальто на маленькой вешалке, исчезает в глубине коридора, и вот уже оттуда слышен его спокойный голос:
- Ничего страшного, Ксеня, сейчас починим.
Плач тут же стихает.
Мамино лицо наконец оживает.
- Проходи на кухню, Ниночка, мы как раз ужинать собираемся.
Вот так! Словно и не было никаких четырнадцати с половиной лет, словно я всего лишь вернулась из школы, и сейчас наша дружная семья соберется за ужином… Но ко мне вдруг пришло внезапное понимание того, что я здесь чужая, что я безрассудно вторглась в жизнь людей, которые забыли или не знали о моем существовании, что я своим появлением рискую эту жизнь разрушить. Если у моей матери есть дети, наверно, есть у нее и муж. Говорила ли она ему о моем существовании? Как он к этому отнесется? Мне вдруг стало страшно.
Кухня охватила меня теплом и уютом. Была она крошечная, но за столом вполне хватало места для четырех человек. На стене висели детские рисунки, а на подоконнике сидел сшитый из лоскутков котище, который снисходительно взглянул на меня разноцветными глазами. Я двигалась медленно, словно во сне. Зато мать легко сновала по кухне, расставляя на столе тарелки, помешивая что-то в кастрюле, нарезая хлеб. Ее глаза странно блестели, когда она встречалась со мной взглядом.
Дверь приоткрылась, и на меня настороженно глянули два таких же темных, как у матери глаза.
- Ксеня, проходи, садись за стол. Ниночка, это наша Ксеня.
Итак, у меня есть брат и сестра. Брат и сестра, которые носят другую фамилию, которые до сегодняшнего вечера не знали о моем существовании. Вот они сидят рядом со мной. Ловко орудует ложкой Ксеня, уничтожая манную кашу и приговаривая «Еще ложечка – и лисица выглянет» - нетерпеливо ждет, когда же будет виден рисунок на тарелке. Серьезно и неторопливо ест Сережа, изредка взглядывая то на меня, то на Ксеню, то на мать, словно пытаясь понять что-то.
- Мы сегодня папу не ждем? – вдруг спросил он.
- Нет, Сережа, у папы сегодня концерт, он придет поздно, - ответила мать. – А Нину надо покормить с дороги.
- Она к нам в гости приехала? – громко спросила Ксеня.
- В гости, - но тут лицо матери омрачилось сомнением. Она, наверно, вдруг поняла, что не знает, зачем пожаловала сюда ее забытая дочь.
Я осторожно пила из большой кружки горячий чай. Это было непривычно – кружка вместо изящной чашечки, веселые бублики, нагретые на тостере, вместо чинных маленьких пирожных.
- У Маши опять рука отвалилась, - пожаловалась Ксеня, отставляя свою кружку с недопитым чаем. – А Сережа починил. И у нее постельный лежим.
- Режим, - поправила мать и засмеялась. – А теперь, дети, мне надо поговорить с Ниной.
- Серьёзный разговор? В гостиной? – понимающе спросил Сережа. – Ладно, пойдем в детскую, Ксенька.
В небольшой комнате, гордо именуемой гостиной, горела лишь настольная лампа, пряча в тени наши лица. За окном в обрамлении заснеженных елей замер небольшой сквер. За ним вдалеке высилась железнодорожная насыпь, по которой уже давно укатил поезд, привезший меня сюда. Снег и фонари, только дальние огни и снег. На одной из елочек в сквере трепетали разноцветные огоньки, напоминая о приближении праздника. В углу комнаты тоже притаилась елка, но еще не наряженная и без огоньков. Она словно старалась быть незаметной, понимая важность нашего разговора. Впрочем, разговор сначала и вовсе не получался. Я совершенно не знала, что говорить. Молчала и мама.
Из соседней комнаты доносился веселый голосок-звоночек Ксени.
- Мне всегда хотелось иметь сестру, - вдруг вырвалось у меня.
- Разве твой отец больше не женился? – спросила тихо мама.
- Нет.
- Наверно, так он хочет защитить тебя.
- Так он хочет забыть обо мне, - резко сказала я.
Мама подняла голову.
- Ты несчастлива, Ниночка? Но у тебя есть бабушка, она тебя, наверно, очень любит.
- Очень, - холодно подтвердила я. – Как наследную принцессу. Так любит, что заставила меня думать, что моя мать умерла.
- Так ты и должна была думать… должна…
- А как все было на самом деле?
Мама вздохнула, встала и подошла к окну. Там она замерла, глядя на заснеженный сквер.
- Мы с твоей бабушкой заключили соглашение: я исчезну из ее жизни, из жизни ее сына, не стану видеться с тобой. Но ты будешь расти в достатке, у тебя будет все, что ты захочешь, ты получишь великолепное образование. Ее сын заслуживает большего, чем провинциальная девица. Он женится снова, женится на женщине из хорошей семьи. Я, конечно, могу забрать тебя с собой в Пермь, сказала она, и растить на учительскую зарплату. И я… мне показалось, что тебе будет лучше с бабушкой и отцом, которые сделают для тебя все. Разве тебе плохо живется, Нина?
- Бабушка называет меня «Нелли». Отца я совсем не вижу. Да, у меня есть французская гимназия, шикарные платья и задаваки-знакомые, но нет семьи. Я случайно узнала, что ты жива – и приехала. Правда, не знаю, зачем. У тебя-то семья есть. Здесь я тоже никому не нужна.
Слова выскакивали из меня сами по себе – обрывки былых горьких мыслей, сумбур нахлынувших чувств. Я, как Пандора , выпустила на свет силы, с которыми мне не справиться. Я все отдала бы сейчас за то, чтобы оказаться в своей одинокой комнате, прижать к себе апельсиновую мышь и замереть, забравшись в кресло. Замереть и ни о чем не думать.
Но тут я почувствовала, что мамины руки обнимают меня.
- Ниночка, ты мой первый и самый любимый ребенок. Мне никогда не пришло бы в голову расстаться с тобой, если бы я не считала, что так будет лучше для тебя. Я всегда мысленно видела тебя рядом с Сережей и Ксеней, помнила, что у них есть старшая сестра.
- А что скажет твой муж?
- Виктор будет рад за меня. Он все знает.
- Он хороший?
- Он очень хороший. Ты сама увидишь. С кем же ты приехала сюда, Ниночка?
- Одна.
- И бабушка разрешила тебе поехать одной?
Я замолчала.
- Нина, ты не сказала бабушке, что поехала ко мне?
- Как я могла сказать? – почти крикнула я. – Ты думаешь, она бы меня отпустила? Ты ее не знаешь! Она бы меня веревками связала, только бы не разрешить тебя увидеть. Я сделала все втайне, она считает, что я уехала к подруге.
- А если выяснится, что там тебя нет? Она же с ума сойдет от беспокойства!
- От беспокойства? От ярости она с ума сойдет: кто-то ее обманул и поступил по-своему!
Мать внимательно посмотрела на меня. Сколько настороженности в ее взгляде! Наверно, она считает, что бабушка вырастила меня бессердечной и злой. Да, сегодня я бессердечная и злая, сегодня мне совсем не жаль бабушку. Сегодня мне жаль себя. У меня могла быть мать, которая бы меня любила. Бабушка отняла у меня ее. И отца отняла. Если бы мама жила с нами, он был бы другим, я уверена. Он потому и не женился, что не может забыть маму. Она и сейчас еще красивая – вьющиеся светлые волосы, темные умные глаза, изящная фигура. Я совсем на нее не похожа.
- Как ты похожа на отца, Нина, - сказала мать, словно прочитав мои мысли. – Он должен был тебя любить. Почему все так нелепо вышло?
«Потому что нельзя разрешать другим вмешиваться в свою жизнь», - хотела сказать я, но промолчала. Ведь сегодня я сама вмешалась в чужую жизнь, и еще неизвестно, что из этого выйдет.
Мать внимательно взглянула мне в глаза:
- Ты очень устала, девочка моя. Давай-ка я уложу тебя спать. Завтра будет новый день. День, который моя старшая дочка проведет со мной. Самый прекрасный день моей жизни.
Я не спорила, потому что и впрямь чувствовала себя смертельно усталой. Я не принадлежала сейчас никому, ни бабушке, ни маме – только этой странной ночи в незнакомом городе, на перепутье всех дорог и событий.
Сквозь сон я слышала тихий щелчок дверного замка, негромкий мужской голос, мамин шепот. Потом все стихло, и лишь гудки далеких поездов несколько раз смогли пробиться в мой сон, больше похожий на странный обморок. Проснулась я от того, что кто-то рядом со мной тихо засопел и завозился в кресле. Я открыла глаза, но в комнате еще было темно, лишь из-под двери виднелась тонкая полоска света.
- Кто здесь?
- Я, Ксеня, - раздался из темноты шепот. – Ты ведь уже проснулась?
- Наверно. А может быть, я сплю, и ты мне снишься.
- Я не снюсь. Вот смотри, и Маша не снится.
Ксеня подошла к моей кровати и положила мне на живот куклу.
- Сережа ушел в школу, а мама в магазин. Папа спит, его нельзя будить после концерта. Нам с Машей скучно.
- Залезай ко мне на кровать, - предложила я.
Ксеня ловко перебралась через меня и угнездилась между мной и стеной. Я укрыла ее одеялом.
- А что твой папа делал на концерте? Он певец, музыкант?
- Нет, он танцует. И девочки тоже.
- Какие девочки?
- Которых он учит. У них такие красивые платья… когда вырасту, и у меня такое будет. А мама опять ночью сочиняла.
- Что делала?
- Сочиняла. Книжку свою. Она уже много книжек написала. А ты долго будешь у нас жить?
- Не знаю, Ксеня. Я еще не решила.
- Ты уже реши. Скоро Новый год будет, и Дед Мороз, и подарки. И тебе подарок будет, Дед Мороз их всем приносит, кто хорошо себя ведет. Ты ведь хорошо себя вела?
- Не всегда, Ксеня. Не всегда.
Ксеня задумалась. Я слушала сопение сестренки, и мысли мои вдруг обратились к бабушке. Вдруг она узнает, что я нахожусь вовсе не у Мирославы на даче? Рассердится? Испугается? Заявит меня в розыск?
Негромко щелкнул замок входной двери.
- Мама! – шепотом возликовала Ксеня и выскользнула из кровати. В коридоре раздались шуршание и шепот, быстрые шажки сестренки то удалялись, то возвращались – видно, она помогала матери перетаскивать покупки в кухню. Помощница. А я тут лежу.
Я вскочила, оделась, не включая свет, и вышла в коридор. Ксеня тащила последний пакет, из которого высовывался длинный батон. Я последовала за ней на кухню. Мать, увидев меня, улыбнулась, ее щеки были румяными от мороза. Боже мой, мне никогда в жизни не улыбались утром! А ведь Ксенька и Сережа видят эту улыбку каждый день и, наверно, даже не замечают ее. Вместо ответной улыбки я чуть не расплакалась, и мама внимательно посмотрела на меня.
- Ты хорошо спала, Ниночка?
- Хорошо, - односложно ответила я. Может, надо было сказать «хорошо, спасибо»? Но не подумала бы тогда мама, что я отвечаю ей, словно чужому человеку?
- Тебе надо было разбудить меня и взять с собой в магазин, - сказала я, беря у Ксени пакет и ставя его на подоконник. – Я нечасто хожу по магазинам, но донести продукты помогла бы.
- Обычно этим занимаются Виктор с Сережей, - весело сказала мать, - но сегодня особый случай, ждать некогда, а Виктору надо выспаться. После концерта он обычно долго не может заснуть, и на следующий день я стараюсь его не будить. Ты поможешь мне приготовить салат? А запечь рыбу – дело мужское.
- И я помогу! – шепотом завопила Ксеня. – Мама, а Новый год уже сегодня?
- Сегодня, - засмеялась я, а мама сделала строгие глаза:
- Разбудишь отца, и Дед Мороз не придет.
Ксеня зажала рот ладошкой, но в коридоре уже раздались неторопливые шаги.
- Это еще не Дед Мороз, - сказал, входя в кухню, мамин муж. – Доброе утро, чада и домочадцы.
- Виктор, знакомься, это Нина, - сказала мама, но ее глаза явно сообщали мужу что-то еще. – Ниночка, дочка, это Виктор Сергеевич.
- Можно просто Виктор, оставьте ваше сообщение, - подражая голосу автоответчика, сказал тот.
- Виктор Сергеевич, - без выражения повторила я.
- Добро пожаловать в наш дом, творчески безалаберный и невыносимо душевный, - на этот раз в голосе Виктора Сергеевича слышалась ирония. Над кем он иронизирует – надо мной, над собой, над мамой?
- Папа, - прервал разговор возмущенный голосок Ксени, - скажи маме, что это не я тебя разбудила, а ты сам проснулся! Скажи, а то ко мне Дед Мороз не придет!
- Ксеня, Дед Мороз все знает сам, - весело ответил мамин муж, схватил Ксеню в охапку и плюхнулся на стул. Виктор Сергеевич нравился мне все больше. Светлоглазый, но темноволосый, невысокий, но гибкий. Сережа на него похож. Зато Ксеня – уж точно в мать.
- Попьем-ка чайку, - сказала Ксеня, явно подражая отцу. Тот засмеялся. Мама начала доставать из шкафчика чашки и передавать их мне. Ксеня комментировала:
- Папина. Мамина. Моя! А это, наверно, тебе, Нина.
Мне досталась кружка с иностранной надписью. По-моему, по-испански. Точно, здесь написано «де Эспанья», то есть из Испании, это даже я могу понять. Чай пили с бутербродами и печеньем, никакого тебе здорового питания. Прорываясь сквозь Ксенькино щебетание, мать пыталась узнать у мужа, как прошел вчера концерт.
- Неплохо, - ответил он, сразу посерьёзнев. – С мантонами еще сыровато, как я и предполагал. Зато Марфа в булериасе порадовала.
Что это он говорит? На каком языке?
- Папа, а мне ты когда мантон купишь? – тут же вмешалась Ксеня. – Ты обещал, когда я подрасту. Я уже подросла, вчера мама меня измеряла. На целых два сантиметра подросла.
- Как подрастешь еще на полметра, так сразу купим, - важно сказал ей отец. И Ксеня, так же важно отправив в рот печенинку, взглянула на меня с превосходством.
Не буду спрашивать. Ни о чем не буду спрашивать. Это их жизнь, их интересы. Я уеду – и все пойдет по-старому, каждый останется при своем.
- Ниночка, - словно почувствовав мое настроение, сказала мать, - Виктор Сергеевич – руководитель школы фламенко, школы испанских танцев.
- Я видела как-то испанский танец, в гимназии, на вечере, - вежливо сказала я. - Девочка танцевала в яркой юбке с оборками и щелкала кастаньетами.
Про кастаньеты я специально ввернула, пусть знают, что и я разбираюсь в испанской культуре.
- Да, некоторые так и представляют себе фламенко, - сдвинув брови, сказал Виктор Сергеевич. – А это вовсе и не оно.
- Я покажу! – закричала Ксеня. – Папа, компАс хлопай!
Виктор Сергеевич послушно начала отбивать ладонями какой-то сложный ритм, а Ксенька, выбравшись из-за стола, нахмурила брови, медленно подняла вверх руки и начала крутить растопыренными пальчиками над головой. Потом она так же медленно и сурово опустила руки, быстро-быстро несколько раз топнула ножками и замерла, глядя куда-то в окно.
Мама пыталась скрыть улыбку, видя мое недоумение. А я действительно недоумевала: что такое изобразила сейчас девчушка? Отец одобрительно улыбнулся ей:
- Гуапа!
Ксеня с деланно-равнодушным лицом плюхнулась обратно на стул. Но серьезности хватило ненадолго, и вот уже она снова вертится и болтает что-то. Мама улыбалась то ей, то мне, а руки ее хлопотали, то делая мужу бутерброд, то доливая мне чай. И вдруг я почувствовала, что Виктор Сергеевич хочет что-то ей сказать, но не решается.
- Агуа, - наконец смущенно обратился он к маме, - мне надо сегодня быть в школе. Я не отменил занятия.
- Как не отменил, Виктор? Сегодня же выходной, кто к тебе придет?
- Все придут. Фламенко – это жизнь, а от жизни не отдыхают.
- Это точно, - вздохнула мама. – Ладно, попробую управиться с помощью девочек.
- А я? – вдруг возопила Ксеня. – Папа, наша группа тоже занимается?
- Занимается, дочь. Но я разрешаю тебе сегодня пропустить занятие.
- Нет, не разрешаешь! – продолжала возмущаться Ксенька. – Я пропущу и не выучу! Я не хочу пропускать! Я хочу заниматься!
- Ксеня, если я повезу тебя на занятия, встречу Нового года точно придется отменить, - сказала мама.
- Не придется! Я сама поеду! Я знаю дорогу!
- И речи быть не может, - строго сказал ей отец. – Тогда поедешь сейчас со мной и просидишь в школе весь день.
- Может, я смогу ее отвезти? – неожиданно для себя самой спросила я. И испугалась: куда ты суешься, Нелли? Ты даже по родному городу передвигаешься только на машине с шофером. Да еще за маленькую сестренку надо отвечать.
Но мама неожиданно согласилась, и мне показалось, что в ее голосе прозвучало облегчение:
- Пожалуй, сегодня мои дочки справятся сами. Ксеня дорогу знает, Нина будет ее сопровождать. А Сережа придет из школы и мне поможет.
- Вот и договорились, - сказал Виктор Сергеевич, вставая. – Извини, Агуа, ты же знаешь…
- Да, я знаю, - улыбнулась мама. – Я сама такая. Сегодня полночи за своей книгой просидела, а ведь знала, что дел будет много. Итак, трудоголики, по местам! Но сначала надо кое-что сделать. Нина, я позвоню твоей бабушке и скажу, что ты гостишь у меня.
Я поджала губы, представив, что придется сейчас выслушать маме.
- Играть надо по правилам, Нина, - вздохнув, сказал Виктор Сергеевич. – А правила таковы: родители всегда должны знать, где находятся их дети.
- И бабушки?
- У тебя ведь и отец есть?
- Вот уж за него точно волноваться не стоит. Он не заметит моего отсутствия даже за полгода. А то и за год. А бабушка сейчас во всем обвинит тебя, мама.
- Что ж, я и вправду сама во всем виновата, - сказала мать и вышла из кухни.
Ксеня хотела выскочить вслед за ней, но отец удержал ее:
- Сочини-ка двушечку, Ксеня.
Девочка проворно взобралась на подоконник, устроилась рядом с лоскутным котом и мечтательно посмотрела на деревья под окном, уже порозовевшие от первых лучей красно-морозного солнца. Минутку она щурилась, а потом выдала:
- А на крыше там сидит
Черно-белый чей-то вид.
Виктор Сергеевич захохотал.
- Папа, а можно еще конфету? – воспользовавшись моментом, спросила Ксеня.
- Возьми, поэтесса. Видишь, Нина, какой талант растет!
- Я не буду поетесса, а буду Мерседес Руис, - сказала Ксеня, заталкивая за щеку конфету.
И тут в кухню вошла мама. Она изо всех сил старалась казаться спокойной, но я-то понимала, что остаться спокойной после разговора с бабушкой невозможно.
- Все в порядке, Нина, - слишком ровным голосом сказала она, - бабушка разрешила тебе погостить у нас неделю. К Рождеству ты вернешься домой.
Дорого бы я дала, чтобы узнать, что на самом деле сказала ей бабушка. Хотя нет, совсем не хочу знать! После таких разговоров в душе еще долго перекатываются грязные комья злых и обидных слов, сказанных ледяным тоном.
- Вот и славно, - сказал Виктор Сергеевич. – Вы уж, девочки, придумайте, как тут все устроить, а я убегаю. Последняя группа – в пять часов, а потом вихрем мчусь домой, чтобы не пропустить появление Деда Мороза.
Мы с Ксеней ехали в холодном троллейбусе. Сестренка, одетая в голубой пуховичок, болтала без умолку. Даже и не скажешь, что мы с ней сестры. Я-то никогда не любила и не хотела разговаривать. Когда перед поступлением в гимназию меня проверял психолог, он сказал, что девочка явно отстает в развитии. Бабушке пришлось вспомнить старые связи, и в гимназию меня, конечно, взяли. Первые два класса меня с трудом можно было заставить отвечать на уроке, и только те самые связи не давали меня исключить. Потом я поняла, что лучше как-нибудь быстро ответить, получить свою тройку и не привлекать лишнего внимания к своей персоне. Друзей у меня не было, одноклассники свыклись с моим нежеланием участвовать в разговорах и не настаивали на общении. Я жила сама по себе – «странная Нелка». А эта пигалица уверена, что все относятся к ней по-доброму, что всем интересна ее болтовня. И я позавидовала ей.
- Ксеня, а про кого ты говорила сегодня на кухне? Что за Мерседес Руис?
- А, это тетенька, которая танцует лучше всех. Так папа говорит. Он показывал мне ее на компьютере. У нее еще платье с хвостом было. Как-то оно называется, только я забыла. Я тоже буду так делать дроби! Ой, Нина, смотри, какая собачка! Большая! Я тоже хочу собаку, но у нас ей даже коврик негде будет постелить.
Этот пес у нас не сможет жить,
Ему некуда подстилку положить.
Ай да Ксеня! Опять двушечка, как называет подобные стихотворные изречения Ксеньки Виктор Сергеевич. Только что за дроби? Математика? Вроде речь идет о танцах. Есть еще дробь, которой ружье заряжают, но и это явно не из той песни. Только я хотела поинтересоваться у Ксени, что такое дроби, как сестра снова меня перебила:
- Нина, тебе нравится наш город?
- Нравится, Ксеня.
Город и вправду был красив – широкие улицы, по которым мы ехали, явно гордились своими старыми домами, каждый из которых имел свой облик: тут эркеры, тут лепнина, тут интересные круглые окошки под крышей. На великолепной высокой чугунной ограде городского сада мерцал под солнцем иней, и от этого ограда словно светилась.
Я почувствовала, что мерзну. Изящные мои сапожки явно не рассчитаны были на долго сидение в холодном троллейбусе, да и руки в перчатках чувствовали себя совсем неуютно.
- На следующей остановке выходим! – скомандовала Ксеня.
Потом мы очень быстро шли по заснеженным дворам. Солнце празднично искрилось на деревьях и кустах. Щеки Ксени раскраснелись, и болтать она перестала – трудно разговаривать на морозе. Наконец девочка остановилась перед дверью с вывеской «Школа фламенко «Фиеста».
- Вот, пришли.
Мы стали подниматься по лестнице, и я сразу услышала ритмичный громкий стук, словно синхронно долбили стену несколько десятков молотков. Когда Ксеня открыла дверь на этаж, грохот стал еще громче.
- Старшая группа занимается, - равнодушно сказала сестрица. – Я пойду переодеваться, а ты посиди здесь.
И она исчезла за дверью с надписью «Раздевалка». Там раздался какой-то веселый писк – похоже, Ксеню приветствовали ее подружки-танцорки.
Я медленно подошла к стеклянной двери, из-за которой доносился грохот. Полтора десятка девочек моего возраста, в длинных юбках и тренировочных купальниках, стучали ногами, выбивая сложный ритм. Громко звенела гитара. Иногда сквозь этот грохот и звон пробивался голос Виктора Сергеевича:
- Ун, дос, трес! Такон, пунта, планта, планта! Сьете, очо, ньеве, дьес!
И под эти странные, похожие на заклинание слова, девочки выстукивали носками и каблуками своих туфель быстрые дробные звуки. Так вот какие дроби имела в виду Ксеня!
Руки девочек взлетали вверх, запястья изгибались и плавно закручивались то в одну сторону, то в другую, точно расцветали над их головами диковинные цветы. Да, что-то такое, наверно, и пыталась проделать утром на кухне моя сестренка.
- Лена, ты не слушаешь компас! Стоп, повторим эскобилью. Ун, дос, трес!
Это и есть фламенко?
Из раздевалки важно вышла Ксеня, тоже в длинной юбке и туфлях, похожих как две капли воды на туфли старших девочек.
- Видишь гвозди? – Ксеня задрала ногу и показала мне подошву туфель. Действительно, на носке и на каблуке были набиты плоские гвоздики, образующие сплошную поверхность. – Хорошо стучат. Мне папа их из Испании привез.
Теперь понятно, почему стоит такой грохот: туфли гвоздями подбиты. Да и пол, видимо, специальный, паркет такие туфли давно бы уже вдребезги разбили. Но вот девочки уже не стучат, тянутся то в одну сторону, то в другую, делают наклоны. И музыка изменилась, стала ритмичной и небыстрой.
- Заканчивают, - сказала Ксеня и заглянула в раздевалку. – Готовьтесь!
Вот ведь командирша! Понимает, что она дочка руководителя школы. Малышня послушно выползла из раздевалки, девочки все в длинных юбках, мальчики – в брюках и белых рубашках. Встали в сторонке и ждут, когда можно будет войти в зал.
Открылась дверь, и старшие девочки, стуча каблуками, направились в раздевалку, а малыши рыбьей стайкой потекли в зал, радостно приветствуя еще невидимого мне Виктора Сергеевича. А вот и он сам.
- Нина, ты в зале посидишь или подождешь в коридоре?
- Я отсюда посмотрю, чтобы не мешать.
- Хорошо. У маленьких урок недолгий, не успеешь заскучать.
И в зале снова зазвучала ритмичная музыка. Я немного посмотрела, как разминаются малыши, а когда они начали ритмично выбивать несложные дроби, пошла к диванчику, который приметила в коридоре ранее.
Но тут я увидела необычную картину: вдоль коридора бегал парнишка немного старше меня. Только бегал очень странно, спиной вперед. Увидев меня, он остановился. Остановилась и я. Сейчас он или сам уйдет, или меня спровадит, чтобы не мешала ему заниматься его непонятным бегом. Но парень неожиданно подошел ко мне.
- Привет.
- Привет.
- Ты родственница Виктора Сергеевича?
Откуда он знает? И что за манера сразу лезть в личную жизнь? Ну раз он так любопытен, пусть получит ответ.
- Да, - холодно ответила я. – Бывшая дочь его жены.
- Дочери не бывают бывшими. И матери не бывают.
- Мне лучше знать.
- Я просто объективен, - пожал плечами парень. – Кстати, меня зовут Валеркой. А тебя?
- Нина.
- Ты тоже танцуешь?
- Нет, я просто родственница Виктора Сергеевича, как мы только что выяснили. Еще вчера я и не слышала ни о каком фламенко.
- Ты не из Перми, - уверенно сказал Валерка. Да уж, нетрудно догадаться, если услышать, как они здесь говорят: словно им лень рот открывать.
- Да, я живу в Москве.
Валерка молча смотрел на меня. Его карие глаза были внимательными, а взгляд – испытующим.
- Ты Виктора Сергеевича ждешь? Он еще долго будет заниматься.
- Я подожду только до конца этого занятия. Мне сестренку надо домой отвезти.
- А, Ксеньку. Тогда пойдем посидим.
Мы сели на диванчик.
- А разве тебе не надо… бегать?
Валерка ухмыльнулся:
- Хочешь спросить, что это за бег такой?
- Не хочу. Ты тоже кого-то ждешь?
- Жду свою группу.
- Так ты танцуешь?
- Конечно.
И совсем не «конечно»! Парней в таком возрасте ничем не заманишь в танцевальную школу, уж так они боятся показаться смешными, да и занятие это, наверно, считают не подобающим мужчине. А этот вроде даже гордится тем, что танцует. А может, он с детства танцами занимается? Тогда все понятно.
- Ты раньше тоже танцевал?
- Нет, я только второй год сюда хожу.
- Почему вдруг?
- Хочу стать тореадором. Правда, я уже староват.
- Не смеши меня.
- Чего ж тут смешного? В Испании в школу тореадоров с десяти лет берут, а в моем возрасте они уже на настоящую арену выходят. Вот Хайро Мигель своего первого быка убил в восемь лет, а в шестнадцать уже сразился с шестью быками сразу. И со всеми справился.
Да это он, никак, серьезно! Парень из Перми хочет стать испанским тореадором? С ума тут с ними сойдешь. Просто какая-то Испания-на-Урале.
- Потому я и бегаю так: тореро не поворачивается к быку спиной.
- Но танцы-то тут при чем?
- Ты видела, как двигаются мужчины во фламенко и на корриде? Такой же прогиб в спине, такие же движения руками. А тренировка ловкости, выносливости и внимания? Работа запястий, головы? Элегантность движений? Вот я и тренируюсь.
Ненормальный он, что ли?
- Почему ты думаешь, что русский может быть тореадором?
- А потому что такие есть! О Романе Карпухине слышала? И даже женщина русская сражается, Лидия Артамонова.
- Это все равно, как если бы я захотела стать Мерседес Руис.
- Ты совсем не танцуешь? – прищурился Валерка? – И еще вчера ничего не слышала ни о каком фламенко?
- Но это еще не значит, что у меня нет глаз и ушей.
- Вот бы такие уши и глаза некоторым нашим примадоннам, - и Валерка кивнул в сторону зала. – А то строят из себя Карменсит каких-то, а сами даже компас не слышат.
Опять это слово. Надо бы узнать, о чем речь, чтобы не попасть впросак.
- Валера, а что такое компас?
- Попробую объяснить, хотя сложно. Это такой ритм, отдельный для каждого танца, словно биение сердца. Его непросто услышать, непросто следовать ему в танце. Мне легче, я в музыкальной школе учился. А с некоторыми Виктор Сергеевич как ни бьется, ничего не выходит. Чаще всего в компасе двенадцать ударов, только в каждом танце более сильными будут свои доли.
- Ун-дос-трес, - поняла я.
- Именно. И так до двенадцати. Это счет по-испански.
Воспоминание о моем недруге, уроке испанского языка, заставило меня поежиться. Валерка, не заметив этого, продолжал:
- Когда танцуешь фламенко, надо знать много испанских слов. Но для меня это не проблема, я специально занимаюсь испанским в языковой школе.
- А я его терпеть не могу.
- Да ты что! Это самый лучший язык, для настоящих мужчин и настоящих женщин. Все слова там какие-то гордые, рыцарские. Смотри вот, как называется город по-английски: «сити». По-французски – «ситэ». По-итальянски – «читта». А по-испански – «сьюдад». Словно замок средневековый. Иногда даже женские имена заканчиваются на согласную букву - Соледад, Каридад. Это сильный и красивый язык, ты просто его еще не поняла.
- Может быть, - спорить мне не хотелось. – А ты зачем его учишь?
- Я ведь сказал: поеду в Испанию и попытаюсь стать матадором.
- Когда же ты все это успеваешь: школа, фламенко, язык?
Валерка усмехнулся:
- Это-то успеть нетрудно. Труднее найти время на то, чтобы заработать на все это деньги.
- Разве родители не оплачивают твою учебу?
- Нет. Видишь ли, я живу с мамой, она работает библиотекарем. Так что сама понимаешь, какая у нее зарплата.
- Да чем же ты можешь зарабатывать?
- В основном компьютеры налаживаю, сайты несложные создаю. Могу починить что-нибудь – утюг там или чайник электрический. На учебу хватает. Ладно, пойду еще побегаю, а то малышня скоро закончит.
Валерка бегал, отрабатывал какие-то повороты, прогибаясь, точно проводя перед собой невидимым плащом. Я смотрела на него и все никак не могла выбраться из лабиринта мыслей.
О чем я думала? О том, что я живу у бабушки, ни о чем не заботясь, живу, как богатая наследница, да еще и обижаюсь на судьбу. Бабушка оплачивает дорогую гимназию, учительницу музыки, покупает мне одежду лучших марок. Она готова поддержать самое дорогостоящее мое увлечение. Когда-то, лет семь назад, она уговаривала меня заняться бальными танцами, обещала шикарные наряды, международные конкурсы и лучших преподавателей, но я наотрез отказалась. Мысль о том, что мне надо будет как-то справиться с моими руками и ногами, выступая перед зрителями, привела меня в ужас. Если бы я тогда согласилась, то сейчас, с бабушкиными связями и деньгами, уже была бы звездой паркета.
Да, я всегда отступала перед трудностями – нет, даже не отступала, я просто в панике пряталась в какую-то одной мне ведомую нору, и никакими силами меня нельзя было заставить вылезти оттуда. Я хотела одного – чтобы меня оставили в покое. Так почему же мне при этом было так себя жалко? Получается, я сама делала свою жизнь невыносимой, а совсем не бабушка?
Конечно, многое в моей судьбе зависело пока не от меня, но я могла хотя бы делать то, что от меня зависит. Я могла бы танцевать. Я могла бы прекрасно учиться. Я могла бы попросить бабушку купить мне книги и словари на испанском, попытаться в нем разобраться, могла бы попросить оплатить дополнительные занятия, и она не отказала бы, ведь речь шла об учебе. Но я снова и снова пряталась в свой панцирь и думала, что все как-нибудь решится само собой.
А Валерка, похоже, бросается навстречу трудностям, словно тореадор навстречу коварному быку. Он уверен в своей победе, но знает, что для ее достижения надо хорошо потрудиться. Кому живется труднее – мне, которая все может, но ничего не хочет, или Валерке, который хочет добиться многого, но каждый шаг ему дается нелегко? Кем лучше быть – Ниной или Валеркой?
Ничего не придумав, я позвала:
- Валера!
Он каким-то сложным приставным шагом доскакал до меня.
- В каком возрасте можно начинать танцевать фламенко?
Паренек внимательно посмотрел на меня золотистыми глазами.
- Да хоть в каком. Возраст тут совсем не причем. И физические данные не причем. Худой или толстый, невысокий или долговязый, здоровый или не очень, танцевать может каждый. Вот твоя сестренка с малолетства танцует. Правда, малышня еще ничего не понимает: ей что фламенко, что другие танцы – все равно. А вот лет в шестнадцать уже лучше, понимания больше.
- Мне шестнадцать, - без выражения сказала я.
- Танцевать надумала? Здорово! Найдешь школу – и начинай.
- Не торопись, тореро. Я просто спросила. Как ты помнишь, об этих танцах я только сегодня утром узнала.
Дверь зала с шумом распахнулась, и в коридор теперь уже не ручейком, а бурной горной речкой вылились маленькие танцовщики. Ксеня подбежала ко мне:
- Нина, ты видела, как я сегодня хорошо танцевала?
- Конечно, хорошо, Ксеня.
- И папа похвалил. Гуапу свою сказал.
- А что это за гуапа?
- Это значит, я молодец, - гордо объяснила сестренка.
- «Гуапа» - по-испански «красотка», - усмехнувшись, шепнул мне сказал Валерка и громче добавил:
- До встречи, Нина.
Ответить я не успела, он уже вошел в зал. До какой встречи? Вряд ли мы еще когда-нибудь встретимся, Валерка-матадор, мы живем в разных мирах.
Дома Ксеня с обиженным воплем бросилась в гостиную:
- Сережа, ты почему елку без меня наряжаешь?
- Я же знал, что ты сейчас придешь, - негромко ответил Сережа. – Смотри, сколько еще игрушек осталось.
И Ксеня, оттопырив нижнюю губу, принялась развешивать игрушки на те ветки, до которых смогла дотянуться. Тут они сами справятся, пойду-ка я в кухню, там у мамы, наверно, дел невпроворот.
Но оказалось, что помощница из меня никудышная. Нож выскальзывал из моих рук либо норовил соскочить прямо на мой палец; я каждую секунду рисковала то обжечься, то порезаться, все время спрашивала маму, как делать то или это, и вскоре чуть не плакала. Но разве я виновата, что в доме бабушки меня к кухне не подпускали и на пушечный выстрел, а в гимназии мы занимались лишь рукоделием? Я даже хлеб никогда не нарезала, не говоря уже о чем-то посерьезнее. Вот и сейчас я с содроганием глядела, как мать чистит рыбу – на мой взгляд, занятие омерзительнее выдумать было невозможно, но мама продолжала разговаривать со мной, делая все так, словно чистка этой скользкой противной рыбины ее вовсе не беспокоит. По-моему, больше всего ее беспокоило мое состояние, и она пыталась меня успокоить:
- Ниночка, научиться готовить может каждый, кто хуже, кто лучше. Все дело в практике. Сейчас тебе кажется, что почистить картошку невероятно сложно, но через месяц ты будешь это делать не задумываясь.
- Но мне никто не даст целый месяц тренироваться в чистке картошки! Бабушка всегда говорит, что люди делятся на тех, кто готовит, и на тех, кому готовят. Мне, как она считает, это умение не понадобится. Она даже над тетей Евой иронизирует, когда та отправляет Алину на кулинарные курсы.
- В бабушкином мире, возможно, так все и есть, как она говорит. Но дело в том, что человек в любой момент может оказаться в другом мире, где это умение очень понадобится. Ты помнишь, Ниночка, прекрасных женщин, вынужденных покинуть Россию после революции – знатных красавиц, которые всю жизнь провели в роскоши? Оказавшись на чужбине без средств к выживанию, они быстро освоили очень многие умения, и оказалось, что они вовсе не белоручки, как судила о них ненавидевшая их чернь. Эти принцессы прекрасно справлялись с бытовыми делами, а рукоделием занялись на таком профессиональном уровне, что стали лучшими модельерами. Никогда нельзя быть уверенным, что колесо Фортуны будет только поднимать тебя вверх, оно может и швырять вниз. Жаль, что бабушка этого не понимает.
Так я первый раз услышала из маминых уст слова осуждения по отношению к бабушке. Первый - и последний. Во всем мама была склонна обвинять лишь себя, такой был у нее характер. А об отце она не говорила ни слова, если не считать фразы во время нашей первой беседы в вечер моего приезда.
- А что ты любишь делать, Нина? Ведь бывают же у тебя свободные от уроков минутки.
Я задумалась. Единственное занятие, которое я могла вспомнить – размышления о моей тяжелой жизни в компании плюшевого медведя. Книг я почти не читала, если не считать то, что нам задавали прочесть на уроке литературы; компьютера у меня не было, поэтому я не смотрела фильмы и не общалась с подругами в соцсетях, как делали все мои одноклассники. Час в день я играла на фортепиано, злясь на то, как медленно движется время. Порядок в моей комнате наводила горничная, она же разбиралась с моей одеждой. В младших классах я начала было вести дневник, но после того, как тот попал в руки бабушке, и мне пришлось пережить несколько часов язвительных упреков, я от этой мысли отказалась раз и навсегда. Правда, приходившие мне то и дело на ум стихотворные строки я записывала, записывала на последних страницах школьных тетрадей – уж туда-то бабушка не полезет.
- Я иногда пишу стихи.
Мама глянула на меня с интересом:
- Можешь что-нибудь прочесть? Конечно, если хочешь.
И я прочла то самое, печальное, сочиненное после рождественского вечера. Мать, казалось, вся превратилась в слух. Я никогда не видела, чтобы кто-то так слушал. Мне даже стало неловко, ведь стихи-то свои я хорошими вовсе не считала. Но мама, как оказалось, была другого мнения.
- Нина, это хорошо. Это очень хорошо – и рифмы, и размер. В последнее время мне нечасто приходится читать хорошие стихи, написанные подростками, обычно они банальны и неуклюжи, часто похожи не на стихи, а на рэп. А твое стихотворение…знаешь, оно напомнило мне те, что я писала в молодости.
- Ты писала стихи? А сейчас?
- Давно не пишу. Наверно, с тех пор, как рассталась с тобой. Может быть, я передала эту способность тебе, всю, ничего себе не оставив, - и мама улыбнулась своей замечательной улыбкой. – Теперь я только чужие стихи читаю, особенно тогда, когда пишу книгу. Стихи создают настроение. Последние полгода я только Лорку могла читать.
Какую еще Лорку? Но я удержалась, не спросила, не то попала бы впросак, ведь потом мать добавила:
- Только он может помочь писать об Испании, настоящей, Испании испанцев. Ты не читала?
- Нет, - коротко ответила я.
Мать закрыла дверцу духовки и подошла к окну. Глядя на сгущающиеся синие сумерки, она негромко заговорила. Сначала я даже не поняла, что она читает стихи, ведь в них не было рифмы.
Что там во мне таится
в такой печальный час?
Кто лес мой, золотой
и свежий, вырубает?
Как в зыбком серебре
зеркал я прочитаю
то, что речной рассвет
расстелет предо мной?
Вяз замысла какого
в моем лесу повален?
В каком дожде молчанья
дрожу я с той поры,
как умерла любовь
на берегу печали?
Лишь терниям лелеять
рожденное во мне?
Я почувствовала, что дрожь пробежала по моей спине. Это, наверно, была поэзия в чистом виде, какой-то другой язык, говорящий не словами, а чувствами. «Умерла любовь на берегу печали»… как больно.
- Федерико Гарсиа Лорка, - сказала тихо мать, увидев мои глаза.
- Папа, папа пришел! – раздался из комнаты вопль Ксени.
- Ой, - спохватилась мама, - сколько времени-то уже! Ну ничего, все идет по плану, мы с тобой успеваем.
Из духовки вкусно пахло, на подоконнике стояли три салатницы, откуда весело-разноцветно выглядывали убеленные майонезом овощи. Я уже взбила в миске яйца с сахаром для какого-то потрясающего пирога, который мама называла «мазуркой», и взбивание это прошло безболезненно как для продуктов, так и для меня – тут уж не обожжешься и не порежешься.
Раскрасневшийся на морозе Виктор Сергеевич заглянул в кухню и весело сказал:
- Наши несравненные дизайнеры приглашают вас, дамы, на презентацию елки.
Мама еще раз заглянула в духовку, убавила газ и сняла фартук.
- Пойдем, Нина, восхищаться.
Высокие двустворчатые двери в гостиную были закрыты, и перед ними, словно сказочный страж, стояла Ксеня.
- Готовы? – строго спросила она. – Тогда глядите!
И сестренка обеими руками толкнула створки дверей.
Свет в комнате был выключен, а в углу сияла украшенная елка. Зря Виктор Сергеевич сказал про дизайнеров, не видел он эти бесчувственные помпезные елки, неживые, как манекенщицы на подиуме. Елка Сережи и Ксеньки была совсем другой, словно сошедшей со страниц доброй детской книжки. Старые игрушки отражали свет огоньков как могли, ведь местами краска уже сошла с них, но их уютно обвивали нити серебристого дождика, помогая блестеть и светиться. Под елкой сидел старый заяц в костюме Снегурочки – где еще такое увидишь. Лица Сережи и Ксени тоже светились, словно у людей, нечаянно сотворивших чудо.
- Очень красиво, молодцы, - сказала мама.
- Никогда не видела такой елки! - совершенно честно сказала я.
Виктор Сергеевич сгреб нас всех в охапку.
- Елка есть, теперь осталось Деда Мороза дождаться.
- А я думала, ты голоден, словно волк, и дожидаешься только ужина, - засмеялась мама.
- А он готов? – строго спросил Виктор Сергеевич.
- Готов, готов. Только стол еще не накрыт.
- Тогда дело за мужчинами. За работу, майор. Девочки, пятиминутная готовность.
- Мама, скатерть с Дедом Морозом! - закричала Ксеня.
- Сейчас достану, - отозвалась мать, выходя из комнаты. Виктор Сергеевич с Сережей уже вытащили на середину гостиной стол-книжку и раскладывали его. И вот стол покрыла красная скатерть с синей каймой, по которой мчались на фоне сугробов и заснеженного леса сани Деда Мороза, увлекаемые вперед тройкой быстроногих коней. На красном поле скатерти белели тарелки, готовые словно по волшебству наполниться едой, которая и сама кажется необыкновенно вкусной в этот сказочный вечер.
Новогодний пир начался. Никогда еще мне не было так уютно и спокойно. Не надо было думать, как на тебя посмотрят, как оценят каждое слово, каждый жест, не надо было бояться явного или скрытого осуждения. Можно было веселиться, как Ксеня, или молча сиять глазами, как Сережа. Мама, словно умелый дирижер, управляла всей этой пиршественной симфонией. Виктор Сергеевич с аппетитом ел, рассказывал что-то веселое, поддразнивал Ксеню. Успел он и мне подмигнуть:
- Сегодня твое появление в школе не осталось незамеченным, Нинья. Кое-кто уверен, что тебя непременно надо убедить заниматься фламенко.
- Валерка, - вздохнула я.
- Он самый. Ты успела покорить сердце нашего сурового матадора.
Ох уж этот Валерка. Не мог промолчать. Что он там еще наговорил?
- Как ты, пап, назвал Нину? – вмешалась в разговор бесцеремонная Ксенька.
- Нину? Нинья. Выскочило как-то само. Да ведь хорошо – нинья, девочка по-испански. Теперь так и будет выскакивать, уж я себя знаю. Не обидишься?
Я? Той, кого зовут Наполеониной, а величают Нелли, смешно обижаться на скромную «нинью». К тому же прозвище это словно включило меня в круг семьи. Я уже поняла, что Виктор Сергеевич всех оделил прозвищами на свой вкус. Когда я спросила маму, почему он называет ее «Агуа», она объяснила, что это «вода» по-испански: Виктор Сергеевич считает, что она действует на него, как живая вода. А Сережу отец зовет «майором».
- А теперь сидеть, сидеть! – закричала Ксеня, отставив блюдце из-под молниеносно исчезнувшей «мазурки».
- Не спеши, дитя, еще не все доели, - строго сказал ей отец.
Я с удовольствием поглощала пирог с великолепным изюмно-ореховым вкусом. Он был сытным, похожим на восточную сладость и пахнул так, как, по-моему, должен пахнуть новогодний пирог, тот новогодний пирог, какого никогда не было на бабушкином новогоднем столе - только шикарные торты, сделанные на заказ, украшенные вычурными венками из кремовых еловых ветвей и цветов. Неужели я сама приложила руку к этой вкуснятине? А ведь рецепт-то несложен, вдруг подумалось мне. Я практически все сделала сама. Да, мне понравилось бы готовить, если бы разрешили. Но бабушка ни за что не разрешит.
- Вот и Нина доела. Теперь уже можно сидеть? – Ксеня вскочила со стула.
- Пойдем, - отозвалась мама.
Где они собираются сидеть? И зачем?
Все объяснилось просто: так все ждали прихода Деда Мороза, ведь известно, что подарки он должен положить под елку, чтобы никто не заметил. Значит, надо отправиться в детскую и сидеть там тихо, давая время Дедушке разложить под елкой подарки.
Свет не зажигали, но в комната была озарена отсветами от проезжающих по улице машин и блестящего под яркими фонарями снега. Мама подошла было к окну, но Ксеня оттащила ее:
- Мама, Дед Мороз тебя увидит и не прилетит.
В конце концов все устроились на кроватях и примолкли. Потом мама тихим голосом заговорила:
- Двадцать четвертого декабря детям советника медицины Штальбаума весь день не разрешалось входить в проходную комнату, а уж в смежную с ней гостиную их совсем не пускали. В спальне, прижавшись друг к другу, сидели в уголке Фриц и Мари. Уже совсем стемнело, и им было очень страшно, потому что в комнату не внесли лампы, как это и полагалось в сочельник. Фриц таинственным шепотом сообщил сестренке (ей только что минуло семь лет), что с самого утра в запертых комнатах чем-то шуршали, шумели и тихонько постукивали. А недавно через прихожую прошмыгнул маленький темный человечек с большим ящиком под мышкой; но Фриц наверное знает, что это их крестный, Дроссельмейер.
- Это из «Щелкунчика», - сказал Сережа. - Только они не подарков ждали, а когда их в гостиную пустят, где елка стояла.
- Я пойду посмотреть, - умоляюще сказала Ксеня.
- Пойди, проверь, - заговорщически шепнул ей отец. Сестренка исчезла в темном коридоре, а еще через мгновение раздался ее ликующий крик:
- Они здесь! Идите уже!
Сережа, сидевший тихо и напряженно, первым выскочил в коридор. Я помедлила. На меня-то Дед Мороз явно не рассчитывает: незваным гостям он учет не ведет. Свой подарок я нашла бы под елкой только на следующее утро – такова была традиция бабушкиного дома. Но в этом году, боюсь, оставаться мне без подарка, как всегда бывает с нехорошими и непослушными детьми. Хорошо хоть мне не насыплют угольков в ботинок, как это делается в таких случаях во Франции, обычаи которой мы так хорошо изучили в нашей французской гимназии.
Но мама обняла меня за плечи, и мы вместе вошли в комнату, где под ёлкой Дед Мороз уже успел расставить подарки в ярких упаковках. К каждому подарку была прикреплена веселая рожица снеговика, на обороте которой крупными печатными буквами значилось имя того, кому подарок предназначался. Ксеня металась, как веселый щенок, от одного подарка к другому и вопила:
- Мама, это твой! А это папин! Сережа уже свой нашел! Мой, мой, тут написано «Ксене»! А здесь твой, Нина!
Я взглянула на маму, которая улыбнулась мне в ответ и показала глазами на небольшую упаковку, которую Ксеня успела подтолкнуть в мою сторону. Сама сестренка уже была поглощена разворачиванием своего свертка.
- Тут веер, веер! Смотрите, какой красивый, розовый! Папа, смотри! Теперь я смогу севильяну с веером танцевать! И пейнета, с павлином!
Ксенька носилась по комнате, размахивая ярко-розовым веером и вставив в волосы странную высокую гребенку, увенчанную фигуркой павлина, распустившего хвост. Сережа с тихим восторгом смотрел на появившуюся из вороха разноцветной бумаги коробку с нарисованными фигурками солдат в какой-то странной форме.
- То, что хотел? – негромко спросил его отец, и Сережа счастливо кивнул. Сам Виктор Сергеевич держал в руках галстук и поглядывал на него с недоумением, словно не зная, для чего нужна эта странная длинная вещь.
Маме пришлось долго восхищаться сделанными из бумаги бусами, прежде чем она достала из другого пакета изящную сумочку и почему-то укоризненно взглянула на мужа. Виктор Сергеевич улыбнулся озорно, словно мальчишка, и чмокнул жену в нос.
- Дед Мороз знает, Агуа, на что похожа твоя старая сумочка, - весело сказал он. – А ты, Нинья, что же не открываешь свой подарок?
- Да, Нина, открывай! – подскочила Ксеня.
Я нерешительно развязала ленточку и развернула бумагу. Там лежали коробочка и книга.
- Ой, что там, в коробочке? Открывай же! – командовала сестрица.
Я послушно открыла. В коробочке лежали красивые длинные серьги, составленные из причудливых сиреневых завитушек и множества мелких серебристых шариков. Было в них что-то восточное, необычно яркое, даже кричащее.
- Серьги фламенские! А зачем Нине такие серьги, она же не танцует! – в голосе Ксеньки зазвучала ревность.
- Ксеня, Дед Мороз лучше знает, кому какой подарок принести, - строго сказал ей отец. А я уже взяла в руки второй подарок, книгу. Темно-красный томик с золотистым узором по переплету. И название – «Танец с вечностью». Я прочитала имя автора – «Анастасия Краева» - и вопросительно взглянула на мать.
- Да, это моя книга, Ниночка, и ты будешь одним из первых читателей.
- Даже я еще не читал, - с притворным возмущением сказал Виктор Сергеевич. – Ну и Дед Мороз!
- Ума не приложу, как моя книга у него оказалась, - сказала мама, и глаза ее смеялись.
- Смотрите, тут еще коробка, - прервала нас неугомонная Ксеня, - «Всем» написано!
- Так открывай, коли всем, - распорядился Виктор Сергеевич.
Ксенька быстро разорвала упаковочную бумагу, с трудом открыла оказавшуюся там коробку с надписью на незнакомом мне языке и вынула оттуда… Щелкунчика. Я сразу поняла, что это он, хоть и одет был этот экземпляр был странно – не в гусарский мундир, как ему бы полагалось, а в костюм испанского танцора. Голову большеротого уродца венчала плоская черная шляпа.
- Какой смешной! – объявила Ксеня.
- Это Щелкунчик, так на коробке написано, по-немецки, - сказал Сережа. – Он может настоящие орехи щелкать.
- Знает Дед Мороз, какого нашей семье Щелкуна надо, в костюме байлаора, - подмигнул маме Виктор Сергеевич. – Неси, Агуа, орехи, проверим.
Мама принесла в мисочке несколько грецких орехов, и Сережа с Ксеней самозабвенно начали дергать за рычажок, заставляя Щелкунчика разгрызать один орех за другим. Я села на диван и наблюдала за ними, а мои пальцы перебирали яркие шарики сережек. Кому они предназначались до того, как мама решила подарить их мне? У нее самой даже уши не проколоты. У Ксени в уши вдеты маленькие золотые сережки, эти серьги ей явно не по размеру. А я что буду делать с «фламенскими», как сказала сестренка, серьгами? Куда их можно надеть? Но до чего красиво это сиренево-серебряное чудо! Это мечта, мечта о том, чего никогда не случится в моей жизни.
И тут я подумала, что за последние несколько дней со мной уже случилось столько всякого, что случиться никак не могло.
А Сережа уже вложил в мою руку холодную палочку бенгальского огня. Виктор Сергеевич достал зажигалку.
- Все желание загадали? Зажигаю.
Бенгальские огни зажглись не сразу, а потом с энтузиазмом начали разбрасывать яркие трескучие искры во все стороны, словно колдуя над исполнением наших самых заветных желаний. Но я ничего не могла загадать, лишь одна фраза вертелась в моей голове: «Пусть все будет хорошо, пусть все будет хорошо!» Пусть в душе будут такая же тихая радость и ясность, как сейчас, когда горят в полутьме комнаты новогодние огни, озаряя счастливые лица Ксени и Сережи, ласковую улыбку мамы, добрые глаза Виктора Сергеевича.
И вдруг что-то шевельнулось в душе, нежданное и непрошенное, похожее на угрызения совести. Это была мысль о бабушке. Может быть, сейчас она одиноко сидит в гостиной, покинутая всеми родными. Впрочем, я тут же себя одернула: не сидит бабушка покинуто. Скорее всего, наша квартира кишит разными нужными людьми, и дядя Боря с семьей непременно явятся, и дядя Саша придет, и этот… примазанный, забыла, как его зовут. «А Нелли сейчас у своей подруги, очень влиятельная семья, я поощряю такие знакомства» - или что-то в этом роде. Не признаваться же, что Нелли, чудесным образом превращенная в Нину, сидит сейчас в тесной полутемной квартирке в провинциальном городе, обнимает за плечи брата и сестру, чувствуя на своем плече теплую мамину ладонь. «В лесу родилась ёлочка», - негромко поют обитатели этой квартиры и знают, что они очень-очень счастливы. Знает это и ёлочка, и морозный вечер за окном, и приветственно прогудевший вдали тепловоз. И я, Нина-Нелли-Наполеонина, знаю, что счастлива. Впервые за все мои шестнадцать лет.
Новогоднюю ночь я провела в детской. Сережу, не слушая мои протесты, уложили на полу, а он уверял, что это и есть самая лучшая ночевка - как в военном лагере. Нам с Ксеней достались кровати, и сестренка тут же уснула, утомленная длинным и полным волнений днем. Мы же с Сережей уснуть не могли.
- Сережа, а тебе что за подарок достался? – негромко поинтересовалась я.
- Солдатики, - счастливо вздохнув, ответил брат. – Да еще какие – турки! Я о них давно мечтал, а то русско-турецкую войну совершенно невозможно разыгрывать.
- Войну разыгрывать? А я думала, это просто игрушки.
- Игрушки? – возмущенным шепотом переспросил Сережа. – Конечно, нет. Между прочим, их еще с древности делали для царских детей, чтобы те воевать учились. И делали из золота и серебра. Людовика Четырнадцатого знаешь? Которого королем Солнце прозвали? У него огромное игрушечное войско было, двадцать эскадронов и десять батальонов. А для сына императора Наполеона делали солдатиков из золота. А ты говоришь – игрушки.
- Но ведь сейчас в них только играют, мальчишки же не полководцами стать собираются.
- Мальчишки, может, и играют, а взрослые их коллекционируют и изучают. Кстати, и писатели ими увлекались. Я читал, что у Гёте были солдатики, у Стивенсона и Конан Дойля. И у Андерсена были, тридцать тысяч, между прочим. Вот он и сочинил сказку про оловянного солдатика. А Герберт Уэллс, тот, который фантаст, писал книги с правилами игры в солдатиков. Может, я и маме когда-нибудь пригожусь. Вот начнет она книгу сочинять историческую, а я ей солдатиками какое-нибудь сражение изображу.
- Да, не у каждого писателя такой консультант есть, - серьёзно согласилась я.
- А когда вырасту, сам научусь делать солдатиков из олова. И разрисовывать их сам буду. Только обязательно надо еще и историю изучать, чтобы правильно нарисовать им форму и оружие. Пойдем, я покажу тебе новых, что сегодня Дед Мороз принес. Ты таких никогда не видела.
Я не стала говорить братцу, что я и вовсе никаких солдатиков раньше не видела, а просто тихонько, чтобы не разбудить Ксеню, встала и пошла за Сережей к окну. На широком подоконнике, залитом светом луны, стояли в строю солдатики в необычной форме. Да, конечно, это были турки, голубоватые от лунного света, нереальные, словно призраки.
- Это вот турецкий маршал Осман-паша, - рассказывал шепотом Сережа. - Когда он в плен сдался, наш император велел шпагу ему возвратить, за доблесть. А это имам, священник военный, видишь, он в тюрбане и халате длинном, не воин. Остальные – солдаты и офицеры. Маловато их, конечно, но все равно здорово. А русские у меня уже есть, и даже Скобелев!
Я смотрела, как сияют глаза Сережи, отражая лунный свет, и удивлялась – сколько всего знает мой маленький брат. Вот что мне нравится в маминой семье: все увлечены каким-то делом, и увлечены по-настоящему, а не только для того, чтобы перед другими похвастаться. Не удивительно, что я себя чувствую какой-то никчемной.
- Хочешь, вместе с тобой потом сражение устроим?
- Конечно, хочу, Сережа. А теперь давай спать, ведь в новогоднюю ночь каждому должен присниться особенный сон. Ксеньке уже, наверно, снится.
По лицу спящей сестренки расплылась счастливая улыбка. Интересно, а я когда-нибудь во сне улыбалась?
За окном, в сквере, трещали и вспыхивали огни фейерверков. Разноцветные пятна пробегали по стоявшим на подоконнике солдатикам, словно те вдруг оказались на поле боя, озаряемом взрывами и огнем.
Мы с Сережей нырнули под одеяла, и через минуту я услышала ровное дыхание брата. Сама я уснуть не могла, тот самый особенный сон не желал ко мне приходить. Слишком много мыслей бродило в моей голове: мама и ее семья, непривычный новогодний вечер, незнакомые танцы, мальчик-матадор, стихи Лорки и «черно-белый чей-то вид», «планта-планта-такон, ун-дос-трес», Осман-паша, маленький сын Наполеона протягивает мне солдатика, но появляется Алина и выхватывает его у меня с криком «Макс никогда тебе не позвонит», а бабушка сверлит меня ледяным взглядом и говорит… я не хочу, не хочу слышать, что она говорит, подумала я, проваливаясь в сон.
Особенным он не был. Я даже не помню, снилось ли мне вообще что-нибудь. Утром я вынырнула из ночного небытия, чуть задыхаясь и пытаясь понять, где нахожусь. Темнота за окном стала чуть менее густой, в квартире не было слышно ни звука. Первый день нового года. Еще никогда год не был для меня новым, предыдущие просто повторяли друг друга. Этот же пришел, как незнакомец, от которого не знаешь, что и ожидать.
Спать совсем не хотелось. Я осторожно взяла книгу, которую положила вчера на Ксенькин маленький столик, и пробралась по темному коридору в кухню. Плотно притворив дверь, я включила свет и открыла книгу. Страницы пахли свежевыпавшим снегом, были такими же белыми и хрустящими.
Интересно, как чувствует себя писатель, впервые взявший в руки свою напечатанную книгу? Я же никогда еще не открывала новую книгу с какой-то странной робостью. Понравится ли она мне? А если нет – как я скажу об этом маме? Мне бы хотелось, чтобы мама оказалась хорошим писателем, таким, которые заставляют верить в то, о чем рассказывают. И я прочла название первой главы – «Под звуки кротал беотийских». Совершенно непонятно, о чем это. Что ж, начнем.
«Под звуки кротал беотийских»
(II век до н.э., место действия –Кадис)
Октавий Валерий Руфус шел по улице незнакомого города. Только сегодня он высадился на берег в далеком от великолепной и победоносной Римской Империи порту, который носил название Гадес. Неприятное название, неуютное. Неуютна и неприветлива погода – дождь, ветер. Это вам не родная Италия. Но что делать, если в семье ты восьмой сын, как явствует уже из имени, и должен надеяться только на свое умение, на свои руки и свою голову? Вот и пришлось отправиться в лежащую за морем страну, Бетику . Здесь он будет заниматься виноделием под руководством дальнего родственника.
Город этот когда-то принадлежал финикийцам, потом его завоевали карфагеняне, а уж у тех его отвоевали доблестные римские легионы. Теперь город процветает. Здесь построены акведук, амфитеатр, мосты, дороги. Город становится одним из самых крупных в Римской империи. В окрестных горах начата добыча серебра. Может быть, и впрямь его, восьмого сына, ждет здесь богатство и удача?
Утром Виталий Марцелл, старый винодел и виноторговец сказал Валерию:
- Мы, римляне, поощряем производство вина на этой земле. Наши корабли доставляют сюда и наши собственные вина. Гадес – один из крупнейших центров виноделия, и недалек день, когда отсюда, из Бетики, будут вывозиться на нашу родину неплохие вина, ведь теплый климат очень благоприятен для изготовления крепких сладких вин, которые смогут выдержать длительное путешествие.
Услышав о теплом климате, Валерий поежился и сильнее закутался в плащ – в доме его покровителя дуло холодом из каждого угла. Впрочем, хозяин будто и не замечал этого – наверно, привык.
- А как принимает нас местное население? – спросил Валерий, зная, что некоторые народы никак не хотели склоняться под власть Священной Римской империи и то и дело затевали смуты.
- О, об этом не беспокойся, - сказал Виталий Марцелл, - они вполне примирились с нашим владычеством, быстро осваивают наш язык и даже перенимают некоторые обычаи. Мы учим их поклоняться нашим богам, ведь их древние боги, порой необъяснимо жестокие, требовали даже человеческих жертвоприношений. Храм Геркулеса здесь, в Гадесе, так прекрасен, что в него съезжаются со всех концов империи. Тебя ждет здесь удача, мой мальчик, уж поверь словам твоего старого дядюшки.
И вот Октавий Валерий Руфус идет по улице этого холодного полуварварского еще Гадеса, пряча руки в складки плаща. Холодный зимний ветер с дождем бьет юношу по щекам. Да, неприветлива далекая страна Бетика, и плохо верится в счастье и удачу на этих негостеприимных берегах.
И вдруг из-за угла дома выскочила девушка. Ее темные волосы намокли, руки покраснели от холода – на ней была лишь легкая накидка.
- Господин, взгляни на мой танец и дай монету бедной девушке! – воскликнула она и пустилась в пляс прямо здесь, на пустынной улице, под холодным дождем.
Она танцевала, изгибаясь и кружась, сопровождая свой танец ударами каких-то небольших пластинок, надетых на худенькие пальцы. Октавий Валерий застыл на месте, забыв и про дождь, и про холод. Не замечал он и бедного наряда девушки, и ее покрасневших рук – она казалась ему прекрасной волшебницей из сказаний о заморских странах. Не об этом ли он грезил, отправляясь в дальнее путешествие – не о чудесах ли далёких земель? И вот одно из чудес перед ним.
Девушка закончила танец и присела, протягивая к Валерию сложенные ладони. Молодой римлянин быстро вынул из кошелька три монеты и положил в протянутые руки.
- Господин щедр! – восхищенно сказала девушка. – Я буду танцевать господину, когда он только захочет посмотреть.
- Как тебя звать? – спросил Валерий.
- Билиса, - ответила девушка.
- Разве у тебя нет более теплой одежды на такую погоду?
- Нет, господин. Я сирота, господин, живу лишь на то, что добрые люди заплатят за мой танец. А они редко так щедры, как ты, господин.
Октавий Валерий рывком снял свой теплый плащ и накинул его на плечи девушки.
- Так ты будешь меньше мерзнуть, Билиса.
Девушка испуганно смотрела на Валерия, но тот уже зашагал дальше – без плаща оставаться долго на холодном ветру не хотелось.
Войдя в комнату, где перед жаровней с углями сидел Виталий Марцелл, юноша рассказал ему обо всем, пытаясь согреться возле жаровни. Тот покачал головой.
- Ох уж эта юность, на глупости горазда, лишь завидит черные ресницы.
- Я просто пожалел ее, дядюшка. А ведь она прекрасно танцует, даже в Риме я не видел таких танцовщиц.
- Таких, конечно, не видел. Это гадитанские плясуньи. Пляшут они с бубнами и с кроталами, металлическими пластинками. Известны они уже и в Риме, а все благодаря Марциалу – знаешь этого поэта, мастера эпиграмм ?
Валерий не был силен в поэзии, да и хорошее образование ему, в отличие от дядюшки, получить не удалось, поэтому он только отрицательно покачал головой.
- Марк Валерий Марциал, - наставительно проговорил дядя, - уроженец этой страны, Бетики. Кому как не ему знать здешние обычаи и достопримечательности. Вот и написал он такие строки:
Та, что под звук кротал бетийских ходила игриво
И под гадесский напев ловко умела плясать,
Так что и Пелий старик взбодрился б и муж бы Гекубы
У погребальных костров Гектора горе забыл.
Вот и забываем мы о невзгодах и холоде, глядя на их чудные танцы. А плащами разбрасываться не следует, будь бережлив, будь экономен, мой мальчик.
Следующий день выдался у Валерия свободным – дядюшка куда-то уехал по делам. И ноги сами понесли юношу на ту улицу, где видел он вчера танцовщицу. Сегодня погода словно смилостивилась над жителями Гадеса, появилось из-за туч солнце, вернулся в свои горы ветер. Билису Валерий увидел на том же месте, девушка плясала для двух немолодых римлян. Аккуратно свернутый плащ Валерия лежал рядом. Юноша стал поодаль и вновь восхищенно любовался изумительной грацией, озорным взглядом черных глаз, выразительными движениями рук и быстрыми босыми ножками, совершающими сложные движения. Когда танец закончился, один из римлян протянул девушке лепешку, которую та приняла с изъявлениями благодарности.
Зрители удалились, и Валерий подошел к девушке. Та обрадованно приветствовала его.
- Билиса, ты не могла бы показать мне храм Геркулеса? Я лишь несколько дней в вашем городе, о храме наслышан, хотел бы его и увидеть. Я тебе заплачу.
- Господин, за твой щедрый дар я в вечном долгу перед тобой. Я покажу тебе храм, и не будем говорить о плате.
Закутавшись в римский плащ, шла рядом с Валерием маленькая плясунья, показывая ему город.
Когда они, наконец, добрались до храма, Валерий замер в изумлении: на воротах были искусно изображены подвиги Геркулеса: победа над Лернейской гидрой и Немейским львом, пленение адского пса Кербера. Были тут и фракийские кони, и Эриманфский вепрь, и Керинейская лань, и кентавр. Не видно было, правда, ни подвига похищения яблок Гесперид, ни истории с Атлантом, но зато скульптор выразительно передал смерть героя, погибающего в пламени, в то время как душа его взмывает к звездам.
- Открою тебе тайну, господин, - негромко сказала Билиса. – Уж не прогневайся, но бог этот – не ваш Геркулес. Это наш бог, владыка Мелькарт.
- Не понимаю тебя, - нахмурился римлянин. – здесь же подвиги Геркулеса, его гибель!
- Это все деяния бога Мелькарта. Он создал наш город, ему был ранее посвящен этот храм. Поэтому так богат наш город – он ведь сотворен богом на этом острове.
Вдали синело море, успокоенное тихой солнечной погодой. Да какая разница, в конце концов, кого почитают в этом храме, ведь теперь и римляне, и гадитане могут приходить сюда за помощью и покровительством богов. А город и вправду процветает.
- Пойдем к морю, - сказала Билиса, - а пока я расскажу тебе еще одну историю. Когда-то царь соседнего царства, Тартесса, вздумал отправиться войной на Гадес, чтобы завладеть сокровищами города и храма. Гадитанский флот выступил навстречу вражеским кораблям, но силы были неравны. Тогда все жители города взмолились о помощи к богу Мелькарту, и случилось чудо: на наших кораблях вдруг появились свирепые львы, и пламя из их разинутых пастей метнулось к тартессийским кораблям. Те занялись пламенем и сгорели дотла. Так Мелькарт спас свой город.
- Невероятная история, - задумчиво проговорил Валерий. – И вправду силен ваш бог, коли такие чудеса может творить.
Когда они подошли к берегу, уже темнело. Холодный ветер с моря заставил молодого римлянина снова вспомнить о том, что стоит зима. Месяц легкой лодочкой всплыл над темным зеркалом воды и отразился в нем, легко задрожав от холода.
- Сядь здесь, господин, - сказала Билиса. – Я буду танцевать для тебя.
Она усадила Валерия на один из камней, а сама отошла в сторону и фигурку ее почти скрыла наступившая мгла. Как же можно будет увидеть танец в такой темноте?
Но тут в руках Билисы оказались два зажженных светильника. Запев песню на непонятном Валерию языке, девушка начала свой танец. Светильники чертили замысловатые узоры на фоне слившихся в темноте неба и моря, белое платье казалось желтым от их света, в волосах вспыхивали какие-то простенькие украшения. Она танцевала, словно наяда, вышедшая из морских волн, словно душа звезды, спустившаяся на землю. Теперь в ее танце не было ни стремительных поворотов, ни быстрых шагов – Билиса двигалась плавно, даже не двигалась – плыла по прибрежному песку, и завораживающе звучал ее голос, превращая все происходящее в странную неземную сказку.
В эту ночь юный римлянин Октавий Валерий Руфус долго не мог заснуть. Сомкнет глаза – а перед ними возникает видение: девушка, танцующая со звездами. Теперь Валерий был уверен: здесь, на краю света, он найдет свое счастье».
Когда, прочитав главу, я закрыла книгу, здесь, в моем мире, уже рассвело. Кукушка, выскочив из часов, прокуковала десять раз. На улице не было видно ни души, лишь сыпался с неба легкий-легкий снег, снег первого дня нового года. Молодой римлянин, появившийся откуда-то из давно забытых параграфов учебника истории, начинал свою жизнь в каком-то Гадесе, но до этого мне не было никакого дела.
В кухню вошла мама. Ее ласковая улыбка сразу делала наступающий день хоть немного кому-то нужным. Увидев в моих руках книгу, она настороженно взглянула мне в глаза:
- Начала читать, Нина?
- Да, прочла первую главу. Твоя книга – о танцах?
- Не о танцах вообще, о фламенко.
- Тогда почему действие начинается не в Испании, а в каком-то Гадесе? Кстати, где это?
- Это именно Испания. Теперь этот город называется Кадисом.
- Разве римляне были и в Испании?
- Были, Ниночка. Вы не проходили это по истории? Пунические войны?
Я отрицательно покачала головой, хотя совершенно не была уверена, что нам не рассказывали об этих самых войнах.
- Поможешь мне приготовить завтрак? – спросила мама, повязывая волосы яркой косынкой.
- Помощница из меня не очень, - напомнила я.
- Это всего лишь домашний завтрак, - улыбнулась мама. – Мажь хлеб маслом, а я сыр нарежу.
И вот на большом блюде уже лежат бутерброды, в глиняной миске – вчерашний салат, на сковородке шипит яичница, а в чайнике мама заваривает какой-то душистый чай.
Семейство, уловив вкусные запахи, быстро собралось за столом.
- Кататься? – вопросила Ксеня с набитым ртом.
Сережа укоризненно посмотрел на нее, потом украдкой – на меня. Братцу, по-моему, очень хочется, чтобы мне понравилось в их доме.
- Как всегда, - ответил Виктор Сергеевич.
Мама, обратившись ко мне, пояснила с улыбкой:
- Первое января – единственный свободный у всех день, поэтому мы ходим в ледяной городок кататься с горок.
- У нас и ватрушки есть! – гордо сказала Ксеня.
Ватрушки? С творогом? Как они связаны с катанием с горок? А спрашивать опять как-то неловко.
Но мама все замечает.
- Ты когда-нибудь каталась с горок, Ниночка?
Отрицательно мотаю головой.
- Ватрушкой наши дети именуют вещь, предназначенную для катания с гор и называемую тюбингом, - монотонно прокомментировал Виктор Сергеевич. – Впрочем, некоторое сходство заметно.
- Ты пойдешь с нами? – спросил у меня Сережа.
- Пойду, - неуверенно ответила я. Кто его знает, что это за развлечения, но хоть что-то новое увижу, да и не хочется ставить семейство в неловкое положение. Решу дома остаться – мама будет считать, что должна остаться со мной, и пропадай тогда традиция.
Чай был вкуснющим, его можно было смаковать, словно пирожное. Ксеня ела торопливо и избирательно, Сережа - сосредоточенно и немного, Виктор Сергеевич – с аппетитом, а мама больше хлопотала, чем ела. Летали слова, веселые и беззаботные, иногда поддразнивающие, иногда смешные. Ничего похожего на чинные завтраки в маленькой гостиной бабушкиного дома.
А потом – сборы. Мужчины чем-то гремели в шкафу, Ксеня вертелась вокруг них, а мама положила передо мной темно-синий пуховик.
- Примерь, Нина. Твоя шубка не годится для такого похода.
- Пожалуй, и сапоги тоже, - отозвалась я, влезая в пуховик, который пришелся мне впору. А вот мамины угги оказались немного великоваты, положение спасли толстые носки. Я почувствовала себя уютным медведем, но мне было все равно, как я выгляжу – в этом городе знакомых у меня нет.
И вот наша веселая компания уже топает вдоль просторной и по-выходному пустой улице. В троллейбус залезать никто не захотел, ведь две ватрушки были уже приведены в пухлый боевой вид, и их по очереди тащили то Ксеня с Сережей, выделывая головоломные виражи, то мы с Виктором Сергеевичем – он вез Сережу, а я сестрицу.
Квартала через два количество народа на улице стало увеличиваться, словно опомнившиеся дома выпустили, наконец, людей из сонного плена. Почти у всех мной были замечены разные предметы, говорящие о намерении покорять горные, вернее, горкины вершины. Мы миновали сахарно-белую коробку какого-то театра, матовую фигуру ледяного медведя - символ города, - заиндевевший памятник каким-то воинам, и я увидела елку. На елку она походила лишь условно – высокий конус, переливающийся разными цветами, возвышался посреди целого города горок и всевозможных ледяных сооружений.
- Ледовый городок! Скорее, скорее, - закричала Ксеня, подгоняя меня, но мама высадила ее из ватрушки и крепко взяла за руку.
Мы прошли в ледяные ворота и попали в гудящую от голосов праздничную суету. На каждую горку длинным веселым хвостом вползали дети и взрослые, чтобы потом потоком литься с нее с визгом и криками. Но я туда не хотела – мне стало страшно довериться неуправляемой стихии. Это малышня ничего не боится, вон как тащат они Виктора Сергеевича к самой высокой горке, изображающей огромного дракона.
- Нина, Нина, иди скорее, - крикнула Ксения, но я отступила на шаг назад – для убедительности.
Мы с мамой стояли и смотрели, как вползают они на горку, а потом потеряли их и увидели только тогда, когда веселый визг Ксени покатился с горки вместе с ней. Ксеня сидела на коленях у отца, а ватрушка Сережи неслась следом. И вот они приплясывают возле нас, отряхивая снег.
- Пойдем, мама, Нина, - упрашивает Ксения, но мама говорит:
- Мы с Ниной обойдем городок, а вы катайтесь.
И мы идем, лавируя между детьми с ватрушками, раскатами горок, блестящими на солнце ледяными фигурами, музыкой, рвущейся на волю из динамиков. Останавливаемся перед ледяными античными развалинами, окружающими ровный круг катка. Катающихся немного, с горками не сравнить.
- Ты умеешь кататься, Нина? – спрашивает мать.
Я умею. В младших классах я ходила в секцию фигурного катания, даже до прыжков добралась, но потом мой верный комплекс неудачницы и нелюдимки по-дружески убедил меня заупрямиться и прекратить занятия.
- Покатаемся?
В этом пуховике? На коньках, взятых в прокате? На этом уже взрыхленном лезвиями льду? И вдруг неожиданно для себя я отвечаю:
- Покатаемся.
Что за музыка играет, когда мы, надев коньки, осторожно ступаем на лед, я не знаю. Она громкая и ритмичная, но двигаться под нее я не могу, потому что скольжу очень осторожно, вспоминая, как это делается. Ноги мои умнее меня, они быстро вспоминают, что надо делать, и вот уже мы с мамой катимся, взявшись за руки, вдоль ледяных развалин. Мама катается хорошо, спокойно и уверенно.
Глядя на развалины, я невольно вспоминаю о римлянине, возникшем сегодня передо мной в кухне, на страницах маминой книги.
- В той главе, что я сегодня прочла, не было ни слова о фламенко, - сказала я.
Мама обернула ко мне порозовевшее от холода лицо.
- Пройдет еще несколько глав, прежде чем это слово появится, - сказала она. – Фламенко – это ковер, куда вплелись такие разные нити, что и не подумаешь, хотя многие и считают, что это просто испанский танец в юбке с оборками. Мне захотелось рассказать об этом разными историями. Одна ниточка – одна история.
- Писатели пишут о том, что им интересно.
- Я живу рядом с фламенко уже десять лет, - улыбнулась мама. – Разве можно было не заинтересоваться?
- Иногда люди живут друг с другом и дольше, но им абсолютно все равно, чем занят другой.
Мамины глаза погрустнели.
- Мне жаль, Ниночка, что ты знаешь только такую жизнь. Поверь, не всегда так бывает.
Она замолчала и о чем-то задумалась, я чувствовала это по ее замедлившимся движениям.
- Неужели и мы с твоим отцом жили бы так, если бы он от меня не отказался? – вдруг вырвалось у нее. – Ты знаешь, Виктору я обязана всем: чудесной семьей, насыщенной жизнью, своим писательством. Уехав от тебя, я почувствовала, что мне нечем дышать, незачем жить. Только его забота и деликатность вернули меня к жизни. Но я не забыла, я ничего не забыла, Ниночка, я не забыла тебя и…
Ее голос дрогнул. Что она хотела сказать? Что не забыла и отца? Или что-то совсем другое? Но и бабушку, она, конечно, не забыла тоже, и уж точно не забыла, как та разлучила ее с дочерью.
Солнце уже уселось на крышу виднеющегося вдалеке театра и пыталось на ней удержаться, став цвета клюквенного соуса. Елка засияла ярче, голоса зазвучали громче.
- Я начала писать для того, чтобы забыть, и для того, чтобы помнить, - снова заговорила мама. - Я представляла, что однажды и ты прочтешь мои книги, только вот никак не могла решить, понравятся ли они тебе, ведь я не знала, какой ты стала.
- А теперь как думаешь: понравятся?
- Теперь я знаю, что ты умна, что литературный дар не чужд и тебе, поэтому буду с волнением ждать твоей оценки.
Солнце все-таки шлепнулось за театр, и над городком сгустилась синева. Засияли разноцветными огнями горки и ледяные фигуры.
- С новым годом! – вдруг раздался у меня над ухом чей-то голос. Валерка-матадор!
- Здравствуйте, Анастасия Михайловна! Вы хорошо катаетесь.
- Настолько хорошо, что уже с ног валюсь, - засмеялась мама. – Оставлю-ка я Нину на твое попечение, а сама пойду искать своих чад. Только как мы потом найдемся?
- Я позвоню, - с готовностью сказал Валерка, - у меня есть номер Виктора Сергеевича.
- Вот и отлично, - кивнула мама и исчезла в шатре-раздевалке.
- И ты неплохо катаешься, - одобрил Валерка, катясь рядом со мной.
Развлекай его теперь разговорами. Может, тоже сослаться на усталость и уйти? Но он, похоже, доволен, что мы встретились, а еще радостно мигает елка, и тонкий серп луны появился на небе первого вечера нового года. Ладно, покатаюсь.
Нога чуть спотыкается на выбоинке во льду, и моя рука в маминой пушистой варежке оказывается в уверенной руке Валерки.
- Лед тут не очень. Я потом тебе гораздо лучше каток покажу, на стадионе.
- Матадор, я уеду отсюда через несколько дней, - холодно говорю я.
- Ну не завтра же.
Нет, самоуверенности у этого парня не отнимешь. Он что, всерьез считает, что эти несколько дней я должна провести с ним, а не с матерью, которую увидела впервые в осознанной жизни?
А Валерка уже рассказывал что-то о школе, а потом уверенно вскочил на своего любимого конька и заговорил о корриде.
- Все причитают: бедненький бычок, его убивают! А он совсем не бедненький, это машина для убийства весом несколько сотен килограммов. Такие быки – потомки диких туров, их выращивают на специальных ранчо, где они и людей-то почти не видят. Они свирепы и решительны, атакуют сразу и убивают не думая. Это что, бедненький бычок? Это вызов матадору, у которого столько же шансов получить смертельный удар, что и у быка.
- И тебе так не терпится этот удар получить?
- Я хочу сразиться с быком и победить.
- Чтобы тобой все восхищались?
- Чтобы понять, чего я стою. И вообще, если для осуществления мечты надо горы свернуть, то представляешь, как будет здорово ее осуществить!
- Ты сумасшедший, - сказала я, и Валерка счастливо улыбнулся. И впрямь ненормальный! Но я почувствовала, что завидую ему. У меня-то не было мечты, ради которой хотелось свернуть горы.
Ноги замерзли. Валерка отвел меня в раздевалку, помог снять коньки, а потом позвонил Виктору Сергеевичу. Ноги, попав в угги, пытались понять, как ходить по нескользкой земле, а Валерка все так и держал меня за руку, пока мы не увидели маму и всю остальную компанию.
- Предлагаю погреться в кафе и чем-нибудь перекусить, - весело сказал Виктор Сергеевич.
- Бургер хочу! – закричала Ксеня.
- Валерий, идешь? Я угощаю.
И вдруг моя рука почувствовала холод - ее больше никто не держал.
- Я домой, - сказал Валерка. – Дел еще много. Рад был встретиться.
И он решительно зашагал прочь, больше не взглянув в мою сторону.
- Гордый парнишка. Денег нет, а за чужой счет ни за что есть не будет, - с уважением сказал Виктор Сергеевич.
Когда мы возвращались домой по расцвеченной новогодними гирляндами улице, пошел снег.
- Завтра потеплеет, - сказала мама.
Но внутри меня потеплело уже сегодня, и не только от горячего кофе и пончиков, что мы ели в маленьком кафе, но и от начала знакомства с маминой книгой, и от того, что мою руку в этот вечер согревали теплом и мама, и маленькая сестренка Ксеня, и матадор Валерка – еще никогда не было в моей жизни так много добрых ко мне рук.
Поздно вечером, когда брат с сестрой уже спали, я сидела в гостиной (как-то же надо именовать эту комнату!) с маминой книгой в руках. Сидела я в кресле, за столом работала над новой книгой мама, а на диване с планшетом в руках расположился Виктор Сергеевич. В его наушниках отдаленно подрагивали какие-то музыкальные звуки. За окном время от времени рассыпались треском фейерверки и вскрикивали поезда. Я закуталась в эту подзвученную тишину, словно в плед, и открыла книгу. «Алая роза Кордовы» - так называлась следующая глава.
Алая роза Кордовы
(IX век н.э., место действия - Кордова)
«Стояло раннее-раннее утро. Только в это время июньская Кордова позволяет пройтись по ее улицам. Уже скоро жители будут стремиться скорее оказаться в тени своих двориков, где тихо журчат фонтаны. А сейчас, ранним утром, еще можно сидеть на берегу реки Гвадалквивир, наблюдая за ее струями.
Тарик устроился неподалеку от старого римского моста, на своем любимом месте, откуда видно было водяную мельницу. Огромное колесо медленно поворачивалось, отправляя воды реки во дворец кордовского эмира Абдаррахмана.
Колесо поворачивалось медленно, но мысли Тарика проносились в голове быстро, так быстро, что мальчик просто не успевал их обдумывать. А обдумать надо было многое. Вчера вечером отец сказал сыну, что отдает его в учение прославленному Абу-аль-Хасану-Али. У него Тарик научится многому.
- Такое счастье редко выпадает, - заключил отец. – Благодари Аллаха, вознаграждающего благодарных.
И вот теперь Тарик сидел и думал. Словно колесо водяной мельницы, вертелись его мысли.
Прекрасна древняя Кордова, его родной город, столица солнечной Андалусии. Здесь правит великий эмир, здесь вздымаются к небу минареты сотен великолепных мечетей. Кордовские сады прекраснее садов Багдада и Дамаска. Поэты называют город серебряной чашей, полной изумрудов и алмазов. В этом городе многие юноши мечтают стать поэтами и музыкантами, но Тарик хочет быть ученым, ведь эмир Абдаррахман славится еще и своим покровительством наукам. Где еще увидишь правителя, который неплохо разбирается в физике, химии и математике!
Теперь смешно и вспоминать, что когда-то пришедшие в эти края мусульмане прозвали их «Аль-Андалус», «страна вандалов». Сейчас все жители Кордовы умеют читать и писать. Лучшие ученые исламского мира стекаются сюда, семьдесят библиотек хранят на своих полках плоды труда великих умов. Постоянным читателем одной из библиотек стал и Тарик. Он мог часами сидеть в прохладной тишине зала, где высокие резные шкафы таили в себе мудрость слов ученых людей со всего света. Но и этого ему уже было мало: мальчик мечтал попасть в библиотеку университета. Да, в городе есть и университет, в котором учатся юноши из всех стран Европы, есть даже студенты из Сирии, Персии, а в университетской библиотеке хранится самое большое собрание трудов античных авторов. Вот бы где оказаться!
Тарик надеялся, что отец разрешит ему стать студентом, но слова, сказанные вчера вечером, повергли мальчика в уныние. Прощай мечта учиться в университете, стать ученым…
Конечно, Абу-аль-Хасан-Али известен всей Кордове, но ведь он всего лишь музыкант, певец. Чему же он сможет научить? Музыке и искусству слагать стихи? Это умеет почти каждый житель Кордовы, да и невелика эта премудрость.
- Твой будущий учитель – друг самого эмира. Он получает баснословное жалование, двести золотых монет! - говорил вчера отец. – Ты сможешь стать не только уважаемым, но и очень богатым,
Тарик не смел возражать отцу, не то сказал бы, что почет и уважение, которыми окружены знаменитые ученые, ничуть не меньше, а деньги его не интересуют. Но ведь воля отца – закон для сына, почитающего Аллаха. И завтра Тарик отправится в дом Абу-аль-Хасана-Али, чтобы сделаться его учеником и помощником.
Дом оказался просторным, устроенным с восточной роскошью, но при этом во всем чувствовалось разумное изящество. По стенам, на персидских коврах, были развешены музыкальные инструменты, медово блестевшие лакированным деревом. На резных инкрустированных столиках стояли богато украшенные кубки и светильники.
Служанка провела Тарика в личные покои музыканта. Тот вышел навстречу мальчику – очень смуглый, быстрый в движениях. Не зря нарекли его Зириабом, «черной птицей», только оперение этой птицы было не черным, а ярким, просто слепящим глаза – ткани синие, красные, искусно расшитые золотом и серебром. Мальчика удивила и прическа учителя: тот был коротко стрижен.
- Добро пожаловать в мой дом, - проговорил Зириаб мягким глубоким голосом.
Так Тарик стал учиться у великого музыканта, но, как оказалось, не только музыке и пению. Мальчик был поражен, когда узнал, насколько глубоки знания учителя. Тот прекрасно разбирался в астрономии, истории, географии. Иногда он объяснял Тарику азы этих наук и удивлялся смышлености мальчика – не зря, видно, тот прочел в библиотеке столько книг.
Давал Зириаб мальчику и уроки игры на лауде. Тарик узнал, что к обычным четырем струнам инструмента учитель прибавил пятую, уверяя, что именно в ней воплощается душа лауда. Нередко музыкой они занимались в часы дневного отдыха, в самое жаркое время дня, во дворике, стены которого были увиты виноградом и вьющимися розами, а пол выложен узорной сине-белой плиткой. В синих вазах дремали белые цветы. Негромкое пение маленького фонтана сопровождало голос Зириаба, рассказывающего о дальних странах и их обычаях или негромко поющего что-то под аккомпанемент лауда. Рассказчиком Зириаб был великолепным: ярким, цветистым языком повествовал он обо всем на свете, знал на память сотни стихов. Он часто цитировал любимые строки арабского поэта Зухайра:
И мысли и норов скрывает иной осторожно,
Но ключ подобрать даже к самому скрытному можно.
Склони молчаливого к мирной беседе — и скоро
Судить о нем сможешь вернее, чем до разговора.
Хорошее слово порою важнее, чем дело.
Животное тот, кто сплетает слова неумело.
И Тарик учился умело сплетать слова, чтобы не выглядеть в глазах почитаемого учителя бессловесным животным.
Вскоре мальчик неплохо выучился играть на лауде и петь. Однажды, оставшись во дворике после занятий, он перебирал струны и пытался нащупать голосом мотив, который уже несколько дней не давал ему покоя. Вот и сейчас мелодия ускользала, слова на нее не ложились. Тарик отложил лауд и с досадой хлопнул рукой по скамье.
- Не получается? – раздался задорный девичий голос.
Тарик изумленно поднял глаза: перед ним стояла девочка в длинной узорной рубахе, перехваченной золотистым поясом, в шароварах с рисунком из павлиньих перьев.
Ее стриженая голова и темные глаза живо напомнили Тарику учителя.
- Ты кто?
- Альмира.
- Ты… дочь учителя?
- Да. Одна из дочерей. У меня есть сестра и восемь братьев. Я видела тебя. Ты Тарик, ученик отца. Он хорошо о тебе отзывается.
- Я неплохо соображаю, когда дело касается наук, но с музыкой мне сложно.
- Музыка – это поток. Дай ей захватить себя, и помчишься на волнах вдохновения.
- Ты тоже изучаешь искусство музицирования?
- Да, ведь я хочу стать образованной женщиной.
- Не захочешь ли спеть мне или сыграть?
Тарик был уверен, что девочка откажется, но та, не сказав ни слова, взяла его лауд и села рядом. Перебрав струны, Альмира запела приятным грудным голосом:
Девушка прекрасная,
Не ходи ты к морю,
Море неспокойно,
Волна с волною спорят.
Унесут тебя они
К берегу другому,
Не найдешь ты, девушка,
Тогда дороги к дому.
Мелодия плескалась и волновалась, звуки лауда изображали то самое неспокойное море, которое унесет девушку к далекому берегу, голос Альмиры скользил по этим волнам, точно прекрасный серебристый парус. Тарик так заслушался, что не заметил, что песня закончилась. Он молчал. Молчала и Альмира, ее темные глаза еще видели что-то свое, невидимое мальчику. Но вот она стряхнула оцепенение, оживилась и положила лауд обратно на скамью.
- Сама сочинила, - гордо сказала она.
- Прекрасная песня. Ты замечательно поешь и играешь.
- Нет, мне еще далеко до Мадины, до моей сестренки. Вот уж у кого талант, - погрустнела Альмира. – Зато отец часто советуется со мной в вопросах моды.
- В каких вопросах? – не понял Тарик.
- Как, ты не знаешь? Отец придумал календарь моды: что и когда должны носить мужчины и женщины. Зимой были модны теплые ткани темных цветов, сейчас весна– и все носят яркие цвета, а ближе к лету оденутся в белое, ведь летом природа сама пестрит красками. Мы придумываем модели и спорим, что лучше носить с утра, а что – днем или ближе к вечеру.
- Разве к лицу мужчине столь заботиться об одеждах?
- Конечно, если ты хочешь быть образцом воспитанности и вкуса, а не грубым простолюдином. К тому же, утром и вечером надо принимать ванну и чистить зубы. Зубную пасту тоже придумал мой отец.
И Альмира засмеялась, сверкнув белоснежными зубами.
Тарик вздохнул.
- Мне кажется, что твой отец – посланец Аллаха, который должен научить людей столь многому, что обычному человеку это не под силу. У него получается все, за что он берется. А я никак не могу научиться даже сочинять мувашшахи. Мне не нравится, что концовку такой прекрасной песни надо исполнять на местном андалусском наречии, грубом и некрасивом. Это все портит.
- Отец говорил мне, что не надо презирать народные песни, в них есть своя прелесть. Недаром даже прославленный певец Аль-Мутамид увлечен ими.
- А мне это мешает. Я не могу уловить нужный ритм.
- Ты должен нырнуть в музыкальные волны. Они станут качать тебя – туда, сюда. В ритме сердца. Вот так. Подыграй мне.
И Альмира начала свой танец по сине-белым плиткам дворика, скользя по ним в своем пестром одеянии, точно видение, восточная сказка. Пери, вот кто она – вспомнил Тарик древнюю персидскую легенду о прекрасных небесных девах. Только небесное создание могло так танцевать – словно колеблющийся на ветру цветок, словно дрожащий жаркий воздух полудня, словно текущая вода фонтана.
- Ты могла бы быть пери, - сказал Тарик, когда девочка, закончив танец, опустилась на скамью.
- Нет, - задумчиво произнесла Альмира. – Если бы я и хотела стать кем-то другим, не человеком, я стала бы розой. Прекрасной алой розой, вобравшей в себя свет зари. Алой розой Кордовы.
Потом они еще не раз встречались с Альмирой во дворике в жаркие послеполуденные часы, и вскоре Тарик понял, что жадно ждет этих встреч. О чем бы не рассказывала ему девочка, он не дыша смотрел в ее темные глаза и блуждал мыслями в далёких и благоуханных апельсиновых рощах, вспоминая строки Маджнуна, страдающего от разлуки с возлюбленной Лейлой:
Мне сказали: «Пойми, что влюбиться в зарю — безрассудно».
Я ответил: «Таков мой удел, оттого мне и трудно,
Так решила судьба, а судьбе ведь никто не прикажет:
Если с кем-нибудь свяжет она, то сама и развяжет».
- Да ты не слушаешь, Тарик, - притворно сердилась Альмира. – Говорю же тебе, спаржа очень полезна. И почему так трудно объяснить людям пользу очевидных вещей?
Она уже успела рассказать мальчику, что ее отец – законодатель не только моды на одежду, но кулинарной моды, что именно он предписал есть обед из трех блюд, накрывать стол скатертью, а вино подавать не в металлических кубках, а в бокалах из хрусталя, секрет производства которого был недавно открыт. Но больше всего радовалась Альмира сахару – ведь раньше ничего сладкого, кроме меда, на столах не было, а мед она не любила.
Только вот уже неделя, как девочка не приходит. Напрасно ждет ее Тарик, перебирая струны лауда – Альмиры нет. И вдруг раздаются легкие девичьи шаги. Тарик радостно поднимает глаза. Но нет, это не Альмира. Девочка, стоящая перед ним, старше Альмиры, ее волосы уложены в красивую прическу. Мальчик почтительно поднимается со скамьи.
- Я Мадина, - говорит девочка. – Альмира спрашивала о тебе.
- Почему она не появляется?
- Альмира сильно больна. Отец пригласил лучшего врача, Абу аль Касима, но перемен к лучшему пока нет.
- Передай ей пожелание выздоровления, да будет милостив к ней Аллах, - тихо сказал Тарик, но в его сердце поселился страх. Страх потери. Как там просил в стихах неистовый влюбленный Маджнун?
Исполни лишь одно желание моё - иного нет:
Спаси любимую от горя, убереги от бед.
Мне блага большего не надо, ты щедро одарил
Меня любовью - в ней отрада, спасение и свет.
Не может же милосердный Аллах отнять у него Альмиру! Тогда Тарику останется всю жизнь слагать горестные песни, как Маджнуну в пустыне.
И вдруг мальчик почувствовал, как в его душе рождается мелодия, тот самый мувашшах, который он тщетно пытался сочинить в счастливые дни, песня, в которой переплетаются испанские и арабские слова, словно серебряные и голубые струи в фонтане.
О хабиби, дорогая, роза райского ты сада,
Вянешь, вянешь ты от зноя, солнцу жаркому не рада.
Но когда наступит вечер, ты умоешься росою,
И в ночи ты мою душу поразишь своей красою.
А росы не будет – все же не увянешь ты, ведь слезы
Я пролью из глаз и сердца, чтоб моя воскресла роза.
Что значат все знания мира, все чудеса дальних стран и все прекрасные легенды в сравнении с взглядом быстрых темных глаз Альмиры? Зачем петь, если она его не слышит? Зачем жить, если Альмира упорхнет в небеса, словно легкая пери?
Он снова запел, словно пытаясь песней умилостивить судьбу, претворить страх в радость, болезнь – в здоровье. Так вот зачем должен был он выучиться музыке и пению у лучшего в мире учителя – для того, чтобы сочинить и спеть такую песню, которая будет иметь великую силу. Сочинить и спеть песню, которая спасет Альмиру.
Вот и последние строки, которые называются «харджа». Их надо исполнить не на благородном арабском языке, а на местном наречии, так полагается.
Спрячь в ларец ты украшенья, и без них ты всех прелестней,
Розой Кордовы тебя я назову своею песней.
Ритм сердца… Только теперь Тарик понял, о чем говорила девочка. И в его мувашшахе тревожно пульсировало любящее сердце, словно снова и снова произнося заклятие, возвращающее жизнь его маленькой розе, алой розе Кордовы».
Глава закончилась. Я сидела как оглушенная. Я была еще там, в Кордове, городе, о котором я никогда ничего не слышала, и в котором вдруг смогла побывать. И пусть той Кордовы уже и на свете нет, мальчишка Тарик со своим лаудом и своей любовью вдруг стал каким-то своим, словно мы встретились с ним… вот как с Валеркой. Мальчишка, тоже стремящийся как можно лучше делать то, что владеет его душой.
А вот что касается любви… может ли она вдохновить мужчину сражаться за нее? Мой отец не стал. Он отступился, отложил лютню, изменил ритму своего сердца. И проиграл. И так всегда: если человек не побеждает судьбу, он проигрывает. Может и прав Валерка-матадор, стремящийся сразиться с жизнью. Только так мы можем понять себе цену – в сражении.
Я? Да, я никогда не сражалась. Но я ведь девочка, разве нам обязательно участвовать в битвах?
- Нинья, глянь-ка, - вдруг позвал меня Виктор Сергеевич, снимая наушники. – Ой, извини, помешал тебе читать.
- Нет, я уже дочитала главу.
- Тогда иди сюда, покажу тебе один танец.
Я села рядом с ним на диван. И зазвучала странная музыка: тягучее, чуть хрипловатое пение, похожее на крик: «Тирити тран, тран, тран, тирити тран, тран, тран». Певец словно творил заклинание, помогая себе руками и мимикой. И тут на сцене появилась танцовщица.
Она плыла большой розовой божьей коровкой в крупную черную точку, плечи ее покрывала черная шаль с огромными розами, а сзади ехал по полу длинный хвост платья, состоящий из многочисленных оборок. И что тут началось! Чего только эта девушка не вытворяла с шалью, с этим оборочным хвостом, а уж про ноги я не говорю – розовые с голубым туфли мелькали так быстро, что не успеть было заметить, чем выбивает она дроби – носком, каблуком, всей ступней. Это было просто невероятно.
- Макарена Рамирес, - сказал Виктор Сергеевич. – Алегрия – так называется стиль этого танца.
- Это здорово! А можно посмотреть, как танцует Мерседес Руис?
Виктор Сергеевич вопросительно взглянул на меня.
- Ксеня о ней говорила, - пояснила я.
- Ох уж эта Ксеня, - проворчал мамин муж. – Ну вот, смотри, Нинья.
Теперь танец стал совсем другим, да и наряд танцовщицы был совсем простым – белая блузка и юбка в горошек. Движения были скупыми, но более сильными и точными, дроби точно взрывались под ее ногами. Лицо сосредоточено, и лишь руки взлетают иногда, расцветая словно цветы, а потом снова складывая лепестки пальцев. И опять это пение, хрипловатое, громкое.
- И это алегрия, - сказал Виктор Сергеевич.
- Но ведь эти танцы совсем не похожи.
Мой собеседник хмыкнул:
- Скоро я начну учить этот танец с начинающей группой, вот там точно будет ни на что не похоже. А вообще алегрия – танец жизнерадостный и темпераментный, но вместе с тем грациозный и яркий. Название этого стиля так и переводится – радость. Появился он на свет во время войн с Наполеоном, Испания ведь тоже с ним воевала. Город Кадис долго находился в осаде, и когда жители уже совсем отчаялись, им на помощь пришли войска с севера. Город был освобожден. Испанцы есть испанцы – они об этом спели и станцевали. Вот алегрия и звучит радостно, немного победно.
Я, честно говоря, ничего особо радостного в пении не услышала, а в танце не увидела, особенно у Мерседес Руис – скорее, что-то воинственное, даже угрожающее. Та, с хвостом, еще немного кокетничала и играла, а эта словно вступала в бой с неведомым противником. Но что-то внутри меня отзывалось на этот танец, который и танцем-то назвать сложно. То самое сражение с жизнью?
- Вот и представь, Нинья, сколько усилий потребуется, чтобы научить тех, кто завтра впервые придет на занятие, изображать что-то хотя бы отдаленно похожее.
И вдруг неожиданно даже для себя я спросила:
- А можно и мне завтра прийти?
Виктор Сергеевич опешил:
- Ты хочешь начать заниматься фламенко?
- Я хочу попробовать. Вы разрешите?
-Что за вопрос! Конечно, разрешу. В общем-то, обычно я сам людей уговариваю попробовать, а тут по собственному желанию… Приходи, Ксеня будет довольна.
Мама даже не услышала наш разговор, так поглощена она была работой над книгой. Виктор Сергеевич снова надел наушники и задумчиво вслушивался и всматривался в неслышимый теперь танец, а я вернулась в кресло, чтобы открыть книгу на следующей главе. Но тут мама повернулась ко мне и спросила:
- Как книга?
- Прочла вторую главу. Никогда не думала, что в Испании жили мусульмане, да еще такие продвинутые.
Мама чуть заметно поморщилась, – не те слова употребляю? – но заговорила совсем не об этом.
- Это правда, но не вся. Да, они были просвещенными и мудрыми, но не напишешь ведь в этой книге, что ученый и мудрый Абдаррахман казнил христиан, отказывавшихся переходить в ислам. Их много погибло во время его правления. Многострадальная Испания всегда была ареной, где, словно на какой-то вечной корриде сражались народы и их верования. Но музыка страны Аль-Андалус стала одним из корней дерева фламенко, поэтому и появился в моей книге мавританский музыкант.
Поздно вечером, лежа в кровати и прислушиваясь невольно к сонному дыханию брата и сопению сестренки, я думала о своем решении пойти завтра на фламенко, но как-то отстраненно. Будто вовсе не я, Нелли-Наполеонина, собиралась встретиться лицом к лицу с танцем, а какая-то другая девочка, живущая совсем другой жизнью - жизнью, в которой есть место танцу, радости, любви.
Второй день нового года я начала уже привычно, с новой главы маминой книги. Сегодня за окном мело – снег плескал в окно, словно волны в иллюминатор. И странно было читать о стране, в жизни которой снег не существует. «Сеньор Хуан из Египта» - так называлась глава, которую я начала читать.
Сеньор Хуан из Египта
(XVI век, место действия - Андалусия)
Солнце играло апельсинами, обильно вызревающими на деревьях, как играет бродячий фокусник своими яркими шарами. В этот ослепительно нарядный сентябрьский день жители маленького андалусского городка с изумлением смотрели на приближающуюся процессию. Смуглолицые люди шли пешком, ехали в невероятных повозках, увешанных домашней утварью и узлами. Босоногие женщины в пестрых юбках и ярких платках несли маленьких детей, привязав их к себе шалями с бахромой. Черноглазые девушки звенели большими серьгами и браслетами из серебряных и медных монеток. Мужчины в запылившихся шляпах смотрели сурово и настороженно, горбоносые лица придавали им сходство с хищными птицами.
Женщины городка высыпали из домов, радуясь возможности прервать монотонные дневные занятия и посудачить о прибывших. Пепе вместе с другими ребятишками, конечно, тоже выскочил навстречу процессии. Хоть он и сын алькальда, но любопытен не меньше, чем его приятели. Он сразу заприметил в пестрой толпе большеглазого мальчугана, деловито тащившего кожаную сумку, встретился с ним взглядом и увидел, как тот заговорщически ему подмигнул.
- Хитанос, цыгане, - переговаривались женщины. – Неужели у нас обоснуются? Народ-то темный, не вышло бы чего.
Пепе был бы только рад, если эта пестрая толпа останется в городе. Тогда он сможет познакомиться, а может, и подружиться с подмигнувшим ему парнишкой. Один из мужчин, уже немолодой, отделился от толпы и приблизился к дому.
- Где сеньор алкалд? - спросил он, странно выговаривая слова.
- Отец в своем кабинете, я вас провожу, - быстро сказал Пепе. Дверь в кабинет пропустила гостя и снова закрылась. До Пепе доносились лишь отрывки разговора.
- В этой бумаге написано: «Сеньор Хуан из Египта», - услышал мальчик голос отца.
- Так и есть, сеньор, так и есть. Мы есть египтяне. Предками моего отца, а значит, и моими, были фараоны, древние египетские правители.
Ох и ничего себе! Вот так люди пожаловали в их маленький городок! Только отец что-то неприветлив, разговаривает с приезжим строго, как с сыном, когда тот расшалится. Разрешит ли поселиться здесь?
Отец разрешил, только место для жилья велел выбрать на окраине города. И пестрая толпа потянулась дальше. Пепе вместе с приятелями увязался за цыганами, а вечером рассказал матери и старшей сестре, сгорающим от любопытства, что пришлые люди поселились на самой окраине, в заброшенном квартале. Теперь там сушились на камнях яркие одежды, были слышны крики смуглых младенцев, громкий говор женщин. Пахло готовящейся на кострах едой.
На следующий день Пепе снова отправился на окраину, где жили цыгане, и первым, кого он увидел, был вчерашний мальчишка. Он сидел на камне в тени дерева и строгал ножом толстую ветку. Пепе приблизился к нему. Мальчишка поднял на него глаза цвета ореха:
- Дуделку хочу сделать, - хрипловато сказал он.
- Что сделать? – не понял Пепе.
- Коли немного подождешь – увидишь.
Пепе устроился рядом на теплом камне и смотрел, как ловкие руки мальчишки прорезают отверстия в том, что он называл дуделкой. Но вот паренек потер свое изделие о залатанную штанину, а потом взял его в рот и подул. И дуделка отозвалась веселым свистом! Мальчишка, зажимая пальцами то одно отверстие, то другое, сыграл какую-то быструю песенку, а потом спросил у Пепе:
- Хочешь дуделку?
- Нет, - сказал Пепе. – Я не умею так играть. И денег у меня нет, чтобы ее купить.
- Денег, - с презрением сказал паренек. – Я потомок древних египетских фараонов, зачем мне деньги.
- Это твой отец приходил вчера к моему? – догадался Пепе.
- Твой отец алькальд? Понятно.
- Меня зовут Пепе. То есть Франсиско. А тебя?
- Фараонито.
- Здорово! У тебя есть братья или сестры?
- Есть. Десять, - равнодушно ответил Фараонито.
- Десять? – не поверил ушам Пепе. – У меня был братик, но умер прошлой осенью.
- Один умер, другой родится, - невозмутимо сказал цыганенок и заиграл на своей дуделке протяжную и извивающуюся, словно змея мелодию. Иногда эта змея начинала покачиваться туда-сюда, ритмично и завораживающе, а в конце затихла, уснула.
- Что это было, Фараонито?
- Это такая колыбельная цыганская, ее играют, чтобы кто-нибудь родился. Вот увидишь, у тебя скоро появится брат или сестра. Брат, конечно, лучше, но и сестра сойдет, если она веселая и красивая, как наша Сона. К ней уже пять раз сватались, да отец все отказывает, говорит, совсем молода еще. А чего там молода, уже четырнадцать лет стукнуло.
Так началась дружба сына алькальда Пепе и цыганенка Фараонито. Мальчики вместе залезали в сады за фруктами; вместе барахтались в пруду, пытаясь научиться плавать; вместе сидели у костра вместе с семьей потомков фараонов и хлебали душистую похлебку, в которую мать Фараонито добавляла какие-то неизвестные травы. Пепе уже знал всех братьев и сестер друга и был, как и все молодые хитанос, немного влюблен в красавицу Сону. И вместе с цыганами по вечерам он пел у костра песни. Молодой гитарист заставлял свою гитару подстраиваться под голоса поющих, а песни были удивительными, протяжными, от них веяло далекими странами, неизвестными морями и пустынями, и даже звезды, что светили над маленьким городком, становились в это время нездешними и таинственными.
- О чем эти песни? – спросил как-то Пепе, и Фараонито сказал:
- Мы поем о том, что было, о том, что будет, и о том, чего не будет никогда.
- Как это? - не понял Пепе.
- В судьбе человека все предопределено. Если тебе не суждено счастье – у тебя его не будет. Если тебе не суждено найти любовь – ты ее не найдешь. Если тебе не суждено жить на родной земле – ты всю жизнь проведешь в странствиях. Вот об этом мы и поем.
- Вот поэтому ваши песни такие печальные, - вздохнул Пепе.
- Они не печальные, они мудрые.
- Это очень печальная мудрость. У нас тоже есть грустные песни, но есть и веселые, ведь не может же человек все время грустить. А уж когда кто-нибудь в пляс пустится, тогда певцы друг друга перещеголять пытаются веселыми куплетами.
- Потомки фараонов тоже знают, что такое танец, - гордо сказал Фараонито, но Пепе никогда не видел цыган танцующими.
Отец Фараонито был кузнецом. Однажды Пепе не застал друга возле дома-повозки, и мать объяснила, что тот понес лепешки отцу в кузницу.
- Подожди его здесь, лепешкой тебя угощу, - сказала она мальчику, блеснув белыми зубами, но тот отказался. Медленно побрел он в ту сторону откуда раздавались мерные удары молота. Возле кузницы никого не было.
Заглянув в приоткрытую дверь, Пепе увидел картину, забыть которую ему не было суждено, как сказал бы его друг. В кузнице, освещенной лишь пламенем, отсветы которого вились по стенам, словно флаги, танцевала девушка. Она сама казалась огнем в горниле, языком костра. Смуглые руки тянулись то вверх, то вбок, они казались угловатыми черными ветками, что сейчас сгорят в пламени. Музыки не было. Лишь мерно ударял молот по наковальне, и танец вплетался в суровый редкий ритм его ударов. Девушка то убыстряла темп, и все ее движения сливались в огненный вихрь, то медленно и тяжело двигалась, словно слепая, словно сила танца покинула ее.
Пепе следил за ней, словно завороженный. Он не заметил, как вынырнул откуда-то Фараонито и за руку оттащил друга от двери:
- На это нельзя смотреть!
- Почему?
- Нельзя. Это древний танец фараонов, его могут видеть и танцевать только хитанос. Это тайна, никто не должен ничего знать.
- Но я никому не скажу, я ведь твой друг. А кто эта девушка?
- Не узнал? Это же Сона. Только она умеет так танцевать. Так помни: никому нельзя говорить, а то на тебя падет проклятие фараонов.
- Не скажу.
Друзья молча брели по узкой улице, на которую опускался закат, багровые лучи освещали почерневшие каменные стены полуразрушенных домов, и казалось, что весь мир превратился в огромную кузницу, где бушует огонь, и где куются судьбы людей.
Когда совсем сгустилась тьма, Пепе сидел у костра и с наслаждением поглощал лепешки. Фараонито задумался о чем-то, глядя на огонь. Отец и Сона еще не вернулись. Вдруг старая цыганка, которую вся молодежь называла бабушкой, обратилась к Пепе:
- Дай руку, погадаю тебе, дитя.
Фараонито испуганно посмотрел на друга. Бабушка очень редко сама предлагала кому-нибудь погадать, и обычно добра это не сулило. Пепе ничего об этом не знал и послушно протянул ладонь. Бабушка взяла ее в свои ладони, медленно провела по линиям руки темным пальцем.
- Тебя, дитя, поджидают одно горе и одна радость. Будь сильным, ведь ты мужчина, справишься и с радостью, и с горем. И всегда помни: есть на свете многое, что не случится.
Пепе недоуменно смотрел на нее. Горе? Радость? Так случится или не случится? Трудно понять темные слова бабушки-цыганки, такие же темные, как и пальцы, отпустившие, наконец, его руку.
Несколько дней предсказание не выходило у него из головы, а потом не то чтобы забылось, а просто как-то потускнело и отодвинулось. Вспомнил о нем мальчик лишь тогда, когда к его дому примчался запыхавшийся Фараонито.
- Пепе, нас выселяют!
- Кто выселяет? Никто не смеет вас тронуть, пока отец не разрешит.
- Да ведь он-то и выселяет.
- Не может такого быть!
Пепе быстро поднялся в кабинет к отцу, и оказалось, что Фараонито был прав: из столицы пришел указ о выселении всех цыган из городов.
- Не могу ослушаться указа, Пепе, - устало сказал отец. - Да теперь хитанос и сами не захотят остаться у нас, сынок. Ведь вышел и еще один указ: им нельзя заниматься кузнечным делом. Что им тут теперь делать?
- Но почему, отец, почему?
- Об этом в указе не сказано. Может, горожане возмущаются, ведь многие цыган боятся. Может, еще в чем их обвиняют, не знаю. Но сделать ничего нельзя, сынок.
- То, что не случится, - пробормотал Пепе и выскочил из отцовского кабинета.
Фараонито понял все без слов. Он повернулся и побежал обратно в предместье. А у Пепе словно ноги к земле приросли.
«Ладно, увидимся завтра утром», - мрачно подумал Пепе.
Но они больше никогда не увиделись. Назавтра предместье опустело. Хитанос ушли ночью, под покровом тьмы, и никто не услышал даже скрипа колес их повозок.
Пепе вошел в опустевшую кузницу. Все кузнечные инструменты были увезены, и лишь небольшой молоток лежал на наковальне, словно потомок древних фараонов оставил его именно для Пепе. Мальчик взял молоток и ударил по наковальне. Гулкий звон прокатился по кузнице. Пепе ударил еще раз, потом еще. Мерно и тяжело ложились удары, и под эту музыку мальчик запел. Слова вырывались из сердца сами собой, словно цыганский молоток помогал им рождаться на свет, выковывал их одно за другим.
Кузнец, кузнец,
Оставь то, чем ты занят.
Выкуй мне новое сердце,
Сердце из железа.
Железное сердце
Болеть не будет,
Когда свершится
Несправедливость,
Железное сердце
Не затоскует,
Когда отнимут друга.
Железное сердце
Не заплачет,
Когда настанет то,
Что не случится.
Но пуста кузница,
Не звенит молот.
Лишь плачет и плачет
Мое сердце.
Мое сердце.
- Франсиско, радость-то у нас какая, - сказала вечером мать, обнимая Пепе. – Скоро у тебя родится братик или сестренка.
И Пепе улыбнулся сквозь слезы».
Сегодня первым на кухню пришел Виктор Сергеевич.
- Наша умница уже за книгой, - одобрительно сказал он. – Перекусим? Что скажешь насчет яичницы-глазуньи?
- Я никогда не ела глазунью. Бабушка считает, что это вредно. Она велит готовить омлет, а я его не люблю – словно мокрая лягушка.
- Э, тут ты не права. Если омлет правильно приготовить, то пальчики оближешь. А глазунью мы с тобой сейчас сварганим. Думаю, бабушка твоя нас простит.
Ловко разбитые о край сковороды яйца зашуршали, чайник заворчал – кухня начала свой день. Виктор Сергеевич негромко стучал ножом по доске, нарезая хлеб.
- У мамы написано, что цыгане танцевали под стук молотков, - сказала я задумчиво.
- Было дело. И сейчас стиль такой жив – мартинете. Потом покажу тебе, как его танцуют. А пение, что его сопровождает – это канте хондо, глубокое пение, то есть серьезное, драматичное, изначальное, как суть фламенко.
- Почему нельзя было видеть, как цыгане танцуют?
- Они пытались сохранить свои обычаи, а это грозило изгнанием. Три века не могли цыгане заниматься тем, чем занимались раньше, не могли говорить на своем языке. Поэтому пели и танцевали они подальше от глаз людских, чтобы ни в чем не обвинили.
- Почему людям всегда кто-то запрещает жить так, как они хотят? Почему всегда находится кто-то, кто лучше знает, что другим надо?
- Ты о цыганах или о себе, Нинья?
- Наверно, о себе, - вздохнула я.
- А разве ты не можешь жить так, как хочешь?
Я собралась было возмутиться – какое уж тут «как хочешь», сплошной «гроб жизни», - но вдруг задумалась. А как же я хочу жить? Не с бабушкой? А с кем? С мамой, у которой своя семья? Чем я хочу заниматься? То-то, что ничем. Хочу ли иметь друзей? Получается, что не очень. Разве бабушка бы запретила мне иметь увлечения или друзей? Я даже не интересовалась этим, просто злилась и ничего не хотела.
Но Виктор Сергеевич, похоже, и не ждал ответа на свой вопрос. Вместо этого он задал следующий:
- Не передумала пойти сегодня ко мне в группу?
- Не передумала.
- Тогда привези, пожалуйста, Ксеньку, а мать ее потом заберет. Хочется немного сберечь Настино время – ей его очень не хватает, особенно для работы. А начинающая группа соберётся сразу после детской.
- Конечно, привезу.
Нечасто меня кто-то просит о помощи.
День сегодня опять морозный, да такой, что машины, мчащиеся по кольцу на рыночной площади, вздымают за собой мутные клубы, словно мчатся по пустыне. И где-то в этих растворяющихся в небе клубах прячется солнце, намекая на свое там присутствие лишь тусклым расплывчатым пятном. Но сегодня я почти не мерзну в троллейбусе – на мне мамины угги, пуховик и варежки.
Ксеня посматривает на меня ревниво: никак старшая сестрица тоже вздумала танцевать?
- Ксеня, если у меня что-нибудь не получится, ты мне потом объяснишь?
- Объясню, - милостиво соглашается сестренка.
В школе, сдав Ксеню на занятие, я сажусь на диванчик и достаю из сумки книжку и начинаю читать следующую главу.
Соль земли
(XIII век, место действия - Каравака-де-ла-Крус, провинция Мурсия)
«Диего был самым юным послушником ордена тамплиеров в Испании. Его отец погиб во время крестового похода, и братья ордена не оставили своим попечением юного отпрыска графа Родригеса. Мальчик должен стать суровым и отважным воином, как и его отец.
Много времени проводил Диего в воинских упражнениях, учился искусно владеть мечом, носить доспехи. Когда-нибудь и он получит белый плащ с красным крестом и будет готов к подвигам.
Все старались сделать из мальчика тамплиера, отличающегося не только доставшейся ему по наследству храброй и пылкой душой, но и посвященного во многие тайны ордена. Зная графа, все были уверены, что его сын скорее умрет, чем выдаст какой-нибудь из доверенных ему секретов.
А секретов было много. Иногда Диего казалось, что лишь тамплиеры владеют всей премудростью жизни. Возможно, Бог дает им эту мудрость за верное Ему служение.
Но самой непонятной тайной стала для юноши та, которой поделился с ним брат Рафаэль.
Брат Рафаэль изучал танец. Да-да, вы не ослышались. Диего сначала так же был изумлен. Для чего суровым воинам, боровшимся за освобождение Гроба Господня, думать о танцах? Но брат Рафаэль поведал ему, что танец всегда сопровождал священные ритуалы. Сначала это были ритуалы древних народов, не знавших Бога.
- Когда-то, - рассказывал он, - здесь было древнее государство Тартесс, в котором жили иберы, пришедшие на эти земли из Африки. Они принесли с собой танцы, похожие на африканские ритуалы. Мужчины в этих танцах сильно и часто топали ногами, призывая на помощь силы земли, а женщины загадочными движениями рук обращались ко всему, что растет и живет на этой земле. Потом к этим движениям прибавилось пение. Мадре дель канте, Мать пения – так называли иберы глубокий звук, словно идущий из глубин человеческого сердца, звук, пробуждающий жизнь. Немногие умели так петь, а те, кто умел, использовали свое искусство для служения другим.
- Я слышал такое пение! – воскликнул Диего. – Один местный житель пел так, что у меня мурашки по коже бежали. Он словно околдовывал. Я даже ушел поскорее, мне стало страшно.
- Канте хондо, так они это называют сейчас, - сказал Рафаэль. – Видишь, это пение осталось. Да и танец исчез не совсем. Ты, наверно, видел танцовщиков, выстукивающих ногами дроби, и танцовщиц, чьи руки извиваются, словно змеи. Это наследие древних танцев иберов.
- Но если пение так сильно воздействует на человека, оно тоже может стать оружием, - задумчиво сказал Диего.
- Вот именно! – воскликнул Рафаэль. – Это-то я и пытаюсь выяснить. Нет сомнения, что влияние звука глубинного пения на человека может быть даже смертельным для него. Но как научиться воздействовать голосом? Это не смогли узнать ни арабские, ни еврейские мудрецы. Теперь попробую я. Некоторым братьям дано особое задание: воспользоваться тем лучшим, что мы сможем найти в книгах старых мудрецов. Мне досталось изучить влияние музыки и танца на изменение внутреннего состояния человека.
- И что тебе удалось узнать?
- Я думаю, что нам надо внести в местные танцы наши религиозные ритмы. Они вместе с ритмами андалусских танцев смогут менять воздействие их на человека, и тогда истинное, а не мнимое мастерство будет рождать истинно религиозное действо.
- Мне трудно понять всю сложность доверенной тебе работы, - сказал тогда Диего. Он и правда плохо представлял себе, о чем говорит брат Рафаэль. Понял он лишь то, что музыка – оружие не менее сильное, чем меч, если суметь им пользоваться. А не изучить ли ему еще и эту премудрость?
- Брат Рафаэль, а тот, кто хочет стать рыцарем храма, может выучиться музыке?
- Думаю, может, - сказал Рафаэль. – Но надо найти человека, который бы захотел передать тебе эту премудрость. Ведь ты говоришь о себе, друг мой?
Несколько дней Диего все думал об этом разговоре. Неожиданно мальчика вызвал к себе его командир.
- Мне приказано дать тебе возможность обучаться музыке и пению, - с недоумением сказал он. – К тебе будет приходить учитель.
И Диего начал учиться пению и музицированию на лютне и виуэле. И вскоре понял, что музыка захватывает его гораздо сильнее, чем воинские упражнения.
Он узнал о короле Альфонсо Мудром, который любил музыку, покровительствовал даже бродячим певцам хугларам и писал гимны Богоматери Марии. Диего пел эти гимны, кантиги, под аккомпанемент лютни и удивлялся легкости и изящности мелодии. Но нередко ему казалось, что такие незамысловатые подпрыгивающие звуки недостойны Богоматери – Ее страданий и забот о каждом человеке. Это были, скорее, народные танцы и песенки.
Научился он и петь героические баллады о короле Родриго, о битвах мавров и христиан, о воинских подвигах Сида Кампеадора . Но ничего не было в этих песнях тайного и глубокого, о чем говорил ему брат Рафаэль.
Однажды на улице Диего встретил слепого старика с чашкой для подаяния. Положил в чашку лепешку – денег у него не было. И тут старик в благодарность запел. Диего застыл, как прикованный к месту.
Соль земли мы, соль,
Чтобы сделать ее соленой.
Солоны наши слезы,
Когда поем о тебе, Матерь Божья,
Возьми молитвы соленые
И выбели наши души.
Зачем нужна соль земле?
Чтобы сделать ее соленой.
Голос был хрипловатым, мрачным, совсем не старческим. Он раскачивался, как старое узловатое дерево, стелился над головой, как темная туча, вытаскивал из души глубоко спрятанную там боль. И Богоматерь Мария не могла не выйти из своих небесных чертогов, услышав это пение.
На следующий день Диего, сын графа Родригеса, исчез. Никто не мог сказать, куда он отправился. И уж конечно, никому бы и в голову не пришло бы, что отпрыск знатного рода стал спутником бродячего певца. Он понял, какая сила нужна ему – сила голоса, способного спеть такую песню. Сила души, способной восхвалять Бога из таких глубин, куда немногим дано заглянуть. Только такие люди – соль земли, сожженной солнцем земли Андалусии.
Соль земли мы, соль,
Чтобы сделать ее соленой».
Странно, книга вроде о танце, а здесь мать пишет о пении. Хотя утром Виктор Сергеевич что-то именно о пении и говорил.
И тут явился Валерка. Увидев меня, он решительно уселся рядом.
- Привет. Ксеню привезла?
- Привет, тореро.
- Что читаешь? О, это и есть новая книга твоей матери?
- Есть ли в мире что-то, чего ты не знаешь? – спросила я.
Валерка промолчал.
- Скажи, матадор, что это за пение такое особенное сопровождает фламенко? Канте хондо, кажется.
- Видишь ли, оно не сопровождает танец. Оно его создает.
- Как это?
- Ты заметила, что пение фламенко – не совсем обычное?
- Да, певец скорее кричит, чем поет.
- Да, кричит. И многие испанские поэты с криком его и сравнивали. Испанец не может жить, не жалуясь в песне на свою тяжелую долю. Им всем досталось – и крестьянам, и бродягам, и цыганам, и многим другим. И они кричали об этом в своих песнях. Сначала ведь не было никакой гитары - пели без сопровождения. Да и вообще в обычаях кантаоров-певцов много странного: они часто поют сидя, чтобы вся сила движения уходила в голос, и лишь иногда жестикулируют, но тоже немного. Конечно, сейчас это все не так магически происходит, как в древности, но стать певцом фламенко можно только тогда, когда ты сам – песня.
- Соль земли.
- Почему ты так говоришь?
- Это слова из маминой книги. Ее слова похожи на твои.
- Твоя мама…
Тут Валерка запнулся и недоуменно закончил фразу явно не так, как собирался:
… пришла.
По коридору к нам направлялась мама.
- Нина, я привезла тебе юбку и футболку для занятия. Иди переодевайся, я подожду Ксеню.
Я встала, взяла пакет из ее рук и направилась к раздевалке, провожаемая изумленным взглядом Валерки.
Там уже сидели на скамейках две девочки, одетые очень странно – одна в каком-то коротком платье, а другая – в широкой цветастой юбке с оборками. А мне-то что мама дала? Я успокоенно увидела черную трикотажную юбку и черную футболку. Так, а что с туфлями? У одной из девчонок на ногах – босоножки, а у другой туфли на высоченных каблуках, я на таких бы и ходить не смогла. Но у меня-то туфель и вовсе нет!
Тут в раздевалку ввалились малыши, и Ксеня потащила меня к одному из шкафчиков:
- Здесь туфли есть ничейные, папа сказал, чтобы ты подобрала себе.
Одна пара туфель мне подошла – с ободранными носами и достаточно разношенные, но крепко зашнуровывающиеся спереди. Пока я выбирала туфли, в раздевалке появились еще две новенькие – тетеньки средних лет, подталкивающие друг друга и почему-то хихикающие. Я обулась и, напутствуемая Ксениным писком, пошла в зал. Мама ободряюще мне улыбнулась, а Валерка так и смотрел на меня круглыми глазами, внимательными, как у суслика.
По трем стенам зала шли зеркала, и почувствовала себя в другой реальности, где мои отражения окружают меня со всех сторон. За мной неуверенно вползли остальные новички. Мы рассредоточились по залу, причем все хотели оказаться во втором ряду, подальше от преподавателя. Виктор Сергеевич встал перед нами, в ботинках на каблуках, подтянутый, стройный.
Первые его слова были, конечно, о фламенко. Теперь я понимаю – он знал, что те, кто оказался сегодня на занятии, пришли за праздником. Они хотят попасть в страну великих страстей, красных юбок с бесконечными воланами, волнующих движений, в страну, где они будут жить совсем другой жизнью, жизнью, превращенной в праздник. Но я-то уже подозревала, что все будет совсем не так, что предстоит серьезная работа, что мир, куда мы попадем, будет совсем не таким праздничным – не зря же я прочитала несколько глав маминой книги.
И вот мы уже крутим кистями рук – это называется «флорео», от слова «цветок», - и наши неуклюжие пальцы пробуют распуститься, словно лепестки изящного цветка. Потом все становится хуже: начинаются дроби. Стучим по полу сначала всей подошвой – это называется «гольпе», - потом только каблуком – «такон». Здесь становится очень неудобно девушке, которая пришла в туфлях на высоченных каблуках – она никак не может удержать равновесие и как-то неестественно пытается задрать ногу. Когда же мы пытаемся освоить удар носком, «пунту», впадает в растерянность та, что в босоножках. Мне мои туфли нравятся – подбитые гвоздями каблук и носок дают сильный и яркий звук, а ноги достаточно защищены.
- Танцор фламенко – это еще и музыкант, - говорит Виктор Сергеевич. – Не зря подошвы туфель в Испании делают из того же материала, что и гитары. Ноги должны исполнять музыку, и учиться этому надо так же долго и настойчиво, как учится музыкант игре на своем инструменте.
Что ж, теперь я могу расшифровать те таинственные слова, что слышала из зала в первый день – пунта, такон.
- Локти во фламенко надо держать высоко, - говорит Виктор Сергеевич. – Они не должны болтаться и падать вниз.
Это сложно. Локти неестественно топорщатся и постоянно норовят сползти, руки немеют.
К концу занятия мы устаем так, что уже ни руки, ни ноги двигаться не желают. Тогда Виктор Сергеевич учит нас хлопать. Хлопки во фламенко тоже имеют свое название – «пальмас». Мы хлопаем, пытаясь уловить в музыке ритм. Это пока не очень сложно, ритм четкий и понятный.
Потом мы выполняем упражнения на растягивание, и занятие заканчивается. Все выходят из зала молча. Я понимаю, что молчание это – от озадаченности. Увидели совсем не то, что собирались. Придут ли снова? Я-то приду, я видела, как танцует Мерседес Руис.
Переодеваться я не спешу, в раздевалке – куча народу. Решаю подождать в коридоре, пока все уйдут на занятие. Сажусь на диванчик, чувствуя, как гудят ноги.
- Кто пришел на репетицию – проходите в зал! – кричит Виктор Сергеевич, и танцовщицы, стуча каблуками, покидают раздевалку. Я уже хотела было встать, как вдруг замерла: по коридору шел Валерка. Я даже сначала своим глазам не поверила – не может быть моим знакомцем этот изящный танцор в брюках с высоким поясом и коротком жакете, с осанкой настоящего тореро. Он меня не заметил и исчез в зале.
Я быстро прошла в раздевалку, переоделась, а потом подошла к стеклянным дверям зала, стараясь встать так, чтобы меня не было видно. Несколько девочек уже танцевали. Танец был быстрый и, должно быть, веселый, их каблуки стучали так быстро, что я, только что понявшая, как это трудно, пыталась представить, сколько же надо работать, чтобы достичь такой четкости.
Когда девочки остановились, тяжело дыша, Виктор Сергеевич стал что-то говорить, делать замечания, заставил их повторить несколько движений.
- Еще ниже плие, это же тангос де Триана, - донеслись до меня его слова. – Хорошо, свободны. Теперь фаррука.
Гитара заиграла странную музыку – трагическую, но сильную, с четким ритмом. Она словно выстраивала геометрические фигуры из аккордов, но в то же время отдавалась где-то в глубине души непонятным, но отчетливым импульсом. Мрачно-торжественным шагом на середину зала вышел… Валерка. Его руки медленно, преувеличенно медленно поднялись над головой, а ноги вдруг взорвались дробью. Если не смотреть на ноги, то и не скажешь, что так мощно они работают – неподвижно строгое лицо, одна рука заложена за спину, друга выставлена перед собой. Это был танец встречи тореро – нет, не с быком. Со смертью. И он должен был ее победить, противостоять ей силой духа и отчаянной решимостью не сдаваться, чего бы это не стоило. Музыка то замедлялась, то неслась стремительно, словно бык, но танцор справлялся со всеми ее капризами и хитростями.
- Фаррука, фаррука, - хрипло пел невидимый певец, и в моей голове стали сами собой складываться строки:
Фарукка, фаррука,
сердце мужчины,
которому вторит гитара.
Судьбою очерчен круг,
и нет из него пути.
Все осталось снаружи:
любовь и шелест листвы.
Внутри круга - темнота
и взмах мужских рук,
похожих на черные крылья.
Не разобрать без звездного света:
страдаешь или танцуешь.
Не узнать до утра:
умер или просто кругом - ночь.
Руки вскинуты вверх – танец закончился. Закончился победой. Победитель-Валерка так же мрачно-торжественно ушел куда-то вглубь зала, став невидимым мне с моего наблюдательного пункта. Теперь вперед вышла девушка с накинутой на плечи красивой вышитой шалью-мантоном, но я быстро отошла от двери.
После Валеркиного танца я хотела подумать – даже не знаю, о чем, мысли толпились в моей голове. Моя жизнь вращалась вокруг меня, словно торнадо, закручивала, куда-то уносила, а я не понимала, куда. Что я должна делать? Как мне найти себя – ведь нашел же себя Валерка? Где взять такую же сумасшедшую мечту, придающую смысл жизни и заставляющую не обращать внимания на все мелкое и неважное?
Я сидела на диванчике в коридоре танцевальной школы, возле окна, глядя, как в окнах других домов зажигаются новогодние гирлянды, напоминая о празднике. Заканчивался второй день нового года и четвертый день моей новой жизни. Почему же меня не покидает ощущение, что эти дни я живу чужой жизнью?
И моя рука сама потянулась к сумке, в которой лежала мамина книга. В коридоре было достаточно светло для чтения, и я открыла новую главу - «В одной упряжке».
В одной упряжке
(XVII век, место действия - Андалусия)
Девушка, дай мне немного
Слёз твоих чистых в награду;
Я в серебро их оправлю
У ювелира в Гранаде.
Так напевал за работой шестнадцатилетний Сесар. Он начищал серебряное кольцо, которое недавно починил отец, выполняя заказ зажиточной соседки. Семейная ювелирная мастерская в мавританском квартале недостатка в заказах не знала, а отец еще успевал делать недорогие украшения на продажу.
Сесар любил петь за работой, да и песен он знал множество: с детства слышал, как пела их мать под аккомпанемент лютни – народные песни, красивые баллады об Искандере, о прекрасной Харифе. Еще несколько лет назад мориски могли играть на лютнях и барабанах, петь песни на своем языке.
Мориски, «маленькие мавры» - так называли в Испании мусульман, принявших христианство. Но многие из них продолжали жить по-своему. Ювелир Карлос хоть и называл своих многочисленных детей христианскими именами, но от обычаев предков не отказывался. В семье не ели свинину, только бобы и овощи. Зато мать умела готовить великолепные сладости – румяные пончики, лепешки на меду, рассыпчатое печенье с миндалем.
- Слышал? – спросил брата Хесус, укладывающий украшения в ларец, в котором он завтра повезет изделия на продажу в близлежащие селения.
- О чем ты говоришь, брат?
- Слышал, что вышел указ, и теперь морискам запрещено говорить на своем языке?
- Разве тебя это удивляет, брат? Разве не запрещено нам носить одежду наших предков, танцевать самбру? Разве не распорядился король, чтобы мориски носили на шляпах полумесяцы из синего сукна величиной с апельсин? Разве не запрещено нашим женщинам закрывать на улице лица, как принято у нас? А разве забудем мы, что наша мать не может больше играть на лютне?
Братья замолчали. До сих пор болью в сердце отзывался тот день, когда в дом ворвался алькальд, выхватил из рук поющей матери лютню и разбил, швырнув на каменный пол.
- Запрещено! Запрещено играть на инструментах проклятых мавров! – выкрикивал он, топая ногами.
Мать тогда встала, не произнеся ни звука, и смотрела на беснующегося представителя закона – стройная, бледная, в своем ярком шелковом кафтане и шальварах.
- И одеваться извольте, как указано! – завопил напоследок алькальд, чувствуя себя неуютно под пристальным взглядом черных глаз. – Ведьмы! Все вы ведьмы! Зря жалеет вас наш христианнейший король! На костер вас всех!
А мать молчала. Молчали и ее старшие сыновья, понимая, что вмешательства она не одобрит. Притихли где-то младшие братья и сестры. «Хорошо, что отец сейчас в мастерской, - подумал тогда Сесар, - а то неизвестно, чем бы все закончилось».
Когда алькальд ушел, мать подняла с пола обломки лютни и протянула Хесусу.
- Мы купим тебе новую, мама, - сказал он.
- Нет. Не будем подвергать себя опасности, - твердо сказала мать. – А отцу скажем, что я сама неудачно повернулась и уронила лютню.
С тех пор мать пела без аккомпанемента, вполголоса.
Отец, отдыхая вечером от дел, рассказывал младшим цветистые восточные сказки о девах-птицах, летающих конях, говорящих дворцах и справедливых властителях. Почему же властитель Испании не знает справедливости? Чем мешают ему мориски? Они трудолюбивы, искусны в своем мастерстве, не пьют вина – примерные подданные.
«Может быть, со временем сердце короля смягчится», - думал Сесар.
Наутро Сесар запряг мула, вдвоем с отцом принесли они из мастерской ларец и погрузили его на повозку. Мать положила на ларец узелок с медовыми лепешками и что-то шептала, глядя, как выезжает со двора ее старший сын. Отец тоже глядел вслед – из-под руки, чтобы не мешали лучи низкого утреннего солнца.
Сесар думал о матери. Женщины морисков – признанные красавицы, но мать превосходит красотой многих. Она прекрасная рукодельница, умна и образованна, всех детей именно она научила читать и писать на двух языках, ведь посещать школы детям морисков тоже было запрещено. Такими же красивыми и умными вырастут все пять сестренок Сесара, а четыре его брата унаследуют материнский изысканный вкус – это пригодится в работе над ювелирными украшениями. Как счастлива будет мать, выходя из дому на праздничные гуляния с такой большой семьей, как будет гордиться своими детьми!
Дорога вилась, как слова мавританской песни, апрельское солнце пригревало, но не обжигало, зеленели по сторонам оливковые рощицы, цвели апельсиновые деревья, а над ними возвышались то тут, то там колоколенки деревенских церквей. В каждой деревне юного ювелира встречали радостно, блестели глазами девочки и девушки, деловито рассматривали товар их матери. Недорогие украшения быстро находили себе владелиц. Но вот день склонился к вечеру, солнце рыжим апельсином упало за колокольню очередной деревушки, где Сесар и остановился на ночлег. Дневная жара и тряска так утомили его, что он заснул как убитый.
Проснулся он рано и уже запряг мула, чтобы двинуться в путь по утренней прохладе, как вдруг увидел влетающего во двор всадника. Лишь несколько секунд понадобилось Сесару, чтобы осознать, что этот всадник – Хесус.
- Брат, брат, - только и мог выговорить тот, спрыгивая со взмыленной лошади и бросаясь на шею Сесару. Глаза Хесуса были красны от слез.
- Что случилось? – холодная дрожь пробежала по спине старшего брата.
- Всех схватили, всех увели, - всхлипывая, бормотал мальчик, - мы их больше не увидим. Маму, отца, сестер и братишек, никого не увидим. Никогда.
- О чем ты говоришь? Кто их схватил? Куда увел?
- Стражники. Они оцепили наш квартал и объявили, что по высочайшему повелению все мориски изгоняются из страны. Велели всем собраться в путь, до ближайшего порта, а там на кораблях… никто не знает куда.
- А ты как выбрался? – Сесар никак не мог поверить в сказанное.
- Ты же знаешь наш потайной лаз, который ведет прямо в рощу. Отец дал мне письмо, инструменты и велел выбираться из города. А коня я… нашел привязанным к дереву.
- Письмо? Какое письмо?
Хесус протянул брату помятую бумагу, которую вез за пазухой. Сесар с волнением вгляделся в торопливый почерк отца:
«Дорогой сын, времени нет, я буду краток. Свидимся или нет – одному Создателю известно. Нам с матерью горько оставлять вас, разъединять семью, но так будет лучше. Вы выросли здесь, в Испании, она вам родина. Младшие привыкнут к другой земле, вы – не сможете. Тяжела жизнь на чужбине, хуже участи не придумаешь. Живите здесь. Работайте так, как я вас научил. Неисповедимы пути судьбы, может, еще свидимся. Да будет с вами мое благословение».
Смолкла песня. Разбилась лютня. Никогда не выйдет на праздничное гулянье мать, гордящаяся своими красивыми и талантливыми детьми. Они оказались ненужными стране, в которой родились и выросли. Как жить дальше?
И начались скитания. Совсем плохо приходилось бы братьям, если бы не песня. Иногда Сесар начинал сочинять романсеро о странствующих рыцарях, выводя под видом героев себя и брата, иногда вспоминал песни, которые пела мать. Пел он их, когда братья останавливались в каком-нибудь селении, брали заказы и принимались за работу. Постукивал молоточек в такт песне, украдкой бросали взгляды на юного пригожего мастера темноглазые смуглые девушки, дрожащими пальчиками брали из его рук починенные кольца и брошки, пряжки и браслеты.
Как-то раз бредущим по дороге братьям встретился цыган-возчик, дядюшка Хулиан. Подвез он уставших пареньков до ближайшего селения, посмотрел, как они работают, да и предложил путешествовать вместе.
- Признаться, люблю я песни, а у твоего брата голос сильный, красивый. Одно удовольствие будет перебираться из селения в селение с таким певцом, - сказал он Хесусу.
Так и порешили. Запоминающийся голос был и у самого дядюшки Хулиана: пел он гортанно, хрипло, полузакрыв глаза, и рвалась из его песен наружу боль древней Испании, страны мавров и цыган, евреев и испанцев.
- Понял я, сынки, что вы из морисков, это по говору вашему сразу слыхать, пришепетываете точно как они. Коли вы мориски, значит, скрываетесь, а коли скрываетесь, то судьба ваша горька и тяжела. Только такая судьба дает душу голосу певца.
- И у вас, дядюшка, судьба нелегкой была? – спросил как-то Хесус.
- Нелегкой, сынок, нелегкой. Потому и пою.
Дядюшка Хулиан научил Сесара петь калесеру, песню возницы. Глухие хлопки ладоней аккомпанировали певцу в этой песне. Только хлопки - и голос. Сесар научился петь эти печальные песни, но аккомпанировал себе не хлопками, а ударами двух деревянных брусков. И звучала песня, древняя, как дорога, нескончаемая, как движение колеса.
Иногда вечером, сидя у костра на обочине дороги, Сесар вспоминал и рассказывал отцовские сказки о говорящих дворцах и летающих конях. Внимательно слушал дядюшка Хулиан, а у Хесуса навертывались слезы на глаза. Увидят ли они еще мать и отца, сестренок и братишек? Должны увидеть, ведь молодости так верится в хорошее будущее, столь же радостное и счастливое, как концовки этих невероятных сказок. А пока надо работать, ждать…и петь. Сесар вскакивал, смахивал слезы и хрипловато, подражая дядюшке Хулиану, начинал песню:
С любимыми расставанья
Всегда так тяжки,
Что смерть с разлукой ходят
В одной упряжке.
Одно мне утешенье,
Когда печалюсь –
Глядеть на брата, с которым
Не разлучаюсь.
Быть может, и мать с отцом я
Увижу вскоре,
Вернет судьба-злодейка
Их из-за моря.
Пока же правлю лошадкой я
С ношей тяжкой.
Смерть с разлукою ходят
В одной упряжке.
Прохладный вечерний ветер разносил по уснувшим полям звуки страдающего мальчишеского голоса и сухие безучастные удары деревянных брусков.
Смерть с разлукой ходят
В одной упряжке.
И черной мантильей ниспадала на испанские поля ночь.
Мы с Виктором Сергеевичем возвращались домой по морозным улицам, расцвеченным иллюминацией и невероятно оживленным в эти вечерние часы.
- Что скажешь, Нинья?
Я поняла, о чем он спрашивает.
-Трудно. Непривычно. Интересно. Туфли хорошие.
- А, заметила? Туфли – это, можно сказать, уже полдела. Пока начинающие танцоры пытаются что-то изобразить в босоножках или на шпильках, они ничего не почувствуют. Но настоящие испанские туфли – вещь дорогая, и нескоро я их увижу на ногах наших вновь поступивших. Да и их самих на следующем занятии увижу не всех, это уж я проходил. Сейчас идут и думают – и зачем мне это? Никакого маханья юбкой, только кропотливая работа. Они развлечься хотят после трудного дня, а тут я им – локти не роняйте, ноги ставьте в шестую позицию.
- А мне это и понравилось. Видно, что подготовка к чему-то серьезному.
- Ты редкий человек, Нинья. Многие стремятся к тому, что полегче.
- Я не умею полегче. Если бы умела, жила бы по-другому.
- Вот и во фламенко так же. Легкий путь ярче, зрелищнее. Не надо вглядываться в глубину, вникать в значение каждого движения, вслушиваться в компас. Можно поставить какой-нибудь номер под бодренькую псевдоиспанскую музыку и махать юбкой. Можно даже научиться игре на кастаньетах и работе с веером, но не научиться проживать в танце жизнь. Ведь каков человек – таков и танец. Когда я смотрю на танцовщиц, все хочу увидеть в их танце внутреннюю силу, способность на поступок, жажду жизни, спокойную уверенность в себе, но еще и умение чувствовать боль, свою и чужую, боль, от которой может не выдержать сердце.
- Но ведь есть и веселые танцы? Вы об алегрии рассказывали.
- Есть, конечно. Но человек виден и в праздничных стилях: движения не должны быть пошлыми и глупыми.
- А разве бывают глупые движения?
- Еще как бывают, - засмеялся Виктор Сергеевич. – Поваришься в нашем котелке – сама поймешь.
- Я не смогу повариться. Я скоро уеду.
- До отъезда ты еще придешь на занятие, надеюсь. А потом решишь, хочешь танцевать или нет. Если захочешь – в Москве множество школ, выбирай любую.
Я пока не могла об этом думать. Сейчас Москва была далекой и чужой.
Мы сели в троллейбус. Там, в отличие от улиц, было почти пусто.
- Я видела, как танцевал Валера, - вот о чем мне хотелось поговорить.
- Да, он хорош в фарруке.
- Это танец так называется? А что это значит? Там певец тоже повторял – фаррука, фаррука.
- «Фарруко» - называли андалусийцы цыган из Галисии. Их музыка и танец тоже вплетены в историю фламенко. Это мужской танец. Некоторые женщины тоже его танцуют, но подражая мужчинам – в брюках, с той же дерзостью тореро. Валера танцует хорошо, у него есть сила и уверенность.
- Для этого надо много заниматься…
- Этот парнишка очень упорен. Можно только позавидовать. Он точно знает, чего хочет.
- Но это ведь невозможно? Он же не сможет стать матадором.
- Никто не может сказать, Нинья, где проходит граница между возможным и невозможным. Жизнь порой такое нам демонстрирует – куда там приключенческому роману.
Я замолчала. Виктор Сергеевич прав. Еще десять дней назад я усмехнулась бы в лицо любому, кто сказа бы мне, что я найду мать, отправлюсь в незнакомый город, буду танцевать фламенко - что за дикие фантазии! Так, может, через несколько лет я прочту в новостях о молодом русском тореро, который с блеском провел корриду на одной из знаменитых арен Испании и получил... Что они там получают? Ухо быка? Хвост?
Дома было тихо. Из комнаты раздавался негромкий мамин голос:
«Бертиль быстро-быстро помчался в кладовку, взял там маленький-премаленький ломтик сыра и маленький-премаленький ломтик хлеба. Потом намазал хлеб маслом, положил сверху котлетку и две изюминки. Все это он сложил рядом с крысиной норкой. Потом снова сделался маленьким».
Мы с Виктором Сергеевичем разделись и заглянули в комнату. Возле елки сидела мама и при свете свечи читала книгу устроившимся в кресле Сереже и Ксене.
- Папа, Нина, - радостно зашептала сестренка, - идите сюда, мы читаем «Крошку Нильса Карлсона ».
- Мы присоединимся попозже, сначала надо поесть, вон и в вашей сказке тоже котлетки уплетают.
- Ксенечка, - сказала мама мягко, - дочитаем потом. Пойду покормлю наших тружеников.
Ксеня сделала кислую мину, но ничего не возразила.
Мама кормила нас рыбными пельменями и расспрашивала – мужа о работе, меня о первом занятии.
- Одежда подошла?
- Да, мама, спасибо.
- Что за группа собралась, Виктор?
- Да как обычно: несколько девочек и две тетеньки.
Мама вздохнула:
- Валерик, кажется, останется единственным мужчиной в школе.
- Ничего, придут. Надо нам чаще выступать. Увидят, как мужчины танцуют – и придут.
- Да, реклама – первое дело, - вспомнила я бабушкины слова.
- Ну что ж, пойду дочитывать «Крошку Нильса».
- Посижу, пожалуй, в детской с ноутбуком, кое-что обмозговать надо, - озабоченно сказал Виктор Сергеевич.
- А я здесь почитаю, можно?
- Конечно, можно, если тебя не интересуют приключения Бертиля.
Я улыбнулась и полезла в сумку за книгой.
«Асен Бен Аврам и его дочери» - привлекло мое внимание название следующей главы.
«Асен Бен Аврам и его дочери»
(XII век, место действия - Кордова)
«Еврей Асен бен Аврам – один из самых уважаемых людей в Худерии, еврейском квартале Кордовы. Он прекрасный музыкант, а его три дочери поют, как соловушки, и радуют глаз, словно цветы, в честь которых они названы – Ясмин, Лилах и Левана.
Но теперь Асен очень обижен, оскорблен. Его изгнали с должности. Он отдал столько лет руководству церковным хором, церковной капеллой! Он сделал из певцов лучший хор в Кордове. И кого же поставили на его место? «Мастер из Фландрии»! Выскочка, дутая величина, хитрец, фламандец-фламенко!
- Я больше не хочу слышать в своем доме музыку и пение, - сказал в сердцах Асен бен Аврам. – Вы слышите, дочери мои? Я дал обет: никогда не будут звучать в моем доме песни и музыка!
Ясмин, Лилах и Левана были очень огорчены. Они любили петь.
Но как-то раз отец вернулся домой не один. К нему жались мальчик и девочка, смуглые, оборванные, дрожащие от страха.
- Цыганам сегодня опасно показываться на улице. Пока поживете у нас, - сказал Асен детям. А дочерям он объяснил, что в Кордове сегодня хватали цыган целыми семьями и отправляли в тюрьму. Забрали и родителей этих детей, а самих ему удалось спасти, укрыв своим длинным плащом.
- За что цыган отправляют в тюрьму? – испуганно спросила старшая, Лилах.
- Не знаю, дочка, - ответил Асен. – Как можно обвинять в чем-то целый народ?
Ясмин спросила отца:
- Наша служанка говорит, что эти цыгане тоже фламенки. Они тоже пришли в Кордову из страны Фландес. Ты же ненавидишь таких людей. Почему ты спас их?
- Но они – дети! – возмущенно воскликнул старый еврей.
С этого дня Шанта и Моро стали жить в доме Асена бен Аврама. Сначала они дичились и угрюмо отмалчивались, отвергая все попытки девочек заговорить с ними, расспросить, приласкать. Но вот как-то раз Левана услышала, как Шанта поет своим хрипловатым голосом песню на незнакомом языке. Мелодия была непривычно-угловатой, словно звуки давались девочке с трудом, но она зачаровывала, словно заклятие древнего мага.
- Что это ты поешь, Шанта? – спросила Левана, и такое восхищение звучало в ее голосе, что Шанта словно оттаяла. Ее темные глаза мягко сверкнули, и цыганочка ответила:
- Это песня моей матери. Теперь мне от нее только песни остались.
- А нам отец петь запретил, - грустно сказала Левана.
- Запретить петь – все равно, что запретить дышать, - тихо возразила Шанта. – Цыгане не могут не петь.
- Мы не цыгане, - вздохнула Левана, - но тоже очень любим музыку. Отец сам нам рассказывал о пророке Дауде, мир ему, который имел прекрасный голос, подобный флейте мизмар, и восхвалял Бога.
- Если ваш Бог хочет, чтобы Ему пели, значит, вы должны петь.
- А для чего поете вы, цыгане? Ведь вы не верите в нашего Бога?
- Мы поем, чтобы жить, - ответила Шанта и замолкла.
Потом оказалось, что Моро тоже поет. Смуглый цыганенок делал это так самозабвенно, что не замечал ничего вокруг, поэтому Лилах всегда зорко следила, не идет ли отец, и предупреждала мальчика, когда надо замолкать. Если же под пение брата начинала танцевать Шанта, девочки просто поедали ее глазами и, наконец, одолели просьбами научить их одному такому танцу.
- Фламенское колдовство, - ворчала старая служанка, с ужасом глядя, как девочки вращают руками под хрипловатое пение Моро. Но потом возвращался домой отец, и пение смолкало, танцы прекращались.
По вечерам все пятеро устраивались на крыше и смотрели на звезды. Лилах призналась, что хочет стать астрономом.
- Ты же девчонка, - с недоумением сказал Моро.
- И что? – немного надменно парировала Лилах. – В наши дни женщины становятся поэтами, музыкантами. Почему не могут они быть астрономами и наблюдать за звездами? Я уже и сейчас могу рассказать тебе почти про каждое созвездие. Вот Орион, вот Плеяды, а вот Большая Медведица!
К отцу в гости часто приходили поэты, ученые – все уважали Асена бен Аврама и прислушивались к его мнению. Дети, словно мыши, сидели на галерее, что шла вдоль стен внутреннего дворика, и слушали, слушали. Особенно им нравилось слушать стихи.
В стихах поэта Галеви, которого очень ценил отец, и услышали они строки о небесном стаде, которое, не смыкая очей, пасет пастух.
- Как можно пасти небесное стадо? – шепотом спросил Моро.
- Так говорят о поэте, который во время бессонницы смотрит на звезды. Это поэтический образ, - тоже шепотом пояснила Левана.
- Красиво, - задумчиво выдохнула Шанта.
В этот вечер посетители отца читали стихи Шломо ибн Габироля.
- Поистине велик талант Габироля, - сказал один из гостей. – Ведь именно он впервые ввел арабский ритм в еврейскую поэзию. Теперь на еврейском языке можно сочинять не только молитвы, но и стихи, которые не менее звучны и красивы, чем арабские. Послушайте только:
Чернилами ливней, рукой облаков,
Пером полыхающих молний
Рисует зима на бумаге садов
Лилово-пурпурные волны.
А людям такого не сотворить.
Равняясь красой с небесами,
Земля украшает наряды свои
Подобными звездам цветами.
Гости одобрительно загудели, а Шанта изо всех сил сжала руку Ясмин: маленькая цыганочка тонко чувствовала красоту поэтического слова.
Теперь уже сам Асен бен Аврам читал стихи Габироля, и строки были исполнены внутренней силы и сдерживаемого огня:
Да, я смело Судьбу вызываю на бой,
Пусть неведомы сроки мои и кануны,
Пусть грохочет потоп над моей головой —
В моем сердце не дрогнут певучие струны.
Это храброе сердце пока еще юно,
Но глубокой и зоркой полно прямотой.
- А как же певучие струны наших сердец? – шепчет страстно Ясмин. - Мы больше не поем песен, и они молчат!
- Объясните отцу, что нельзя запретить душе человека петь, - не менее страстно отвечает Шанта.
На следующий день Асен бен Аврам пребывает в хорошем настроении. Фламандец-фламенко, встретив его возле храма, попросил вернуться: мол, он один не справляется. Асен бен Аврам, конечно, не соглашался, но фламандец все уговаривал – и уговорил.
- Дочери мои, завтра ваш отец снова приступает к выполнению своих обязанностей. Конечно, без старого Асена им не обойтись, этого и надо было ожидать.
- Мы очень рады за тебя, папочка. Значит, теперь все будет по-прежнему? - спросила Левана.
- Да, девочка моя. Все будет по-прежнему.
- И нам снова можно петь? - спросила Ясмин.
- Петь? – растерялся отец. – Нет, петь нельзя. Ведь я же обет дал.
- Тогда разреши нам станцевать в твою честь танец. А петь будут Шанта и Моро, за них же ты обет не давал.
Отец соглашается.
Когда запевает Моро, он вздрагивает: ай, - так начинается песня, словно кричит от боли. Фразы такие долгие, что непонятно, как у мальчика хватает дыхания, ритм так странен, словно Моро не поет, а разговаривает пением. Иногда звуки сменяют друг друга непривычно, неправильно, словно музыка эта пришла из других неведомых краев, оттуда, где она создается по иным законам. Мальчик поет хрипло, словно душа его рвется на части. О чем эта песня? О пропавших родных, о горе сиротства? Непонятны слова, но понятен танец – в нем та же боль, та же мрачность. Сигирийя – так назвала Шанта этот танец. Цыганская сигирийя – так сказал бы цыган.
Асен бен Аврам не узнает своих дочерей, перед ним танцуют три маленьких цыганки. Голос Моро заставляет танцовщиц то замирать, то красться, словно дикий зверь, то резко поворачиваться и нагибаться, помогая себе сильными движениями гибких рук. Медленно, чтобы не вырвался наружу бушующий внутри огонь. Сильно, чтобы сдержать его.
Но вот девочки останавливаются, тяжело дыша. Теперь очередь Шанты. Она запевает негромко, и слова этой песни понятны и отцу, и дочкам.
Разве можно запретить мне
Песню петь, отец мой добрый?
Песня светлому цветенью
Дивного цветка подобна.
Разве можешь запретить ты
Зацвести весной лилее,
И сирени, и жасмину?
Так позволь мне петь скорее.
В песне выплеснется горе,
И останется лишь радость,
Песня к небу унесется,
На губах оставив сладость.
Разве можно запретить мне
Песню петь, отец мой добрый?
Песня светлому цветенью
Дивного цветка подобна.
Асен бен Аврам прикрывает рукой глаза и долго сидит молча. Молчат и дети. Потом отец встает.
- Я разрешаю вам петь, - говорит он и уходит.
На следующий день старая служанка рассказала Ясмин, что к хозяину приходил раввин, который прочел вместе с ним молитву, освобождающую человека от всех обетов.
- Только лучше бы вам не петь этих фламенских песен, от них у меня мурашки бегут по коже, - осуждающе сказала она.
Вечером Лилах тихонько поднялась на крышу. Звезды радостно улыбались ей, и девочка подумала: нет, звездам нужен не пастух, им нужен дирижер, тот, что руководит звездами, словно капеллой. Ведь у каждой звезды есть в небесном хоре своя партия, которую надо исполнить безупречно, как безупречно должен исполнить свою партию жизни и каждый человек».
Вот. Безупречно исполнить партию жизни. Но ведь не исполнишь без подготовки. Значит, надо приготовиться к тому, чтобы стать нужным инструментом в жизненном оркестре. Мне нужен план, и я его создам.
Я смело Судьбу вызываю на бой,
Пусть неведомы сроки мои и кануны…
В кухню тихо вошла мама.
- Младшие легли, - сказала она, - и я могу посидеть со своей старшенькой.
Она поставила чайник и села напротив меня.
- Я прочла о дочерях еврея. Так и еврейская музыка есть во фламенко?
- Есть. Во фламенко сплавилось страдание всех народов, что были угнетены и изгнаны, а это почти со всем происходило рано или поздно. А ведь евреи жили в Испании уже во времена римлян. Сейчас существует версия, что библейский Фарсис, куда отправлялись корабли царя Соломона за различными диковинами, был Тартессом – помнишь главу о римлянине Валерии? При маврах евреи жили в Испании безбедно, были богаты и уважаемы, во многих городах существовали целые еврейские кварталы. Здесь работали выдающиеся еврейские философы и писатели, ворили талантливые поэты. Но вот мавры изгнаны, страной стали править короли Фердинанд и Изабелла. Они хотели, чтобы теперь Испания стала истинно католическим государством, и по настоянию инквизитора Торквемады начались гонения на евреев. Многие из них отправились в изгнание, и их стали называть сефардами: евреи называли Испанию, страну, в которой жили – Сфарад. Изгнанники были обречены вечно тосковать по утраченной родине и вспоминать ее в своих песнях, тоскливых и трагических.
Мама говорила так, словно читала книгу. Вот что значит быть писателем - много знать, уметь об этом интересно и понятно рассказать.
- А что до танца, о котором идет речь в книге, то это была сигирийя. Я не стала там умничать и заострять на этом внимание, но тебе скажу, раз уж и ты пробуешь ремесло байлаоры.
- Кого?
- Так называют танцовщицу фламенко, от испанского слова «байле», танец. Может, ты и сама станцуешь когда-нибудь сигирийю. Но раньше ее не танцевали – пели. Пели и плакали, и музыкой, и словами стихов, и сердцем. У Лорки есть стихотворение «Поступь сигирийи».
Бьется о смуглые плечи
бабочек черная стая.
Белые змеи тумана
след заметают.
И небо земное
над млечной землею.
Идет она пленницей ритма,
который настичь невозможно,
с тоскою в серебряном сердце,
с кинжалом в серебряных ножнах.
Куда ты несешь, сигирийя,
агонию певчего тела?
Какой ты луне завещала
печаль олеандров и мела?
И небо земное
над млечной землею.
Я молчала. Сигирийя была мне понятна. Уж что-то, а плакать сердцем я умела.
Когда я тихо пробралась в детскую, свет луны лежал на моей подушке так нахально, словно имел на это полное право. Я подошла к окну. Лунный свет вольготно чувствовал себя и в парке, он подсвечивал облака, словно гениальный осветитель. Сережины солдатики стояли на подоконнике в боевом порядке. Сражение словно переместилось на замерзшее озеро – так льдисто сверкал под луной белый подоконник. Я осторожно закрыла плотную штору и ощупью пробралась к кровати.
Как хорошо, что мамин дом стоит в самом конце улицы. Дальше – лишь вокзал. Дом, откуда отправляются в дальние странствия. Дом, куда недолго вернуться: приедешь на поезде и окажешься дома. Но как далек этот дом от моего родного дома. Родного? Только потому, что я там родилась?
Но вдруг я почувствовала, что та комната, где сидит и ждет меня апельсиновая мышь, комната, где я столько лет просыпалась и засыпала, комната, где я часто грустила и редко радовалась – все же моя. Как бы ни было мне хорошо здесь, это не мой дом.
Третье января снова началось с маминой книги. Я проснулась рано, словно боялась потратить на сон каждую лишнюю минуту. Даже странно, что в Москве еще шесть часов утра, а мне спать совсем не хочется. Я не сразу включила свет в кухне, стояла у окна, смотрела и слушала. Как спокойна раннеутренняя тишина дома, который отдыхает от суетливых будней, как бесшумно, стараясь никого не разбудить, падает за окном снег… Разве у меня не было раньше каникул, выходных и праздников? Почему я не помню таких дней? Почему каждое мое утро начиналось с неприятных мыслей, которые я безуспешно старалась прогнать от себя? А здесь – предвкушение интересного дня, словно интересной страницы.
Да, страница. Страница заложена самодельной закладкой, на которой неумело нарисован котенок – наверно, Ксеня смастерила маме в подарок. Эта закладка стережет следующую главу маминой книги. Я включаю свет и принимаюсь за чтение.
«Луною клянусь – только в Кадисе»
(XIX век, место действия – Кадис)
Знаете ли вы, какой город Европы может по праву называться самым старым? Ансельмо и Агустин Альваресы знают точно – их город. Их Кадис. Они так рады видеть его снова, ведь три года даже на каникулы сюда не приезжали. И вот теперь близнецы сидят на белом песке пляжа Ла Калета и продолжают вспоминать историю города, перебивая друг друга.
- Когда-то, в незапамятные времена, греческий герой Геракл отделил ударом палицы Европу от Африки.
- И образовался Гибралтарский пролив.
- И люди стали селиться здесь уже более трех тысяч лет назад.
- Здесь жили еще римляне и византийцы.
- И мавры.
- И Колумб отплыл на поиски Индии из порта Палос, что неподалеку, считай – тоже из Кадиса.
- А еще Кадис два года был столицей….
- Во время войны с французами. Так дедушка Хоакин рассказывал, а ему можно верить. Он сам воевал тогда.
Но в обычной жизни дедушка Хоакин был танцором, хотя мальчики считали, что лучше воевать, чем танцевать. На войне можно совершать подвиги и показывать чудеса героизма, а какой героизм в умении выстукивать дроби? Близнецы мечтали быть военными, но мать отдала их в школу болеро в Мадриде, где преподавал дядя Себастьян. Целых три года учились братья в столице, отчаянно скучая по родному Кадису, но нынче отец привез их домой, на свадьбу сестры.
И вот Ансельмо и Агустин сидят на белом песке пляжа Ла Калета. Мальчики уже обегали весь город, были у собора Святого Креста, чей желтый купол виден издалека, и у башни Тавира, все так же стерегущей город, а сейчас любуются крепостью Санта Каталина, горделивой осанкой своей напоминающей корабль.
Вчера мать все расспрашивала их об успехах в учении. Что ж, близнецам есть чем гордиться. Танцоры они не последние, музыку чувствуют, двигаются именно так, как требуют их учителя. К тому же они – первые в танцах с кастаньетами. Конечно, иногда устаешь от балетных тренировок, от всех этих упражнений у станка, техники прыжков и пируэтов, но зато они уже танцевали в театральном спектакле, когда в одну из комедий потребовалось включить эпизод с танцами. Им так аплодировали!
Только одну неприятную новость хотят они сообщить матери: на следующий год в школе вводится обучение фламенко. Фламенко, представляешь, мама? Мы что, цыгане какие-то безродные? Совсем это фламенко нам не надобно, мы же собираемся стать профессионалами!
Близнецов озадачило то, что их слова не вызвали такого же возмущения у матери, и даже наоборот – она улыбалась.
- Учитесь, сыночки, всему, чему вас будут учить, - только и сказала мама, никак не объяснив свою улыбку.
Вечер выдался замечательный – как раз для праздника. Во внутреннем дворике, в патио, - пир в разгаре. Чего только не увидишь на столах! У близнецов даже глаза разбегаются. Тут свежая рыба, которой не встретишь в Мадриде – скумбрия с чесноком, тунец в луковом соусе, треска с апельсинами, нежнейшие рыбные фрикадельки. Живописно расположились на больших тарелках и креветки всех видов – обжаренные на гриле, запеченные, в виде оладушек. Мальчики с удовольствием поглощают и сладости – медовые шарики миндальной пиньонаты и великолепный мамин десерт со странным названием «сало с небес».
Обрадовавшись вечерней прохладе, вовсю благоухают лимонные и апельсиновые деревья, жасмин и гвоздика. Состязаясь в яркости с гордо выплывшей в небо луной, освещают патио масляные светильники. Мальчикам кажется, что они стали участниками какого-то театрального представления, дающегося на фоне великолепных и немного таинственных декораций. Белое одеяние сестры светлым пятном выделяется в полумраке дворика, а яркие краски одежд гостей словно померкли, на них трепещут блики светильников и пляшут тени от трепещущей листвы.
Вдруг мальчики встрепенулись: гости начали стучать по столам – кто ладонями, кто пальцами. Что это? Добавки они хотят, что ли? Но оказалось, гости требовали танцев. И первыми, конечно, должны выступить гости из Мадрида, братья невесты - так распорядился отец.
- Я не могу, объелся, - жалобно шепнул брату Ансельмо.
Но гости уже зашумели, захлопали, и пришлось близнецам выйти на середину патио. Тут же рядом оказался гитарист, спрашивающий, что они будут танцевать.
- Сегидилья, - переглянувшись, объявляют братья. Гитарист начинает негромко перебирать струны, подлаживаясь под ритм, который братья выщелкивают пальцами за неимением кастаньет. И начинается сегидилья – изящная, неторопливая, с четким и изысканным рисунком движений рук и ног, замысловатыми поворотами. Братья словно ведут разговор: их шаги согласованны и точны, пальцы тоже вступают в разговор, выстукивая ритмические фразы. Так когда-то танцевали при дворе испанских королей, чопорном и строгом. Теперь освещенный зыбкими огнями дворик еще больше походит на старинный театр, и зрители замирают, боясь помешать колдовству случайным звуком.
Но вот танец заканчивается. Близнецы застывают в заключительной изящной позе. Зрители разражаются аплодисментами.
- Эх, не зря ты учишь их в Мадриде, сестра, - громко и одобрительно говорит маме тетушка. – Вот уж воистину королевские танцы, не чета нашим.
Мальчики видят, что мать и отец довольны. Сестра улыбается им сквозь слезы и бросает цветок.
Но гости снова начинают стучать ладонями по столу. Что будет дальше? Близнецы усаживаются за свой столик и наблюдают, как в центр патио выходят несколько женщин.
- Оле, оле, - кричат гости, и вдруг руки танцовщиц взлетают вверх, причудливо изгибаясь. А потом начинается нечто невообразимое. Танцовщицы гибки и грубы одновременно, они то нагибаются вперед, словно на их плечи давит какая-то тяжесть, то откидываются назад и шествуют важно и немного неуклюже, точно павлины, играя своими широкими юбками. Гитара сопровождает танец сильными и точными всплесками, быстрыми, страстными, вовлекающими в стихийный водоворот танца. Вот, что-то гортанно вскрикнув, танцовщицы быстро и дробно выбивают каблуками какой-то ритм, бросаются в резкий глубокий поворот, а потом застывают, в такой позе, точно бросают вызов зрителям.
- Оле, - кричат гости, - оле! Давай, давай!
Две пожилые сеньоры в вышитых шалях, воодушевившись, запевают громкими голосами:
Эй, из Кадиса уеду–
Вот уж затоскую,
Где еще в мире пляску
Отыскать такую?
У нас песня из корицы,
Танец – из гвоздики,
Звездами они расшиты,
Вышиты цветами.
Луною клянусь –
Только в Кадисе,
Только в Кадисе.
- Что это? – спрашивает у матери ошеломленный Ансельмо.
- Тангос, мой мальчик, - отвечает с улыбкой мать. – Фламенко. Которому вы не хотите учиться.
- Но разве такому можно научить?
- Вас – можно. Вы ведь родились в Кадисе, - уверенно сказала мама, – а Кадис – это родина тангоса.
И Ансельмо с Агустином понимают, что еще не все знают о своем родном городе на берегу Гибралтарского пролива, городе, которому уже более трех тысяч лет».
Я вспомнила, что уже слышала название этого города – Кадис. Моя одноклассница Марина прожужжала уши всему классу, как она весело провела время там во время карнавала. Правда, учителя не очень-то были довольны, что Марина веселилась в то время, когда должна была читать доклад на городской конференции, но против ее отца-очень-важной-шишки никто и пикнуть не посмел.
Да и тангос – знакомое название. Точно, вчера Виктор Сергеевич называл танец – как же? – «тангос де Триана». «Де» - это, наверно, «откуда», как во французском. Тангос из Трианы?
- Доброе утро, Нинья, - вошел в кухню Виктор Сергеевич. – Ты еще чайком не баловалась? Сейчас что-нибудь сварганим, да и на работу пора.
- Но еще так рано!
Я взглянула на часы – девятый час! Наверно, надо было мне хоть чайник вскипятить, а может, и бутерброды приготовить. Но Виктору Сергеевичу все это, похоже, привычно, и мне остается только достать чашки и тарелки. В заварочный чайник он сыплет чай сразу из нескольких баночек с довольным видом алхимика, точно знающего, как получается философский камень. И чай выходит невероятно душистым и бодрящим!
- Сегодня снова репетиция, а завтра начинаем танцевать на ёлках, - говорит Виктор Сергеевич. - Не знаю, как фарруку примут, а вот тангос, конечно, на ура пойдет – много ярких юбок с оборками.
- Валерка тоже очень хорошо смотрится, - нерешительно говорю я.
- Да, номер яркий, но не развлекательный все же.
- А что такое тангос де Триана? Про тангос из Кадиса я прочитала, но ваши девочки танцевали что-то другое?
- А, слышала, как я вчера шумел, - хмыкает Виктор Сергеевич. - Триана – это цыганский район Севильи. Такие районы – средоточие фламенко, народного, грубоватого. Да и как могло быть по-другому, ведь там танцевали не для зрителей, для себя. Вечером, после трудного дня, собирались на посиделки и развлекались – пели, танцевали. Иной раз домохозяйки и фартуков не снимали, и на ногах у них были старые стоптанные туфли, но каким задорным был танец, даже если танцорка оказывалась уже бабушкой многочисленных внуков, сидевших тут же на корточках и с упоением отбивающих ладонями ритм.
Ты снимаешь, а я клею
Ты снимаешь, а я клею
Плакаты на углах о том
Что я тебя не люблю.
Или что-то в этом роде. Я потом покажу тебе, а сейчас убегаю. Спасибо за компанию, Нинья.
Негромкий щелк дверного замка – и снова тишина. Лишь темнота за окном стала чуть менее непроницаемой. Я накрыла заварочный чайник сложенным вдвое полотенцем – чтобы не остыл до мамы, - и снова открыла книгу. Но прочесть ничего не успела. В кухню вошел заспанный Сережа.
- Там Ксенька жалуется, что у нее горло болит. Маму будить?
Я быстро прошла в детскую. Ксеня жалобно покашливала, и лоб ее был горячим, а вот мои руки сразу стали холодными. От испуга.
- Боюсь, Сережа, маму придется разбудить.
Но мама уже вошла в комнату.
-Мам, кажется, Ксеня заболела.
Мама двигалась легко и уверенно, давала лекарство, чай, брызгала чем-то в горло хнычущей сестренке и уговаривала:
- Сейчас будет легче. Давай и кукле твоей горлышко полечим.
Ксеньке и впрямь, видно, стало легче, и она задремала. Мы втроем сидели на кухне, мама с Сережей завтракали. За окном заливался румянцем новый день.
- Что же делать, меня сегодня в издательстве ждут, надо встретиться с художником, а это надолго. Как Ксеню в таком виде оставить?
- Я присмотрю за ней, - вырвалось у меня. – Только вот в лечении я ничего не понимаю, ты расскажи мне, что и когда делать.
- Я все тебе расскажу, Нина, и ты очень меня выручишь. А ты, Сережа, побудь сегодня в гостиной – не хочется, чтобы и ты заболел.
- Хорошо, я буду солдатиков раскрашивать, - согласился брат.
Мама ушла, рассказав мне, что делать, когда Ксеня проснется. Я сидела рядом со спящей сестренкой и думала, что в доме бабушки никто, кроме меня, не болел. Может, бабушка и болела, но так, что я этого и не замечала. А отец? Когда он болел, кто был с ним рядом? Нанятая бабушкой сиделка? Когда болела я, мне всегда было себя жалко: хотелось, чтобы кто-то любил и развлекал меня, а бабушка следила лишь за тем, чтобы я вовремя принимала лекарство и придерживалась выписанной врачом диеты. Добротой лечил меня лишь дед Саша, который всегда приходил проведать меня и приносил сладости и игрушки. Точно, надо купить Ксене новую игрушку!
Я пошла в гостиную, где Сережа, расстелив на мамином столе газету, раскрашивал солдатиков.
- Сережа, я быстро схожу в магазин, хочу Ксене игрушку купить. Сейчас она спит, а проснется – посиди с ней немного.
- Давай лучше я схожу, - рассудительно отозвался брат. – Я знаю, где игрушки продаются. Да и с Ксенькой мама велела мне пока не общаться.
И он был прав. Мы с ним сложили все имеющиеся у нас деньги, и Сережа отправился в магазин.
Вернулся он быстро и вынул из пакета холодную с мороза игрушку – розового зайчика в синий горошек. На шее у зайца красовалась синяя ленточка. Морда у зверюшки была веселой, а хвост – пушистым.
- Назовем его Горошком, - сказал Сережа. – А еще я встретил возле остановки Валерку, сказал ему, что Ксеня болеет, и он просил передать, что зайдет после тренировки.
- И что ему здесь делать? – неприветливо отозвалась я, забирая зайца. – Спасибо, Сережа. Пойду дальше Ксеню караулить.
Сестренка уже проснулась и снова собиралась захныкать. Я поставила ей градусник и посадила на кровать зайца:
- Горошек велит тебе выпить лекарство, - весело, подражая маме, сказала я.
Ксеня радостно взвизгнула и прижала зайца к себе.
- Ой, какой хорошенький! Я так люблю зайчаток! Горошек, Горошек мой! Давай лекарство, Нина, а потом принеси Горошку морковку.
Температура оказалась нормальной, лекарство было выпито, интересная книжка прочитана, и вот уже и Ксеня, и Горошек снова спали, положив головы на одну подушку. Я покормила Сережу обедом, разогрев вчерашний суп и котлеты, а потом снова устроилась рядом с Ксеней и открыла мамину книгу на следующей главе.
Когда Пасха придется на пятницу
(XIX век, место действия - Севилья)
«Хосе Мария сидел на корточках под стеной. Стена возвышалась над ним – высокая, шероховатая, страшная. Где-то вверху – зарешеченные окошки, такие маленькие, что неизвестно, видно ли в них солнце. А уж цветущие апельсиновые деревья точно не видно. И где-то там, за одним из окошек – его отец. За что? Да только за то, что он цыган. Цыганам что только не приписывают. Вот кто-то поджег богатый дом, а вина чья? Конечно, цыгана.
Но ведь отец – богобоязненный человек, за всю жизнь никого не обидел, а уж скольким помог! И веселым когда-то был, и песни пел, да только с той поры, как умерла его жена, мать Хосе Марии – а тому уже десять лет будет – перестал отец петь. Делал он сбрую, уздечки, седла, мастер был, каких поискать; сына своего читать и писать научил. Петь и сочинять песни Хосе Мария научился сам. Отец в такие минуты всегда замолкал и прикрывал рукой глаза.
Скоро Пасха, день Христова Воскресения. Завтра начинается Страстная неделя. Они с отцом всегда ходили смотреть шествия, которыми славилась в это время Севилья. А теперь никуда отец не пойдет. Сегодня стражник Хосе Марию прогнал, даже хлеб не взял. Сказал: «Поверю, что цыган ни в чем не виноват, когда Пасха придется на пятницу». И тогда, сидя под стеной, мальчик решил: он пойдет смотреть шествия сам. Он будет молить Господа и Деву Марию об отце.
Семана Санта, Страстная неделя. В эти дни по улицам Севильи проплывают над собравшимися толпами роскошно одетые фигуры Христа и святой Девы Марии. Они плывут из своих церквей в Кафедральный собор Севильи – и обратно. Народ осыпает их лепестками красных гвоздик и белых роз. Помосты со статуями несут самый достойные и самые сильные юноши Севильи, а на помостах этих изображены сцены Страстей – последних дней земной жизни Христа. В эти дни Он страдал, несправедливо обвиненный бездушными и лживыми судьями, подвергался заточению и – даже страшно сказать! – избиению. Христос пришел пострадать за людей, а люди в очередной раз показали, какие они жестокие и подлые. Почему добрые и хорошие всегда бессильны перед подлостью и жестокостью? За что томится в темнице отец?
Хосе Мария пробирается к Трианскому мосту. Именно здесь появится Богородица Эсперанса де Триана, Надежду подающая. Надежда – вот что ему сейчас необходимо. Совершенно необходимо, чтобы кто-то дал надежду мальчику, оставшемуся сиротой, и кто, как не Матерь Божья, может услышать его!
И вот издалека, словно шпили собора, появляются над толпой верхушки остроконечных колпаков с прорезями для глаз. Члены братства, несущие Деву Марию, надевают эти колпаки в знак покаяния – в такие минуты надо скрывать лицо. Вот уже слышны звуки гимна, который торжественно и громко играет оркестр, слышен глухой рокот барабанов.
Пахнуло жаром от пламени огромных свечей, потянуло ладаном из кадильниц. Босиком идут кающиеся, несут кресты. Статуя Мадонны Эсперансы покрыта черной мантией, а не расшита золотом, как у других. Ни единой блестки нет на черной мантии. Когда все кругом черно, остается только надежда. «Если мрак становится непроглядным, значит, близится рассвет», - так говорил отец.
Маленькая девочка несла корзинку с леденцами. Она внимательно взглянула в глаза Хосе Марии и протянула ему сразу два. Он сжал леденцы в руке, не понимая, что делает. Взгляд мальчика был прикован к прекрасному лицу Божьей Матери, проплывающей над ним.
Святая Дева скорбит, оплакивая смерть Сына, и по щекам ее катятся хрустальные слезы. Она видит боль каждого, только она может дать каждому надежду на избавление от этой боли. Увидела Она и боль Хосе Марии. И сказала ему: «В жизни каждого есть минуты одиночества. В такие минуты кажется, что ты оставлен всеми – и Богом тоже. И все, что тогда остается – надежда, эсперанса. Надежда остается всегда».
И тогда вдруг взвивается над процессией мальчишечий голос, звенящий от боли. Это начинается саэта, песня-плач, песня-молитва, которая часто звучит в эти святые и скорбные дни, несется с балконов домов, раздается в толпе, мимо которой в кадильном дыме плывет процессия.
Дева Мария скорбела,
Глядя на сына,
Сердце Ей разрывала
Злая кручина.
Замолкли и шелест ивы,
И птичьи песни,
Сегодня Твой Сын умирает,
Завтра воскреснет.
Мать моя, я бездомен,
Как ветер в поле,
Отца моего спаси ты
От злой неволи.
Решетку сломать в окошке
Не хватит силы.
Я криком тревожу небо –
Спаси, помилуй!
Саэта. Песня-молитва. Песня-крик.
Еще одна слеза скатилась из глаз Мадонны, еще раз качнулась ее черная мантия. И поплыл помост дальше. Подай же надежду, Эсперанса! Подай хоть знак!
Хосе Мария упал в дорожную пыль на колени, не отрывая взгляда от огня удаляющихся свечей. И тут на его плечо легла женская рука.
Пожилая сеньора в богатом черном платье, в мантилье из дорогих кружев, стояла рядом и сочувственно смотрела на мальчика. Ее добрые глаза были увлажнены слезами.
- Встань, дитя, - ласково сказала она. – Твоя саэта заставит и умершего воскреснуть. В награду Мадонна и подарила тебе надежду. Тебе и мне. Твой голос напомнил мне моего ушедшего Паблито. В память о сыне я возьму тебя в свой дом. У меня будет сын, у тебя – мать. И мы подумаем, как сможем освободить твоего отца, ведь у меня есть влиятельные друзья.
Затихали вдали звуки оркестра, скрылась за поворотом Богородица Эсперанса, Надежду подающая. Она услышала саэту Хосе Марии, подарила ему надежду – и ушла. И теперь в сердце мальчика уже рождалась другая песня, песня-благодарность».
Я снова оказываюсь на перепутье времени и событий, никак меня не касающихся. Я ничего не знаю об испанских обычаях. Я ничего не знаю о том, что происходит на Страстной неделе. Но я ничего не знаю и о Страстной неделе у нас. Скоро наступит Рождество, а я и о нем ничего не знаю, ведь нельзя считать знанием сведения о Пер Ноэле и сантонах. Почему же испанцы считают это все частью жизни, такой же реальной, как и все остальное, окружающее их? Да еще могут спеть и станцевать об этом?
Тут я вздрагиваю – тренькает дверной звонок. Сережа заглядывает в комнату и глазами спрашивает: открыть? Мы тихо подходим к двери, и я выглядываю в глазок, ведь Сереже не дотянуться.
Валерка! Вот уж кого тут не хватало. Но не впустить его я не могу, не мой ведь дом. Я открываю дверь.
- Где тут болящая? –спрашивает он, кивнув мне и пожав руку Сереже. – Я ей кое-что принес.
- Подождать придется, спит пока болящая, - сухо отвечаю я. – А что, тренировка уже закончилась? Чаю хочешь?
- Для меня закончилась, а вот Виктор Сергеевич там надолго застрянет – не все номера хорошо отработаны.
- Ну у тебя-то, понятное дело, все отлично, - не могу не вставить шпильку, больно уж самоуверен этот тореро.
- Неплохо, - легкомысленно говорит Валерка, пристраивая куртку на вешалку. – Давай чай пить.
Мы вдвоем пили чай на кухне. Валерка принес две шоколадки, одну мы поделили на кусочки, а вторую оставили Ксене.
- Я видела вчера твой танец.
Зачем я это сказала? Сейчас он опять станет самоуверенным и заносчивым, ему только и надо, чтобы его хвалили. Но Валерка неожиданно смущенно взглянул на меня.
- И как?
- Мне понравилось.
Взгляд остался недоверчивым.
- Правда, это было… захватывающе.
Валерка хмыкнул.
- А вот Виктора Сергеевича не захватывает. Пушил меня опять сегодня. Говорит, я много думаю о себе и мало о танце. Ну не то что о танце, а о том, как его прожить. Я вроде понимаю, а иной раз и подумаешь то о компасе, то о повороте.
- Но ведь и тореро не всегда думают только… о быке.
Валерка захохотал.
- Тише ты, больную нашу разбудишь.
Он закрыл рот ладонью, но глаза продолжали смеяться.
- Валерка, а саэту танцуют?
Он выпучил на меня глаза:
- Нет, конечно. Откуда ты знаешь, что это такое?
- Прочитала в маминой книге.
- Тогда ты понимаешь, что станцевать это невозможно, хотя испанцам под силу станцевать почти все. Кстати, матадоры очень набожны – обязательно перекрестятся перед выходом на арену, обязательно обеты дают Божьей Матери. Был такой матадор, Хоселито Эль Гайо. Он очень почитал Святую Деву Макарену, перед боями молился ей, а в случае победы приносил дары. Он подарил пять хрустальных слез, которые застыли на ее лице, а наряд Девы украсили большие изумруды. И судьба хранила Хоселито – до самой его смерти в двадцать пять лет. В тот трагический день на Макарену единственный раз надели траурные одежды, и она плакала о погибшем смельчаке. С тех пор все севильские тореро почитают Деву Макарену как свою покровительницу.
Валерка задумался, а потом сказал:
- Может, об этом станцевать?
- Нина! – раздался из комнаты Ксенькин голос.
- Проснулась! – встрепенулся Валерка. – Пойдем к ней.
- Вообще-то мне не разрешили посетителей к ней водить.
Но Валерка, не слушая меня, уже направился в детскую.
- Привет, байлаора! Болеть вздумала? Вот тебе шоколадка, но с условием – завтра же здорова будешь. Договорились?
- Договорились, давай шоколадку. Я Горошка угощу. Смотри, Нина мне зайчика подарила.
- А пока держи-ка градусник, - строго сказала я. – И лекарство снова пора принимать.
- Вот что значит старшая сестра, - подмигнул Ксене Валерка.
- А у тебя есть старшая сестра? – тут же спросила девчушка.
- Нет, не обзавелся. Ладно, пойду я, выполняйте тут все положенные процедуры. Серега, ты мне позвони, если что-то понадобится.
- Ничего не понадобится, спасибо, - холодно ответила я за Сережу. – Вот-вот мама придет, да и у Виктора Сергеевича скоро занятия закончатся.
- Не уходи, Валера, - заныла Ксенька, - расскажи мне сказку.
- Тебе Нина расскажет, - и Валерка вышел из комнаты.
- Сережа, проводи его, - крикнула я брату и осталась рядом с Ксеней.
- Ты и правда мне сказку расскажешь?
Я молчала. Почему-то было жаль, что Валерка ушел. Славно было бы сидеть с ним за чашкой чая и слушать рассказы о тореро и Севилье, о фламенко и разных других вещах. Я бы забыла, что я – из другого мира, в который рано или поздно мне надо будет возвратиться.
Но тут пришла мама.
Мама просидела с Ксеней весь вечер. Сережа ушел в гости к другу, а меня пытался развлекать Виктор Сергеевич. Он показывал мне видеозаписи выступлений своих учеников, и было интересно не столько смотреть на танцующих, сколько слушать его эмоциональные замечания.
- Вот говорил ведь – здесь голову надо повернуть. А здесь смотри – веера не составляют единую линию. А Лена в этом месте каждый раз ошибается, и никак мне с этим не справиться. Валерка молодец, точно в компас попадает. Да что же ты торопишься-то? Слушай, слушай! Эх, только руки заламывает и глаза закатывает – такая бестолковая девица.
Виктор Сергеевич закрыл ноутбук и устало откинулся на спинку дивана:
- А ведь в моей голове, Нинья, родятся совершенно замечательные танцы, которые мне хотелось бы поставить с учениками. Так и представляешь себе эти яркие и точные образы, эту силу жизни. Но я же понимаю, что это лишь мечты. Хотя, возможно, когда-нибудь кто-то – вот, может, Валерка, - станет настоящим танцором, с хорошей техникой, глубоко чувствующим танец, и тогда я буду рад и горд. А пока – работа, работа, надежды – и разочарования.
Нет, ему никак нельзя разочаровываться! Нельзя ради мамы, ради Ксени, ради Валерки, ради всех тех жителей уральского города, которые в январский мороз едут в школу фламенко, чтобы, забыв обо всем, станцевать свою жизнь. Ради меня нельзя, ведь я только что нашла тропинку к этому танцу.
- Я бы хотел, например, поставить спектакль, действие которого будет проходить в пещере, цыганской пещере на холме Сакромонте в Гранаде. Там жили и живут цыгане, им мы и обязаны возникновением фламенко. Я ведь был там, в Гранаде, и видел, как танцуют фламенко в пещере.
- В наше время – живут в пещере, как дикари? – мне это показалось невероятным.
- Зачем же дикари? Очень уютная пещерка была, стены белые, все завешаны портретами, кастрюльками и платками, даже цветы стояли в каком-то горшке. Места немного, но зато сидели все дружненько так, словно в гости пришли, а не на концерт. А потом еще и свет стал приглушенным и голубоватым, ну словно в прошлом мы очутились. А музыка – странная такая, диковатая, но по-восточному причудливая. Впечатление очень сильное! Вот я и подумал – на сцене изобразить такую пещеру, словно перенести туда зрителей. Но ведь как там танцевать надо, чтобы все почувствовали этот вольный и древний цыганских привкус! С кем такое станцуешь?
Я молчала. Да и что я могла сказать? Что очень хотела бы оказаться на таком спектакле? Что хотела бы танцевать сама? Все слова казались какими-то ненужными, я это понимала, понял и Виктор Сергеевич.
- Ты побываешь там, Нинья. В Гранаде. Увидишь и пещеры Сакромонте, и Альгамбру, хоть пока и не знаешь, что это такое. Увидишь настоящее фламенко. Думаю, твоя бабушка в состоянии отправить тебя в такое путешествие.
- Я никогда не ездила никуда, кроме Парижа, куда бабушку приглашали по делам моды. Да и то там она мне шагу сделать без нее не давала.
- Ничего, она скоро поймет, что ты человек взрослый, и ты сможешь повидать мир. А теперь давай-ка спать.
- Я еще почитаю, пока мама не придет работать. Наверно, Ксеня заснуть не может.
- Пойду-ка гляну, может, помогу чем, - озабоченно сказал Виктор Сергеевич и вышел из комнаты, а я открыла книгу. Открыла – и глазам своим с трудом поверила.
Ласточка в пещере
(XIX век, место действия – Гранада)
Жиль Брюйер давно мечтал увидеть Испанию. Когда мать велела ему собираться в путешествие, у мальчика словно крылья выросли. Прощаясь со своим учителем живописи, он сказал:
- Мсье Жироде, мы пробудем в Испании целый месяц. Я увижу Гранаду, представляете? Увижу Альгамбру. Я уже прочел о ней несколько книг.
- Мой друг, не забывай брать с собой альбом для эскизов. Художники обязательно должны привозить из путешествий живописный материал, который потом превратится в картины. Тебе улыбнулась фортуна, ведь еще никто из французских художников не написал настоящую, живую Испанию. Неплохие рисунки есть у Гюстава Доре, который тоже побывал в Испании, но я думаю, что можно было бы создать что-нибудь более яркое и грандиозное. Бон вояж, мон ами!
Конечно, Жиль и без напутствия мсье Жироде взял бы с собой альбом – да не один, ведь юный парижанин собирался стать настоящим художником.
Его родители были богаты настолько, чтобы превратить верхний этаж дома в застекленную студию для сына, которого, несомненно, ждало будущее великого художника. Они беспрекословно оплачивали мольберты, холсты, карандаши и краски, чтобы Жиль ни в чем не нуждался, пригласили в учителя лучшего художника.
И если сейчас сыну надо рисовать Испанию – они туда направятся.
Слова «Гранада, Альгамбра» рокотом кастаньет гудели в сердце Жиля. Скорее, скорее туда, в сказочный мир садов Хенералифе, в Львиный дворик, где веками смотрят на посетителей каменные львы!
И вот тяготы пути позади. Жиль с альбомом под мышкой вышел на балкон гостиницы и замер: перед ним лежала Гранада. Взглядом пробежал он по приземистым домам с бурыми черепичными крышами, и увидал возвышающуюся над городом крепость. Альгамбра! Скорее рисовать!
Жиль вглядывался, вгрызался взглядом художника во все, что видел. Каменистые утесы, покрытые буйно-зеленым ковром, точно королевским бархатом, гордо несли на себе строгие стены. Никаких куполов или чего-нибудь изысканно-восточного – только вертикальные и горизонтальные линии. За ними в холодновато-голубой дымке виднелись горы, а вверху облака рисовали причудливые узоры на синеве небес. Башни, такие же охристо-красноватые, как и утесы, казались их продолжением, а вернее – завершением. Все грубовато-строго, замкнуто и лаконично. Неужели внутри этих нелюдимых стен может оказаться та восточная сказка, о которой он читал в книгах?
Мать наняла проводника, говорящего по-французски. Смуглый и бородатый Тито был разговорчив и неутомим. Он предложил посетить не менее дюжины мест сразу, но Жиль был неумолим – Альгамбра! И вот они втроем уже входят в ворота крепости, напоминающие огромную замочную скважину.
Внутри все оказалось и таким, как Жиль ожидал увидеть, и совсем не таким. Были и прохладные лабиринты коридоров, и дворики с фонтанами, и розы в садах. Но не ожидал Жиль увидеть такую красоту, от которой просто захватывает дух. Неужели люди смогли создать это? Дворец словно возник по мановению руки могущественного джинна с необузданной фантазией художника. Как фантастически искусны и чудесны были орнаменты, покрывающие стены, яркие изразцы, водоемы, узорные решетки на окнах. Иногда резьба походила на соты, созданные фантастическими пчелами, иногда на кружево, края ее то прихотливо извивались, то ниспадали сталактитами. Солнечные лучи кружили среди колонн, текли по узорам резьбы, искрились на глади водоемов. Журчала вода, иногда невидимая глазу, но ее песня, становясь то тише, то звонче, звучала всегда.
Тито гордо пояснил:
- Молодой сеньор, вы ведь художник, так примечайте: здесь вы не найдете ни единого, даже крошечного кусочка поверхности, не покрытого резьбой.
Но вот Жиль замер в изумлении: парили над ним невероятной красоты узорные своды, украшенные тонкими искусными узорами, невиданными цветами. Казалось, что своды эти висят в воздухе, так тонки и изящны были колонны, на которые они опирались. А там, за колоннами, белел фонтан, поддерживаемый фигурами львов, и из пасти каждого льва, сияя на солнце, текла тонкая струйка воды.
Начинало смеркаться. Сильнее запахли цветы, прохладой потянуло от водоемов. Жиль смотрел на лежащую внизу Гранаду, зажигающую огни своих домов и площадей и чувствовал, что оказался в волшебной сказке.
Тито негромко сказал:
- Гранада отсюда прекрасна, как жизнь. Представьте же, что чувствовал Боабдил, последний мавританский король, которому пришлось навеки покинуть этот город. Он рыдал на горе Падуль, глядя на кипарисы и крыши Гранады, и тогда его строгая мать, султанша Айше, сказала сыну: «Теперь оплакивай, как женщина, то, что не сумел защитить, как мужчина». Тогда женщины были смелыми и непреклонными.
И Жиль представлял, как нарисует все это – и историю, и сегодняшний день Гранады.
Два дня водил Тито путешественников по городу, без устали рассказывая его историю, а на третий день сказал:
- Сеньоры, если вы хотите увидеть настоящую Гранаду, вам надо посетить пещеры Сакромонте.
- Пещеры? Древние развалины какие-нибудь? – небрежно переспросила мать.
- Нет, сеньора. В этих пещерах живут и сейчас. Цыгане. Они танцуют.
- Цыгане! – теперь в голосе матери ужас смешивается с презрением. – Никогда. Грязь, грубость, дикие пляски.
- Так, как цыгане, никто больше не танцует. Если вы это не видели, то вы не видели Гранаду.
- Поедем, мама, поедем, - капризно говорит Жиль. Он знает: мать не сможет ему отказать.
- Но, Жиль…
- Мне надо это видеть!
- Хорошо, - как всегда, уступает мадам Брюйер сыну.
- Молодой сеньор не пожалеет, - почтительно говорит Тито, - сегодня танцуют самбру.
По дороге проводник рассказывает, что цыгане поселились в этих пещерах после изгнания из Гранады мавров. Цыгане занимались в основном торговлей лошадьми и ковкой меди, но считалось, что никакой цыган не побрезгует конокрадством или контрабандой.
Именно в этих пещерах зародилось фламенко – единство пения, игры на гитаре и танца.
Пещеры напоминали селения, словно сошедшие с полотна художника, изобразившего Восток. Они лепились друг к другу, манили и страшили зияющими дырами входов, кое-где завешенных пестрыми занавесками, слепили белизной отражающих солнце стен, поражали диким разноцветьем одежд их обитателей.
Тито ввел гостей в пещеру, цыгане уважительно расступились. Мать, перед тем, как опуститься на почтительно подставленную скамью, протерла ее носовым платком, усадила Жиля и лишь потом села сам, обмахиваясь веером.
Мальчик словно оказался в пещере гномов из сказок Перро: по стенам висели большие медные сковородки, мебель была грубо-деревянной, а пол – каменным.
И вдруг он вздрогнул от звука сильного низкого голоса. Это начала песню полная пожилая цыганка. Она медленно хлопала в ладоши и пела что-то прихотливо-заунывное. Мелодия была странной, немного дикой, звуки ее вели себя непривычно, становясь то выше, то ниже. И под это пение вышла вперед совсем молодая девушка. Резким ударом по струнам начал свою игру гитарист, все присутствующие подхватили причудливый ритм, точно и самозабвенно отбивая его ладонями.
- Оле, Голондрина, давай, Голондрина, - пронзительно выкрикивали они. И босые ноги девушки взорвались каскадом быстрых движений, за которыми трудно было уследить даже внимательным глазам художника. Руки девушки тяжело взлетали, как крылья сильной усталой птицы, пальцы рассказывали свою историю, становясь то веером, то листьями пальмы, темные глаза смотрели на руки хлопающих, брови были напряженно нахмурены.
Как непохожа была эта девушка на улыбчивых и изящных французских танцовщиц! Можно ли нарисовать эти изломы рук, эту дикую грацию? Как передать бешеную дробь босых ног? Лишь яркое пятно ее юбок в темноте пещеры можно изобразить на полотне.
Танец длился долго, гитара то вступала, то замолкала, и тогда лишь хлопки вели танцовщицу сквозь танец.
Но вот все закончилось. Девушка, опустив руки, выслушала аплодисменты, но лицо ее так и не ожило, словно невероятное напряжение никак не могло ее покинуть.
- А ведь Голондрина глухая, - негромко сказал Тито. – Но пальмас слышит.
- Пальмас?
- Пальмас, хлопки. И слышит свой ритм, он у нее внутри. И как танцует! Дар Божий, просто дар Божий!
Мать решительно достала из ридикюля кошелек, вынула не глядя несколько купюр и протянула Тито:
- Отдайте этой девочке. Скажите ей – это удивительно. Я поражена.
- Скажите, что мы увезем воспоминание о ее танце в Париж, - добавил Жиль.
Цыганки станцевали еще несколько танцев – босиком, с бубнами, с кастаньетами, - но Голондрина больше не показалась из-за пестрого полога.
Вечером, сидя на террасе отеля и глядя на темнеющую громаду Альгамбры, мать сказала:
- Сколько материала для картин будет у тебя, Жиль. Ты нарисуешь Альгамбру, Боабдила, других героев мавританских сказаний и испанских легенд.
Но Жиль знал, что ему больше всего хочется изобразить – пляшущую в темной пещере девочку. Ласточку, которая никогда не услышит песен других птиц, но ее собственного таланта, ее силы, ее внутренней музыки хватит для того, чтобы взлететь в небо».
Да, рассказ словно был продолжением нашего с Виктором Сергеевичем разговора. Альгамбра, пещеры. Я так увлеклась чтением, что не заметила, когда в комнату вошла мама. Она уже сидела за столом и задумчиво черкала что-то в своей тетради. Мама услышала, что я пошевелились и закрыла книгу. Она повернулась ко мне с усталой улыбкой.
- Ты так увлеченно читаешь, Нина, что я начинаю надеяться, что книга понравится читателям.
- Это очень интересно, - я злилась на себя, что не могу подобрать слова, чтобы описать свое впечатление, а ведь книга эта уносила меня в иной мир. Конечно, я и раньше читала книги, но лишь немногие из них давали мне возможность жить другой жизнью.
- Как там Ксеня? – спросила я, чтобы сгладить неловкость.
- Лучше. Угомонилась только тогда, когда отца увидела. Он ей сказку какую-то невероятную рассказал о ее новом зайце. Спасибо тебе, Ниночка, за заботу – ты поняла, чем порадовать нашу больную. А вообще-то странно: писателем считаюсь я, а сказки рассказывает Виктор. Сейчас они с Сережей на кухне, пьют чай и ведут умные беседы. Не хочешь к ним присоединиться?
- Нет, мама. Я лучше с тобой посижу. Ты работай, я мешать не буду, просто посижу здесь, в кресле, будто я тоже здесь живу.
В глазах матери плеснулась боль, но голос звучал ровно:
- Я так и представляю все дни, что ты живешь с нами. Я впервые за много-много лет засыпаю спокойно –все дорогие мне люди со мной.
- А об отце ты никогда не вспоминаешь?
- Конечно, вспоминаю. Но это была другая жизнь и другая я. Человек проживает не одну жизнь, а несколько. Умирает один – рождается другой. Вот и я умерла тогда, а потом снова родилась. Я вспоминаю все хорошие моменты той далекой жизни с благодарностью, но твой отец теперь стал лишь воспоминанием.
- Как странно, что я его вообще не знаю, а ведь прожила с ним в одном доме шестнадцать лет. Я даже Виктора Сергеевича знаю лучше.
- Не вини отца, Нина. У меня-то началась другая жизнь, а он остался в прежней, и она мучает его. Потому он и с тобой не общается - не понимает, что прошло много лет, и ты выросла.
- Ты его жалеешь? А ведь он предал нас с тобой.
- Человек иногда поддается своей слабости, Нина. И я поддалась, уехала, оставила тебя. Мы с ним виноваты одинаково.
- А если бы сегодня… если бы сегодня ты делала выбор, ты поступила бы по-другому?
- Не знаю, - грустно сказала мать. – Теперь мне было бы еще труднее. Тогда я считала, что совершаю самоотверженный поступок ради того, чтобы ты была счастлива, а сейчас знаю, каково оно, твое счастье. Знаю и то, что в ином случае не было бы у меня Сережи, Ксени, Виктора. Нет, я не могу ответить на твой вопрос, Нина.
- Мама! – раздался требовательный крик сестренки.
Мать встала, подошла ко мне, поцеловала в макушку и вышла, прикрыв за собой дверь.
Утро расцвело так, словно какому-то Грею пришло в голову заменить белые сугробы на алые, чтобы для ждущей его Ассоли ночь сменилась рассветом. Я вышла из дома одна – сегодня Ксеня не пойдет на занятия. Я предвкушала тихую сосредоточенную поездку по залитому алым сиянием морозному городу, но не тут-то было: у остановки стоял Валерка.
- Привет! В школу? Я вот тоже собрался пораньше.
- Ничего себе пораньше! У вас репетиция только через два часа начнется.
- Побегаю пока, фарруку повторю. Подумал, что тебя проводить надо, ведь город тебе еще плохо знаком, а Ксенька болеет.
«Вот именно, проводить. Все остальное – просто отговорки. Вот ведь Валерка-матадор!»
Выстывший троллейбус, заиндевевший, как Дед Мороз, был почти пуст. Говорить не хотелось. Я смотрела в окно и молчала. Молчал и Валерка, чувствуя мое настроение. А в голове моей кружились стихотворные строки – как всегда, они не спросили разрешения появиться.
Где-то в Кордове жаркой пылают розы,
А здесь сугробы стынут в тисках мороза,
Здесь пламенеют елки огнем рассветным,
А там кипарисы дышат зеленым ветром,
Там утро на чистое небо наводит глянец,
Но здесь, посреди снегов, возникает танец,
Как тот, что взвихряет юбки в садах Севильи –
Морозный ветер тоже дарует крылья.
Прочитать маме? Она почему-то уверена, что я могу писать стихи. Я никогда никому их не читала. Как, наверно, хорошо думать: «Приду домой и прочту маме свое новое стихотворение. А она будет тихо и внимательно слушать, понимая даже то, что скрывается за этими строчками, которые порой никак не хотят выражать то, что должно быть выражено». А если прочесть Валерке? Нет, не стану. Это только он, матадор, всегда смело говорит о своих мечтах, а я прячу их глубоко внутрь. Я боюсь за них, всегда боюсь.
Сегодня на занятие из двух девушек пришла только одна - та, что была в босоножках. Девицы на высоких каблуках не было. Зато тетенек пришло трое – привели подружку, значит, понравилось. Девушку звали Натальей, она сменила босоножки на темные туфли на устойчивом каблуке и уже выспрашивала у всех, где можно купить настоящие туфли для фламенко. Я снова достала из шкафа те, ободранные, и с удовольствием туго зашнуровала их. Теперь мои ноги стали не просто ногами – инструментом для танца, и это ощущение было непривычным, но радующим.
И вот мы уже разминаемся под ритмичные испанские песни, и в душу мою проникает странное удовольствие от сочетания ритма и движения. Да, мне, оказывается, нравится танцевать, и даже сложные сочетания носков-каблуков в дробях, которые мы потом дотошно разучиваем, не могут ослабить какую-то внутреннюю радость. Час пролетает незаметно, хотя руки и ноги успевают устать. Виктор Сергеевич подмигивает мне, когда я вместе со всеми благодарю его за занятие.
Мы выходим из зала, перед которым уже толпятся пришедшие на репетицию, среди которых я вижу и Валерку.
- Аль агуа, патос! – кричит им Виктор Сергеевич. Я уже слышала от него дома эту фразу и знаю, что она означает. «В воду, гуси!» - так говорят испанцы о том, что пора приняться за дело.
Обратно мы идем вместе с Натальей и обсуждаем танцы и Виктора Сергеевича. Девушка, похоже, успела много прочесть о фламенко, говорить с ней интересно и легко. Впервые я, «странная Нелка», оживленно с кем-то беседую! Да, жизнь моя меняется просто на глазах. Интересно, в Москве будет так же, или я снова замкнусь в своей скорлупке?
Дома тихо. Ксеня спит – она еще не совсем здорова. Мама пишет. Улыбнулась мне мимоходом и снова склонилась над тетрадью. Я переоделась в уютный халатик, который выделила мне мама, и устроилась в кресле с книгой. Куда сегодня перенесет меня мамина фантазия?
Невероятный певец
(XIX век, место действия – Севилья)
Севилья утихомирила, наконец, буйствовавшее солнце, и день начал клониться к вечеру. Улицы стряхнули с себя жарко-сонное оцепенение и были рады появляющимся прохожим. Скоро и кафе, где работает Пакита, откроет свои двери посетителям. Кафе кантанте – это не просто кафе, это место, где поют и танцуют фламенко.
Девочке нравится в кафе. В салоне по стенам – зеркала, плакаты боев корриды. Когда зайдешь в зал, то по бокам увидишь ложи для зажиточных зрителей. А вот внизу сидит публика простая, может и до потасовки дойти. Пакита приходит сюда с матерью – та поет под аккомпанемент своего гитариста. А знаете, кто ее гитарист? Она, Пакита! Только вот все в кафе считают ее мальчиком.
- Хорошо играешь, Пакито, - говорят с одобрением и по плечу хлопают. Что делать, если считается, что девушка не может хорошо владеть гитарой… Но старый Грасиано, который научил ее играть, считает по-другому, да и мама говорит, что в дуэте с Пакитой ей всегда удобно петь. Только вот зрители вряд ли будут довольны. И пришлось Паките коротко постричь волосы и одеться мальчиком. Теперь юного гитариста Пакито завсегдатаи кафе знают и всегда приветствуют радостными криками.
Сегодня они с мамой исполнят фанданго, а под их музыку будет танцевать мамина подруга Тина. Этот танец, выйдя на сцену кафе, преобразился – теперь он уже не тот народный, живой и веселый танец, который танцевался в парах. Теперь это фанданго фламенко. Паките нравится фанданго, ей нравятся причудливые чередования мажора и минора в словно спускающихся по ступеням гитарных проигрышах-фальсетах, ей нравятся слова – и легкие, и немного грустные:
Сотни лодок в порту, сотни,
На которой ты, мой капитан?
Сотни лодок в порту, сотни,
Но мне нужна лишь одна,
Лишь одна лодка.
В сотни окон проникает солнце,
Которое из них твое?
В сотни окон проникает солнце,
А должно светить лишь в одно,
Лишь в твое окошко.
Сотни цветов в саду, сотни,
Но мне нужен один цветок.
Сотни цветов в саду, сотни,
Но лишь один я сорву,
Чтобы тебе подарить.
Шум в зале не стих, а только усилился, когда Пакита с матерью вышли на сцену – слушатели приветствовали знакомых и любимых артистов. Девочка устроилась на стуле с высокой спинкой и тронула струны привычным движением. Вступление – и вот уже мама поет своим сильным и ярким голосом:
Сотни лодок в порту, сотни.
Перед публикой появляется Тина. Она отбивает себе ритм ладонями, фанданго заставляет ее кружиться и изгибаться. Красная юбка складывается вокруг ног причудливыми лепестками гвоздики. Гитара в руках Пакиты волнуется, словно река, плещет волнами музыки, бурлит стремительным потоком, мамин голос плывет по ней, то взлетая на волнах, то падая вниз. А юбка-гвоздика все кружится и кружится перед вскрикивающими от восторга зрителями.
Аплодисменты, крики – танец закончился. Слушатели обмениваются репликами, на столах появляются стаканы и тарелки. Мама садится рядом с Пакитой. Можно немного передохнуть перед следующей песней.
И тут на сцену поднимается молодой мужчина, круглолицый, темноглазый. Пакита с матерью переглядываются: еще один желающий показать свое искусство, такие забираются на сцену каждый вечер. Что же он будет делать? Петь? Танцевать? Кажется, все же петь. Но подыгрывать ему Пакита не станет. Правда, мужчина и не поглядел в ее сторону. Глуховатым голосом он негромко начал:
Ай, в горах
Зажигаются звезды
И почему-то все в кафе затихли – такая сила и глубина были в этом голосе. Даже гитара Пакиты задрожала, словно ей захотелось подыграть этому темному голосу.
Зажигаются звезды,
Чтобы мог я
Лицо горянки моей увидеть
Голос рванулся вверх, взлетел, словно сам стремился зажечь в небе звезды. Паките стало трудно дышать. Лицо матери исказилось, словно от боли. А голос продолжал проникать в душу
Но одна звезда ревнует,
Потому что люблю тебя, не ее.
И Пакита не выдержала – под пальцами задрожали струны гитары, словно звезды, лучащиеся болью и тоской о несбыточном. Тогда темный голос взмыл еще выше по дрожащим гитарным лучам и растворился где-то там, в бархатной синеве ночных небес. И настала тишина.
А потом она рухнула от криков и треска аплодисментов. Пакита сидела, ошеломленная. Кто этот певец? Почему его никто не видел раньше?
И тут девочка увидела залитое слезами лицо матери. Мария Борикко вскочила и скрылась в кулисах, а невероятный певец как-то неловко кланялся публике.
Подождав немного, Пакита выскользнула за кулисы – ведь сейчас им с мамой снова надо выступать. Но мать выходить на сцену отказалась наотрез:
- Надо быть сумасшедшей, чтобы петь после него.
- Но мама, мы не можем…
- Не можем сейчас выйти на сцену, - твердо заключила мать. – Мы уходим домой.
А голос на сцене зазвучал снова. Мать быстро завернулась в шаль и пошла к выходу, не глядя на Пакиту. Так закончился для них этот вечер в кафе.
На следующее утро Пакита проснулась от того, что под окнами зазвучал сильный красивый голос:
Приду к тебе с зарею,
Не взяв никого с собою,
Приду к тебе с рассветом,
Никому не сказав об этом.
Пакита высунулась из окна и с изумлением увидела вчерашнего певца. Мать уже спешила к входной двери. Девочка быстро оделась и спустилась вниз, где певец целовал матери руку и просил разрешения войти.
Мама проводила его в комнату и крикнула Паките принести гостю кофе. Когда девочка вошла, певец удивленно посмотрел на нее и рассмеялся:
- Вот так Пакито! Платье тебе больше к лицу, красавица.
- Да только вот гитара больше к лицу мужчине, - горько сказала Пакита.
- Есть, есть женщины-токаоры, малютка, и будет их все больше. Сражайся за свою мечту – и все получится. Талант у тебя есть, ведь вчера моя серрана звучала под очень искусный аккомпанемент. Но я пришел затем, чтобы принести свои извинения, сеньора. Я сорвал ваше выступление. Каюсь, не подумал. Какая-то сила словно вытолкнула меня на сцену.
- Сеньор, - грустно сказала мама, - зато люди услышали несравнимо лучшего певца. Скажите нам ваше имя, сеньор. Имя такого кантаора должно быть известно всем.
- Мое имя – Сильверио Франконетти, сеньора.
- Вы – итальянец?
- Мой отец – итальянец, но я родился здесь, в Севилье. Мой старший брат был владельцем магазина при швейной мастерской, и семья хотела, чтобы я стал портным. Меня даже учить начали, но толку было мало. Я вечно торчал в кузнице, меня манило пение цыган, и вскоре я сам начал петь, подражая им. Конечно, мать была недовольна – какое будущее может меня ожидать? Но вот как-то раз меня услышал сам знаменитый Эль Фильо и велел мне непременно учиться пению. И я сбежал в Мадрид.
- И стали певцом, - подтвердила мать.
- Я стал певцом, но жизнь бурлила и затягивала меня в водовороты странствий. Я уехал в Америку, в Уругвай, был солдатом, пикадором. Но вот сердце велело мне возвращаться в Севилью. И вчера я впервые снова ощутил под ногами севильские улицы, впервые зашел в ваше кафе – и не мог не запеть.
- У вас прекрасный голос, сеньор, и душа ваша может о многом поведать. Петь в кафе должны вы, а не я.
- Я пришел к вам с предложением, сеньора. Я решил открыть в Севилье свое кафе и хочу, чтобы там звучало настоящее фламенко. Разрешите мне пригласить вас и вашу дочь работать у меня, мне нужны хорошие артисты.
- Не так уж хорошо я пою, - сказала мать, - но вот Пакита – другое дело. Она – токаор от Бога.
- Я приглашаю вас обеих, - возразил сеньор Франконетти. – Вы принимаете мое предложение?
«Мама, согласись, согласись», - твердила про себя Пакита.
- Было бы безумием не принять его, - улыбнулась, наконец, мать.
А в открытые окна вливался шум севильской улицы, который к вечеру станет чередой пассажей, сыгранных на гитаре уверенными пальцами Пакиты-токаора, девочки, что уже совсем скоро перестанет одеваться мальчиком.
Мама словно чувствует, когда я закрываю книгу – сразу поворачивается ко мне, лицо напряженное.
- Прочитала про девочку-гитаристку в кафе, - докладываю я.
- О, кафе кантанте – очень интересная тема, - оживляется мама. – Наконец фламенко выходит из закрытых двориков на сцену. Первое кафе открывается в Севилье в середине девятнадцатого века, и тут же вслед за ним такие кафе возникают почти во всех городах Андалусии. Теперь о фламенко заговорили, у него появилось много поклонников. Но ведь на сцену надо выходить подготовленным, продумав наряд, отрепетировав танец, и пришлось исполнителям фламенко стремиться к совершенству своих выступлений, соперничать друг с другом.
А Сильверио Франконетти и вправду открыл свое кафе – «Кафе де Сильверио», и пытался поднять фламенко на небывалую высоту. Он прекрасно пел в любом стиле. Говорят, что именно ему фламенко на сцене обязано тем, что стало таким, каким стало – смешением цыганского и андалузского начал. А ты знаешь, что Лорка посвятил ему стихотворение?
И мама читает наизусть:
Медь цыганской струны
и тепло итальянского дерева –
вот чем было
пенье Сильверио.
Мед Италии к нашим лимонам
шел в придачу
и особенный привкус дарил
его плачу.
Страшный крик исторгали пучины
этого голоса.
Старики говорят, шевелились
волосы
и таяла ртуть
зеркал.
Скользя по тонам, никогда
их не ломал.
Еще разбивать цветники
мастер был редкий
и возводить из тишины
беседки.
А ныне его напев
в последних отзвуках тает,
чистый и завершенный,
в последних отзвуках тает.
Когда я слышу такие стихи, мне совестно вспоминать наспех сочиненное мной. Нет, я не буду читать маме свое стихотворение. Не сейчас.
Виктор Сергеевич отправился покупать мне билет на поезд, ведь бабушка велела быть к Рождеству дома, но вернулся озадаченный:
- Купил билет только на восьмое января. Все разобрали.
Мама вздохнула.
- Пойду звонить. Надо сообщить об этом твоей бабушке, Нина.
Я угрюмо кивнула. Хорошо, что мама берет разговоры с бабушкой на себя, но я-то знаю, чего ей это стоит.
Бабушка, по словам мамы, была немногословна и новость приняла хоть и холодно, но без возмущения. Конечно, она считает ниже своего достоинства показать, что ждет моего возвращения. Ей достаточно дать понять, что ее величество недовольно, когда не выполняются королевские повеления.
Но в этот день был еще один звонок, и теперь уже мама позвала к телефону меня. Звонила Алиска.
- Как ты там, Нелличка? – радостно затараторила она. – Еле твой номер телефона узнала. И вообще, сейчас уже мобильники у всех, попроси у бабушки, пусть тебе купит.
- Алиска, что-то случилось?
- Нет, все в порядке! Вчера у нас в гостях была твоя бабушка и рассказывала, как замечательно ты проводишь время на даче у Мирославы Ланской, какая это влиятельная семья. Рекомендовала родителям расширять круг наших с Алиной знакомств, сказала, что это пригодится в жизни. А я все заталкивала в рот конфеты, чтобы не засмеяться: она ведь даже не подозревает, что я все знаю!
- Бедная Алиска!
- Нет, это было забавно, правда. Твоя бабушка – настоящая актриса. Но я все думаю, а как ты там? Все ли хорошо? Ведь я не могла спросить об этом у нее.
- Хорошо, Алиска, очень хорошо. Я все-все расскажу тебе, когда приеду.
- Я буду ждать, Нелличка!
- А сегодня мы с вами освоим севильский шаг, - бодро сказал Виктор Сергеевич. Мы стоим перед ним – три дамы, я и Наталья. Дамы уже успели рассказать тренеру, что выписали себе туфли «из самой Испании», и сменили яркие юбки на черные, тренировочные.
- Севильяна нетипична для фламенко, она всегда танцуется в паре, и мы с вами доживем когда-нибудь до этого момента. Севильяну составляют четыре куплета, которые строятся по очень четкому сценарию, поэтому общей севильяной иногда заканчиваются концерты – ее все танцуют одинаково. Это самый, пожалуй, доступный из танцев фламенко, дробей в нем почти нет. Начнем?
И мы, сосредоточившись, начали осваивать севильский шаг, первый шаг севильяны. Пока надо было только переступать ногами, у всех более-менее ладилось, но когда прибавились движения рук, мы стали походить на кого угодно – крабов, омаров, - но только не на севильских танцовщиц. Отдаю должное Виктору Сергеевичу: он не ужаснулся, ни разу не улыбнулся, хотя зрелище было смехотворное.
Когда шаг был освоен, он дал нам отдохнуть, а сам стал рассказывать о ферии – ярком апрельском празднике в Севилье, на который все женщины, от мала до велика, отправляются в платьях с многочисленными оборками, с гребнями-пейнетами в волосах, живописными серьгами в ушах и с севильяной в душе. Севильяна – главный танец апрельской ферии.
И мы снова и снова изображали севильский шаг, теперь уже под пение какой-то испанки: «Севилья тьен уна коса», или что-то в этом роде. Похоже, я начинаю жалеть, что не знаю испанского.
Дома, вечером, я прошу Виктора Сергеевича показать мне видеозапись севильяны, и он с готовностью и даже, по-моему, с радостью соглашается. Мы долго смотрим разные севильяны, но вот на экране появляется невероятно красивая пара, каждый жест которой кажется чудом, и я чувствую, что глаза наполняются слезами. Передо мной словно возникает мир, сотканный из прекрасной музыки и прекрасных движений, мир совершенных людей, не знающих ни зла, ни одиночества, ни горя, мир, мне недоступный. «Ай, Севилья», - повторяют певцы, и плывет, плывет перед моими глазами танцовщица в белом платье, и великолепной черно-белой птицей кружит вокруг нее стройный танцор с осанкой матадора.
- Фильм Карлоса Сауры о фламенко, - поясняет Виктор Сергеевич.
Палома Бланка, Белая Голубка
(XIX век, место действия – дорога в Альмонте)
- А Матерь Божия, Голубка наша Белая, Палома Бланка, всех других краше. На голове Ее корона, расходящаяся лучами золотыми, а на руках Божественный Младенец, одетый по-королевски. Да и у самой Голубки Белой – тоже одежда, словно у королевы, камнями драгоценными расшитый.
Речь бабушки течет плавно, словно ручей, мерно мелькает в ее руке иголка, вспыхивая порой в лучах заходящего солнца.
Санча слушает и мечтает. Конечно, не впервые слышит она о паломничестве к Богоматери Росио, о ромерии, но в этом году – другое дело, в этом году они с бабушкой и братцем Энрике тоже присоединятся к идущим. Конечно, бабушка не пешком пойдет, Энрике уже арендовал у соседа славную повозку, а Санча завтра украсит ее лентами. Их ослик Мигель, послушный, что несвойственно осликам, потащит повозку по проселочным дорогам к Альмонте.
Бабушка решилась на такое путешествие нелегко, но уж очень хочется ей выпросить здоровье дедушке, который уже несколько месяцев прикован к постели. И более того – бабушка, первая любительница поговорить, решилась дать на время паломничества обет молчания! Вот и кажется теперь Санче, что бабушка пытается наговориться на две недели вперед.
- А обнаружил образ Богородицы в дупле дерева охотник Грегорио Манрике из деревни Вильяманрике. Конечно, от радости он ног под собой не чуял, неся статую в деревню. Да только вот притомился он и отдохнуть присел. И сморил его сон. Проснулся Грегорио – а статуи нет. Бросился он обратно, а Она там, Матушка наша, снова в дупле стоит. Побежал тогда охотник в Альмонте, людей на помощь просить. Принесли Деву в деревню, да спор тут и возник – где быть статуе – в Вильяманрике или в Альмонте? Каждый на своем стоит. И чтобы никому не было обидно, решили построить часовню на том самом месте, где была статуя найдена охотником. Правильно рассудили. Так и появилась деревушка Эль Росио, а Белая Голубка начала совершать чудеса пречудесные.
О чем же просить Богородицу ей, Санче? Это девушка точно знает. У всех ее подруг уже есть парни, а ее на гуляния брат сопровождает. Энрике дома не сидит – слишком хороший он флейтист, чтобы не звали его почти каждый вечер на гуляние. А где Энрике-флейтисту рады, там и Санчу привечают. Да только хочется ей, чтобы и под ее окном вздыхал какой-нибудь красавец. Вот об этом и попросит она Богородицу.
- И выйти надо так, чтобы в аккурат вечером Пятидесятницы оказаться у ног Девы Пречистой. Платье-то у тебя, Санчита, готово?
Платье готово. Белое, с оборками по подолу и на рукавах. Почти год шила его Санча своими руками – семья их небогата, на готовый наряд денег скопить и думать нечего. Но шьет Санча хорошо, у бабушки умение переняла. Та, хоть и разменяла уже седьмой десяток, шьет проворно, словно и руки молодые, и глаза видят зорко. Еще немного – и бабушкино платье тоже будет готово.
Санча уже положила в мешочек и гребень-пейнету, и яркие серьги. Так уж повелось, что в паломничество надо брать с собой самый красивый наряд, почтить этим Богородицу Росио. Правда те, что побогаче, самое красивый наряд берегут для праздника, а в путь берут еще два-три платья с оборками, но Санча рада и одному.
И вот процессия ярких кибиток, запряженных лошадьми, волами, осликами, отправляется в путь. Двигаться они будут неторопливо, чтобы успевали те, кто идет пешком. Дорога выводит паломников за пределы Севильи и ведет дальше, отгораживая деревьями от селений. Ослик Мигель идет послушно и резво, бабушка в красивом платье и с шалью на плечах сидит в повозке, а Энрике на месте не удержишь – на своем коне он мелькает то здесь, то там, то знакомых увидит, то заведет весёлый разговор с девицами, едущими в какой-нибудь повозке. Бабушка молчит – обет ведь дала! – но глаза ее молодо сияют, когда она смотрит на веселую праздничную суету на дороге, на свою красавицу внучку в новом плате с оборками и высокой пейнетой в пышных черных волосах. Санча идет пешком, чтобы не утомлять ослика, да и ноги ее словно рады дороге, сами несут вперед.
Когда начало смеркаться, паломники остановились. Вскоре зажглись костры, запахло едой, а потом, когда тьма за пределами стихийно возникшего табора стала совсем непроницаемой, зазвенели гитары и голоса. Санча проследила, чтобы бабушка поела, а потом закутала старушку в теплую шаль. Бабушка поблагодарила внучку кивком головы и вскоре уже дремала. Девушка вдохнула теплый ароматный ветер и почувствовала, что ее тянет туда – к голосам и гитарам. Вот и Энрике зовет сестренку к большому костру, возле которого собралась молодежь. Там будут танцевать севильяну росьеру, севильяну в честь Богородицы Росио, которую всегда танцуют в этом паломничестве. Конечно, без брата-флейтиста ни одна севильяна не обходится. Вот и сейчас оборки девичьих платьев уже расцветают в отблесках пламени костра диковинными цветами – танец начался. Санча присоединяется к ним, встав в пару с какой-то веселой толстушкой и удивляется – белое платье пылает, словно алая гвоздика.
Две севильяны успела станцевать Санча до того, как возник перед ней он – в кордовской шляпе, в расшитом золотым шнуром жакете, в сапогах для верховой езды, и повел девушку в танце, уверенно придерживая ее за талию на поворотах-пасадах. Темные глаза сверкали, а длинноватый нос нисколько не портил лицо с тонкими чертами. Танцевал незнакомец умело и со сдержанной страстью, у Санци даже дух захватило. Но вот музыка смолкла, и парень исчез, тихо сказав девушке на прощание:
- Бланка палома, голубка белая, еще встретимся.
И они встретились – на следующий день, когда паломники собрались преодолевать брод через реку Гуадиамар. Энрике уже брел по воде, ведя в поводу своего коня и бабушкиного ослика, а Санча, приподняв юбку, еще собиралась с духом, как вдруг ее подхватила чья-то сильная рука. Санча узнала вчерашнего незнакомца уже сидя у него за спиной, на его гнедом коне, а волны Гуадимара плескались где-то далеко внизу. Преодолев реку, всадник не позволил Санче спешиться.
- Мы с конем заслужили такое украшение. Как звать тебя, голубка?
- Санча.
И начался разговор, похожий на севильяну – рисунок танца известен заранее, но музыка каждый раз новая. Но Санча вспомнила про бабушку, та уже волнуется, верно, не видя внучки. Пришлось Анхелю, так звали нового знакомого, помочь девушке спешиться, но теперь уже ни один из них не сомневался, что новой встречи не миновать.
На закате караван подошел к городку Альмонте, и тут взглядам паломников предстала сказочная картина: с окрестных болот взмыли в небо пылающие золотом птицы. Санча так и замерла от благоговейного восторга, так эти птицы походили на золотых ангелов.
- Фламинго, - раздался рядом голос Анхеля. – На болотах живут.
- Ангелы, золотые ангелы, - повторяла Санча.
Анхель шел теперь пешим, ведя лошадь в поводу. Санча придерживала за холку Мигеля. Все тише становились голоса паломников, все тусклее – золото заката, а под ногами уже белел песок улиц Альмонте.
Никогда теперь не забыть Санче вечернюю мессу при свете свечей, не забыть выплывающую из темноты статую девы Росио в короне из золотых лучей, не забыть трогающей за душу мелодии флейты Энрике, не забыть слезы радости в бабушкиных глазах – и не забыть негромкий голос Анхеля: «Голубка белая, палома бланка, радость души моей». Но темные глаза молодого паломника глядели вовсе не на Деву Росио – они не отрывались от лица Санчи.
Наступает шестое января, канун Рождества, день, который я должна была провести в поезде. Но я просыпаюсь здесь, в тихой темной комнате, где слышно дыхание спящих брата и сестры. Мама уже встала – из кухни слышны приглушенные звуки. Я не встаю, длю ощущение того, что никуда не надо идти, что никто не войдет в комнату, что эти минуты – мои и только мои, ведь в бабушкином доме мне не принадлежало даже время. Но время и здесь меня настигает, неумолимо напоминая, что через два дня мои каникулы окончатся и обернутся воспоминанием. Но разве согласилась бы я, чтобы этого воспоминания не было? Ни за что на свете!
На кухне что-то громко звякнуло. Наверно, встал Виктор Сергеевич, который уже несколько дней уходил рано, ведь его ученики танцевали на утренних спектаклях-ёлках во дворце культуры. Перекусил он, видимо, наспех, так как вскоре в коридоре раздались его торопливые шаги, а потом хлопнула входная дверь.
Мне не хотелось вставать, но лежать просто так было скучно. Прочесть бы еще один рассказ из маминой книги, но как? Я вспомнила, что у Сережи есть фонарик – когда он в новогодний вечер показывал мне солдатиков, то потом убирал их в коробку, светя себе фонариком. Куда же он его поставил? Кажется, на ту же полку, где и коробка. Точно, вот он. Я взяла фонарик и, отвернувшись к стене, чтобы свет не разбудил брата и сестру, включила его, а потом осторожно достала книгу и открыла, стараясь не шелестеть страницами.
Висенте-поезд
(Начало XX века, место действия – Херес)
Висенте тренировался. Он усердно стучал башмаками по крышке старого люка, брошенного на пустыре. Его друзья Чило и Чано со скучающим видом сидели рядом, прямо на земле.
- Ченте, изобрази поезд, - попросил, наконец, Чило. – Хватит танцевать, твои башмаки скоро развалятся. Поезд – и идем отсюда.
Висенте откинул со лба намокшие от пота волосы.
- Ну так и быть.
Чило и Чано закрыли глаза. Несколько секунд тишины – и медленно начали свой перестук колеса поезда, потом чуть быстрее, еще быстрее, они грохотали на стыках рельсов, замедлялись на подъёмах, а под уклон неслись как сумасшедшие. Но вот движение стало медленнее, медленнее, стыки попадались все реже и реже, еще несколько звуков – и поезд встал. Мальчики открыли глаза. Висенте улыбался.
- Ченте, ты мог бы стать великим танцором, - сказал Чано и добавил: - Если бы не твой горб.
Улыбку словно стерли с лица Висенте.
- Вы идите, - тихо сказал он. – Я еще потренируюсь.
Приятели переглянулись, пожали плечами. И через минуту мальчик остался на пустыре в одиночестве. Пустырь, крышка люка – и горб. Друзья правы, не стать ему танцором. Кто поверит, что горбун может танцевать? Кому какое дело до того, что он может изобразить дробями и поезд, и конные скачки, и стройку, и стук дождя по крыше? А еще он может включать в танец и хлопки, и щелканье пальцами, ведь нет гитариста, что подыграл бы ему, вот и приходится выдумывать аккомпанемент самому. Почему же все смотрят на него, как на никчемного калеку? Да потому, что он никому о своем умении не говорит. Друзья, правда, знают о его таланте, поэтому и дружат с ним, в шутку называя «Висенте-поезд», но кроме Чило и Чано никто никогда его танца не видел.
Но сейчас здесь, на пустыре, мальчик представляет себя знаменитым танцором, как тот, которого он видел, когда семья ездила в Херес в гости к тетушке. Мужчина в светлом костюме и таких же светлых ботинках на высоких каблуках выстукивал невероятные дроби, вертясь по сцене, словно пыль на пустыре под порывами горячего летнего ветра. Сейчас он, Висенте – этот танцор, имени которого он даже не помнит. Вот он выходит, берется руками за полы своего светлого пиджака и…
- Ченте, вот ты где, тебя мама зовет! – бежит к нему и кричит старшая сестренка Ленча. Теперь он больше не танцор, он снова – всего лишь калека, которого все жалеют и опекают, а ведь ему уже скоро исполнится двенадцать лет.
- Пришло письмо от тетушки, она снова приглашает нас в гости, - рассказывает Ленча, быстро шагая рядом с братом. – Приболела она, хочет нас видеть. И даже деньги на дорогу выслала.
Ленча рада: она любит Херес, его узкие улочки, красивые соборы, многолюдность. Рад и Висенте – вдруг он снова увидит кого-нибудь из танцоров, что поражают своим искусством? Будет кого потом представлять в своих тренировках на пустыре.
В Херес семейство прибыло поздно вечером. Окна улочки, на которой жила тетушка, светили друг другу в глаза – такой эта улица была узкой. Тетушка заохала, захлопотала, усадила всех за стол и накормила до отвала своими чичарронами – кусочками свинины, обжаренной со специями, - и аппетитными тортильями с креветками.
Утро застало Висенте уже на улице. Он шел туда, куда несли его ноги, а небо золотилось, словно свежевыпеченная тетушкина тортилья. Шелестели листьями-веерами высокие пальмы, ворковали на крышах голуби. Вдруг ароматные запахи заставили мальчика остановиться. Он прочел вывеску: «Синий петух». И Висенте вспомнил: именно здесь он видел выступление того великолепного танцора!
Ноги сами переступили порог кафе. Оно уже открылось, но было по-утреннему пустым. Ни одного посетителя не было в зале, лишь официанты расставляли стулья и накрывали столики скатертями да лениво перебрасывались словами.
- Вчера так аплодировали Ниньо де Херес, что чуть все стаканы не перебили.
- Хотели, чтобы он танцевал без перерыва.
- Хозяин говорит, надо взять какого-нибудь парнишку заполнять то время, пока танцор отдыхает.
И тут неожиданно для себя Висенте громко сказал:
- А меня не возьмете?
Изумленные взгляды – о чем говорит этот горбун?
- Ты что, чико, хочешь уборщиком наняться? Да только место уже занято.
- Нет, я мог бы танцевать…в перерывах…бесплатно.
Теперь изумленным стало молчание.
- Шутник ты, чико, - наконец, сказал старший из официантов, и все занялись своими делами, не обращая внимания на Висенте.
Никто не заметил, как парнишка оказался на сцене. Первая же дробь заставила официантов со стуком опустить стулья на пол. А маленький горбун тут же начал вторую, аккомпанируя себе щелчками пальцев и хлопками ладоней. Он заливался дробями, как соловей трелями, без остановки, самозабвенно. Дерево сцены отвечало гораздо благодарнее и увлеченнее, чем люк на пустыре.
- Как твое имя, сынок? – раздался властный голос. Оказывается, один из официантов уже успел позвать хозяина.
- Висенте, сеньор.
- Ты хочешь танцевать у нас?
- Да, сеньор, если позволите, сеньор.
- Но ведь ты…
- Я горбун, сеньор, но ноги мои способны выстукивать дроби, уши – слышать музыку, а сердце – чувствовать ритм. Я могу танцевать, сеньор. Позвольте, я станцую вам поезд.
И ноги начали перестук, сначала редкий, медленный, потом все чаще и быстрее. Висенте даже погудел на поворотах. Спуски, подъёмы, замедление, остановка.
И все замолчали.
- Подойди, сынок, - сказал хозяин.
Висенте неловко спрыгнул со сцены и подошел к хозяину.
- Вот тебе несколько монет, купи себе хорошие ботинки, чтобы удобно было танцевать. И приходи вечером. Много платить я тебе пока не смогу, но ты всегда будешь сыт, это я обещаю.
Висенте вышел из кафе, сжимая в кулаке прохладные еще монеты и не веря тому, что произошло. Деньги? Да он готов сам платить, чтобы ему разрешили танцевать на сцене. Он покажет, что умеет. А может быть, и научится новому у танцоров, между номерами которых он будет развлекать публику.
Подходя к дому тетушки, он увидел встревоженную Ленчу. Сестра уже его искала.
- Я проснулась – а тебя нет. Сходила в собор, помолилась Божьей Матери о тебе - а тебя все нет.
- Спасибо за молитвы, Ленча. Божья Матерь их услышала. Я буду танцевать в кафе, и ничего, что я калека, меня взяли на работу. Неужели не так важно, как человек выглядит? Неужели главное – хорошо делать свое дело?
И Ленча крепко обняла братишку, а окна узкой улочки глядели на них со всех сторон и радовались за мальчика, который когда-нибудь – а они это точно знали – станет великим танцором.
- Что ты там делаешь, Нина? – раздался полусонный шепот Ксеньки. – Комаров ловишь?
Почему она решила, что фонарик нужен для того, чтобы комаров ловить?
- Спи, Ксеня. Я просто на часы посмотрела.
Но сестренка уже проснулась, а вслед за ней заворочался и Сережа. Утро началось, хоть за окнами еще царила темнота. Ксенька тут же зашлепала на кухню, откуда раздался ее по-утреннему капризный голосок:
- Да, все проснулись, и Нина тоже. Давай скорее чай пить, с конфетами.
- Конфеты завтра будут, Ксеня, - услышала я мамин ответ. – Сегодня же сочельник.
- Рождественская каша! – радостно завопила сестрица. О чем это она? Мне еще предстояло узнать, что одной из любимых Ксенькиных книжек, читаемых и перечитываемых перед Рождеством, была книжка о гномах – «Рождественская каша» Свена Нурдквиста. В этой книге гномы в сочельник ждали, что хозяева дома накормят их вкусной кашей. Вот Ксеня и решила, что в сочельник надо есть такую вкусную кашу. И мама эту кашу варила, рисовую, с изюмом.
Уже встали и мы с Сережей, уже позавтракали, а на улице все не становилось светлее, просто темнота ночи немного выцвела. А потом поднялась метель. Ветер расшвыривал в разные стороны охапки снега, который взвихривался, выделывал немыслимые сальто, бился в стекла, не давая ничего разглядеть за окном. Метель бушевала до обеда, а потом стала немного спокойнее – снег теперь летел не в разные стороны, а вытягивался длинными нитями, но по этим нитям было видно, что ветер остается сильным.
- Дети, вы в храм не пойдете, - сказала мама, несколько раз озабоченно взглянувшая в окно.
- Не пойдем? Хочу! Там елочки! – плаксиво заговорила Ксеня, а Сережа нахмурился:
- Я пойду с тобой, мам. Папа не одобрит, если тебя одну отпущу.
- Мужчины, - вздохнула мама. – Так и быть, пойдем с тобой слоником на четырех ногах. А с тобой, Ксеня, Нина останется. Не возражаешь, Ниночка?
- Конечно, останусь. Идите.
Я никогда не была на рождественской службе и не понимала, почему Ксеня и Сережа так туда стремятся. Вон сестрица как расстроилась, даже глазки красные. Пока мама и Сережа собирались, она все говорила мне про какие-то елочки, которые гостят в храме только на рождество, и украшены они не шариками и игрушками, а цветами – волшебные елочки.
- Елочка когда-то к Младенчику пришла, поклониться, а ее все прогоняли, потому что колючки. А Младенчик взмахнул ручкой – и на елочке цветы расцвели, и стала она самая красивая. А я не увижууу…
Ксеня уже всерьез собралась зареветь. Мама быстро поцеловала нас, они с Сережей натянули капюшоны – и дверь за ними закрылась. У Ксеньки по щеке поползла слеза.
- Ксеня, покажи мне книжку про кашу, - попросила я, пытаясь отвлечь сестренку, и мне это удалось. Она тут же побежала за книгой, а потом мы с ней забрались с ногами на диван, укрылись пледом и стали читать о гномах, а ветер все безобразничал за окном, хоть уже не с прежним рвением.
- Печеньку хочу, - вдруг сказала Ксеня, указывая пальчиком на картинку, где посреди празднично накрытого стола стояло блюдо с печеньем. – А мама не испекла. Давай, Нина, ты испечешь?
- Что ты, Ксеня, я не умею.
- Мама тоже не всегда умеет, тогда она идет к папе и отправляет его в интернет. Пойдем в интернет?
- Как же мы туда пойдем?
- Ты что, не знаешь? – у Ксени даже глаза расширились от удивления. – Я и то знаю. Давай включим папин ноутбук, и я тебя научу.
- А папа не рассердится?
- Нет, - твердо сказал Ксеня, и эта твердость заставила меня сильно усомниться в ее словах. Но тут я увидела, как сестренка снова отпячивает нижнюю губу, и быстро согласилась. Ноутбук мы поставили на стол, открыли, и он включился сам. Потом Ксеня произвела с ним несколько манипуляций.
- А теперь напиши тут – как печь печенье, - строго велела она. Я написала, а потом выбрала несколько рецептов попроще. Пришлось, правда, сбегать на кухню и заглянуть в холодильник, ведь я не знала, какие продукты есть в доме.
В общем, через полчаса два поваренка уже деловито сновали по кухне, стараясь не запачкать ее мукой и яйцами. Наконец тесто смешано в большой миске, осталось его раскатать и вырезать формочками фигурки. Ксеня, загремев ящиком, выудила из его глубин формочки, одна из которых – в виде поросенка – напомнила вдруг книжку, которую читала нам учительница, когда я училась классе во втором.
«Мы все из Бюллербю» - так называлась эта книга, и настроение, с которым я слушала рассказы о жизни и проделках шестерых шведских детей, отчетливо вспомнилось мне. Как отчаянно хотела я тогда оказаться в трех домишках маленькой деревни Бюллербю, в дружной компании трех мальчишек и трех девчонок, живших словно одна большая семья, вместе ходивших в школу, вместе помогающих родителям в домашних делах, вместе праздновавших – в том числе Рождество. Именно под Рождество они пекли печенье, вырезая его формочками, и у одного из мальчишек была такая формочка – поросенок, которую он никому не давал.
Мы раскатали тесто на большой доске, и Ксеня, высунув от усердия язык, вырезала первую фигурку, медвежонка, а я, как учил Интернет, посыпала противень мукой. Мы осторожно перенесли на него медвежонка, и дело пошло веселее. Я взяла себе совершенно несимпатичного Ксене поросенка – и словно оказалась на кухне в Бюллербю. Я даже ощутила запах корицы, которой не было в нашем тесте, и это было довольно странно.
Противень заполнился, я, попыхтев, разобралась, как включить духовку, выставила на градуснике нужную температуру и осторожно поставила противень на решетку. Потом мы с Ксеней отмыли стол от муки, оттерли от теста скалку, а наши поросята, медвежата и елочки становились в духовке все более золотистыми и объемными, из духовки пошел довольно аппетитный аромат. Я немного убавила газ – не сгорели бы!
За окнами все темнело и темнело, снег теперь падал тихо, но все еще густо. Шесть часов. Когда же мама с Сережей вернутся?
- Ты видела? – закричала вдруг Ксеня. – Там, в окне!
- Я испуганно повернулась к окну, но ничего не увидела.
- Ангел, там ангел был! – возбужденно заговорила сестренка. - Его крылья мелькнули, я видела. И ленточка в волосах, голубая, все как на картинке. Это рождественский ангел, я знаю.
- Я не успела увидеть, Ксеня, - тихо сказала я.
- А я успела!
Ксеня замерла у окна, словно ждала, не вернется ли ангел, но в густо посыпаемой снегом темноте никого не было видно. Я достала из духовки противень и осторожно перевернула одну из печенинок ножом. Снизу она была темнее, чем сверху, и я решила, что печенье готово.
Мы достали из шкафчика красивое блюдо с нарисованным на нем венком из еловых лап и аккуратно выложили на него вкусно пахнущие фигурки.
- Давай-ка попробуем одну, - предложила я, - а то вдруг невкусно.
- Давай, - обрадованно согласилась Ксеня.
Мы осторожно разломили горячую еще печенинку и откусили по маленькому кусочку от своих половинок.
- Вкусно! – причмокнув, сказала сестренка. Было, действительно, вкусно! Я даже удивилась: неужели готовить так просто? Прочитал рецепт, все точно сделал – и вот тебе вкусное печенье!
- Дай пять! – сказала сестрица и показала, что я должна подставить ей ладонь, по которой она звонко шлепнула своей лапкой. Должно быть, это означало, что мы хорошо справились с работой.
- Когда прилетит рождественский ангел, ему понравится наше печенье, - гордо говорит Ксеня. Рождественский ангел?
- Да, и подарочки принесет, только волшебные, - объясняет мне сестренка.
Тут хлопнула дверь, раздались веселые голоса, и я поняла, что вернулись не только мама с Сережей, но и Виктор Сергеевич.
- Папа, мама, - бросилась Ксенька в прихожую, - а мы с Ниной печенье испекли!
- Женщины нашей семьи всегда были превосходными кулинарами, - услышала я голос Виктора Сергеевича. – Накормите же умирающего от голода танцевального деятеля!
Никогда не поймешь, всерьёз он говорит или посмеивается.
Разрумянившаяся от холодного ветра мама вошла в кухню и удивленно поглядела на блюдо с печеньем, на меня. Наверно, он вспомнила наш разговор о том, что я совершенно не умею готовить.
- Мы посмотрели в интернете и сделали, - продолжала хвастаться Ксеня. – Да вы попробуйте, вкусно!
- Подожди, дочка, сперва я борща наверну, - остановил ее Виктор Сергеевич, беря половник.
- Рождественская каша! – возмущенно прервала его Ксеня. – Ты забыл, папа, что Сочельник?
- Не могу есть кашу на голодный желудок, - признался Виктор Сергеевич, и в глазах его прыгали веселые искорки. - Борща тарелка – а потом уже и кашу можно.
- Ну ладно, - нехотя согласилась сестрица. – А нам с Ниной кашу.
Не хочу я никакой каши. Но что делать – мама уже ставит на стол тарелки, и у Сережи с Ксеней физиономии оживляются. Неужели они и вправду так этого ждут? Но каша оказывается неожиданно очень вкусной – я определяю по вкусу мед, вижу зернышки мака, изюм, орешки.
- А теперь масло! – командует Ксеня, - ведь гномы говорят, что главное в каше – масло!
И мама, улыбаясь, кладет каждому в тарелку по кусочку масла. Ксеня принимается за обе щеки уписывать кашу, и лицо у нее довольное-предовольное. Виктор Сергеевич, справившись с борщом, тоже съедает несколько ложек каши. А потом мы пьем чай с печеньем, и оно оказывается тоже вкусным – рассыпчатым, сдобным! Никогда бы не подумала, что могу испечь вполне съедобное печенье. Все хвалят нас с Ксеней, и я довольна не меньше, чем моя маленькая сестренка.
И тут звенит дверной звонок. Ксеня опрометью несется в прихожую, а за ней спокойно направляется Виктор Сергеевич.
- Народ, выйдите-ка сюда, - раздается его голос. Кто же пришел? Может, явился тот самый рождественский ангел, о котором говорила Ксеня? Но в прихожей стоит Валерка. Правда, делает он то же, что, по мнению Ксени, должен делать ангел – протягивает нам подарок, мешочек с конфетами.
- С Рождеством, - торжественно говорит он.
Ксеня, радостно взвизгнув, хватает подарок и начинает развязывать витую тесемку, Сережа тоже пытается заглянуть в мешочек. Мама, которая во время этой суматохи успела побывать на кухне, протягивает Валерке красивый пакетик, в котором – я вижу! – лежит и наше с Ксеней печенье.
- И тебя с праздником, Валерик!
Валерка благодарит, а потом неожиданно обращается ко мне:
- Нина, приглашаю на рождественскую прогулку. Метель перестала, и на улице просто сказочно. А под Рождество и должно быть сказочно.
Я смотрю на маму, она кивает, ласково, но молча – решай, мол, сама, хочется тебе этого или нет. И я вдруг понимаю, что хочется.
Мы выходим на улицу, и я замираю от неожиданности: толстый слой пушистого до невесомости снега лежит на всем – деревьях, фонарях, стоящих во дворе машинах. В нем протоптаны глубокие лабиринты, и мы идем, пытаясь ступать в эти лабиринты, чтобы снег не попал в ботинки. Вокруг тихо-тихо, точно снежная вата приглушила все звуки на земле, а под фонарями еще кружатся снежинки, но уже редкие и никуда не торопящиеся. Воздух пахнет только что разрезанной дыней, свежо и вкусно, а снег вспыхивает матовыми искорками.
- Если бы я был маленьким, то шлепнулся бы сейчас в сугроб и полежал, - смеется Валерка.
- Вернись в детство, - предлагаю я.
- Да нет, поздновато, - снова улыбается он. Улыбка у него хорошая – добрая и искренняя, никто из моих столичных знакомых так не улыбается. Только Алиска любит посмеяться, заразительно, заливисто, что всегда начинаешь смеяться вместе с ней. И я вспоминаю, что через день уеду отсюда, и все это – и рождественский снег, и Валерка-матадор, - покажется странной сказкой, приснившейся в первые дни нового года.
- Было бы здорово, если бы ты никуда не уезжала, - словно прочитав мои мысли, говорит Валерка.
- Было бы здорово, если бы наша жизнь всегда складывалась так, как хотим мы, - грустно отвечаю я, - да вот только не бывает так.
- И чудеса не случаются?
- Не случаются, матадор, - говорю я, но тут взгляд мой падает на рекламный плакат, вещающий о какой-то рождественской ярмарке, и я вижу фигурки людей и животных, собравшихся вокруг яслей с новорожденным.
И вдруг я вспоминаю, отчетливо вспоминаю другие рождественские ясли - те, что стояли под ёлкой в нашей гимназии. Вспоминаю, как нестерпимо захотелось мне тогда увидеть рядом с собой семью, почувствовать на себе любящий взгляд материнских глаз. Вспоминаю корявую, неумелую молитву о каком-то чуде, суть которого я и не могла бы тогда выразить словами. Разве эта моя молитва не была услышана? Разве не нашла я маму, родных, разве не появилась у меня семья? И разве не идет рядом со мной друг? Да, Валерка-матадор уже стал моим другом, это я тоже поняла.
Я остановилась. Валерка тоже остановился и встревоженно посмотрел на меня.
- Что, Нина?
- Валерка, а что это за волшебные подарки, которые должен принести рождественский ангел?
- Не знаю. По-моему, всякий подарок будет волшебным, если он сделан с любовью.
- Я должна что-то подарить родным, - решительно сказала я.
- Пойдем, - так же решительно сказал Валерка, и мы зашагали по рыхлому снежному ковру к магазину, в витринах которого сидели большие медведи в вязаных шапках. Денег у меня было немного, но мы смогли купить подарочки: маленького пингвиненка – Ксене, блокнот с ангелочком – маме, по шоколадной снежинке – Сереже и Виктору Сергеевичу. Как было замечательно выбирать подарки, еще никогда мне не приходилось этого делать. Бабушке я обычно дарила букет цветов, который покупал по моей просьбе шофер Анатолий. К букету уже в магазине прикрепляли красивую открытку, на которой я писала несколько дежурно-поздравительных слов. А папу я не поздравляла вообще никогда, да он и не виделся со мной даже в праздники, только передавал мне какой-нибудь подарок через бабушку. А может, это она сама дарила мне что-то от его имени, а он даже не знал об этом.
Потом Валерка сам нес красивый пакет с подарками, и мы еще долго гуляли. Снова пошел снег, и мы стали превращаться в снежных людей, но все говорили и говорили о чем-то: о жизни, о фламенко, о мечтах, которые обязательно сбудутся – по мнению Валерки, - или сбудутся, если очень повезет – по моему мнению. Иногда в снежных завихрениях мелькали ангелы – наверно, те самые, рождественские, и эти ангелы радовались за нас, им нравились наша прогулка и наши разговоры, и наши мечты, и то, как бережно держит Валерка меня за руку, и то, как доверчиво я опираюсь на нее, перешагивая наметенные у края дороги снежные валы. Но иногда моя душа вздрагивала от невозможности остаться в этой сказке, от того, что скоро все это – и разговоры, и рука, и непонятное желание рассказать обо всем кому-то, вдруг ставшему близким и понятным, - превратится в воспоминания, а я снова окажусь в своей одинокой комнате, где буду сидеть, прижимая к себе игрушечного медведя.
Мы остановились у подъезда и просто стояли и смотрели друг на друга. Ангелы, которые устроились на ветках огромных заснеженных деревьев, тоже молчали. Вдруг, нарушив тишину, вскрикнул на железной дороге электровоз, словно извещая о конце этой невероятной прогулки и напоминая о неизбежности расставания. Валерка достал из кармана маленькую коробочку и протянул мне.
- Это тебе на память.
Я открыла коробку, прикрывая ее от сыпавшегося сверху снега, и увидела брошку – чудесную синичку с блестящим глазком.
- Спасибо, Валерка, - тихо сказала я и почувствовала, как дрогнул мой голос.
- Теперь, когда она у тебя, я буду знать, что мы обязательно встретимся, - Валеркин голос, в отличие от моего, звучал уверенно, и я тоже поверила – во встречу, в то, что и он, и я будем эту встречу ждать.
- Мне нечего сейчас подарить тебе, матадор, но я обещаю – ты обязательно получишь мой подарок.
- Счастливого пути, Нина.
- Счастливо оставаться, Валерка.
Вот и все. Я поднималась по лестнице, в одной руке неся пакет с подарками, а другой сжимая коробочку. Странно, но теперь я чувствовала, что сказка не закончилась – просто сказочник прервался, чтобы продолжить повествование позже.
Подарки подарены. Мой рождественский ангел порадовал всех, а больше всего, как мне показалось, маму – и не самими подарками, а тем, что они были подарены, именно это и показалось маме самым большим рождественским чудом. Да и мне тоже – наконец я могу кого-то порадовать, что-то сделать для своих родных. Увидела мама и синичку на моем джемпере, но ничего не сказала, только глаза ее как-то задумчиво посветлели.
- Дети, вы не забыли, что завтра идете в гости к бабушке?
- Да, к фее-крестной, - закричала Ксеня.
Так бабушка или крестная? И при чем тут фея?
- А Нина пойдет? – тут же вопросила сестренка.
- Только если сама захочет, - ответила мама. – Ты хочешь познакомиться с бабушкой, Ниночка?
Хочу или нет? А чья это мама? Впрочем, если бы она была мамой Виктора Сергеевича, мама не назвала бы ее моей бабушкой, тогда она была бы бабушкой только Ксене и Сереже. Что ж, одна бабушка мне уже хорошо знакома, не стоит упускать случай познакомиться и со второй. И я соглашаюсь.
Вечер закончился необычно. Виктор Сергеевич достал со шкафа гитару – я даже и не заметила ее там раньше, - и мы все стали петь всякие новогодние и зимние песни. Какие-то мы пели все вместе, какие-то – мама с Виктором Сергеевичем, а какие-то – только он сам. На столе горели свечи, были зажжены разноцветные огоньки на елке, а за окном темнота переливалась, словно сереное сияние – от света елок в парке.
- А сейчас я спою вам еще одну рождественскую песенку, только по-испански, - сказал Виктор Сергеевич. - Сегодня, когда у нас Сочельник, в Испании отмечают день Королей-Магов. Помните трех мудрецов, что пришли поклониться Младенцу?
- Да, их звезда привела, - ответил Сережа.
- Все хотели Младенцу что-нибудь подарить, но цари были богаты, и привезли царские подарки, а у многих и не было ничего, как у маленького барабанщика из этой песенки. Он просто сыграл Малышу на барабане, и новорождённый Бог улыбнулся мальчику, приняв его подарок. Испанцы любят петь эту песню на Рождество.
Виктор Сергеевич тихонько забарабанил пальцами по деке гитары и запел по-испански. А в моей голове под музыку стали складываться слова. И когда песня кончилась, я попросила:
- А можно сыграть еще раз? Пожалуйста, я тоже хочу спеть.
Виктор Сергеевич удивился, но с готовностью снова забарабанил по гитаре. Петь я не умела, поэтому почти заговорила под гитарную мелодию.
По снегам дорога шла в Вифлеем,
Пастухи хотели видеть царя,
Чтоб ему подарки свои принести,
Скромный дар у ног Его положить,
Рататамтам, рататамтам,
Спит Младенец в яслях простых в зимнюю ночь.
Я хотел к Его ногам положить
Что-то, что достойно будет Царя,
Беден я, нет ничего у меня,
Лишь барабан, лишь только мой барабан,
Рататамтам, рататамтам,
Все богатство мое – лишь барабан, старый совсем.
По снегам в далекий придя Вифлеем,
Я ударил палочками в барабан,
Больше ничего не мог предложить,
Кроме любви, кроме песни любви.
Рататамтам, рататамтам,
Но, играя, увидел я - Бог улыбается мне.
Я замолчала. И все молчали. Мерцали на ёлке огоньки, и стрелка осторожно и тихо двигалась по циферблату, чтобы не напомнить мне случайно, что праздник рано или поздно закончится. Я постаралась запомнить картину, в которую попала: Ксеня сжимает в ладошках пингвинчика, Сережа прислонился головой к плечу отца - как они похожи, - а Виктор Сергеевич обнял его правой рукой, левая по-прежнему обхватывает гриф гитары. Мама… мама смотрит на свечи так грустно, что у меня начинает ныть сердце. Почему? Ей не хочется, чтобы я уезжала? Или она хотела бы, чтобы этой встречи не было вообще? Или ей надо принять какое-то сложное решение?
- Это замечательные стихи, Нина, - говорит мама. – Ты так хорошо знаешь испанский?
- Совсем не знаю, - честно ответила я. – Но ведь Виктор Сергеевич рассказал, о чем песня. Вот мне и представилось.
- А спорим, что эту вот песню ты не переведешь, потому что я и рассказать не смогу, о чем она, - весело сказал Виктор Сергеевич. – Колокол на колоколе, и еще один сверху, и все звонят, и Рождество, и ангелы, и в общем очень весело.
И он снова запел. Песня и вправду оказалась веселой, Ксеня даже вскочила и стала приплясывать.
А потом гитара смолкла, и откуда-то и вправду раздался колокольный звон, прозрачный, но радостный. А может, мне это только чудится? Но колокольный звон не прекращался, далекий, почти бестелесный, словно звенели в небе звезды, приветствуя появление той, небывалой, рождественской. И не страшно, что сейчас мне ее не видно – ведь я знаю, что она непременно светит этой ночью, и ее свет проникает в сердца людей, готовых его принять. Сегодня он проник и в мое сердце. Рождество наступило.
Рождественское утро оказалось необычно розовым – похолодало, и снег засиял розовыми и золотыми блестками. Мама с Виктором Сергеевичем снова ушли в храм, а я сидела в кресле, глядя на елку, которая в лучах восходящего солнца переливалась еще сильнее, чем от огоньков гирлянд. Это была волшебная ёлка – из сказочной страны Щелкунчика, где отблески на нее бросал бы розовый ручей. Так тихо было кругом, просто необыкновенно тихо! Я немного посидела, упиваясь этой тишиной, а потом достала мамину книгу.
Почему я чувствую себя так, словно получила дорогой подарок? Мамина книга и занятия Виктора Сергеевич открыли мне дверь в какой-то другой мир, где каждому позволено считать себя человеком. Фламенко дарило всем чувство такого достоинства, такой самодостаточности, что мелкие неприятности начинали казаться действительно мелкими, а крупные не казались такими уж непреодолимыми. А мама научила меня видеть словами – именно так поступает настоящий писатель.
«Игнасио – матадор», - прочла я первые слова следующего рассказа и, конечно, вспомнила Валерку.
Ангелы Ронды
(XX век, место действия – Ронда)
Игнасио – матадор. Вы скажете, что семнадцать лет – слишком мало для матадора? А Игнасио ответит, что умение и талант от возраста не зависят. Он знает – он неплохой матадор, а в мечтах жаждет стать великим, как Хуан Бельмонте. Он будет выступать на лучших аренах Испании, ведь Игнасио – матадор из Ронды, а Ронда – колыбель корриды. Город этот не похож ни на один другой в мире, так говорят те, кто мир повидал. Его дома прилепились на краю обрыва, словно ласточкины гнезда. «Словно жилища ангелов» - так говорит сестренка Анилья. На земле ангелам неуютно, они хотят быть ближе к небу, поэтому только им подобает жить в таких домах.
Анилья любит стоять на мосту через ущелье Тахо и смотреть то на эти дома, то вниз, на теряющуюся где-то в глубине ущелья, почти невидимую реку, то вдаль, на долины и рощи. Да, этот мост еще раз напоминает, как далека от земли Ронда. Анилья тихонько напевает – она все время сочиняет стихи или песни, находя сюжеты в каждом, даже пустячном событии.
Но сегодня Игнасио сам стоит на мосту. Сегодня ему надо побыть в одиночестве и подумать. Вчера, во время корриды, его взгляд на какое-то мгновение с невероятной отчетливостью выхватил из толпы зрителей лицо прекрасной девушки. В темных глазах незнакомки плескались волнение, страх, надежда, восторг, а ведь смотрела она на него, на Игнасио! С каким пылом бросился он в битву, какими нарочито неторопливыми, но точными стали его «гаонеры» и «вероники» ! Он исполнял бой словно танец, он победил красиво и легко. А потом стал осторожно выспрашивать, что за девушку он увидел. То, что он узнал, заставило его радость смениться унынием.
Росита, девушка из хорошей семьи, слыла красавицей недоступной. Много молодых людей сходили по ней с ума, распевали под ее окнами серенады-ронденьи. Ронденья – песнь влюбленного сердца, так говорят в Андалусии. Но Игнасио петь не умеет. Он умеет только сражаться с быками. Восхищение Роситы вызвал вчера лишь Игнасио-матадор, а встреться они сегодня вот здесь, на мосту, она бы и глазом в его сторону не повела. «Лучше бы я умел заливаться соловьём, как мой кузен Хасинто – вот уж кто любую девушку очарует».
Вечерняя мгла тихо укрывала долины, непроницаемой дымкой затянулось ущелье, и огоньки Ронды словно повисли в лиловом воздухе – парящий над землей чудесный город. Вот уже раздаются звуки гитары, пение. Кто-то сейчас поет и под окном Роситы. Игнасио вдруг и сам запел – куплет когда-то слышанной сегидильи:
Взгляни в глаза мне снова,
Не пряча взгляда.
Захочешь – молви слово,
А нет – не надо.
- Хотя и смех, и шутки
Тебя встречали,
Душа моя в уныньи,
- Душа в печали, - подхватил кто-то рядом негромким чистым голоском. Анилья!
- Плутовка, - притворно сердито обратился к сестре Игнасио, - что ты здесь делаешь?
- Братец, почему ты никогда не поешь? У тебя такой хороший голос!
- Я матадор, Анильита, а не кантаор. У мужчины должно быть мужское дело, трудное и опасное. А песенки пусть бездельники распевают.
- Не пойдешь к ней?
- Не пойду, - ответил Игнасио и понял, что проговорился. – А ну беги домой, негодница! Что ты в этом понимаешь?
- Женщины в этом понимают все, - лукаво улыбнулась Анилья и исчезла в теплой темноте вечера.
- Только я в женщинах ничего не понимаю, - пожаловался Игнасио тонкой подкове месяца.
И вот месяц снова висит над мостом через Тахо, и снова делится с ним Игнасио своим горем. Только ночь уже не такая – холодная, ветреная. И на сердце у Игнасио холод. Теперь он больше не матадор, и никогда уже им не будет. Полгода прошло с той корриды, когда бык по кличке Бешеный вонзил свой рог ему в ногу. Конечно, все потом говорили: под счастливой звездой родился ты, Игнасио, что жив остался. Но что проку в таком счастье? Нога теперь не гнется, хромой он на всю жизнь. А что за жизнь без арены, без музыки боя, без отчаянного вдохновения, без восторга победы? Может быть, лучше Бешеный прикончил бы его…
- Приди, - сказал я смерти, -
И дай мне руку,
Устал я в этом мире
Брести по кругу.
Так говорил я смерти,
Но ей по вкусу
Взамен того, кто кличет,
Являться трусу.
Голос Игнасио звучит все громче и громче, эхом отдаваясь от стен ущелья, какие-то новые слова рождаются в сердце. Только они и удерживают бывшего матадора от того, чтобы шагнуть туда, в бездонность ущелья, и заставить Смерть явиться ему. Опустошенный, бредет Игнасио домой, а там царит оживление – приехал в гости дядя Эстебан, знаменитый гитарист. И несколько дней дом гудит, словно улей, звуки гитары рвутся из окон прямо в небо, и преград им нет – ведь дом сам словно висит в воздухе. Дядя Эстебан играет, а гости поют, все по очереди, кто что умеет. Только Игнасио молчит.
- Спой, Игнасио, - просит его негодница Анилья. Не к лицу мужчине отнекиваться, словно капризная девчонка, и Игнасио поет. Ту самую песню, о смерти. И в комнате повисает тишина: видно, испуганные ангелы вылетают из нее на солнечный свет, подальше от мрачных слов.
-Ты очень хорошо поешь, малыш, - удивленно говорит дядя Эстебан. - Песня живет в твоей душе. Хочешь, я заберу тебя в Мадрид, и ты будешь петь в моих концертах?
- Он не поедет, - снова вмешивается в разговор бессовестная Анилья. – У него тут девушка.
- Какая девушка? – почти кричит Игнасио. – Мы с ней даже словом не перекинулись. Под ее окнами ночи напролет все парни города поют серенады, не подступишься.
- А мы подступимся, - хитро улыбается дядя. – Пойдем-ка, Игнасио, посидим во дворике.
И там, в маленьком дворике, где по стенам развешены горшки с яркими цветами, рождается серенада-ронденья.
Со своего балкона
Под лунным светом
Махни ты мне платочком
Виденьем светлым.
Со своего балкона,
Как сон, как греза,
Мне протяни платочек,
Утру я слезы.
Еще один вечер спустился на Ронду. Уже собиравшиеся уснуть под крышей дома Роситы ангелы были разбужены искусными переборами гитары. Таких звуков ангелы еще не слышали – явно играл гитарист-виртуоз. А потом в гитарные переборы вплелся голос, глубокий и бархатный, как звездное небо. После второго куплета-летры показалась на балконе Росита в светлой шали, накинутой на плечи – и впрямь светлое видение. Как зачарованная слушала она чудесный дуэт голоса и гитары.
Со своего балкона
Виденьем рая
Мне урони платок свой –
Я умираю.
Замолк голос, замолкла гитара. И тут с балкона к ногам Игнасио упала ветка цветущей акации. «Цветущая акация – знак чистой любви», - вспомнил тогда Игнасио – теперь уже не матадор, а кантаор Игнасио. А над его головой все всплескивали невидимыми крыльями изумленные ангелы.
Ангелы – это было очень по-рождественски. Но лучше бы этот Игнасио остался матадором. Певцов я никогда настоящими мужчинами не считала. Впрочем, как и танцоров, хотя теперь, увидев, как Валерка танцует фарруку, я свое мнение, пожалуй, изменила. Это уже почти коррида. Как ни странно, я и себя почувствовала немного тореро. Тореро, сражающимся с быком жизни. И кажется, пока я была трусливым и неспособным новичком-новильеро. Может, пора измениться?
После обеда мама повезла нас к бабушке, с которой я должна была познакомиться. Признаться, я чувствовала себя неуютно: весь опыт моего общения с бабушками говорил, что многого от этой встречи ждать не приходится. Если уж бабушка, воспитывавшая меня с рождения, так ко мне относилась, то что ждать от человека, никогда меня не видевшего?
Но вышло все совсем по-другому. Бабушка оказалась очень похожей на маму, только голову ее венчал странный тюрбан из нескольких разноцветных платков, а лицо покрывала сетка мелких морщинок, но глаза глядели так же молодо, такой же теплой была улыбка, такими же добрыми – руки, когда она прижала меня к себе.
- Ниночка, ты должна была оказаться именно такой! – воскликнула она.
- Это моя фея-крестная! – ревниво заявила Ксеня, а Сережа, поцеловав бабушку в щеку, сразу начал тискать толстого серого кота, недовольно поглядывавшего на мальчика какими-то лиловыми глазами.
- Бусик! – кинулась к коту и Ксеня, но тут Бусик решил, что это уже слишком, и задал стрекача вдоль по широкому коридору, мгновенно пропав за его поворотом.
Бабушкина квартира оказалась по-старинному просторной, с высокими потолками. Я никогда не видела таких квартир – все очень красиво, но не так, как в квартирах моих московских подруг, где сразу было видно, что интерьерами занимался дизайнер. Все было устроено со вкусом, но каким-то… старинным, что ли. На стенах – светлые обои с классическим рисунком, вышитые картины, очень походившие на живопись. В гостиной вокруг большого овального стола стояли изящные стулья, обтянутые тканью с вышивкой.
- Бабушка все это сама сотворила, - увидев мой ошарашенный вид, тихо пояснила мама, - от картин до стульев. Она у нас на все руки мастерица.
Торшер, заливающий комнату теплым светом, фотоальбом на низком столике, шторы с подхватами, то ли прикрывающие, то ли обрамляющие окно, из которого уже пробирается в комнату сумеречная синь, изящные салфетки на столе, а на них – чашки старинного сервиза, чьи ободки поблескивают тусклым золотом. Я словно оказалась в уютном дворянском доме – во всяком случае, мне показалось, что именно так тот должен был выглядеть.
Но Сережа и Ксеня шумели где-то в другой комнате, и мы с мамой отправились туда по длинному и просторному коридору. Я вошла – и снова остолбенела. Здесь было устроено кукольно-сказочное царство, по-другому и не скажешь! В углу сияла огнями высокая ёлка, по стенам мохнатилась густо-зеленая мишура, усыпанная мелкими золотыми огоньками, На каминной полке – да, была здесь и такая, хоть сам камин оказался электрическим, - выстроились в ряд ангелы и ангелочки всех размеров, шитые, вязаные, лепные, кружевные и золотые.
Рядом с камином уютно устроилось семейство медведей в пестрых свитерах, и медведи эти уже привлекли Ксеню. А Сережа был увлечен запуском поезда – под ёлкой были проложены кругом рельсы, и устроена маленькая чудесная деревушка из домиков, покрытых снегом. Вот паровоз издал гудок и весело побежал по кругу, таща за собой вагоны, а Ксеня, открыв рот и прижав к себе самого большого медведя, с восторгом наблюдала за этим. Но больше всего меня поразила ширма, отгораживающая часть комнаты – темно-синяя, с блестящими снежинками. Перед ширмой стояло несколько стульев. Театр, да и только.
Театром это и оказалось. Когда мы с мамой и с угомонившимися Ксеней и Сережей удобно устроились на этих стульях, бабушка исчезла за ширмой и выключила свет. Потом, словно по волшебству, верхняя часть ширмы раздвинулась, и я увидела деревянный двухэтажный домик, обращенный к нам внутренней частью своих двух этажей.
Нижний этаж был отгорожен от зрителей резным бортиком, на котором горели семь красноватых лампочек-свечей, усиливая и без того красный цвет стен. Верхний этаж освещался откуда-то сбоку теплым золотистым светом, и в этом свете сидела, держа на коленях малыша, женщина в темно-синем плаще, а рядом стоял белобородый старик, опершись на свою палку.
«Вертепный театр», - только я вспомнила, как раздался звон колокольчика, и по верхнему этажу, неуклюже качаясь, поплыли фигурки пастухов. Представление началось.
Я даже забыла, что уже не маленькая, что не стоило бы мне, как Ксене, с таким напряженным вниманием следить за действием, но меня очаровывало буквально все: и чудесная улыбка бело-золотого ангела, и роскошные одеяния трех царей, и их смешной толстенький верблюд, и долговязые Иродовы воины в кожаных нагрудниках, и сам Ирод в багровой мантии, и Смерть, срубившая злому царю голову своей сияющей косой, и черно-красные черти, что тащили его в ад, прыгая и кривляясь.
Бабушка то рассказывала на разные голоса, то напевала, то стучала в барабанчик, а в конце, когда все счастливо завершилось, зажгла бенгальский огонь, осветивший темную комнату водопадом радостных искр. Ксеня и Сережа громко захлопали в ладоши, мы с мамой к ним присоединились.
- С Рождеством вас, дорогие мои, - сказала бабушка, появляясь из-за ширмы и ласково улыбаясь нам. – Седрик уже приготовил вам подарки!
Седриком оказался сидевший возле камина плюшевый белый медведь, возле которого – в этом я могла бы поклясться! – не было никаких подарков, когда мы рассаживались перед ширмой.
Теперь же медведь был окружен яркими вышитыми мешочками – на каждом большая буква, обрамленная рождественским венком. Ксеня сразу схватила мешочек с буквой К и вытащила оттуда большую яркую книгу с раскладывающимися картинками, однако, сделав несколько восторженных прыжков, не занялась сразу своим подарком, а внимательно следила, что получит брат. Сережа тоже вынул из мешочка книгу, только толстую – наверно, какую-то историческую энциклопедию. Я не любила, когда мне дарили полезные книги, но брат, похоже, был очень доволен, сразу полез читать оглавление, и улыбка расплывалась по его лицу – видно, получил что-то, о чем давно мечтал.
Мама развязала небольшой мешочек с буквой А и достала оттуда красивый блокнот ручной работы, на обложке которого красовалась сова, серая, с настоящими перьями – так мне показалось.
- Красота какая, - тихо сказала она.
И конечно же, там был подарок для меня. В мешочке с буквой Н оказался кулон с сияющей алмазным блеском снежинкой. Я надела ее на свой невзрачный джемпер и почувствовала себя взрослой и красивой – совсем такой, как мама.
Мама и бабушка глядели на меня и улыбались, но в их глазах не таяла какая-то грусть, и я знала, отчего она – завтра мы расстанемся, и неизвестно, когда увидимся снова.
Мы пили чай с пирожными, играли в игры, а когда Ксеня и Сережа снова занялись игрушками, бабушка стала показывать мне семейный альбом, который открывался фотографией красивой гимназистки в белом фартуке. Были тут и фотокарточки по-старинному одетых людей, и каких-то военных, и детей, и взрослых.
- А это твоя мама в детстве, - пояснила бабушка, и на меня глянула смешная девчонка с чуть косящими глазами. Тогда еще ничто не говорило о том, что эта девочка станет такой красивой.
- Я не похожа на маму.
- Да, Нина, ты больше похожа на отца.
И тут я подумала, что для того, чтобы судить о нашем сходстве или несходстве, я слишком плохо помню, как выглядит мой отец,. И это меня встревожило. Неуютно мне стало еще и потому, что другая моя бабушка никогда не показывала мне семейных фотографий, никогда ни о ком из родни не рассказывала, словно мне и не надо было знать ничего о той семье, продолжением которой я невольно стала. Меня словно не хотели считать ее частью. Каким был в детстве мой отец? Как выглядела молодая бабушка? А фотографировал ли кто-то меня маленькую?
Бабушка тут же заметила, что я нахожусь во власти каких-то неприятных мыслей, и заговорила о маминой книге. Тут я уже смогла поддержать разговор, рассказав о своем впечатлении от тех историй, что я уже прочла. Мама настороженно слушала и иногда улыбалась сама себе, словно утверждаясь в каких-то своих мыслях. Но, судя по всему, я оказалась понимающим и многое замечающим читателем, потому что мы даже успели немножко поспорить, и мама, как мне показалось, была рада, что у меня есть свое собственное мнение.
В общем, вечер прошел так интересно и уютно, что я даже расстроилась, когда пришло время отправляться домой. Хорошо, что я не Ксеня, а то устроила бы такой же рёв.
- Я еще не успела поиграть с Амандой и Хеопсом, - плакала она.
- Ксеня, ты скоро снова придешь ко мне в гости. А сейчас тебе надо показать папе твою новую книжку.
- А вот тебя, Ниночка, я увижу нескоро, - и бабушка крепко прижала меня к себе, - но я так рада, что мы встретились. Теперь, думая о тебе, я смогу представлять тебя и словно разговаривать с тобой. Может быть, иногда ты сможешь мне звонить. Доброго пути тебе, моя девочка.
Последний мой вечер в доме мамы был длинным, потому что мы с мамой не ложились очень долго. Уснули брат и сестра, уснул в Сережиной кровати Виктор Сергеевич, а мы все сидели возле зажженной елки и разговаривали, разговаривали.
- Мама, почему Ксеня называет бабушку феей-крестной?
- Бабушка ей и вправду крестная, а насчет феи – это она сказок начиталась, а может, и вправду считает бабушку немного волшебницей, той, что всегда поможет. У тебя ведь тоже есть крестная?
Я фыркнула:
-Это скорее не фея, а ведьма. Бывают ведьмы-крестные?
Мама вдруг стукнула кулаком по колену.
- Как все нелепо, как несправедливо! Могла ли я подумать, что лишаю тебя всех лучших воспоминаний детства? Ниночка, я вижу, что ты несчастлива в семье отца. Оставайся с нами. Моя мама предлагает тебе жить у нее, если захочешь, потому что здесь, у нас, довольно тесно, ты так жить не привыкла. В доме бабушки у тебя будет своя комната. Ты пойдешь учиться в мою школу, займешься фламенко. Конечно, ты не сможешь иметь дорогих вещей, но рядом с тобой всегда будут любящие тебя люди.
Мама замолчала. Молчала и я. Но это не было просто растерянным молчанием. Я думала. Какое искушение – остаться здесь, с теми, кто меня любит, понимает, поддерживает, жить по каким-то неведомым мне раньше законам добра и красоты, никогда не слышать ледяной, сочащийся издевкой голос бабушки Элен, не видеть ее гостей и не строить из себя наследную принцессу. Я не знала раньше, что принимать решение так больно. Но теперь я была готова к тому, чтобы его принять. Что мне помогло, мамина ли книга, занятия ли фламенко, знакомство ли с Валеркой?
- Мам, мне очень бы хотелось, правда. Но я решила по-другому. Ты столько лет выполняла условия сделки, на которую тебя толкнула бабушка. Только ведь и я тоже оказалась втянутой в эту сделку, но пока не получила для себя ничего. Или не смогла получить. Или не хотела. А теперь хочу. Теперь я знаю, что мне нужно, знаю, что я могу потребовать у бабушки за то, что она разлучила нас с тобой. Я буду учиться, буду танцевать – и пусть все ее связи и деньги помогут мне в этом. Она обещала тебе, что я буду иметь все самое лучшее, и я это получу. Только она-то считала, что это будут дорогие вещи и положение в обществе, а я просто попытаюсь стать такой, какой хочу стать – много умеющей и уверенной в своих силах.
Мама молчала. Видно было, что она размышляет над моими словами. Я же в это время старалась запомнить эту комнату – со старым креслом, в котором я прочитала первые истории из маминой книги, с тихо мигающей в углу елочкой, с окном, выходящим на заснеженный парк, в котором тоже мигала огнями запорошенная снегом ёлка.
- Что ж, наверно, ты права, - ответила, наконец, мама. – Только не забывай, стремясь ко всему этому, о том, что надо всегда оставаться еще и хорошим человеком. Здесь тебе было бы легче быть доброй и участливой, чем там, ведь всегда легче относиться хорошо к тем, кто искренне любит тебя. Впрочем, я уверена, что бабушка Элен по-своему привязана к тебе. А твой отец… может, стоило бы дать шанс и ему?
- Я подумаю над этим, мама. Только вот им все равно, как я к ним буду относиться.
- Ниночка, я даже сейчас не питаю к ним злобу. Конечно, многие воспоминания и мысли причиняют мне боль, но ненависти нет. И ты сможешь понять и простить, ведь ты - моя дочка. А у меня это первые полностью счастливые новогодние праздники за последние пятнадцать лет, ведь все мои дети провели их со мной. Спасибо тебе за это, Нина.
И мама крепко обняла меня.
Я стояла у окна в коридоре вагона. Теперь я ехала не в купе проводницы, а в том, номер которого был указан на моем билете, на нижнем месте, уже застеленном чистым бельем. Виктор Сергеевич положил под полку мою сумку, крепко пожал мне руку.
- Приезжай, когда только захочешь, Нина. Я давно не видел Настю такой счастливой. Давай делать ее счастливой вместе. И продолжай танцевать, у тебя должно получиться. Звони, советуйся, если будет надо.
- Спасибо вам за все, - стараясь, чтобы не дрогнул голос, ответила я.
С мамой мы простились еще рано утром – она убегала в школу, на педсовет, - а потом настало прощание с Ксеней и Сережей. Ксенька немного поплакала, но я обещала привезти ей из Москвы куклу, и она успокоилась. Сережа, прощаясь, застенчиво прижался щекой к моему плечу.
- Заботься о маме, братишка, - сказала я, и он молча кивнул.
И вот я смотрю из окна на Виктора Сергеевича, который, видно, решил дождаться отправления поезда. Как всегда, я пропускаю момент, когда поезд начинает двигаться, просто мой провожатый начинает уезжать куда-то вправо, и я слышу, как стучат колеса на одном стыке, на втором – и вот все веселее их разговор, и я уже не вижу Виктора Сергеевича, машущего мне рукой, а сама все продолжаю махать. Наконец, и я опускаю руку. В окно заглядывает солнце, а далеко внизу, под мостом через Каму, которую мы переезжаем, блестит на солнце лед, в котором местами, словно заплаты, темнеют полыньи. До свидания, Пермь.
Выпив принесенный проводницей чай, я удобно устраиваюсь на полке. В купе, кроме меня, едет еще одна женщина, но она сразу засыпает на полке напротив. А я открываю мамину книгу.
Чудо Ольверы
(XX век, место действия – Ольвера)
Хавьер не учился в школе. Он ходил туда ровно две недели, чтобы понять, что ему нужно совсем другое. Хавьеру нужна была только гитара – не новая уже, но певучая гитара, которую ему подарил незадолго до смерти дед. Подарил, словно передал внуку свою жизнь, свою музыку, свой талант. Дед играл превосходно, но умер нищим. У него осталась только гитара, которую он и подарил Хавьеру.
И теперь мальчик с гитарой не расставался. Каждое утро, наскоро съев ломоть хлеба, он выскакивал из дома и бежал к утесу. Утес этот высился в самом центре маленького белого городка, темный, словно мавр. А на утесе возвышалась древняя мавританская крепость. Она, не сдаваясь времени, угрюмо смотрела на мир с тех самых пор, как была захвачена христианами. Посмотреть с утеса было на что: внизу и вдали раскинулись словно вышитые яркими нитками на ослепительно-синем шелке неба поля пшеницы, оливковые рощи, маленькие белые домики. Когда-то таким видели мир и мусульманские воины, готовые защищать свои владения. Сейчас крепость заброшена, и лишь иногда любопытствующие зеваки поднимаются сюда и недоверчиво касаются руками потемневших стен.
Хавьер прижимался спиной к камням крепостной стены, еще по-утреннему прохладным, и начинал заниматься. Мрачно слушала его крепость-мавританка. Хавьеру казалось, что звуки гитары пробуждают и стройные башни нового храма, что высился напротив. Солнце взбиралось все выше, становилось жарко, но крепостные стены укрывали своей тенью мальца, что отрабатывал на гитаре один сложный пассаж за другим, искал новые приемы, совершенствовал старые.
Лишь к вечеру спускался Хавьер в городок, в свой домик, где мать кормила его скудным ужином. Бывало, что и вечерняя темнота слышала тихий звон гитары – теперь уже мальчик играл для матери и тетушки, играл что-то задушевное.
Как-то раз в такой поздний час и услышал его слепой скрипач Ансельмо, который бродил по городку ночью так же свободно, как и днем, ведь его глаза не замечали разницы между светом и тьмой. Ансельмо послушал – и предложил мальчику аккомпанировать ему: вдвоем они заработают больше, да и звучит скрипка лучше в сопровождении гитары. Хавьер согласился, он считал Ансельмо хорошим скрипачом. Чего только не играли они– и сложные, по-восточному изысканные мелодии, и неприхотливые, веселые народные танцы, и заунывные цыганские напевы. И к любой музыке Хавьер находил подходящий аккомпанемент. Он точно чувствовал, где скрипач сделает паузу, где заиграет громче и быстрее, а где тише и медленнее, где вставит какое-нибудь мелодическое украшение, где мелодия прервется вздохом. Иногда Хавьеру казалось, что и сам он слеп, что бредет он наощупь за скрипкой, пытаясь предугадать следующий шаг, следующий поворот. Он пробовал играть с закрытыми глазами, и его гитара становилась со скрипкой одним целым.
- Невероятно! – восклицал пораженный Ансельмо.
Рамон учился в школе. После уроков он посещал класс гитары известного в городе преподавателя. Мальчик много работал дома, играл бесчисленные гаммы, этюды, и его техника становилась все совершеннее и совершеннее. Вскоре Рамон мог исполнять очень сложные произведения. Учитель был им доволен.
В последний год учитель стал знакомить мальчика со стилями фламенко – испанский гитарист не может их не знать. И Рамон стал постигать новую науку. Он изучал компасы – ритмический рисунок каждого стиля, - учился выбирать определенную технику игры, точно следовать особенностям пения, облегчая дорогу певцу. Он совершенствовался в исполнении фальсет – небольших сольных импровизаций между разными частями песни или танца.
- Рамон, в этом году ты будешь участвовать в состязании токаоров, которое пройдет в нашем городе в День Ангелов, - сказал как-то учитель. Это было большой честью и большой ответственностью: гитаристам, которые дойдут да финала, предоставляется честь аккомпанировать какому-нибудь известному певцу, которого приглашает город, и этот певец сам выбирает победителя. Но Рамон задумался. Да, он знает стили и компасы, но никогда никому не аккомпанировал. Как он сможет следовать за певцом?
За ужином Рамон рассказал обо всем семье. Мать была рада, отец сказал, что гордится сыном, а сестренка-близняшка Рамона предложила свою помощь: она будет петь, а Рамон – аккомпанировать. Так и решили.
Сначала получалось плохо. Рамон привык быть солистом, привык сам выстраивать музыкальную фразу, заботиться об ускорениях и замедлениях. Здесь же главной была певица, она решала, как дальше будет жить песня. А Рамон учился следовать за песней.
- Лучше, братец, намного лучше, - сказала через две недели Рамона. – Я думаю, ты сможешь достойно выступить на состязании.
На состязание прибыл не певец – певица, знаменитая Эухения Карраско. Весь город гудел, с нетерпением ожидая наступления Дня Ангелов и начала состязания токаоров.
Состязание проходило в соборе после праздничной службы. Рамон, явившись туда, увидел два десятка мужчин и юношей с гитарами. Все были старше него, лишь один плохо одетый мальчишка казался одних с Рамоном лет.
«Кто это? Никогда его не видел. В классе учителя он не числится, а больше в нашем городке никто не преподает игру на гитаре. Наверно, какой-нибудь самоучка», - и Рамон успокоился. Настоящих соперников было немного.
Собор заполнился людьми так, что апельсину упасть было негде. Поднялся радостный шум, когда вышла Эухения Карраско. Люди выкрикивали приветствия великой певице, но та властным жестом велела всем замолчать. Состязание началось. Сначала гитаристы играли сольные импровизации. Все старались показать свою виртуозность, но мало кто мог состязаться с Рамоном – в сложных пассажах ему не было равных. И тут вышел вперед незнакомый мальчишка.
- Хавьер Мартинес, - объявил ведущий. Мальчик заиграл, и Рамон забыл обо всем. Он не видел, как мелькают над струнами пальцы гитариста, он слышал историю. Загадочная мавританская Испания сражалась с христианскими рыцарями, звуки арабского лауда спорили с выкликами рыцарских рогов, мчались кони, реяли знамена, смешивались радость победы и боль поражения, умирали старые крепости и взмывали к небу колокольни новых соборов. Жила Испания, жила Ольвера. И все это – в музыке мальчишки-токаора, никогда не учившегося в школе.
- Какой талант! – шептались слушатели.
- Посмотрим, как он сможет сопровождать пение, - говорили старики. – это потруднее будет.
В финал прошли Рамон, Хавьер и еще четверо взрослых токаоров. Мальчики играли последними, когда стало ясно, что они оба вполне могут претендовать на победу. Слушатели замерли. Рамона сцепила пальцы и тихо шептала молитву.
Рамон вышел вперед.
- Тьентос, - сказала Эухения Карраско.
Нащупывание, пробование на ощупь – вот что такое по-испански «тьенто». И Рамон прикоснулся к струнам. Первые прикосновения – самые важные. Сейчас из них, как прекрасный цветок, вырастет песня. И она полилась. Это было пение глубокое, выразительное. Голос Эухении достигал самых высот собора и летел еще дальше, в небо, к Богу. Рамон стал вторым «я» этого голоса. В фальсете он превзошел себя, чтобы быть достойным этого пения, этих высот. Когда музыка затихла, раздались овации.
На Хавьера выступление Рамона словно никак не подействовало. Он был спокоен: устроился удобно и закрыл глаза. Те же первые аккорды, та же мелодия… Но гитарист теперь не только аккомпанировал – он окрашивал пение новыми красками, вплетал новые подголоски, и эти новые ноты давали песне новое дыхание, еще более свежее и прекрасное. И вот последние аккорды, последний вздох… И тишина. Несколько мгновений звенящая тишина стояла в соборе. Потом ее разорвали аплодисменты и восторженные крики. Хавьер Мартинес стал новым чудом Ольверы.
Казалось, сомнений нет – главный приз получит Хавьер. Но Эухения Карраско решила иначе.
- Два токаора достойны звания лучших! – объявила она. – С каждым из них я спела песню, забыть которую не смогу никогда. Я пожила две жизни – одну под аккомпанемент гитары Рамона Переса, другую мне подарила гитара Хавьера Мартинеса. Пусть оба этих юных токаора дарят жизнь другим песням, дарят счастье своим слушателям!
Я не заметила даже, как стемнело за окном, и в купе включился свет. Женщина на соседней полке проснулась и стала раскладывать на столике продукты, собираясь перекусить. Мне есть совсем не хотелось, зато очень захотелось спать. Я легла на полку, лицом к стене, и покачивание вагона немедленно погрузило меня в сон без сновидений. Ночью я несколько раз просыпалась, когда поезд останавливался на больших и громких станциях, но стоило колесам застучать по стыкам, как я вновь проваливалась в сон.
Проводница разбудила обитателей вагона рано и бодро, хотя за окнами стояла непроглядная темень, и все сонно потянулись умываться, собирать постели, что-то наскоро перекусывать. Я выпила чашку чая, накинула шубку – меня немного познабливало, - и села ждать Москву. Когда я вынырнула из вагона в освещенную многочисленными огнями холодную темноту вокзала, то сразу увидела шофера Анатолия. Значит, бабушка все же отправила за мной машину, а то я уже опасалась, что она решит проявить характер и заставит меня добираться домой самостоятельно. Что же меня ждет там, в бабушкином доме? Впрочем, последние два дня я упорно старалась об этом не думать.
Бабушка встретила меня с вежливостью постороннего человека. Несмотря на раннее утро, она была одета и причесана так, словно отправлялась в гости – и в туфлях на высоких каблуках.
- С возвращением, Нелли, - ничего не выражающим тоном сказала она. – Приведи себя в порядок с дороги, и я жду тебя за завтраком.
- Да, бабушка, - таким же тоном ответила я и прошла к себе. Я уже успела забыть, какая чистая и просторная у нас квартира. Кругом, несмотря на зимнее время, стоят изящные букеты цветов, каждую комнату можно хоть сейчас фотографировать для журнала «Интерьеры и дизайн». Впрочем, помнится, это уже делала бабушкина знакомая, редактор этого самого журнала.
В моей комнате было все по-прежнему, только исчезла ёлочка, и вместо нее рядом с моей подушкой сидела апельсиновая мышь. С подоконника глупыми глазами взирали на меня Сцилла и Харибда. Вот я и дома. Что ж, не будем откладывать неизбежное, то есть разговор с бабушкой.
Я приняла душ, переоделась в домашнюю одежду и появилась в столовой вместе с горничной Мариной, везущей на сервировочном столике горячие блюда. Только тут я поняла, что очень проголодалась. Бабушка ела с каменным лицом, что позволило мне не разговаривать, а отдать должное вкусной еде: еда в бабушкином доме всегда была изысканно-вкусной, уж против этого не возразишь.
Выпив кофе, бабушка наконец пристально взглянула на меня.
- Насытилась? Тебя, видно, не кормили там все это время.
- Спасибо, все было очень вкусно, - вежливо ответила я.
- Тогда перейдем в гостиную, нам с тобой предстоит разговор.
Странно, я почувствовала себя очень спокойной и уверенной.
- Конечно, бабушка.
В гостиной горела лишь настольная лампа. Я села в небольшое изящное креслице, вспомнив почему-то старое уютное кресло в маминой комнате.
Бабушка царственно опустилась на диван.
- Я не буду, Нелли, читать тебе нотации и объяснять недопустимость твоего поступка. Если ты сама не поняла, что так не делают, то, боюсь, все мои объяснения пропадут втуне. Не буду я и спрашивать, что рассказала тебе обо мне и твоем отце твоя мать – знаю, что ничего хорошего она сказать не могла. Твоя мать должна была тебе понравиться, как понравилась она когда-то моему сыну, но остаться с ней ты не захотела, как не захотел и он. Ты вернулась, значит, поняла, что здесь тебе будет лучше.
- Я вернулась, потому что решила, что надо дать тебе возможность выполнить свою часть сделки, - сказала я.
Бабушка от неожиданности широко открыла глаза.
- Сделки?
- А разве ты не обещала моей маме, когда выгоняла ее, что у меня будет все самое лучшее? Что я буду расти, ни в чем не зная отказа?
- Что за выражения, Нелли! К тому же, разве не сдержала я слово? Чего тебе не хватает? Ты живешь в прекрасных условиях, учишься в лучшей в городе гимназии, носишь одежду лучших модных домов, общаешься с уважаемыми людьми. Чего бы ты могла еще хотеть?
- Да хотеть я еще и не начинала. Но теперь знаю, что мне нужно.
- И что же нужно тебе? – с иронией спросила бабушка.
- Раз ты спрашиваешь, то я отвечу. Во-первых, мне нужны мобильный телефон и компьютер, которые давно есть у всех моих одноклассниц. Во-вторых, мне нужен репетитор по испанскому языку. И в-третьих, я хочу поступить в школу фламенко и иметь все, что необходимо для танца – специальные туфли и платья. Когда мне понадобится что-нибудь еще, я скажу об этом.
Я замолчала, и вот тут мне стало страшно. Бабушка смотрела на меня так, словно не узнавала. Ей то ли хотелось немедленно встать и уйти, то ли ударить меня, то ли понять, что же сейчас наговорила ей эта безрассудная и неблагодарная девчонка.
- Ты удивляешь меня, Нелли, - наконец, справившись с собой сказала она. – Раньше ты не хотела ничего, училась кое-как, отказалась заниматься бальными танцами, хотя могла бы уже достичь впечатляющих результатов, уж в этом-то я тебе помогла бы. С чего теперь вдруг такой интерес к какому-то фламенко? Я, разумеется, наведу справки и узнаю, где ты сможешь заниматься. Что касается репетитора по испанскому языку, то взять его надо было уже давно, и это, пожалуй, мое упущение. Хотя следовало бы добавить еще и репетитора по математике, твои успехи в этом предмете удручают. И последнее – о телефоне и компьютере. В этом вопросе я тоже пойду тебе навстречу, хотя и не вижу в этом особой необходимости. Но предупреждаю: я буду строго контролировать то, как ты используешь все это. Компьютер не должен отвлекать тебя от занятий.
- Я как раз и хочу его иметь в помощь занятиям, теперь все ищут учебный материал именно с его помощью, - сказала я так же холодно-рассудительно, как старалась говорить бабушка, хотя я видела, чего ей стоило не вспылить. Неужели и она сделала для себя какие-то выводы?
- Хорошо, я посоветуюсь с твоим отцом, что можно сделать. А сейчас… ты не хочешь попросить у меня прощения за твой побег?
«А ты не хочешь попросить прощения за то, что лишила меня матери?» - подумала я. Но теперь во мне словно сидел другой человек, велящий не торопиться говорить все, что придет в голову, велящий отвечать обдуманно и поддаваться там, где можно поддаться. А возможно, я просто ощутила, что действительно должна бы больше думать о чувствах других людей, даже таких своеобразных, как моя бабушка.
- Извини меня, бабушка, в тот момент мне показалось, что другого выхода нет, - сказала я.
Бабушка немного смягчилась.
- Мы с отцом всегда баловали тебя, Нелли, и ты решила, что тебе все дозволено. Да, ты становишься взрослой, но все же постарайся информировать меня о важных шагах, которые решишь сделать. Так будет лучше для всех нас.
- Обещаю, бабушка, - так же послушно ответила я, а про себя подумала: «Теперь ты будешь знать обо всем, но ни в чем не сможешь мне отказать». Не скрою, было в этой мысли что-то злорадное. Хорошо, что меня не видит и не слышит мама, что бы она подумала о своей Нине?
День тянулся долго. После весело кипящей жизни в доме мамы я ощущала какую-то пустоту. Но вскоре эта пустота и тишина начали мне нравиться. Жемчужно-серая прохлада комнаты успокаивала, напоминала мне, что комната эта – моя, здесь я могу думать, читать, заниматься. И мне вдруг захотелось, чтобы на книжной полке появилось больше книг, и среди них непременно – учебник испанского языка. Как ты говорил, Валерка? «Это самый лучший язык, язык настоящих мужчин и настоящих женщин»? И я выучу этот язык.
Я достала из сумки мамину книгу и положила ее на письменный стол. Хочу все время ее видеть.
Но книга пролежала на столе недолго. Не успело стемнеть, как моя тихая комната превратилась в оживленный перекресток – туда-сюда сновали какие-то люди, вынесшие сначала мой старый стол, из которого я быстро-быстро выгрузила свои тетради и учебники, и занесли новый – компьютерный, как я поняла. Он был светло-серым, изящным, с выпиленными в боковых стенках отверстиями в виде причудливых деревьев. Из-под столешницы выезжала полочка – для клавиатуры, поняла я. Потом возле стола появилось восхитительное компьютерное кресло – белое, с пухло-стежёным сиденьем и спинкой, а оснащенные колесиками ножки были из такого-же светло-серого дерева, как и стол. Выглядело все элегантно и уютно одновременно – в чем-чем, а в отсутствии вкуса бабушку не упрекнул бы и злейший недруг.
Потом трое молодых людей втащили в комнату какие-то коробки, а бабушка позвала меня к ужину.
- Сейчас твой компьютер будет собран и подключен, а завтра придет сын одной моей хорошей знакомой, чтобы научить тебя на нем работать.
Бабушка была все так же сдержанна и холодно-любезна. И ни одного упрека за весь ужин!
- Бабушка, а как дела у папы? Когда я смогу с ним увидеться?
- Боюсь, ты упустила свой шанс встретить с ним Новый год. Теперь он, как всегда, очень занят.
- Он знает, что я виделась с мамой?
- Конечно, нет. Он знает то же, что и все – ты гостила у Мирославы Ланской. И будь любезна придерживаться этой версии.
Ужин закончился в молчании. Вернувшись в комнату, я увидела на столе большой монитор –компьютер ждал нашего знакомства.
А потом позвонила мама. Бабушка с кислым видом позвала меня к телефону.
- Ниночка, как ты доехала? – раздался в трубке милый мамин голос.
- Хорошо, мама. У меня все хорошо. То есть вообще все.
Мама поняла. «Вообще все» значило, что бабушка не замучила меня упреками, что мой поступок остался безнаказанным. Если бы она знала, что я даже смогла извлечь из него пользу! Но, понятное дело, говорить об этом по телефону я не стала.
Следующее утро застало меня уже в гимназии. Обычно после каникул я с отвращением возвращаюсь к учебной рутине, но сегодня у меня было такое чувство, что я вернулась сюда не после десятидневного перерыва, а после долгого-долгого отсутствия. Словно несколько лет прошло. Поэтому меня даже удивило, что всё вокруг осталось прежним, что нисколько не изменились мои одноклассники. Ведь я-то стала иной.
С неожиданным интересом я начала прислушиваться к словам учителей и искренне удивилась, как смогла всё так запустить. Я попыталась взглянуть на себя мамиными глазами, а иногда мне даже мерещился осуждающий взгляд Валерки, но я тут же гнала от себя мысль о нем, мне было совестно. Учителя в свою очередь внимательно взглядывали на меня – видно, мое лицо стало, наконец, что-то выражать.
А вот одноклассникам новая Нелли не понравилась. Не то чтобы я нравилась им прежней, просто раньше они меня не замечали, а теперь вдруг заметили. Именно это им и не понравилось. Марина Изотова, нацепив на себя наигранное дружелюбие, подошла ко мне после урока испанского языка, во время которого я усиленно пыталась понять, о чем идет речь, и что мне со всем этим делать:
- Нелли, ты вдруг изучением испанского заинтересовалась? Вообще не понимаю, зачем этот язык нам нужен, на нем никто не говорит. То ли дело английский или французский.
- Разве ты не знаешь, что в Интернете испанский стоит на третьем месте после английского и китайского? А вовсе не французский, - чуть улыбнувшись, ответила я. – А еще я собираюсь заниматься испанскими танцами и буду ездить на мастер-классы, так что язык мне пригодится.
- Танцами? – не сумела скрыть изумление Марина. – Ты же никогда не любила танцевать.
- Танцы танцам рознь, - равнодушно ответила я, настолько равнодушно, что Марине не захотелось продолжать разговор. Зато ей, похоже, захотелось поделиться этой новостью с другими девочками, и по всему классу начали вспыхивать огоньки шушуканья и невнятных возгласов, говоривших о том, что мои одноклассницы поставлены в тупик и поражены. До конца дня я чувствовала себя рыбкой в аквариуме, этаким немым объектом бесконтактного внимания, но мне не было до этого никакого дела. Внутри меня рождалось какое-то новое ощущение – чувство того, что мне очень многому предстоит научиться. Странно, но теперь это меня совсем не пугало и не ввергало в уныние. Сказала же я несколько дней назад Виктору Сергеевичу: «Трудно – значит, всерьёз». Пусть и в гимназии все будет всерьёз. Я так решила.
Когда я вышла из гимназии, шел снег. Анатолий подвез меня к дому, но я в подъезд не вошла, а медленно ходила по двору, обрастая снежной шубой. Снег валил как тогда, в Перми, во время прогулки с Валеркой. Так же мутно белело небо, так же глохли в снежной вате звуки, так же увязали ноги, забыв, что на них не мамины угги, а мои неприспособленные для ходьбы по сугробам сапожки. И слова вдруг начали валиться на меня совсем так же, как этот объемлющий весь мир снег, сотворяющий из всего этого мира свой, никому еще не известный.
О, этот первый снегопад,
Полузабытый, настоящий!
Он пеленою чуть шуршащей
Окутывает дом и сад.
Зима творит, как режиссер
Свой мир - из марли, блесток, ваты.
Закат и сумрак синеватый
Уже вступить успели в спор,
Кто эту сцену освещать
Из них достоин. Тщетны споры,
Темнеет рано в эту пору.
Мы будем слушать и молчать.
То полутьма, то полусвет…
Под шепот снега грезить сладко,
И на загадки есть отгадки,
И на вопросы есть ответ.
Пусть грянут скоро холода,
Но ныне – только млечность, нежность
И мысль последняя сквозь снежность –
«Весны не будет никогда».
С трудом стряхнув с себя шкуру снежного человека, я поднялась домой. Бабушка встретила меня с наигранным оживлением, из чего я заключила, что она не одна. И точно – в моей комнате сидел за новым компьютерным столом худощавый молодой человек с длинными волосами и в очках.
- Константин ждет тебя, чтобы познакомить с компьютером, - выспренно выразилась бабушка.
Длинный нос Константина повернулся в мою сторону, а бесцветные глаза внимательно глянули из-за очков. Потом он встал, придвинул к компьютеру еще один стул и переместился на него, предоставив мне стежёное кресло.
- Надеюсь, Нелли будет прилежной ученицей, - сказала бабушка и выплыла из комнаты.
Да, я была прилежна. У меня просто голова перегревалась, так старательно я пыталась понять и запомнить хоть что-то из объяснений моего длинноволосого наставника, но это было невероятно сложно, ведь мне пришлось начинать все с нуля. Константин выражал презрение и тоном, и взглядом – но не слишком заметно, чтобы я не обиделась и не пожаловалась бабушке. После полутора часов натаскивания я кое-что поняла, но сильно сомневалась, что это останется в моей памяти надолго. Остальное оказалось либо малопонятным, либо непонятным вообще, но переспрашивать мне уже не хотелось. Я поблагодарила Константина, он как-то странно хрюкнул и, не взглянув на меня, отправился к бабушке – доложить, что работа выполнена.
Я прямо в форме рухнула на кровать. Голова гудела, глаза болели от напряжения. Может, зря я все это затеяла?
Но тут вошла бабушка.
- Как все прошло? – спросила она, недовольно поморщившись – благовоспитанные девицы не валяются на кровати в форме, - но не сделав замечания.
- Слишком уж умно он объясняет, - недовольно ответила я.
- Или просто ты не можешь понять его объяснения? – ядовито уточнила бабушка.
- Или не могу, - пришлось мне согласиться.
- Иди обедать, - бабушка, казалось, была удивлена, что я не засопела, словно обиженный мопс.
Обедать! Только теперь я почувствовала, как голодна. Поглощая еду, я скользнула взглядом по окнам – снег прекратился, белесая темнота казалась странно-призрачной. По бабушкиному знаку горничная включила электрический камин, и неживое пламя ритмично освещало неживые угли.
- Спасибо, все было очень вкусно, - поблагодарила я, снова почему-то удивив этим бабушку. Почему? Ведь я и раньше благодарила ее, выходя из-за стола… Странно.
- Нелли, я что-то хочу тебе показать.
Я подошла. Бабушка протянула мне золотистый прямоугольник – телефон.
- Это твой, а это – мой.
Второй, бабушкин, телефон был глубокого синего цвета. Что ж, оказывается, я заставила бабушку освоить мобильник, хотя от уговоров дяди приобрести его она всегда отмахивалась.
- Смотри: чтобы набрать мой номер, ты должна сделать вот что…
Бабушка быстро объяснила мне, как обращаться с телефоном, написала на бумажке мой номер.
- Теперь я всегда смогу с тобой связаться, - сказала она, словно только и ждала нового способа меня контролировать.
- И я тоже, - снова удивила я ее своим ответом.
Как ни болела голова, пришлось мне заняться уроками – в гимназии отсутствием домашних заданий не баловали. Испанский я оставила напоследок, поэтому, когда пришло его время, я уже почти ничего не соображала. Открыв учебник, я бесцельно листала его, пока внимание мое не привлекла картинка с корридой. Коренастый чернявый тореро в вызывающе-ярком костюме выгнулся, подняв шпагу и приготовившись вонзить ее в быка. И перед моим внутренним взглядом предстал Валерка, танцующий фарруку – тот же прогиб в спине, то же сосредоточенное выражение лица, словно речь идет о жизни и смерти. Я попыталась прочесть текст под картинкой, но пробиться в смысл мне не удалось. Тогда я просто начала читать вслух, не пытаясь понять. Испанские слова звучали именно так, как описывал это Валерка – гордо и прекрасно, жестоко и возвышенно. Будут ли они звучать так же, когда я начну понимать их смысл?
Да, хорошо учиться было трудно. За следующие несколько дней я получила несколько троек, хоть и пыталась выполнять все домашние задания и понять то, что не хотела понимать раньше. Но все было сильно запущено. Не лучше выходило и с компьютером. Несмотря на объяснения длинноносого Константина, я была беспомощна. Говорить об этом бабушке не хотелось. Ну позовет она снова этого умника, а я опять ничего не пойму из его заумных объяснений.
И снова на помощь мне пришла Алиска, с которой мы уже успели несколько раз пообщаться по мобильному телефону – к нему-то я привыкла быстро. Она явилась в гости, приведя с собой рыжего паренька с веснушками на носу и смышлеными светлыми глазами.
- Роман, - представила она мальчика мне и бабушке. – Очень хочет с Нелли познакомиться.
Бабушка поджала губы, но величественно кивнула. А я поняла, что это и есть тот самый Ромка, который помог мне найти маму. Правда, бабушке лучше об этом не знать. Она отозвала Алиску в сторону и что-то у нее спросила. Алискин ответ ее, видно, удовлетворил, и она разрешила нам отправиться в мою комнату.
При виде компьютера Ромка присвистнул.
- Хороша машинка, - с уважением сказал он. – Ну, что тут у нас?
Он сел за стол, схватил мышку, и на экране все замелькало.
- Так, приговаривал он, - так, очень неплохо, ага, классно, а тут вот, и сюда…
- Ромка, - нетерпеливо сказала Алиска, - ты не сам развлекайся, ты Нелли объясни.
- Как ты думаешь, подруга, сам я должен разобраться? – возмутился Ромка, но все же взглянул на меня:
- Что в первую очередь?
- Не знаю, - промямлила я. – Я даже не очень понимаю, что я могу тут делать. А вообще мне хотелось бы понять, как искать нужную информацию и как общаться с людьми.
- Это соцсети, что ли? Сейчас все объясню. Сначала тебе поисковик нужен, вот смотри.
- Дай-ка запишу, - я схватила блокнот и стала записывать последовательность действий Ромки.
Он непонимающе на меня покосился, но ничего не сказал.
- Поняла, как с поисковиком работать? Тогда пойдем в соцсети. Думаю, для начала тебе хватит контакта.
- Какого контакта?
- Это… ну, где люди общаются. Называется – социальная сеть ВКонтакте. Смотри, вот этот значок на экране. Кого тебе найти надо?
- Анастасию Краеву.
- А, это ту, что мы тогда с Алисой… маму твою, да? Смотри, вот она.
С экрана на меня глянула мама – улыбается, в руке цветы. Рядом с фотографией – имя, город, «замужем за Виктором Низовцевым», «дети Сергей, Ксения». Имя Виктора Сергеевича было выделено синим, и Ромка щелкнул по нему мышкой.
- Видишь, если синим выделено, значит эти слова еще куда-то ведут. Называется – ссылка. Вот я нажал – и мы на другую страницу вышли.
Тут была фотография Виктора Сергеевича и данные о нем – «танцовщик фламенко, преподаватель».
- А сейчас мы тебя зарегистрируем, чтобы ты могла с ними общаться, - бодро сказал мой наставник и стал задавать мне вопросы, заполняя нужные поля на создаваемой им странице.
– Фото есть?
- В фотоальбоме? – непонимающе спросила я.
- Ясно, - вздохнул Ромка и вынул свой телефон. – Изобразись как-нибудь красивенько.
Алиска усадила меня в кресло и сунула мне в руки мамину книгу. Я сделала приветливое лицо – как мне казалось. Ромка поколдовал над телефоном, и моя фотография появилась на экране. Правда, лицо у меня было скорее натянутым, чем приветливым, ну да ладно.
- Ну вот и все, - сказал Ромка. – Отправить твоей матери заявку в друзья? Она будет знать, что ты здесь появилась, и напишет тебе.
- Да, отправь, пожалуйста. Рома, а можно еще одного человека найти… только я его фамилии не знаю.
- Это трудно, конечно, но и не такое делали. Зовут как? У кого в друзьях может быть? У матери твоей?
- Нет, скорее у Виктора Сергеевича, ее мужа. Он у него учится.
- Дай-ка глянем. Как, говоришь, имя?
- Валерка…Валерий.
- Ну вот есть тут какой-то Валерий Ситников. Он?
И точно, это был Валерка!
- Его тоже в друзья звать?
- Нет, не надо пока, - мне вдруг стало не по себе.
- Ты можешь его страницу в закладки добавить, - внимательно глянув на меня, предложил Ромка. – Вот, а теперь заходи сюда и проверяй, не получены ли от твоей мамы сообщения. И вообще, можешь других знакомых можешь искать и в друзья добавлять. Поняла, как делается?
- Поняла. Спасибо тебе, Рома. Просто огромное спасибо!
- Погоди-ка, надо тебе еще текстовый редактор показать, чтобы ты могла тексты набирать, пригодится, поди, в школе.
Через час я знала все, что Константин не мог мне объяснить за несколько часов. Ромка подошел к делу как практик, а не пытался умничать и выставлять напоказ свои знания. Алиска была рада, что смогла помочь – добрая душа.
Бабушка меня поразила, пригласив Алиску и Ромку на чай. Стол уже был накрыт, на блюде красовались мои любимые булочки синнабон. Как же Алиска отрекомендовала бабушке своего приятеля, что он удостоился такого приема? Мы пили чай и разговаривали о компьютерах, о школе, о книгах. Ромка оказался таким начитанным, что мне стало неловко за свою ограниченность. Алиска сияла глазами и оживленно болтала.
Бабушка на нашем чаепитии не присутствовала, лишь заглянула один раз – удостовериться, что все в порядке. Я впервые пила чай с друзьями вот так запросто, без неусыпного драконьего надзора, когда кусок в горле застревает. Мне даже немного удалось почувствовать себя хозяйкой, принимающей гостей. Это было интересно.
Поздно вечером, когда были сделаны уроки, я забралась в кровать и, наконец, смогла открыть мамину книгу. «Полет сказочной птицы» - прочла я название следующей главы и вдруг ощутила мамино присутствие, увидела, как пишет она эту историю, склонясь над своим письменным столом. Пишет для меня.
Полет сказочной птицы
(XX век, место действия – Альмерия)
Рафаэль будет знаменитым гитаристом, он это точно знает. В его семье все – искусные токаоры: дедушка, отец, дяди, три брата. Про них говорят: «мужчины этой семьи рождаются с гитарой в руках». Все мужчины их семьи аккомпанируют певцам фламенко.
- Без гитары никакого фламенко не будет, - говорит дед.
- Запомните, мальчики: певец всегда главный, а гитара лишь сопровождает пение, - наставляет отец.
Но Рафаэль никому не говорит, что он станет совсем не таким гитаристом. Он не хочет оставаться на втором плане, быть только сопровождающим. Он будет виртуозом гитары, солистом – как Пако де Лусия. Он будет выступать в лучших концертных залах, сияя запонками белоснежной рубашки. Он будет играть великую музыку – Тарреги, Альбениса. И даже Баха. Он будет царить на сцене, ему, а не певцу, будут дарить цветы и кричать браво.
Поэтому Рафаэль очень много упражняется. Он купил у букиниста несколько нотных сборников и выучивает этюд за этюдом, одну пьесу за другой. Но мечтает он сыграть пьесу «Воспоминания об Альгамбре» Тарреги. В нотах написана биография этого гитариста, и Рафаэль знает ее почти наизусть.
Франсиско Таррега-и-Эшеа родился в маленьком валенсийском городке, и не было у него такой замечательной семьи, как у Рафаэля. Как-то раз он услышал игру слепого гитариста и с тех пор буквально заболел гитарой. Влиятельные друзья помогли Франсиско поступить в консерваторию в столице, в Мадриде. Только вот класса гитары в консерватории не было, и пришлось Тарреге выучиться на пианиста и композитора. И что вы думаете, он оставил мечты о гитаре? Нет! Он стал выступать в лучших залах именно как гитарист. И сочинял свои пьесы.
Когда Рафаэль слышит «Арабское каприччио», у него просто мурашки по спине бегут. Ему представляется пышный сад какой-нибудь давно ушедшей Кордовы, сад с прекрасными цветами и фонтанами, а в саду – большая золоченая клетка с райской птицей, оперение которой переливается сотнями всевозможных оттенков. Движения этой птицы грациозны, взгляд темных глаз внимателен и насторожен. Птица отдыхает от полета, вдыхает пряный запах по-вечернему ароматных цветов и ждет, когда же в сад выйдет ее хозяйка, дочь халифа. Ночью птица будет летать по саду, освещая его дивным светом, превращая ночь в день, а от крыльев ее будет изливаться тихий мелодичный звон. И не зря говорят старинные легенды, что тот, кто хочет увидеть эту птицу, должен пройти Долину любви, Долину разлуки, Долину поиска и Долину знания.
И он, Рафаэль, когда-нибудь пройдет все эти долины, он обязательно сыграет и «Арабское каприччио», и «Воспоминания об Альгамбре», и «Арагонскую хоту». Надо только усердно заниматься и быть верным своей мечте. Так думал Рафаэль.
А потом он увидел Риту.
Ее рыжие волосы были заколоты яркими гребнями. Светлолицая, зеленоглазая толстушка плясала самозабвенно, ее руки были гибкими, словно ветви ивы, словно трава под ветром, словно волны.
Рита танцевала с шалью. Вышитый дивными цветами манильский мантон делал девочку похожей на птицу – ту самую райскую птицу из сада халифа. Но только теперь птица вылетела из клетки. Длинная бахрома шали летала, словно диковинное оперение. Птица была прекрасна. Но гитарист нехорош, это Рафаэль сразу почувствовал. Он не давал птице летать, привязывал ее к земле. Неужели он не слышит, что здесь надо ускорить? «Ты же ей мешаешь!» - чуть не крикнул Рафаэль. Нельзя держать птицу на привязи, такую чудесную птицу! Надо дать ей возможность летать.
После того, как Рита закончила танец и отошла в сторону, поправляя гребни в волосах, Рафаэль осмелился к ней подойти.
- Это был замечательный танец, - сказал он.
Рита взглянула на него смеющимися зелеными глазами:
- Рада, что тебе понравилось.
- Я хочу быть твоим гитаристом.
Девочка свела брови:
- Но у меня уже есть гитарист.
- Тебе нужен не такой.
- Такой, как ты?
- Давай попробуем. Если тебе не понравится – и разговора больше не будет.
И Рита нехотя назначила ему встречу. Возможно, ей просто неловко было отказать этому настойчивому парню, считающему себя хорошим токаором.
И вновь летит манильская шаль с золотистыми кистями, вновь кружится в танце дивная птица. Но что это? Рита остановилась. Ей не нравится? Но глаза девочки сияют:
- Ты помогаешь моему танцу! Еще никогда я не чувствовала себя такой свободной. Продолжаем!
Неужели он сможет стать ее гитаристом? И вдруг вспомнились Рафаэлю слова старой бабушки: «Святой Рите молятся о несбыточном». Помоги, святая Рита, выпустить прекрасную птицу в небо, убрать путы, дать ей свободу!
И святая Рита услышала его мольбы. После недолгих переговоров, после одобрительных слов отца и братьев Рафаэль и Рита начинают выступать вместе.
Вот и новый танец, который они разучивают вместе – алегриас, и опять с шалью. Алегриас – танец, веселый, жизнерадостный, совсем такой, как сама Рита. Родиной его считается город Кадис, когда-то там этим танцем праздновали победу над наполеоновскими войсками. Поэтому это не просто веселье – это ликование, торжество. Ликует гитара, звенит гитара, летает шаль, развеваются золотисто-рыжие волосы танцовщицы. Рафаэль словно раздвоился – одна его часть напряженно отслеживает каждое движение Риты, предугадывает все ускорения, замедления и остановки, а другая светится от счастья, глядя на прекрасный танец. Рита изящна – и порывиста, нежна – и решительна, радостна – и настойчива. И быть такой помогает ей гитара Рафаэля.
Рафаэль, наверно, когда-нибудь станет знаменитым гитаристом, будет выходить на сцену, освещенный софитами, и будут сиять в их свете запонки его белоснежной рубашки. Но сегодня он аккомпанирует Рите. Сегодня под его музыку кружит над рыжеволосой танцовщицей золотистая шаль. Все мужчины его семьи всегда аккомпанировали певцам и танцорам, но только он, Рафаэль, помогает волшебной птице летать.
Когда я на следующий день зашла на свою страничку, там меня уже ждало сообщение от мамы: «Ниночка, как я рада, что мы сможем теперь общаться! Похоже, твой план работает, раз у тебя появился компьютер. Виктор спрашивает, будешь ли ты заниматься фламенко. Ксеня и Сережа передают привет – они уже по тебе скучают. Валерик тоже о тебе спрашивал».
И день грядущий показался мне не таким длинным и скучным, как обычно. Оказалось, правда, что день этот еще и готовил мне сюрприз. Когда я вернулась из гимназии, бабушка объявила:
- После обеда мы с тобой отправляемся в школу фламенко Ольги Соколовской. Она согласна принять тебя в начинающую группу, которая начала заниматься с нового года. Сегодня сразу и начнешь.
- Бабушка, но у меня нет одежды, и туфель нет - там ведь специальные нужны, с гвоздями.
- Поэтому не задерживайся: перед занятиями мы еще должны будем заехать в магазин, где все это продается. Адрес я узнала.
Я была поражена. Да, бабушка согласилась, чтобы я продолжала танцевать, но я не ожидала, что она отнесется так дотошно к решению всех вопросов. Умеет бабушка дела делать, этого у нее не отнимешь!
Я оказалась в магазине одежды и аксессуаров фламенко так же, как оказывалась раньше в бутиках, когда бабушка считала, что мне нужно новое платье или шубка. Только здесь даже бабушка немного растерялась, и мне пришлось взять выбор в свои руки. С девушкой-продавцом мы быстро выяснили, что самые лучшие туфли делает фирма Гальярдо, и «есть как раз ваш размер!» Великолепные черные замшевые туфли на шнуровке сидели на мне как влитые. Я постучала по полу, вспомнив «гольпе, планту и такон» и почувствовала, что в таких туфлях приходится делать гораздо меньше усилий, чтобы получить яркий и четкий звук.
Бабушка смотрела на меня все с тем же хорошо скрываемым изумлением.
- Я возьму эти туфли, бабушка. А где у вас одежда для тренировок?
Из магазина я вышла счастливой обладательницей не только туфель Гальярдо, но и блузки с оборками, и широкой юбки – и то, и другое цвета темного шоколада, очень изящное, даже слишком изящное для тренировок. Но раз бабушка может купить мне все это – пусть!
Времени до начала занятий оставалось мало, Анатолий торопился, я нервничала, бабушка сидела спокойно, словно изваяние. Мы с ней вошли в широкий вестибюль и обратились к администратору, который записал меня в журнал и направил в раздевалку. Там было пусто, но по наличию в шкафах одежды я заключила, что человек шесть уже пришли на тренировку. Я быстро переоделась и, чувствуя себя каким-то другим человеком, вошла в зал. Высокая худая женщина со светлыми волосами и очень яркой помадой улыбнулась мне и сказала:
- А вот и Нелли! Добро пожаловать в начинающую группу!
Я, наверно, очень мнительная, но в голосе Ольги Соколовской я услышала легкий холодок, а может быть, и еле сдерживаемую иронию. Ей не нравится, как я одета? Ей не нравится мое имя? Ей не нравится, что я родственница Элен Ратниковой?
Кроме меня, перед зеркалами выстроились в неровном порядке еще шесть учениц, но как не походили они на начинающую группу Виктора Сергеевича ни внешним видом, ни манерой держаться! Ни на ком не было неподходящих туфель, да и тренировочные юбки явно куплены в хорошем магазине, если не привезены из Испании. Взгляд у всех уверенный, даже слишком. Однако, все дамочки сместились во второй ряд, никто не хочет стоять впереди – вдруг что-то пойдет не так, и окружающие это заметят. Я встала в первый ряд: ошибаться я не боюсь, а ноги преподавателя будет лучше видно.
Разминка, работа над дробями – со всем этим я справилась не хуже других. Туфли были хороши!
- Теперь тот тангос, который мы начали учить в прошлый раз, - сказала Ольга. Странно было, что преподавателя все называли просто по имени, и я уже заранее приходила в замешательство, представляя, что надо будет зачем-нибудь к ней обратиться. Не называть же ее и вправду Ольгой! А если назовешь с отчеством, еще и обидится, таких я тоже знавала. Ладно, пока избежим обращения по имени, а там видно будет.
Тангос оказался очень и очень несложным, каким-то квадратным – два движения вправо, два движения влево, и снова вправо-влево. А вот музыка мне понравилась. Она просто заставляла ноги танцевать, а ритм отдавался в груди, заставляя сердце биться ритмично и весело. Двигаться было нетрудно, счет оказался простым, это вам не «ун-дос-трес и так далее», но к концу занятия все же устали и голова, и ноги, и руки. Мы медленно пошли в раздевалку, где ученицы постарше рухнули на скамейки, вытянув вперед ноги и стеная от усталости.
Мне стенать было некогда, меня ждал Анатолий, чтобы отвезти домой. Глядя в окно машины, я размышляла. Так, танцевать я буду, компьютер и телефон у меня появились. Чего еще недостает для исполнения моих планов? Да, испанского языка. Надо будет узнать у бабушки о репетиторе. А потом – читать стихи на испанском, читать Гарсиа Лорку. Кстати, для начала неплохо бы почитать его на русском. Вот приеду домой – найду в Интернете его стихи.
Но заняться стихами я не успела – оказалось, что уроков задали очень много, и я просидела над учебниками до половины двенадцатого, даже не успев написать маме о том, что я начала посещать школу фламенко, и не успев поговорить с бабушкой о репетиторе.
Следующий школьный день принес мне первую пятерку по алгебре. Правда, у меня возникло такое ощущение, что все это получилось случайно – вдруг как-то само собой стало мне понятно решение уравнения, осталось только быстро записать его на доске. Александр Львович пристально посмотрел на меня и сказал:
- Нелли, вы определенно делаете успехи. Хвалю. Пять.
Вот так. Впервые я услыхала похвалу, учась в девятом классе. Я могла бы не услыхать ее никогда, если бы не поездка к маме, которая заставила меня взглянуть на учебу по-другому.
Но мои одноклассники вовсе не были в восторге от этого.
- Решила стать примерной девочкой? – с презрением сказала Лючия Зевахина, никогда не утруждавшая себя попытками что-то понять в изучаемых предметах.
- Нет, участвую в международном эксперименте, - холодно ответила я. И Лючка-злючка отошла от меня с какой-то очень долгоиграющей мыслью в голубых глазах.
А дома бабушка встретила меня сообщением о том, что после обеда придет девушка, которая будет заниматься со мной испанским языком.
- Надеюсь, ты будешь прилежна и работоспособна, это тебе не школьные уроки.
Девушка оказалась чуть старше меня.
- Просто Соня, - сказала она в ответ на вопрос, как мне к ней обращаться.
Соня приглядывалась ко мне и словно даже принюхивалась – пыталась, видно, понять, что я за человек, и как со мной общаться.
- Почему ты решила заниматься с репетитором? – спросила она серьёзно, когда мы устроились с ней за столом в моей комнате, которую девушка оглядела с изумлением.
- Так сразу и не ответишь. Просто я встретилась с одним человеком, который сказал, что это очень красивый язык, а потом начала заниматься фламенко. Да и догнать класс хотелось бы.
- Очень красивый язык, - повторила задумчиво Соня. – Да, красивый, но еще и сложный.
- Ты хорошо его знаешь?
- Неплохо. Я два года училась в Мадриде.
- И на корриде была?
- Была. Почему ты спрашиваешь?
- Тот человек…которому нравится испанский…собирается стать матадором.
- Понятно. – Соня, казалось, выяснила все, что ей было нужно, и теперь выкладывала на стол учебники. Я достала тетрадь, но она не понадобилась, так как Соня сразу начала говорить со мной по-испански. И удивительно, мы даже смогли обменяться несколькими фразами!
- Ты слышишь и чувствуешь язык, - одобрила Соня. – Думаю, дело пойдет.
У меня отлегло от сердца. Я боялась, что репетитором будет строгая пожилая тетя, и увидеть в этой роли веселую молодую девушку, да еще и жившую в Испании, стало для меня большим облегчением.
Еще через день, выходя из гимназии, я заметила девочку, которая пристально на меня смотрела. Я тоже ее узнала – ведь она занимается в той же школе фламенко, что и я, только в другой группе. Раньше я бы сделала вид, что не заметила ее, и прошла бы мимо, но, видно, Нина чем-то отличается от Нелли. И я подошла к девочке. Та улыбнулась:
- А я думаю, ты или не ты.
- Я тебя сразу узнала. Меня зовут…
- Знаю, ты Нелли Ратникова. А я Александра Голубева. Саша.
Мы пошли рядом. Сегодня так светило солнце, что деревья в гимназическом парке как-то приободрились после мрачно-снегопадных дней, и в их ветвях весело запищали синицы.
- Ты давно фламенко занимаешься? – спросила я у Саши.
- С начала учебного года. Я туда случайно попала. Танцевать мне всегда хотелось, а тут иду и вижу на заборе объявление о наборе в школу испанских танцев. Дай, думаю, схожу разок, посмотрю, что это такое. А потом уже и не ушла. Только вот родителей долго пришлось уговаривать, они все боялись, что меня танцы от учебы отвлекут. Ничего, уговорила.
Саша улыбнулась. Мне она все больше и больше нравилась, нравились ее негромкий, низковатый голос, приветливые глаза.
- А ты как в школу попала?
- Это длинная история, - отвела я глаза.
- Если хочешь, можешь рассказать, - и по Сашиному взгляду я поняла, что она может мою длинную историю выслушать и понять.
Мы долго бродили по гимназическому саду, я говорила, Саша слушала. Я не узнавала себя, ведь даже маме мне никогда не хотелось о себе рассказывать, а тут – почти незнакомая девочка. Но мне уже было ясно, что это не простая встреча, что я нашла подругу. Подругу, которой у меня никогда не было, и которую я никогда и не надеялась обрести. Мне всегда казалось, что я так и буду нелюдимой одиночкой, «странной Нелкой». Мне очень хотелось предложить Саше звать меня Ниной, но я не решилась: всё равно все в гимназии и в школе танцев будут звать меня Нелли, зачем же вносить путаницу.
Пусть я останусь Ниной только для мамы и ее семьи.
Сашина группа, которая занималась после моей, танцевала веселый алегриас. Девушки уже неплохо его знали и двигались легко и, как мне показалось, вполне под музыку. Но Ольга была недовольна, то и дело слышались ее резкие окрики: «Выше голову! Резче поворот! Шевелитесь!» От этих окриков лица танцовщиц делались напряженными, и тут же снова слышался крик: «Улыбайтесь!», и тогда на лицах этих появлялись вымученные улыбки. На занятиях с нашей группой Ольга вела себя по-другому – наверно, мы еще были слишком начинающими, чтобы предъявлять к нам какие-то требования.
- Просто мы этот танец к концерту готовим, - словно оправдывая Ольгу, сказала потом Саша, - вот она и нервничает.
- А по-моему, у вас неплохо получается. Если бы она вас подбодрила, а не запугивала, было бы лучше.
- Она преподаватель, ей виднее, - сказала терпеливая Саша.
После занятий Виктора Сергеевича я уже предполагала, что преподавать можно и по-другому, но спорить с Сашей не стала: та была свято уверена, что без окриков от учеников ничего не добьёшься.
- Приходи на концерт, Нелли, мне хочется, чтобы кто-то свой был в зале, а мои родители сейчас в командировке. Ты мне потом честно скажешь, как у меня получилось, да?
- Конечно, скажу, - отозвалась я, но не забывай, что я танцую еще совсем недолго, вряд ли мое мнение будет…компетентным.
- Это будет мнение друга, - улыбнувшись глазами, ответила Саша.
Мануэль и танец огня
(XX век, место действия – Малага)
Мануэль живет в Малаге. Да, он родился в одном городе с малагеньей – песней, которую не поют, а плачут. Так говорят знатоки. А еще только в этом городе есть маяк-девочка, Ла Фарола, ведь обычно маяк, фаро – мужского рода.
Малага – город, словно выплывший из глубин истории. Мануэль гордится тем, что живет в городе, которому уже почти тридцать веков! Не каждый может таким похвастаться.
В огромной, словно дворцовая зала, гостиной дома, где живет Мануэль, по стенам висят картины, изображающие сцены из истории города и его памятные места. Каждый раз во время праздничных застолий, когда гости заняты совсем не интересными мальчику разговорами, он снова и снова разглядывает творения лучших живописцев Малаги.
Вот крепость мавританских правителей, Алькасаба. Картина словно залита лучами закатного солнца: так зашла и слава правления халифов. Совсем в другом стиле написан собор Ла Манкита – виден каждый камень, каждый элемент резьбы. Манкитой, Однорукой Дамой, собор прозвали потому, что вторая его башня так и не была возведена, денег не хватило.
Картина «Арена для боя быков» написана резкими яркими мазками. Мануэль знает эту арену, Ла Малагету. Он был там как-то раз во время сентябрьской корриды, хотя мать была против.
- Пусть мальчик сам убедится, что это малоприятное зрелище, - сказал тогда отец.
Но коррида Мануэля ошеломила. Перед ним словно была сыграна гениальная симфония: действия всех участников были согласованы, словно партии инструментов в партитуре. И Мануэль услышал эту музыку.
Дома, сидя за фортепиано, он пытался изобразить нападение быка на матадора: бешеная скачка, остановка – внезапный выпад тореро, точный последний удар, шум рукоплещущей толпы.
- Это Вагнер? – спросила мать, заглянув в музыкальную комнату.
Мануэль не ответил, но играть перестал. Надо еще выучить сонату Бетховена, завтра придет учитель, сеньор Морено.
Пальцы Мануэля играли сонату, но мысли были далеко. Скоро жаркий июнь сменится еще более жарким июлем, и тогда наступит особый для каждого жителя Малаги день- день шествия к Богоматери дель Кармен. В большой лодке поплывет по морю украшенная цветами фигура Матери Божьей, а маленькие лодочки сопровождения будут сновать рыбками вокруг. Те, кто сопровождает статую, всегда одеты по-особому: белая рубашка, черные брюки, красный пояс, на ногах сандалии. В прошлом году Хоселито, лучший друг Мануэля, тоже получил такой костюм, а с костюмом – и место в лодке. Да, Хоселито высок и силен, не зря его Богородица выбрала. Хоселито – разносчик рыбы, сеначеро. Он носит две корзины, сплетенные из растения сеначо, продает свежую рыбу, которую ловят отец его и браться.
Сам же Мануэль ростом невысок, да и сложения более тщедушного. Моря он побаивается, но может изобразить море на рояле. Пожалуйста, вот вам море при любой погоде: замершее в штиле, бушующее в бурю, зловеще притихшее перед грозой.
Родители считают, что Мануэль будет выдающимся пианистом и композитором, ведь их мальчик так талантлив. Лишь няня Росита скептически поджимает губы:
- Пойдем со мной, Мануэлито, и ты услышишь настоящую музыку, - говорит она и ведет Мануэля в гости к своему брату. Там Мануэль впервые слышит гитару фламенко. Он никогда не представлял, что на гитаре можно так играть! Пальцы то лавиной обрушиваются на струны, то словно зависают над ними, и тогда начинает звучать даже тишина.
Дома Мануэль первым делом бросается к роялю. Как же это звучало? Кажется, вот так. И рояль начинает звенеть, словно гитара. И надо же было, чтобы именно в этот момент в музыкальную комнату вошел сеньор Морено.
Мануэлю пришлось выслушать немало неприятных вещей. Сеньор Морено говорил, что тот, кто наделен способностями к исполнению великой музыки, не должен тратить их на подражание музыкантам задворок.
- Ты должен овладевать классической техникой, классическими традициями, - сердился учитель.
А через несколько дней отцу пришло приглашение на вечер, который решил устроить его дальний родственник, композитор де Фалья. Звали этого композитора так, же, как и мальчика – Мануэль. Приглашение было на два лица. Отказаться нельзя, неудобно. У матери от жары разыгралась мигрень, и отец взял с собой Мануэля.
И вот на сцену вышел невысокий темноглазый человек и стал рассказывать, как он путешествовал по Испании, записывая народные песни. Все более оживлялся он, все более настаивал на том, что песни эти должны стать основой испанской музыки.
- Это сеньор Лорка, поэт, - говорит Мануэлю отец, и в его голосе слышно плохо скрытое раздражение.
Но тут на сцену вышел сам Фалья.
- Танец огня, - негромко объявил он и сел за рояль. Музыка началась тоже негромко, но Мануэлю сразу стало ясно, что в этой музыке живет неизвестная ему древняя Испания. Смуглые цыганские кузнецы ковали ее ритм молотами в своих закрытых кузнях при свете пламени, мавританские танцовщицы бросали под ноги пламенеющие цветами шали, гортанными голосами выкрикивали певцы-кантаоры слова любви и проклятий. Как сумел услышать это и передать музыкой невысокий суховатый человек?
А после того, как отзвучал танец, и все сидели в глубоком молчании, боясь пошевелиться, раздался голос поэта Федерико Лорки:
Когда умру…
После концерта отец подходит к Фалье, благодарит, жмет руку. Композитор обращается к Мануэлю:
- А тебе понравилось, тезка?
- Я хотел бы у вас учиться! – вдруг говорит Мануэль. – Я хочу сочинять так, как вы!
- Ты должен сочинять, как Мануэль Дельгадо, - улыбается музыкант. – А впрочем, я готов учить вашего сына, сеньор Алехандро.
- Очень, очень вам признателен, - холодно говорит отец.
Мануэль тихо ликует. Они идут с отцом по притихшим улицам. Отец молчит. Молчит и Мануэль. И только маяк-девочка Ла Фарола весело подмигивает мальчику сияющим глазом. Мануэль и представить себе пока не может, что не пройдет и десяти лет, как не станет большеглазого талантливого Федерико. Он будет убит фашистами, а сеньор Фалья уедет из Испании. И только маяк-девочка Ла Фарола будет светить все так же, и все так же под пальцами других пианистов будет звучать «Танец огня».
Закрыв книгу, я встала и подошла к компьютеру. Мне захотелось услышать эту музыку. Запись, которую я нашла, была довольно старой – играл Артур Рубинштейн, уже немолодой, устремивший взгляд куда-то вдаль, в то время, как его руки исполняли на клавиатуре невероятный танец. Я услышала все, что было в мамином рассказе – а еще бешеную скачку коня в ночи, блеск огненных отсветов на его лоснящихся боках и смуглого всадника, напоминающего почему-то матадора Валерку.
И мне вдруг очень захотелось сесть за рояль и сыграть что-нибудь из музыки Мануэля Фальи – но что? Этот «Танец огня» определенно не под силу девчонке-недоучке. Я открывала на экране компьютера ноты Фальи одни за другими, пока, наконец, не нашла пьесу, которая не чернела сплошь быстрыми мелкими знаками и предназначалась для учеников – обработку какой-то испанской песни, сделанную композитором. Так, быстро вывести на принтер – и свеженапечатанные ноты уже в моих руках.
Я направилась в гостиную, прямо к кабинетному роялю, за которым провела столько безрадостных часов в компании с Ириной Николаевной. Помедлив несколько минут и собравшись с духом, я открыла крышку. Первые раздавшиеся ноты заставили меня вздрогнуть, так звонко прозвучали они в гулкой тишине пустого дома. Пальцы, уже отвыкшие от упражнений – со времени своего возвращения от мамы я за рояль не садилась, - с трудом подчинялись мне, но понемногу из неловкого скопления звуков появилась испанская мелодия с типичными для нее нисходящими ходами. Я повторяла ее уже не первый раз, когда в гостиную заглянула бабушка.
- Удивительно видеть тебя за инструментом, - сказала она холодно, но в голосе ее против воли звучал вопрос: почему?
- Я решила снова заняться музыкой. – так же холодно ответила я, делая вид, что не замечаю непроизнесенного вопроса. – Пригласи, пожалуйста, завтра Ирину Николаевну.
- Я рада, что ты одумалась наконец, - ответила бабушка, но ни радости, ни одобрения в ее голосе я не услышала, а снова только вопрос, вопрос.
А потом в гостиной опять зазвучала смуглая музыка испанской песни.
Заканчивалось воскресенье. За окном весь день сходила с ума погода: нервно выглядывало из-за туч солнце, и с крыши начинало капать, но тут же налетал снегопад, и капли смешивались с массивными сырыми хлопьями, шлепавшимися на подоконник, словно тяжелые лягушки.
Я сидела за столом и подводила итоги. Первое марта – самый подходящий день для того, чтобы это сделать. Два месяца прошло с того новогоднего дня, когда я поняла, что жизнь моя необратимо меняется. И что же изменилось? Пожалуй, многое.
Во-первых, дела мои в гимназии идут все лучше и лучше. На уроках испанского меня уже ставят в пример, отыскав у меня какое-то кастильское произношение (что очень повеселило репетитора Соню), а мои одноклассники пытаются выспросить, что это за международный эксперимент, в котором я участвую. Я отвечаю уклончиво, и они начинают проникаться ко мне своеобразным уважением, которое выливается в еще большее нежелание общаться со мной. Я не переживаю по этому поводу, потому что все перемены провожу с Сашей.
Саша стала мне настоящим другом – ненавязчивая, но вникающая во все мои проблемы; умная, но в чем-то наивная и простодушная; терпеливая, но принципиальная в том, что важно для нее; способная поддержать любой разговор, подсказать, помочь. Я никогда не думала, что это так замечательно – иметь хорошего друга, в котором ты уверен. Саша уже несколько раз бывала у меня в гостях и была одобрена бабушкой – воспитанная девочка, сразу видно, что из хорошей семьи. Бабушка уже навела справки и разузнала, что отец Саши – один из лучших хирургов страны, постоянный гость всяких международных симпозиумов. Врачом, кандидатом медицинских наук, была и ее мама.
Мы с Сашей забирались в мою комнату, читали стихи. Она очень любила поэзию, хотя писать не пробовала и пробовать не хотела. Мои стихи Саша одобряла, некоторыми даже восхищалась. По ее настоянию я стала размещать свои опусы на поэтическом сайте и получала одобрительные отзывы. Заочно познакомила я ее и с Валеркой.
Матадор… Он общался со мной нечасто, но всегда так, как будто мы расстались только вчера. Благодаря ему я знала, как идут дела у танцоров школы Виктора Сергеевича, знала, что Валерка ездил на конкурс фламенко и получил первое место, станцевав свою фарруку. Я его поздравила, но тореро был собой недоволен – что-то там он не сделал, а чего-то не ощутил. Но я же видела, как он танцует, и могла представить, какое впечатление произвел на всех его танец. Валерка очень одобрял то, что я тоже занимаюсь фламенко, и даже планировал увидеться со мной на каком-нибудь фестивале. Он всегда опережал действительность.
Я же все сильнее чувствовала какую-то неправильность, какую-то ненастоящесть своих занятий. Это было как с днём рождения – вроде и вещи тебе дарят красивые и нужные, но ты ощущаешь в душе только пустоту. Ольга вносила во фламенко что-то натянуто-холодное, профессионально-манерное. Ее танец был скорее гимнастическим или хореографическим номером, рассчитанным, выученным, показным. Мне не верилось, что какая-нибудь испанка могла так танцевать.
При всем том Ольга любила разразиться красивой речью о дуэнде, о духе фламенко и, конечно, о «страсти». И все ее ученицы повторяли эти слова. Я даже Виктору Сергеевичу написала, чтобы спросить его мнение. он ответил: «Нинья, это расхожее мнение людей, ничего не понимающих ни в испанцах, ни в их культуре – красно-черное платье, страсть, Кармен и сегидилья с мансанильей. Будь умницей, узнавай, читай, смотри танцы настоящих танцовщиков фламенко, заставляй работать не только ноги, но и душу».
И я пыталась учиться. Смотрела выступления лучших танцоров, вместе с Соней мы переводили интервью с теми, в ком чувствовала я глубинную жизнь испанского танца – Росио Молиной, Пасторой Гальван, Сарой Барас. Я восхищалась как изысканной грацией и необычной хореографией Марии Хункаль, так и безудержной, немного дикой пляской Альбы Эредиа, а когда на сцену выходил Адриан Галиа, у меня на глаза наворачивались слезы – это было прекрасно.
Ольга меня хвалила, но сдержанно, и я никак не могла понять, хвалит ли она меня потому, что хочет угодить бабушке, либо потому, что у меня и вправду неплохо получается. Сначала, конечно, каждую дробь приходилось брать штурмом, причем болели не только ноги, но и голова, которая должна была этими ногами распоряжаться во время совершенно непривычных для них движений в быстром темпе. Сейчас же, когда наш танец был почти выучен, я начала ощущать властное требование музыки и ритма – танцевать именно так, как велят эти музыка и ритм. Это было классно! Только вот Ольга снова начинала кричать, чтобы мы улыбались и выпрямили спину, а я никак не могла себе представить улыбающуюся и с прямой спиной Альбу Эредиа, и все снова и снова ощущала во всем какую-то неестественность. Это меня угнетало.
Я продолжила занятия с Ириной Николаевной, которая через неделю перестала, наконец, смотреть на меня с изумлением и стала увлеченно показывать и объяснять. На пользу пошло и то, что бабушку я попросила не присутствовать на моих занятиях.
Что еще? Мне снова начал звонить Макс. Он позвонил две недели назад и пожелал встретиться. Я отказалась. Он позвонил снова – я снова отказалась. Потом я отправила его номер в черный список, но он позвонил домой и попросил позвать меня к телефону, и бабушка, конечно же, позвала, а потом долго допытывалась, кто это был и что ему надо.
- Бабушка, это парень Алины, и я совершенно не хочу с ним общаться.
- Ему самому выбирать, чей он парень, ты так не считаешь, Нелли? – нравоучительно сказала бабушка. – А с твоей стороны невежливо отказываться от разговора.
- Но о чем мне с ним говорить?
- Ты должна уметь говорить с любым человеком.
В общем, Макс продолжал звонить, а бабушка продолжала звать меня к телефону и смотреть «фиолетовыми глазами», как я это называла. Я отвечала односложно, надеясь, что непрошеному ухажеру это надоест, и он оставит меня в покое, но дождаться этого пока не могла.
В общем, подведение итогов меня не очень утешило.
И тут снова раздался звонок домашнего телефона. Пропади пропадом этот Макс! И точно, бабушкин голос зовет меня. Только вот звучит он как-то иначе, чем обычно. Я беру трубку.
- Нина, это я, Валерий.
От неожиданности трубка чуть не падает у меня из рук. Валерка?
- Мне нужна твоя помощь. Маме плохо, велят ее срочно отправлять в Москву на операцию. Виктор Сергеевич посоветовал мне позвонить и спросить… в общем, нет ли у вас врачей знакомых, кто мог бы посодействовать. Очереди ждать долго, а у нее нет… времени.
Голос Валерки прерывался – матадор делал паузы, чтобы с ним справиться.
- Я поняла. Я все узнаю и свяжусь с тобой. Держись, тореро!
- Спасибо тебе, Нина.
Гудки. Глубокий вдох. Разговор с бабушкой.
- Вряд ли я чем-то смогу помочь, Нелли, твоему провинциальному знакомцу. Такие одолжения делают только своим, да и то небесплатно. Заплатить же, как я поняла, он не может. Посоветуй ему настойчивей просить помощи у своих медиков.
Я представила, как я говорю это Валерке, а потом представила, что мне надо спасать свою маму, а помочь некому. Как ужасно такое бессилие! И тут меня осенило: Саша! Вот с кем надо поговорить! Я влетела в свою комнату, схватила телефон и набрала Сашин номер.
- Нелли, - обрадовалась подруга.
- Саша, я не поздно?
- Что-то случилось? – сразу обеспокоилась чуткая Сашка, и я все ей рассказала. Сашин тон тут же стал нарочито спокойным, как у врача, который хочет успокоить пациента.
- Нелечка, не волнуйся, я сейчас же переговорю с папой. Конечно, он поможет.
Уже через час я звонила Валерке, чтобы сообщить, что его маму ждут в одной из лучших клиник, что денег с нее никто не возьмет.
- Я буду ее сопровождать, - твердо сказал он.
- Конечно, приезжай. Соня устроит тебя в общежитие.
- Я так благодарен тебе, Нина.
- Это не я, тореро. Это хорошие люди.
- Ты тоже очень хороший человек.
Я не чувствовала себя хорошим человеком. Я даже не смогла уговорить бабушку, чтобы Валерка остановился у нас.
- Это неприлично, Нелли, - сказала бабушка ледяным тоном, начисто пресекавшим все возражения. И я не возразила. Я нехороший человек. Я плохой друг.
Когда я вышла с занятий из школы танцев, измотанная и недовольная, то сразу увидела его. А вот Валерка увидел меня не сразу, погруженный в свои мысли. Я подошла и окликнула его. Валеркино лицо сразу преобразилось, ожили глаза, дрогнул в улыбке рот. Я уже успела забыть, как увлеченно может жить это лицо.
- Я рада видеть тебя, тореро!
- Из Мадрида я пришел
По шипам и по колючкам,
Чтоб тебя увидеть только,
Ты, очей моих гвоздика.
Ну и кто, кроме Валерки-матадора мог бы обратиться с таким приветствием? И у меня сразу стало тепло-тепло на сердце, словно я вернулась домой, где меня ждут.
Я велела Анатолию ехать домой без меня, а мы с Валеркой пошли пешком, и перед нами тянулась широкая дорога разговоров, опасений, утешений – и просто радости от того, что мы идем рядом.
- Через два дня операция, и Дмитрий Ильич уверяет, что все будет хорошо.
Дмитрий Ильич – это отец Саши, он лично взялся лечить Валеркину маму.
- Раз он уверен, значит, так и будет. Он прекрасный врач.
Валерка остановился и взял меня за руку.
- Что бы я делал без твой помощи, Нина?
- Валерка, да разве я помогаю? Я-то как раз ничего сделать и не могу! С жильём тебе помогла Соня, с больницей – Саша.
- А почему они мне помогли? Потому что ты просила, правда? Я этого никогда не забуду.
Мы пошли дальше и несколько минут молчали. О чем размышлял Валерка, не знаю, а я даже думать не могла – мысли сталкивались в моей голове, а чувства – где-то глубоко в груди, и от этих столкновений становилось трудно дышать.
Возле моего дома мы остановились. Так же два месяца назад мы стояли в снежный рождественский вечер у подъезда маминого дома, но тогда нам предстояло прощание, а сейчас мы должны были расстаться лишь ненадолго. Но почему это почти так же трудно?
А потом снова позвонил Макс. И снова предлагал встретиться. После встречи с Валеркой-матадором!
- Макс, не звони мне больше, - твердо сказала я. – Я не буду с тобой встречаться.
- Я видел его, - с внезапной злостью сказал вдруг Макс. – Провинциальный крысёнок.
- Ты следишь за мной? Как ты смеешь так говорить?
- Другая девчонка счастлива бы была, если бы я уделил ей внимание, а ты, дурочка, отказываешься.
- Вот и славно, - тоже зло сказала я. – Я дурочка, он крысёнок, а ты – прекрасный принц, который не должен иметь ничего общего с такими, как мы. Советую обратить внимание на мою сестрицу Алину, вот уж кто будет тебе отличной парой. Я очень надеюсь никогда не слышать больше твой голос, Макс. Прощай.
Не дожидаясь его ответа, я повесила трубку. Но тут рядом со мной выросла бабушка. В ее глазах опять полыхал фиолетовый огонь.
- Что это за выражения? Что ты себе позволяешь? Разве я так тебя воспитывала?
- Бабушка, я только повторила его собственные слова.
- Меня не волнует, что говорил он, меня интересуешь ты! Это влияние твоих провинциальных друзей и родственников.
- Да, вот и Макс сказал – провинциальный крысёнок. Мне стоит поучиться у вас вежливости.
- Ты еще иронизируешь? Ты встречалась с ним?
- С Максом? Конечно, нет. Ты же слышала, что я ему говорила.
- Не с Максом, с этим…
- Его зовут Валерий, и он замечательный человек. Да, я ним встречалась, и буду встречаться, пока ему нужна моя поддержка.
- Не будешь, - ледяным тоном сказала бабушка. – Ты наказана. Выезжать на занятия будешь только с Анатолием, никаких самостоятельных прогулок. Телефон я у тебя забираю, а на домашние звонки буду отвечать сама. Интернет отключаю. И посмей только меня ослушаться.
- Бабушка, это несправедливо! Ты опять разлучаешь меня с теми, с кем я хочу быть рядом!
- Ты потом мне спасибо скажешь, Нелли. Начала же ты понимать, что жизнь со мной тебе дает гораздо больше, чем дало бы прозябание в семейке твоей матери.
- Зато меня бы любили! – крикнула я, чтобы не расплакаться. Нельзя показать бабушке, что она победила.
Я бросилась в свою комнату. Снова «гроб жизни»! А я уже успела привыкнуть к относительной свободе. Что же делать? Конечно, Валерке о том, что происходит, я сообщить смогу, Саша передаст ему мою записку. Но не видеться, пока он здесь – это ужасно несправедливо!
Не включая свет, я села в кресло, стиснула его подлокотники и стала думать. Впервые мне показалось, что думать – физически трудно. Я ворочала мысли, словно тяжелые камни, но не было среди этих камней нужного. И вдруг один из камней показался мне не таким, как другие. Это была мысль об отце.
Я почему-то вспомнила слова Виктора Сергеевича о танцорах фламенко: «Нинья, мужчины отличаются друг от друга так же, как и танцоры. Нет двух одинаковых, у каждого свой стиль, и стиль этот надо понять, если хочешь танцевать с ним в одном концерте. Надо всегда знать, что твой партнер равен тебе, а ты равна ему. Во фламенко – только так. Нет ведущих, нет ведомых, нет главных. Перед танцем ты должна почувствовать себя равной ему. И не бойся. Фламенко учит не бояться даже своего страха. Смело выходи вперед, как в танце, и вступай в диалог. И твой партнер вынужден будет тебе ответить. Как равной».
Я включила настольную лампу и посмотрела на апельсиновую мышь.
- Мой отец вынужден будет ответить мне. Как равной, - сказала я ей.
. Та сердито сверкнула глазками, словно говоря: «Он предал тебя и твою маму, а ты хочешь о чем-то его просить?»
Но послушай, милая мышь, ведь мама его любила, и он когда-то ее любил. Это не могло исчезнуть бесследно. Может быть, отец вдруг поймет, что у него есть дочь, которой нужна помощь. Сейчас-то он, наверно, думает, что бабушка прекрасно заботится обо мне, что я довольна и счастлива.
Мышь продолжала укоризненно смотреть на меня, но я уже решила: завтра пойду к отцу.
Завтра было воскресенье. Березы во дворе ослепительно белели на фоне ярко-синего неба. С крыш капало, а воробьи чирикали так, что слышно было, наверно, даже ангелам на облаке. Позавтракав вместе с бабушкой, хранящей зловещее молчание, я отправилась в кабинет отца. Впервые я открыла дверь, разъединяющую наши объединенные квартиры – раньше на отцовскую половину мне было запрещено ходить. Собственно говоря, никто не разрешал делать это и сейчас, но мне было уже не до запретов.
Вот и дверь в кабинет. Я постучала, но ответа не последовало. Его там нет? Я приоткрыла дверь и увидела склоненного над бумагами человека. Это был отец. Он поднял голову и глянул на меня с таким изумлением, словно увидел перед собой привидение или притопавшего к нему на задних лапах медведя.
- Э…Нелли?
- Здравствуй, папа. Мне надо с тобой поговорить.
- Нелли… а нельзя отложить наш разговор? Недели на две? Или три? Понимаешь, я сейчас очень занят.
Я решительно сделала несколько шагов вперед. Зеленая римская штора защищала окно от солнечного света, и солнце в отместку делало кабинет похожим на подводный мир, где все плыло в зеленоватом мареве.
- А если завтра мой автобус попадет в аварию? Тогда ты не узнаешь, что я хотела тебе сказать. Меня просто больше не будет рядом. Как мамы.
Отец отложил ручку и долго глядел на меня.
- Проходи, садись вот сюда. Да, бабушка говорила, что ты познакомилась со своей матерью. Она тебе понравилась?
- Очень. Но еще больше мне понравилось бы, если бы мне не пришлось с ней «знакомиться» в шестнадцать лет. Но я ничего не буду у тебя спрашивать и говорить хочу не об этом.
- Тебе что-то нужно, Нелли, иначе ты бы не пришла.
- Да, нужно. Но раньше я не пришла бы, даже если бы от этого зависела моя жизнь.
- Ты так меня ненавидишь?
- Я не хотела ничего просить у человека, которому нет до меня никакого дела.
- Нет дела? Нелли, ты неправа, конечно. Видишь ли, я просто очень занят… А что, собственно, изменилось?
- Я поняла, что у меня есть не только мать, но и отец. Если у мамы есть другая семья, то у нас с тобой - только мы. И мы тоже должны быть семьей. Поэтому я и пришла к тебе с просьбой.
- Я слушаю, Нелли. И помогу, если это в моих силах.
- Во-первых, я хочу, чтобы ты звал меня Ниной. Как мама. А во-вторых, я вдруг оказалась в беде. То есть, может показаться, что это не беда, но мне очень плохо.
- Расскажи мне…Нина.
И я начинаю рассказывать. Несколько раз мне пришлось сделать паузу, чтобы заставить не дрожать голос, чтобы сдержать слезы, но я ни разу не опустила глаз. Мой партнер равен мне, а я равна ему. Только так.
Отец слушает, слушает внимательно. Морщится лоб человека, пытающегося понять и осознать, оживают глаза, рука ерошит волосы. И вдруг он вздергивает подбородок – точно такое движение я не однажды видела в зеркале.
- Я понял, Нелли…Нина. Я сейчас же пойду к твоей бабушке.
Он встал и подошел ко мне. Мне даже показалось, что он хочет меня обнять, но он только снова внимательно всмотрелся в мое лицо:
- А ведь ты совсем не похожа на мать.
- Да, все говорят, что я – твоя копия.
- Прости меня, - с трудом проговорил отец, и мы вышли из кабинета, оставив зеленое подводное царство позади.
Я не знаю, как убедил отец бабушку вернуть мне свободу передвижения и общения, но недовольна та была очень. Общалась она теперь со мной подчеркнуто холодно и только по делу. Впрочем, это меня заботило мало, день был доверху заполнен разными делами, и в этом дне надо было найти место для Валерки, ведь без этих встреч все остальные дела тоже теряли всякий смысл.
Я упросила Ольгу, чтобы она разрешила матадору побыть на нашем занятии, сказала, что он, мол, тоже хочет танцевать фламенко. Это была и ложь, и не ложь – Валерка очень хотел танцевать фламенко, но не здесь, конечно. Когда мы вышли из школы, он некоторое время шел рядом молча, и я все поняла.
- Не понравилось, - сказала я, потому что знала, что так оно и будет.
- Нет, - честно ответил тореро.
- И что мне делать?
- Танцуй пока, чему-то она все равно вас научит.
- У меня душа пустеет.
- А ты больше читай, смотри видеозаписи. Мне тоже приходится доходить самому до всего, что касается корриды. Знаешь, сколько я записей пересмотрел? Там мастера опытом делятся, все движения подробно разбирают, я смотрю и делаю, понять пытаюсь.
- Завидую я тебе, Валерка, ты так в себе уверен.
- Я и в тебе уверен, Нинья, - эти слова он произнес по-испански и назвал меня так, как называл Виктор Сергеевич.
Мы иногда переговаривались на испанском, я уже начинала чувствовать этот язык, а Валерка знал его очень неплохо и помогал мне. И очень часто заговаривал он о своей любимой корриде.
- Я тебе говорил уже, что женщины тоже могут быть торерами. У тебя бы получилась. Ты сильная и умеешь ждать. Знаешь, есть в корриде такой прием – немногие тореро на него решаются, - это «порта гайола». Тореро ждет быка перед воротами, откуда тот должен выскочить, и ждет его, стоя на коленях. Он сразу лишает себя преимущества. Наверно, это очень страшно, но в такие моменты дух становится сильнее тела, и это здорово. Вот ты бы смогла.
Конечно, я вовсе о себе так не думала. Где уж мне против быка на коленках – я бабушке-то возразить не всегда могу. Я никогда не могла за себя постоять, я отступала и отступала перед жизнью, шаг за шагом, пятилась от нее. Я никогда не научусь встречать ее так же бесстрашно, как Валерка-матадор.
А вот Саша меня беспокоила. Она стала как-то отводить глаза, о чем-то задумываться в разговорах со мной. Подозрение о том, почему это происходит, возникло у меня тогда, когда она случайно обмолвилась, что часто встречает Валеру в больнице, где тот много времени проводит у мамы. Валеркину мать прооперировали, операция прошла успешно, и тореро, конечно, был рядом с ней. Но вот что Саше делать так часто в больнице? Не с отцом же видеться? Зачем она каждый день там бывает?
На этом мысль отказывалась думаться дальше. Нет, Саша – моя лучшая подруга, она никогда не… Никогда? Но я скорее умерла бы, чем заговорила об этом с ней.
Саша начала разговор сама.
- Скажи, Нелли, - начала она, на этот раз не отводя глаз, - скажи честно, ты влюблена в Валеру?
Вот оно. И надо что-то ответить. Но что?
- Не знаю, Саша. Знаю только, что он очень мне небезразличен.
Вот так. А теперь, подруга, твоя очередь: честность за честность.
- Нелли, кажется, я в него влюбилась, - у Саши на глазах выступили слёзы. – Что мне делать?
- Валерка достоин этого, Саша, уж я-то точно знаю. Но он – сложный человек, никогда не знаешь, что у него на уме.
- Ты… не бросишь меня?
- Из-за этого? Нет. Это не изменит ни моего отношения к тебе, ни моего отношения к нему.
Однако сама я совершенно не была в этом уверена. То есть в своем отношении к Саше. В душе неотвратимо возникала какая-то враждебность. Пока здоровье матери Валерки зависит от отца Саши, ему будет очень непросто игнорировать ее внимание. Я же вижусь с ним редко, и помочь ничем не могу. К тому же Саша хорошая, добрая, заботливая, а я часто становлюсь колючим ежом. Вот и пусть он заинтересуется ею, а я проживу и одна, как жила до этого.
Но тут же я себя одернула: Валерка считает меня сильной и уверенной в себе, а я опять готова попятиться и спрятаться туда, где никто не увидит моих переживаний. Нет, если я хочу сохранить дружбу с Валеркой и Сашей, я должна стать сильной.
Я унесла всю свою тоску, все нерешенные вопросы в свою комнату и сумерничала там, обняв апельсиновую мышь. Не хотелось думать ни об уроках, ни о фламенко. И вдруг я почти увидела в этих ежевичных сумерках маленькую фигурку с высокой гребенкой-пейнетой в волосах. Ксеня, маленькая сестренка, прислонилась ко мне и погладила по руке. С другой стороны подошел Сережа, глядя застенчиво и сочувственно. За ним стояла мама, Виктор Сергеевич обнимал ее за плечи, и оба улыбались мне, подбадривая и успокаивая. Вся семья собралась здесь, со мной, они чувствуют, что мне грустно. «Ксеня, скажи двушечку», - попросила я воображаемую сестренку, но та только крепче прижалась ко мне. «Танцуй», - подсказал Виктор Сергеевич. «Пиши», - шепнула мама. И я схватила лист бумаги и начала писать.
У человека две руки.
Две половинки кольца.
Замкнутый круг.
Восход и закат
обнимают небо.
Прилив и отлив
замыкают океан.
Две руки - левая и правая -
заключают одиночество.
Нужен еще один восход,
чтобы наступил день.
Человеку нужна чья-то рука,
протянутая из мрака.
Все равно, решительная правая,
или левая, идущая от жаркого сердца.
Человеку нужна верная рука,
размыкающая круг.
Рука друга.
И мне стало немного легче.
На следующий день меня ожидал сюрприз. Вернувшись из гимназии и войдя в столовую, я увидела за обеденным столом отца. Он немного смущенно улыбнулся мне:
- Вот решил составить вам с бабушкой компанию. Не возражаешь?
Лишь бы не возражала бабушка, подумала я, а от моего мнение здесь ничего не зависит.
- Буду рада, - ответила я и правда, была рада.
Не сказать, что обед прошел весело и непринужденно, как в мамином доме, но все же за столом собралась семья, и мне было хорошо, несмотря на недоуменный взгляд бабушки, который останавливался то на мне, то на отце.
- Как здоровье мамы твоего друга? – спросил отец.
- Хорошо, ее уже к выписке готовят.
- Значит, домой скоро?
И тут только я поняла, что Валерка скоро уедет. А я так мало успевала с ним видеться! Чего не скажешь о Саше – и я снова почувствовала внутри себя какую-то холодную змейку.
- Все в порядке, Нина? – видно, что-то заметив, спросил отец.
- Нина? – бабушка подняла брови. – Это что еще за Нина?
- Дочка просила так ее называть, - объяснил отец, словно не замечая бабушкиного недовольства.
- В конце концов, это более естественное сокращение от Наполеонины, чем Нелли, - заметила я.
- Я вижу, ты теперь обо всем имеешь собственное мнение, - при отце бабушка выбирала более светский тон, но я представляла, каким он будет, когда мы останемся наедине.
- Имя – это единственное, что мне принадлежит, - кротко ответила я.
- «Что такое имя? Лишь платье, которое не нам принадлежит», так сказал Герман Брох в книге «Смерть Вергилия», - процитировал вдруг отец. – Нина, не разрешишь мне прочесть книгу, которую написала твоя мама?
- Конечно, папа.
Бабушка даже дышать перестала от гнева – все традиции дома рушились, как храм филистимлян от рук неистового Самсона: меняются имена, называются в беседе те, о ком говорить запрещено. Может, поэтому так старательно отгораживала она меня от общения с отцом?
- Я оставлю вас, - бабушка встала, еле сдержавшись, чтобы не швырнуть на стол салфетку, и быстро вышла из столовой. Понял ли отец, что ее разозлило?
- Настя всегда была очень талантливой и умной, - тихо сказал он. – Это под ее влиянием я стал читать и думать, а после ее ухода еще больше погрузился в книги. Прости, что я отстранился от тебя, мне почему-то казалось, что под влиянием бабушки ты вырастешь ее подобием.
- Я совсем другая, и поэтому мне приходится трудно, - вздохнула я.
- Нина, я не могу обещать, что буду уделять тебе много внимания, дела требуют много времени, но ты можешь обратиться ко мне в любую минуту. Не старайся решить все свои проблемы в одиночку. Обещаешь?
- Обещаю.
Так закончился этот странный обед.
Следующий день оказался незабываемым днем. Проживая такой день, мы еще не знаем, что именно он окажется незабываемым, и понимаем это лишь тогда, когда убеждаемся, что забыть все, пережитое нами в этот день, невозможно. Особенно если в этот день светит солнце.
А солнце светило. Оно сияло в отчаянно заблестевших лужах, высветляло небо переливами нежно-синего шелка, искрилось на покрывшихся ледяной коркой, словно бронёй, и не желавших сдаваться сугробах.
В этот день мы прощались с Валеркой – завтра, в то время, когда я буду в гимназии, их с мамой посадят в специальный самолет и отправят в Пермь, этим распорядился Дмитрий Ильич. Но сегодня был наш день, и мы шли по скверу, разговаривая так, словно должны были переговорить обо всем на свете, и слов не хватало, и блестели под ногами лужи, и воркование голубей накрывало нас гулом морского прибоя.
Сбежав с пригорка, я чуть поскользнулась на талом снегу и с разбегу врезалась в Валерку. Тореро взял меня за плечи своими сильными руками, отстранил и взглянул мне в лицо, залитое весенним солнцем:
- Нинья, у тебя зеленые глаза!
- Неправда, матадор.
- Я теперь всегда буду знать, что они зеленые.
Это прозвучало, как какое-то обещание. Обещание чего, Валерка?
- Матадор, помнишь, ты подарил мне синичку? И я сказала тогда, что мой подарок – за мной. Вот он, держи.
И я протянула ему сложенный листок бумаги, на котором написала сочиненной мной прошлой ночью стихотворение. Это были стихи о Валерке и для Валерки. Он развернул листок и стал читать. Солнце сверкало на его простой курточке так, словно это был «костюм огней», сияющее золотом одеяние, в котором матадор выходит навстречу быку, выражая уважение противнику. А я про себя повторяла строки стихотворения, которое он читал:
У того, кто родился ночью,
И, взрослея, понял, что родился напрасно,
У кого слишком прямая осанка
И слишком горячее сердце,
Выход один -
Стать одним из жрецов корриды.
Страшным потоком блестящей смолы
Закипает гнев в жилах быка,
Обрушиваясь на хрупкость прямых плеч матадора.
Матадор - гибкий мост между этой жизнью и той.
Матадор - вспышка огня на границе света и тьмы.
Матадор - медное сердце, имеющее дерзость
На жадных глазах людей прощаться с жизнью.
Бык силен, и публика - тысячи глаз и ни одного сердца -
Просит ему пощады.
Матадор бросает на землю алую мулету и уходит,
И на песок осыпаются блестки с его золотой куртки.
Каждый раз прощаться с жизнью.
И с разочарованием рождаться снова.
Валерка дочитал, опустил руку с листком и вдруг опустился передо мной прямо на жесткий весенний снег, словно на белый песок арены – на оба колена. «Порта гайола». Чего ты ждешь, матадор, ждешь всем сердцем, которому подвластны и презрение опасности, и безграничная вера?
Я не раз читала в книгах, что слезы туманят глаза. Почему же я вижу все невыносимо четко, несмотря на слепящее меня солнце?
Расстались мы уже вечером, когда сиренево-серые сумерки заставили воздух стать холодным и равнодушным. Валерка проводил меня до дома, его взгляд уже стал беспокойным – он опаздывал на встречу с Дмитрием Ильичом. А я вдруг подумала, что там будет и Саша. Но эта мысль тут же утонула в другой, тоскливой и болезненной: Валерка уходит. Наверно, надо что-то сказать такое, что будет достойно нашего расставания, что оправдает недоговоренность, расставит все точки, сделает все ясным и понятным. Но я ни за что не произнесу такие слова.
Мы долго смотрим друг на друга, и наши души переговариваются без всяких слов, как во фламенко. А потом мы расходимся – как во фламенко. У ворот Валерка оборачивается…хочет вернуться? Не возвращайся, матадор. Не возвращайся. Я не смогу проститься еще раз.
Он коротко взмахивает рукой – и уходит. Теперь уже совсем. Я без сил опускаюсь на лавочку у подъезда и молча смотрю, как темнеет и темнеет небо надо мной. И душа темнеет. Сегодня весь день в ней сиял такой живой, такой искрящийся свет, но Валерка ушел и забрал свет с собой. А в голове кружатся, как заклинание, строки Лорки:
Я твоё повторяю имя
этой ночью во тьме молчаливой,
и звучит оно так отдалённо,
как ещё никогда не звучало.
Это имя дальше, чем звёзды,
и печальней, чем дождь усталый.
Кто-то остановился около меня. Оставьте, я не хочу никого видеть и ни с кем говорить!
- Нина, у тебя все хорошо?
Отец. Я киваю. А потом говорю:
- Плохо.
- Валера уехал, - догадывается отец. Оказывается, и он может быть понимающим. Впрочем, кому, как не ему, понимать, что такое расставание.
- Пойдем домой, Нина, - говорит он. – Жизнь продолжается, как бы больно нам не было сегодня.
- И боль пройдет? – немного враждебно спрашиваю я.
- Нет. Она станет привычной. Ты не поверишь сейчас, но она даже будет пропускать в нашу жизнь лучики счастья.
- Это неправильно.
- Это правильно. Жизнь добра к нам, даже если нам так не кажется. Разве лучше было бы, если бы мы вообще не встретились с теми, кто сейчас от нас ушел? Разве мы будем жалеть, что знали их? А ведь твой друг ушел не навсегда, он просто пока не может быть рядом с тобой.
Отец словно хотел сказать – а я твоей мамы лишился навсегда. И мне стало страшно его жаль.
- Пойдем домой, папа, - сказала я, вставая, и только теперь почувствовала, как замерзли мои руки.
На следующий день зарядил мокрый снег. Погода срывала на нас свое плохое настроение, и я была с ней согласна – только мокрый снег, и никак иначе. После уроков я сразу заметила около раздевалки Сашу, которая ждала меня, но привычной тихой приветливости в ее глазах я не увидела. Саша казалась поникшей и потухшей. Я оделась, и мы молча вышли под мокрый снег, который противно шлепался на щеки.
- Пойдем ко мне, - сказала Саша, – невозможно говорить на такой погоде.
Говорить? О чем хочет сказать мне подруга? Что-то случилось, это понятно, но что? Нет, я никак не могла не услышать того, о чем Саша должна была мне рассказать. И мы пошли к ней домой, благо жила она совсем недалеко от гимназии.
В передней мы скинули мокрые куртки, и Саша заботливо развесила их сушиться, а наши береты положила на батарею. Потом она провела меня в свою комнату и принесла по чашке чая и по кексу, испеченному ею. Мы молча пили чай, а я разглядывала Сашину комнату. Повсюду сидели куклы, сшитые явно умело и со вкусом. Я знала, что Саша рукодельничает, видела ее работы на школьных выставках. В общем, хозяйкой моя подруга была умелой, в отличие от меня.
Когда мы отставили чашки в сторону, то уже были готовы начать разговор – очень важный, как мы обе понимали.
- Я вчера говорила с Валеркой, - сказала, наконец, Саша. – Сказала, что хотела бы быть ему другом. Очень хорошим другом. Он сразу все понял. И ответил…
Мое сердце замерло, и я зачем-то снова взяла в руки пустую чашку, на что Саша не обратила никакого внимания.
- Он сказал…что другом будет, потому что наша семья очень ему помогла и была к ним добра, но для него всегда на первом месте будешь ты, Нина.
Только сейчас я поняла, что Саша сегодня весь день называет меня Ниной, не Нелли.
- Ты счастливая, Нина.
Счастливой я себя никогда не считала, но сейчас я и вправду почувствовала, как в сумерках моей души вспыхнул огонек, освещая и согревая ее. Валерка-матадор всегда говорил то, что думает, и думал, о чем говорит. И если я и вправду значу для него так много, то как могу я не быть счастливой сегодня! И пусть шлепает по подоконнику мокрейший в этом году снег, пусть грусть поселилась в глазах моей лучшей подруги, я не могу, не могу сейчас не быть счастливой. Так вот что значила Валеркина «порта гайола».
Вечером следующего дня я получила короткое сообщение от Валерки, в котором говорилось, что они дома, мама чувствует себя неплохо, что они очень благодарны мне за помощь. А еще через день написала мама: «Был в гостях Валера. У него все хорошо. Говорил в основном о тебе». Я улыбнулась, но на глаза снова набежали слезы.
С Сашей мы по-прежнему продолжали встречаться после гимназии и в школе фламенко, обе делали вид, что ничего не произошло, что помешало бы нам дружить как прежде, но обе чувствовали, что произошло, и что прежней доверчивой дружбы уже не будет. О Валерке мы не говорили.
А вот на занятиях фламенко я чувствовала себя все хуже. Чем больше я смотрела записей с выступлениями испанских танцоров, чем больше читала об истории фламенко, тем больше осознавала, что наши занятия ничего общего с ним не имеют. То есть, конечно, формально все было правильно – движения, хореография танца, - но душа танца от нас ускользала. Любимыми словами Ольги были «интенсивнее!», «резче!», «держи спину!». Да, танец должен быть и ярким, и сильным, но эта сила идет изнутри, она раскрывает человека с помощью движений, она одновременно и бросает вызов миру, и примиряет с ним. А порой надо замереть и танцевать неподвижно и в молчании, но это тоже будет танец – как солеа Патрисии Гереро.
Я представляла, что рядом со мной танцует Валерка – но как часто мой воображаемый партнер бросал на меня недоуменные взгляды… Музыка и ритм нашего танца уже живут во мне, но для их воплощения нужно двигаться по-другому, я это чувствовала.
- Нелли, тебе надо начать посещать занятия хореографией, выпрямить спину, улучшить пластику рук, - сказала мне вчера Ольга.
Хореография? Я вспомнила Ла Лупи, с ее поднятыми плечами, угловатыми руками, нарочито корявыми ногами и бешеным заводным темпераментом. Ольгин же тангос я танцевала равнодушнейшим образом, он был обезвреженным, процеженным и дистиллированным.
Вечером я взяла мамину книгу – мне надо было почувствовать присутствие в моей жизни чего-то настоящего, и это ощущение мне давали мамины рассказы. Я перечитала их уже несколько раз, но каждый раз переживала все по-другому. Я открыла книгу на рассказе «Оле, Анхелита»: он вселял веру в то, что в нашей жизни все образуется, стоит лишь очень захотеть. В глубине души я понимала, что это совсем не так, но верить в чудо хотелось даже такому человеку, как я – всегда готовому к чему-то невыносимо сложному и нерадостному.
«Оле, Анхелита!»
(XX век, место действия – Мадрид)
Люди в таверне кричали и хлопали в такт танцующей на грубом деревянном столе девчушке. Босая танцовщица лет десяти танцевала отчаянно, ее залатанная юбка стремительно вилась вокруг загорелых ножек, худенькие руки то отбивали ритм, то метались, словно крылья сражающейся с бурей птицы.
- Оле, Анхелита, оле!
Все неистовей пляска, все порывистей движения, все быстрее стучат по столу босые ножки. Трепещет, захлебывается гитара, и с последним ее аккордом замирает, вскинув руки в последнем порыве маленькая плясунья.
- Анхелита, Анхелита! – вопят восхищенные зрители.
Девчушка, поправляя растрепавшиеся волосы, спрыгивает со стола и жадно пьет воду из поданной чьей-то услужливой рукой глиняной кружки.
- Анхелита наша любую взрослую байлаору за пояс заткнет, - одобрительно переговариваются посетители таверны.
- Э, не видели вы Ла Капитану, - говорит молодой сапожник. - Вот это танец, даже страшно становится, когда смотришь, словно она душу твою вынимает.
Маленькая танцовщица перестает пить и внимательно прислушивается.
- Да, танцует она словно мужчина, - продолжает сапожник, ободренный вниманием слушателей. – И костюм мужской надевает.
По таверне проносится вздох изумления.
- Говорят, она теперь в Мадриде танцует, - заключает сапожник. – Там ее тысячи людей увидят.
Маленькая танцовщица тихонько выскальзывает на улицу и бежит на берег речушки. Там, на берегу, она любит мечтать, размышлять. Вот бы своими глазами увидеть ту невероятную байлаору, о которой рассказывал Санчо! Но как можно танцевать в мужском костюме? Это же неудобно. И юбкой играть нельзя, а без этого что за танец? Нет, она должна обязательно увидеть знаменитую Ла Капитану. И у Анхелиты зреет план. Она отправится в Мадрид и своими глазами увидит, правду ли рассказал сапожник.
Но как добраться до столицы, если у тебя нет даже мелкой монетки на кусок хлеба? Все, что ей дают в таверне, забирает отец. А у него и думать нечего просить денег на путешествие. Не даст, да еще и побить может. Но ведь ее танец-то при ней! Если ей бросают монетки в таверне, то разве пройдут мимо на дороге, ведущей в Мадрид? И Анхелита решает отправиться в путь этой же ночью.
Когда в доме все затихает, маленькая фигурка, закутанная в дырявую шаль, выскальзывает за дверь и бесшумно скользит по тропинке к дороге, ведущей к мечте. И дорога приветливо подставляет босым ножкам свою пыльную обочину. Утро застает Анхелиту уже далеко от дома. Добравшись до первого постоялого двора, девочка просит разрешения станцевать за еду. Толстая хозяйка милостиво соглашается, и вот уже едущие на рынок крестьяне рукоплещут маленькой босой плясунье так же, как кричали и хлопали односельчане:
- Анхелита, оле Анхелита!
Они бросают монетки, а хозяйка кормит девочку сытным завтраком.
Сколько было потом таверн и постоялых дворов, девочка и сосчитать бы не могла – счету ее никто не учил, - но ни разу не оставалась она голодной, ведь везде ее танец заслуживал одобрительные хлопки и крики:
- Анхелита, оле Анхелита!
И вот уже видны предместья Мадрида. Анхелита даже заробела: сколько народа идет и едет к столице! Только вспомнив, какой путь она преодолела, чтобы попасть в этот город королей, девочка глубоко вздохнула и отважно зашагала к городским воротам.
Но в городе ее ждало разочарование: ни в одно кафе оборванную путешественницу даже не пустили. Целый день бродила голодная Анхелита по улицам, поражаясь роскоши зданий и нарядам горожан, а под вечер, уставшая, задремала в каком-то парке. Здесь ее и нашла хорошо одетая пожилая госпожа, гулявшая со своей компаньонкой и тремя маленькими собачками.
- Иди-ка домой, малышка, - участливо сказала она, тормоша Анхелиту. – Ты можешь простудиться.
- Мне некуда идти, сеньора, - пролепетала девочка, - мой дом очень далеко отсюда.
И слезы сами собой закапали из ее глаз.
Сеньора села на скамью и усадила девочку рядом.
- Расскажи мне о себе, дитя мое. Кармела, а ты не стой рядом, погуляй с собачками.
И Анхелита рассказала доброй старушке все – о своих танцах, о мечте увидеть Ла Капитану и о долгом путешествии до Мадрида.
На следующее утро, после крепкого сна в богатом доме, после чашки шоколада с пончиками чуррос, Анхелита робко вошла в роскошно обставленную гостиную, в которой могло бы поместиться два ее родных дома.
- Детка, сегодня мы с тобой идем в театр, - сказала ей сеньора Осорио. – Поэтому сейчас Кармела отведет тебя в лавку, где подберет соответствующее платье и туфли.
- Но как же, - попыталась протестовать Анхелита.
- Боюсь, в таком виде тебя в театр не пустят. Ты же хочешь увидеть Ла Капитану?
И девочка поняла, что ей придется пройти еще одно испытание.
Вечером Анхелита сидела в красивом платье на бархатном кресле в каком-то великолепном, как ей казалось, театре. Сколько здесь народу! Но теперь девочке все происходящее казалось нереальным. Что делает здесь она, одетая в чужое красивое платье? И неужели на такой великолепной сцене танцовщица будет исполнять то, что танцуют простые люди в обычной таверне? Нет, наверно, сеньора Осорио ошиблась. Может быть Анхелита плохо объяснила, о чем она мечтает?
Но вот занавес стремительно открылся, и на сцену так же стремительно вылетела невысокая фигурка в брюках и блузе в крупных горох. Анхелита даже сначала не поняла, что это и есть та самая Ла Капитана – так была та похожа на гибкого и ловкого мальчика.
А знаменитая цыганка уже отбивала огненные сапатеадо, дроби, которые дозволены были в танцах лишь мужчинам. Анхелита даже дышать перестала – такие скорость и сила были в танце этой девушки.
Потом Ла Капитана появилась в платье с оборками и с кастаньетами, но это был все тот же взрыв чувств, а стук каблуков и кастаньет слился в ритм безостановочной отчаянной скачки. При этом лицо танцовщицы оставалось строгим и даже немного трагическим, и только в последнем вихревом фанданго осветила его торжествующая улыбка – цыганка рассказала зрителям все, что хотела, и они ее услышали.
После концерта сеньора Осорио подвела ошеломленную Анхелиту к дверям гримерной, возле которой толпились зрители. Мужчина в униформе жестом пригласил сеньору и девочку войти – видимо покровительница Анхелиты была ему известна.
К удивлению девочки, в гримерной все было строго и просто, лишь висевшие яркие платья оживляли ее. Танцовщица поднялась им навстречу, и сеньора Осорио стала восхищаться ее танцем, а потом перевела речь на Анхелиту.
- Эта девочка прибыла сюда издалека, чтобы вас увидеть.
-Тебе понравилось? – спросила танцовщица, но взгляд ее оставался усталым и равнодушным.
Анхелита кивнула. У нее просто не было слов, чтобы что-то сказать.
- Я буду рада видеть вас на своих концертах, - так же устало сказала Ла Капитана, и сеньорита Осорио откланялась.
По пути домой пожилая дама без умолку что-то говорила, обсуждая концерт, но Анхелита ее не слушала. Перед ее глазами отчаянно плясала невысокая танцовщица, выбивая каблуками немыслимые дроби.
- И все же это совершенно неженственная манера. Женский танец совсем другой – изящный, кокетливый, озорной. А эта – просто мальчишка цыганский, - заключила сеньорита Осорио. – Впрочем, я рада, что твоя мечта исполнилась, и ты увидела, как танцует Ла Капитана.
- Мое сердце исполнено благодарности за ваше покровительство, сеньора, - тихо сказала Анхелита.
Следующее утро застало девочку около того театра, который вчера вечером, сияя огнями и оглушая говором толпы, показал ей чудо. Сегодня он был тих и заспан, никто не входил и не выходил из больших дверей. На Анхелите снова была ее старая одежда, в которой она так же тихо, как раньше из родного дома, выскользнула из богатого особняка сеньориты Осорио. Сейчас она еще раз взглянет на театр, прикоснется ладонью к его стене, словно прикоснувшись в тайне, а потом отправится в долгий обратный путь.
- Девочка, - вдруг окликнул ее женский голос, - девочка, ты кого-то ждешь?
Анхелита обернулась – перед ней стояла сама Ла Капитана!
- А ведь я тебя знаю. Ты вчера заходила ко мне после концерта, только вот одета была совсем по-другому. Я решила, что ты родственница той богатой дамы.
- Нет, я пришла сюда пешком из далекой деревни, пришла, чтобы на вас посмотреть.
- Пешком? Разве некому было тебя привезти в Мадрид?
- Никто и не знает, что я здесь. Отец бы никогда не разрешил. Поэтому я пошла одна, а по дороге танцевала за еду. И добралась. Мне так хотелось на вас посмотреть.
- И ты не жалеешь об этом после того, как увидела?
- Что вы, сеньора, конечно нет! Только я не знаю, как теперь танцевать, мои танцы оказались совсем простой деревенской пляской.
- А вот об этом разреши судить мне, - вдруг сказала танцовщица. – Пойдем-ка, сейчас театр пуст, и ты будешь танцевать для меня. Как тебя зовут?
- Анхелита.
- Пойдем, Анхелита.
Ла Капитана провела девочку в светлую залу с зеркалами от пола до потолка вдоль стены. Она повернула Анхелиту спиной к зеркалам и велела:
- Танцуй!
И девочка начала свой танец – сначала неуверенно, а потом все более смело, повинуясь внутреннему ритму, вспоминая вихревую пляску той, что внимательно смотрела сейчас на нее. А потом девочка и вовсе забыла, что на нее кто-то смотрит. Она себе подпевала, подбадривала себя хлопками и щелканьем пальцев, пока не услышала:
- Оле, Анхелита! Молодец, девочка!
Она остановилась, запыхавшись, раскрасневшись, и с волнением уставилась на танцовщицу.
- Это было замечательно, - радостно сказала Ла Капитана. – Ты чем-то напомнила меня в детстве.
Танцовщица подошла к большому шкафу и вынула пару туфелек.
- Надень-ка, малышка.
Анхелита робко взяла туфли, они были далеко не новыми, но еще крепкими.
- Надевай, - подбодрила девочку Ла Капитана. Попробуешь танцевать в туфлях. Ты увидишь – это совсем другое дело.
- Анхелита надела и застегнула туфли. Они были чуть велики ей, но ремешок плотно охватывал ногу.
- Так, а теперь топни. Хорошо, еще раз. Так, теперь ударь каблуком, только замах делай сзади и сверху. Теперь носок, тоже сверху. Стопа, каблук, носок, каблук, носок. Прекрасно!
Ла Капитана была права: танцевать в туфлях – совсем другое дело. Правда, ноги пока совсем не понимают, какие движения совершать. Зато как удобно, наверно, создавать собственный ритм танца! Но Анхелите не суждено танцевать в туфлях. Ей вообще не суждено танцевать. Она будет крестьянкой, как все женщины ее семьи.
Ла Капитана о чем-то задумалась.
- Иди-ка, сядь рядом, малышка, - вдруг решительно сказала она. - Ты знаешь, что я тоже родилась в бедности и тоже танцевала, чтобы заработать на хлеб? Мой отец был гитаристом, он играл, я плясала. Мне стоило большого труда заработать на первые танцевальные туфли. Я их прятала потом в отверстии в стене, в нашей бедной хижине, ведь это было все мое богатство. Поэтому я помогу тебе. Я отправлю тебя в танцевальную школу здесь, в Мадриде, и буду платить за твое обучение.
- Но как же, сеньора, я не могу!
- Ты хочешь танцевать, Анхелита?
- Конечно, сеньора.
- У тебя есть способности и есть душа. Ты сможешь танцевать. Господь был так милостив, что сделал меня, бедную цыганочку, известной танцовщицей, и я дала обет – помогать всем, кому могу помочь. Тебе я помогу, как помогла бы младшей сестренке.
Анхелита не могла поверить – неужели она сможет учиться танцу?
- А в этой школе меня научат делать такие же дроби, как ваши? – робко спросила она.
Ла Капитана рассмеялась:
- Чему не научат, тому я сама научу тебя. Не забывай – ты теперь моя младшая сестренка. Тебя ждет танец, тебя ждет яркая жизнь. Иди по ней смело, так же смело, как танцуешь. Оле, Анхелита, оле!
Прочитав рассказ, я поняла, что надо делать. Надо идти туда, куда зовет сердце, учиться у того, кто только один может стать твоим настоящим учителем. Я уйду из школы Соколовской. В Москве достаточно других школ, в какой-нибудь из них я найду то, что ищу, для этого даже не надо совершать такое долгое путешествие, какое предстояло когда-то Анхелите. Надо лишь поговорить с бабушкой.
Но результат разговора оказался неожиданным, а ведь я как никто должна бы знать бабушку.
- Ты с ума сошла, Нелли! Я не могу понять тебя. Ты хотела танцевать эти испанские танцы, это фламэнко – прихоть, нелепость, но я тебе позволила. Я оплачиваю лучшую школу, лучшего преподавателя, лучшие туфли. Что тебе еще надо?
- Дело в том, бабушка, что это не фламенко. Это то, что Ольга считает фламенко. Но в ней самой нет ничего. В ней – пустота.
- Ну да, конечно! Зато твой этот… Виктор Сергеевич до краев полон настоящей Испанией. И фламэнко там, в этой Перми, самое настоящее, хоть и немного провинциальное.
- Бабушка, фламенко – это не место. Это душа, которая болит, плачет от горя или радости. Тщеславная и пустая душа плакать не умеет, и слез у нее нет.
- Ты сама это придумала? Хотя тебе, впрочем, не под силу такое. Я знаю, чьи это фантазии.
- Я это не придумала! Я это чувствую.
- Нелли, я хочу, чтобы тебе стало ясно: я отказываюсь оплачивать занятия в другой школе. Если тебе не подходит эта, значит, ты больше не будешь танцевать.
Вот так. Я-то надеялась, что бабушка выполнит уговор до конца. Что же теперь делать? Вернуться к Соколовской? Почему бы и нет. Бабушка будет довольна, что настояла на своем. И Ольга будет счастлива, ей нравится, как я танцую. А потом мой танец увидит Виктор Сергеевич…увидит Валерка. Они увидят еще одну пустышку, еще одну пародию.
Но и не танцевать я сейчас уже просто не могу. Что делать? И опять выход только один – поговорить с отцом, ведь он велел обращаться к нему в любом затруднительном положении.
Назавтра отец посадил меня в свою огромную машину, ввел в навигатор адреса всех школ фламенко в нашем городе, и мы отправились в путь. Основной разговор с каждой преподавательницей папа брал на себя, а я стояла рядом и смотрела. Слушала. Ловила интонации, с которыми эта женщина говорит о танце. Потом я или чуть качала головой – и тогда мы, вежливо простившись, шли к выходу, - или еле заметно кивала – и тогда меня проводили в зал, где шли занятия. Я снова смотрела, слушала. Вставала и выходила.
Да, фламенко здесь не обитало – фламенко из маминой книги, из зала Виктора Сергеевича, из Валеркиной Испании, из стихов Лорки, из музыки Фальи. Здесь жил самодовольный танец богатых девиц и дамочек, мнящих себя талантливыми и неотразимыми. Мне не было никакого дела до этого танца.
Школа фламенко «Ромеро» располагалась в небольшом пристрое. Нам навстречу вышла невысокая молодая женщина с копной непослушных черных волос.
- Кира Хатуни, - представилась она. – Школа у нас еще совсем ребенок, ей только три года.
Кира словно извиняется. Мягко смотрят большие темные глаза. Ничего общего с надменными ухоженными девицами. Коренастая, полноватая. В движениях – мягкость, в улыбке – открытость, но в глазах – настороженность. Она спрашивает отца:
- Девочка хочет танцевать фламенко?
И тут я впервые открываю рот:
- Да, хочу. Настоящее. Солеа. Сигирийю. Канью.
Настороженность во взгляде сменяется пониманием.
- Как тебя зовут? Нина? Хочешь посмотреть, Нина, как я танцую солеа?
Я киваю.
Зал.
Кира медленно идет на середину. И по тому, как она идет, как встает спиной ко мне, как стоит, напрягшись, ожидая вступления, я все понимаю и громко говорю:
- Спасибо, не надо! Я буду учиться только у вас!
Отец смотрит на меня удивленно: наверно, пытается понять, чем вызвано мое решение. Однако мне он кажется довольным. Ему тоже понравилась Кира?
Мы договариваемся о времени занятий и прощаемся. В машине я сразу начинаю объяснять папе, почему мне хочется заниматься именно здесь, он внимательно слушает, потом немного вздергивает подбородок и говорит:
- Да. она необыкновенная, эта Кира.
Апрель свалился на меня неожиданно – за всеми волнениями я не заметила, как почти стаял снег, упрямо залегая лишь в тенистых холодных местах, как незаметно ожили ветви деревьев, становясь из мертвенно-серых красноватыми или оливковыми. Утром я просыпалась уже засветло, и за окном безудержно перекликались птицы, радостно шумя в ветках, словно первоклассники на переменах.
Что-то весеннее поселилось и в моей душе. Когда бы раньше меня все радовало? Большую часть жизни я прожила, на всех обижаясь, мысленно предъявляя всем счет за мою, как мне казалось, испорченную жизнь, а теперь радовалась многому – занятиям с Соней и звукам испанского языка, становившегося привычным; неожиданным успехам в гимназии, и не только по любимой мною литературе, но и, как ни странно, по математике и физике; уверенным движениям пальцев по клавишам рояля. С легким сердцем торопилась я на занятия в школу «Ромеро», где десять девушек и два парня увлеченно постигали тонкости явления, чье имя «фламенко», где Кира терпеливо и понятно объясняла смысл каждой связки, технику каждой дроби, и где горн упорной работы выковывал понемногу яркий и уверенный танец.
Но был в механизме моей души один маховичок, о котором я старалась не думать, хотя знала – остановись он, и не будет меня радовать все остальное, остановится работа всех остальных шестеренок. Этим маховичком было присутствие в моей жизни Валерки. Смешно, мы даже переписывались редко, но как подпрыгивало сердце, когда я видела сообщение от него, пусть о каких-то самых будничных вещах, пусть короткое, пусть иногда несерьёзное, но за этой краткостью и несерьёзностью с пугающим постоянством стояли те невысказанные слова, которые повисли когда-то межу нами холодным мартовским вечером, стояла «порта гайола».
Солнце появлялось в моей комнате все раньше, и высыпаться становилось все труднее. Но странно: я вставала довольно бодро и пользовалась этими утренними часами на свое усмотрение – то учила испанский, то читала. Как-то воскресным утром, проснувшись вот так неожиданно рано, я вдруг решила отправиться на кухню. Бывала я там редко и удивилась чистоте и обилию всяких приспособлений для готовки – и микроволновка, и кухонный комбайн, и блендер, и еще какие-то непонятные вещи с кнопочками и дисплеями. Никакого сравнения с маминой кухней! Эта кухня была серьёзной, настроившейся на профессиональную работу, исключающей напрочь всякие веселые чаепития с болтовней и шутками.
Что же я могла бы сделать на такой кухне? Может, бутерброды? С трудом я нашла хлеб, а в холодильнике – сыр, какие-то копченые колбаски и листья салата. Похозяйничаю, пожалуй. Бабушка, конечно, рассердится, если узнает, да и Валентина, «кухонная помощница», как называет ее бабушка, вряд ли будет довольна. Но ведь это и мой дом, почему я не могу приготовить себе завтрак?
Электрический чайник включить даже я сумела, а потом решительно отрезала от батона первый ломтик.
Через десять минут бутерброды были готовы, а в чашке заварен чай – заварку тоже пришлось поискать. Я устроилась у окна, поставив тарелку прямо на подоконник, и тут в кухню вошел отец! Увидев меня, он удивленно остановился.
- Вот уж не ожидал увидеть!
- Доброе утро, папа. Хочешь чаю?
- Признаться, да. Я именно за чаем сюда и заскочил. Представь, только домой вернулся, важная встреча на всю ночь затянулась.
- Тогда тебе надо позавтракать. Вот бутерброды. Давай чай налью.
Папа смотрел, как я наливаю ему чай, подвигаю тарелку с бутербродами, а потом сказал:
- Вот когда-то мы тоже так с твоей мамой… утро, солнце, мы пьем на кухне чай и смеемся. Настя очень смешно бутерброды делала – сопровождала всё стихами.
- А теперь ее дочка Ксеня смешные стихи сочиняет.
Я решила, что надо постепенно выводить отца из затянувшихся воспоминаний, а это лучше всего было сделать, вернув его к реальности: у мамы другая семья.
- А моя дочка? – вдруг спросил он.
- Я тоже сочиняю иногда, только мои стихи обычно невеселые.
- Может, когда-нибудь ты дашь мне их почитать. А пока хочу сказать, что я прочел Настину книгу. Это невероятно, откуда она столько всего знает? Впрочем, она всегда была умна и талантлива.
- Почему ты отпустил ее, папа?
- Я был молод тогда, Нина. Понимаю, что это не оправдание, но тогда и вправду многое казалось иным. Жизнь была какой-то игрой, и все можно было повернуть к лучшему, не было ничего бесповоротного. Одно лишь меня сейчас утешает – ты осталась со мной.
- Не очень-то я нужна была тебе все эти годы.
- Зато сейчас я очень этому рад. А как твои занятия танцами? – вдруг сменил отец тему разговора.
- Замечательно, - твердо сказала я. - Спасибо, что помог найти такого преподавателя.
- Я сразу понял, что Кира – девушка необычная, – задумчиво повторил папа когда-то уже сказанную им фразу. Почему же он снова вздергивает подбородок, словно принимает какое-то решение?
А вечером разразился скандал. Я из своей комнаты услышала возмущенный голос бабушки, возмущенный настолько, что даже стал выше тоном, а это было так непохоже на бабушку – не сдерживать свои чувства. Я тихо вышла в коридор и приблизилась к двери гостиной, возмущенный голос слышался оттуда.
- И ты меня предал, Дмитрий. Как у тебя хватило совести?
Дмитрий? Она разговаривает с отцом, вот что. Уйти, не слушать? Нет, я должна знать все.
- Мама, я всю жизнь пытался уважать твои решения, а вернее сказать - выполнять твои повеления. И к чему это привело? Уже пятнадцать лет у меня нет семьи и нет никакого желания ее заводить, ведь ты снова не дашь ничего создать, ты можешь только разрушить.
- Ты неблагодарен! – гнев звенел в бабушкином голосе. – Ты стал уважаемым человеком, с тобой считаются, чего никогда не случилось бы, останься твоей женой та провинциальная девчонка. Я воспитала твою дочь…
- Вот-вот, давай поговорим о Нине.
- Наполеонине!
- Ты наградила ее этим претенциозным именем, не я. Я же буду звать ее так, как зовет ее мать – Ниной.
- Я вижу, мнение твой бывшей жены стало для тебя важнее, чем мое.
- Сейчас, мама, для меня важно мнение дочери. Это ее просьба.
- В твою дочь словно бес вселился. Всю жизнь она отвечала неблагодарностью на все мои заботы, зато стоило ей побыть неделю с бросившей ее матерью, как тут же появилась череда требований – подай то, подай сё, ты мне обязана. И ты одобряешь такое поведение?
- Мама, я вижу, что Нина пытается найти себя, ей трудно, ей нужна искренняя забота, искренний интерес.
- И ты, конечно, можешь ей все это дать, - теперь в голосе бабушки сквозила злая ирония. – Благодетель, нашел ей какую-то третьестепенную школу танцев, разрешил видеться с этим беспородным мальчишкой…
- Мама, прекрати, пожалуйста! – голос отца стал суровым. – Ты хочешь сломать Нине жизнь так, как сломала ее мне?
- Так вот как ты отблагодарил меня за то, что я отдала вам все свои силы? За то, что заботилась о быте и о твоем ребенке, чтобы ты мог ни о чем не думать, помогала тебе создать свой бизнес? Теперь ты преуспел, а дочь твоя поумнела – вам я не нужна, так? Что ж, вы можете жить отдельно.
Бабушка сказала это так, словно поставила точку, и я сразу поняла: слово «можете» надо заменить на «будете». Испугало ли это меня? Нет. Я испугалась другого – сейчас отец будет умолять ее продолжать прежнюю жизнь, сейчас он поймет, что не может быть самодостаточным, и откажется от всех своих требований, сдаст все свои позиции. И все будет как раньше. Нет, все будет гораздо хуже.
В гостиной повисло грозное молчание, которое могло разрядиться лишь ударом грома.
И гром грянул.
- Через неделю мы оставим твой дом, мама.
Я едва успела нырнуть в свою комнату, как в коридоре раздались тяжелые шаги отца – он шел к себе. Сердце мое отчаянно трепыхалось, и я страшно боялась, чтобы не вошла бабушка и не продолжила разговор, теперь уже со мной.
Но бабушка не вошла.
На следующий день собрался семейный совет в расширенном составе. Пришли и дядя Борис с тетей Евой, и дед Саша, и крестная Поликсена. Я была поражена, когда в мою комнату заглянула Марина и сказала, что меня приглашают в гостиную. С каких это пор меня зовут на семейные советы? Мое сердце куда-то провалилось. Я подошла к зеркалу – и вздернула подбородок: Валерка сказал, что я смелая. Не разочаруем же его.
Бабушка восседала в кресле, и, как всегда, понятно было, кто будет играть главную роль. На меня она и не взглянула. Я устроилась в дальнем углу и стала слушать. Похоже, все присутствующие уже знали, зачем собрались. Они принялись возмущенно упрекать отца. «Ты должен быть терпимее, сынок», «Дмитрий, мать тебе всю жизнь посвятила», «Дмитрий Владимирович, вы не можете так жестоко поступить». Но на папином лице появилось такое же непреклонно-холодное выражение, как и на лице бабушки.
- Слишком долго все было так, как было, - ответил он, когда шквал упреков утих, - слишком долго я позволял отстранять себя от всего, что мне дорого. Не будем притворяться, вы все знаете, что Настя жива, и что именно мать заставила меня с ней расстаться. Я себя не оправдываю, только поэтому и молчал все эти годы.
Ой, а дед Саша, похоже, этого не знал. Он побледнел и схватился за сердце, но на это никто, кроме меня, внимания не обратил.
- Но теперь я хочу все изменить, - продолжал отец. – Я хочу, чтобы моя дочь росла в нормальной семье, чтобы у нее был отец, а возможно, появилась бы и мать. А разве возможно это при существующем порядке вещей? Разве потерпит моя мать в нашем доме другую женщину? Разве сможем мы с Ниной приводить в дом наших друзей, если они не одобрены бабушкой?
- Нина? – почти взвизгнула Поликсена.
- А разве не вы крестили девочку этим именем?
- Лена, это правда, что Настя жива? – спросил тихо дед Саша.
Бабушка ответила не сразу.
- Да, она жива, живет в другом городе, и у нее есть муж и дети. Нелли уже с ней познакомилась.
Тут бабушка впервые взглянула на меня, и впервые – как-то растерянно. Видно, она не ожидала, что разговор примет такой оборот.
- Как же было можно…- дед Саша не договорил и умолк. Он смотрел на бабушку так, словно впервые видел ее. Наверно, ему было больно знать, что она обманывала и его, обманывала столько лет. – Девочка выросла без матери только потому, что тебе так захотелось?
- Я хотела для Нелли только лучшего, - ответила бабушка, и мне снова показалось, что ее голос звучит не так уверенно и надменно, как обычно.
- И поэтому теперь у Насти есть любимые дети и любимый муж, а у Нины – только отец, который не интересовался ею пятнадцать лет, и бабушка, пытающаяся превратить ее в свое подобие. Да, дочь получила все самое лучшее, - жестко сказал отец.
- Дмитрий, ты все искажаешь, - возмущенно загудел дядя Борис, - мама действительно дала Нелли все, что только можно было – лучшую гимназию, лучших учителей, прекрасные жилищные условия, одевала в лучших магазинах. Девочка сможет очень хорошо устроиться в жизни благодаря кругу своих знакомых. Думаю, мама не станет возражать, если ты найдешь себе подходящую женщину, как никогда не возражала против того, чтобы Нелли дружила с детьми из хороших семей.
- А хорошесть друзей и женщин будет оценивать опять же мама? – саркастично спросил отец.
- Лена, наша мать была учительницей в музыкальной школе, - снова негромко заговорил дед Саша, - она никогда не диктовала нам, с кем дружить, в кого влюбляться. Она просто нас любила.
Ой, а я и не знала ничего о прабабушке! Почему мне никогда не приходило в голову поинтересоваться? Тот же дед Саша рассказал бы мне все, что знал, о моих предках.
Тут опять заговорили все разом, и я уже перестала понимать, кто о чем просит, кто чего требует, кто оправдывается, и кто нападает. Я смотрела на бабушку. Она была похожа на капитана корабля, команда которого внезапно взбунтовалась, а вокруг – штормовое море. Как поступает в таких случаях капитан? Выхватывает пистолет и начинает палить в воздух? Но он знает, что у взбунтовавшихся – перевес в силах, что они схватят его, посадят в шлюпку и оставят на милость бушующих волн.
И тут я вдруг поднялась и вышла на середину комнаты. Как вы говорили, Виктор Сергеевич – равные партнеры? Да, я собираюсь танцевать с равными себе партнерами, фламенко научило меня этому.
Все замолчали.
- Я думаю, что надо спросить и меня. В конце концов, расти без матери пришлось мне. Я лучше всех знаю, что это значит. Но сейчас я прошу тебя, папа: давай останемся с бабушкой.
Как глянула на меня бабушка! Словно кто-то из взбунтовавшихся, чье слово много значило для экипажа, выступил на защиту капитана.
- Почему, Нина? – в голосе отца звучит растерянность.
- Ты хочешь защитить меня, папа, я знаю. Ты хочешь дать мне возможность жить открыто и свободно, в любящей семье. Но какая же это будет свобода для нас с тобой, если мы будем знать, что кто-то из родных страдает? Мы всю жизнь жили рядом с бабушкой, и она всю жизнь по-своему о нас заботилась. Может быть, скоро и нам придется позаботиться о ней. Я уже поняла: разрушить семью можно легко, но надо изо всех сил стараться сохранить ее… пока не поздно.
Что это? Почему глаза бабушки так странно блестят? Она плачет? И тетя Ева вдруг вытащила из сумочки платок и прижала его к глазам.
- Кажется, тебе удалось вырастить замечательную внучку, Лена, - сказал в наступившей тишине дед Саша.
Вечером я позвонила маме. Я понимала, что в Перми время уже позднее, что мой звонок, скорее всего, разбудит брата и сестру, но мне очень надо было обо всем кому-то рассказать, ведь отец снова скрылся на своей половине, даже не поговорив со мной, а бабушка… Я просто не понимала, как я должна себя теперь вести с ней.
Мама долго и внимательно слушала все мои сбивчивые описания и объяснения. О чем она думает, что скажет?
- Ниночка, ты поступила правильно. Иногда поступать правильно – очень непросто, и легкую жизнь правильные поступки не обещают, скорее наоборот. Но мне кажется, что в конце концов нам засчитываются только такие решения. Я тревожусь за тебя и горжусь тобой, ты смогла сделать то, чего не смогла я – сохранить свою маленькую семью.
- Наверно, папа теперь на меня сердится. Ему кажется, что я обманула его доверие. Он ведь хотел сделать так, как будет лучше для меня.
- Да, меня это даже удивило. Но ты сможешь наладить жизнь и с ним, и с бабушкой, я уверена. Тебе рано пришлось повзрослеть, моя Нина.
- Как дела у Виктора Сергеевича? – спросила я в конце нашего разговора.
- Совсем его не вижу, - вздохнула мама, - готовится к отчетному концерту школы. Да и у моих школяров началась подготовка к экзаменам. В общем, время горячее. А еще Виктор ждет, когда сможет увидеть тебя в танце. Он уверен, что это будет интересно, ведь Валерка рассказал, что у тебя очень неплохо все получается.
Валерка… Почему он всегда так во мне уверен? Почему ему кажется, что все, что я делаю – хорошо? Он просто не оставляет мне выбора – и приходится все делать хорошо.
В общем, после разговора с мамой мне стало легче. Я вдруг почувствовала себя рукодельницей, которой предстоит сшить лоскутное покрывало, да такое, что загляденье. И вот лежат передо мной разноцветные лоскутки- папины, бабушкины, лоскутки Саши и Киры, Валерки и мамы, - а я должна соединить их в одно целое, соединить искусно, чтобы не было ни огрехов, ни грубых швов, чтобы узор был гармоничным и правильным. Я начинаю работу. Конечно, она потребует много времени и терпения, но иначе не создать это покрывало – покрывало нашей жизни.
Сначала казалось, что все осталось по-прежнему. По-прежнему мы с бабушкой выдерживали трапезы вдвоем, по-прежнему я редко виделась с отцом, по-прежнему в нашем доме царила немного напряженная тишина, но я чувствовала почти неуловимые изменения. Что-то очень человеческое мелькало иногда в бабушкиных глазах, все меньше резких и обидных слов слышала я от нее – бабушка очень старалась сдерживаться. Видно, она тоже что-то для себя решила.
Потом я начала пытаться разговаривать с ней за столом, рассказывала о гимназии, о танцах. Бабушка слушала молча, но не прерывала меня. Получалась односторонняя беседа, но все же беседа. Иногда я задавала вопросы, и бабушка была вынуждена на них отвечать. Иногда я просила ее о чем-то – это было труднее всего, мне никогда не хотелось просить у бабушки помощи.
Стала я появляться и на отцовской половине, где делала то же самое – рассказывала о своей жизни. Иногда отец был очень занят и весело выпроваживал меня из кабинета, притворно нахмурив брови, а я обещала прийти в более подходящее время. Когда же наступало это самое подходящее время, мы подолгу разговаривали в гостиной. Иногда к нам присоединялась бабушка. Она сидела в кресле, не принимая участия в беседе, но внимательно слушая.
Папа очень интересовался моими танцевальными успехами, выспрашивал, довольна ли я преподавателем, заставлял рассказывать о Кире.
- Ты непременно должна позвать меня на концерт, Нина, - говорил он.
Потом я садилась за рояль и играла выученные мною пьесы, и папа был самым невзыскательным слушателем – ему, как и Валерке, нравилось все, что я делаю. Как-то раз даже бабушка наградила меня несколькими сухими хлопками: ей понравилось, как я сыграла «Листок из альбома» Грига.
- Григ – мой любимый композитор, - сказала она без улыбки, и это стало одним из многих открытий, которые мне предстояло сделать. Да, я открывала бабушку, как неизведанный остров, хоть и прожила с ней шестнадцать лет.
В конце апреля Виктор Сергеевич прислал мне видео отчетного концерта его школы. Но дни перед майскими праздниками вдруг оказались такими насыщенными, что мне не хватало времени даже на выполнение всех своих обязательных дел, не то что на просмотр концерта. Да и не хотелось делать это впопыхах.
Только третьего мая, после занятия в школе фламенко – на занятии была я одна, остальные разъехались на праздники, - я рассказала о записи Кире, и она предложила посмотреть концерт вместе. Мы устроились перед ноутбуком прямо в зале и с одинаковым любопытством и нетерпением приступили к просмотру.
Кира иногда комментировала танцы, и все ее фразы были точными, выражающими именно то, что сказала бы и я, если бы умела так четко оформлять в слова свои мысли. А видела и замечала я уже многое: и Марфа в булериасе радовала теперь не только Виктора Сергеевича, но и нас с Кирой, и алегриас с мантонами стал почти безупречным. В малышовой группе я показала Кире Ксеньку, которая стояла в первом ряду, в центре, и танцевала серьёзно и сосредоточенно, как взрослая.
Но когда на сцену вышел Валерка, мы обе замолчали. Я не могла отвести глаз от его стройной и гибкой фигуры в черном, от уверенных и выверенных движений, а сердце просто отказывалось биться, хоть и подстегивали его мерные аккорды гитары и четкий стук дробей. Когда танец закончился, Кира остановила запись и задумчиво посмотрела на меня.
- Это чудо какое-то, Нина, - сказала она. – Ты про этого мальчика мне говорила?
Неужели говорила? Впрочем, я рассказывала Кире о многом, а уж Валерка в это многое никак не мог не войти.
- Невероятно, что мальчик в таком возрасте может так танцевать. Да, твой Виктор Сергеевич - талантливый преподаватель.
- А Валерка – талантливый танцор.
И Кира снова внимательно посмотрела на меня. Что теперь услышала она в моих словах?
И тут в дверь зала постучали, потом она открылась, и я увидела отца. Она с удивлением смотрел на нас, сидящих на низкой скамеечке перед ноутбуком.
- Здравствуйте. Извините за вторжение, но я потерял Нину. Решил сам забрать ее с занятий, жду-жду в машине, но никто не появляется. Вот и пришлось войти.
- Мне очень неприятно, что мы заставили вас ждать, Дмитрий Владимирович, - сказала Кира, вставая. – Нина принесла запись с концерта, и я предложила посмотреть ее вместе.
- Это очень хорошо, - серьёзно сказал отец. – Вы сможете сразу высказать свое мнение, а это, я думаю, важно для вашей ученицы. Пусть учится разбираться во всех деталях. Просмотр закончен?
- Нет, папа, еще несколько номеров осталось.
- Досматривайте, а я подожду здесь, с вашего разрешения, - сказал отец и сел на другую скамейку, не дожидаясь, впрочем, никакого разрешения.
И мы продолжали смотреть, только Кира теперь держалась более натянуто, а комментарии ее стали немного более официальными. Несмотря на это, я поняла, что концерт ей нравится.
- Что ж, молодец большой этот Виктор Сергеевич, - задумчиво сказала она, выключая ноутбук. – Редко увидишь, чтобы так с пониманием, со вкусом… Теперь я понимаю, Нина, почему ты ушла от Соколовской. А знаешь, у меня появилась идея, - сказала она, вдруг воодушевляясь и словно забыв о присутствии отца. – Давай включим в наш отчетный концерт танец, который исполнишь ты с этим мальчиком, с Валерием.
- Как? – не поняла я.
- Очень просто. Мы с Виктором Сергеевичем, если он будет согласен, придумаем хореографию, он выучит ее с Валерой, а я – с тобой.
- А потом вызовем Валерку сюда! –закончила я. – Неужели это возможно?
- Что касается приезда твоего тореадора, это я беру на себя, - вдруг вступил в разговор отец. – Мне это тоже кажется очень интересной идеей. С удовольствием увижу, как вы танцуете вместе. А теперь поехали! Вы, Кира, не откажетесь к нам присоединиться?
Мы с Кирой изумленно воззрились на него.
- Небольшой пикник по случаю прекрасной майской погоды, - улыбнулся отец. – Я уже все приготовил, сумка с едой – в машине. Едем?
К моей, да и к папиной не меньшей радости, Кира согласилась, и вскоре мы уже сидели в парке, где под нашими ногами изумрудно-зеленым озером расплескалась майская трава, а почки на деревьях уже превратились в несмелые листочки, дрожащие под теплым ветром, словно начинающие танцоры, впервые вышедшие на сцену.
Мы пили колу, ели бургеры, смеялись и болтали обо всем на свете, не исключая, конечно, фламенко и корриду. Я рассказывала о Валерке и его мечте, а папа одобрительно крякал, говоря, что и ему порой хотелось сразиться с каким-нибудь страшным зверем, но лучше бы не с быком, а с драконом, и хорошо бы еще между делом спасти от него прекрасную принцессу и жениться на ней.
- Дочка, тебе бы хотелось заполучить в матери прекрасную принцессу? – спросил он и подмигнул мне.
- Только так, папа, только прекрасную принцессу, не меньше, - весело ответила я и многозначительно посмотрела на него. И отец почему-то покраснел.
Кира вдруг вскочила на ноги:
- Нина, компас алегриаса, пожалуйста!
Ун-дос, ун-дос-трес – я стала отбивать ладонями компас, а Кира резким, несвойственным ей движением начала танец, переступая по траве, словно по сцене. Дробей в этом танце почти не было, но была какая-то весенняя радостная сила, едва сдерживаемая, чтобы не расплескаться, словно море, не вспыхнуть, словно огонь на ветру. В своем зеленом плащике Кира казалась прекрасным видением, пробудившейся от зимнего сна дриадой, торжествующей в новом рождении и утверждающей свою власть над деревьями.
Отец завороженно смотрел на нее, а когда танец закончился, сорвал маленький цветок мать-и-мачехи и протянул ей. Кира, еще тяжело дыша, улыбнулась и воткнула его в свои темные волосы.
- Какая все-таки необыкновенная девушка, - сказа отец, когда мы высадили Киру возле ее дома. И я поняла, что неспроста уже в который раз слышу от него эту фразу. Что ж, я буду очень рада, если все окажется так, как я думаю.
Дух фиесты
(XX век, место действия – Санта Барбара)
- Лина, тебя мисс Марч зовет!
Лина пыталась отдышаться, ведь она только что исполнила на сцене зажигательный танец Китри из балета «Дон Кихот» - шел отчетный концерт учащихся балетной школы. В ее ушах до сих пор плескались аплодисменты и крики «браво!» Впрочем, сама Лина не была уверена, что станцевала все настолько чисто, чтобы избежать критических замечаний преподавателя мисс Марч: вряд ли ее стали бы так срочно звать, чтобы похвалить. Лина еще раз перевела дыхание и отправилась на встречу с неизбежным.
- Вы просили меня зайти, мисс Марч?
Лина вошла в просторную гримерку и увидела, что ее учительница беседует с невысоким полным человеком, смуглым и усатым, в щегольском светлом костюме.
- Вот она, Лина Парсонс, - представила девочку усатому щеголю мисс Марч.
- Превосходно! – блеснул зубами незнакомец. – Именно то, что нужно!
- Лина, организаторы фестиваля «Старые испанские дни» предлагают тебе исполнить главную роль на его открытии, роль Духа фиесты.
Девочка замерла в недоумении. Да, этот фестиваль каждый год празднуется в Санта-Барбаре, ее родном городе, и она сама не раз упивалась яркими красками нарядов испанских танцовщиц, а ее старший брат, искусный наездник, участвовал в параде верхом на празднично украшенном коне – Лина сама помогала вплетать ленты в гриву.
- Мисс, но ведь на этом фестивале танцуют только испанские танцы!
- Ты сегодня тоже танцевала испанский танец, - улыбнулся усатый.
- Но это другое, это балет, а там… - Лина запнулась. Испанские танцовщицы плясали совсем по-другому – их движения не были ни изящными, ни выверенными, как в балете, а каблуками своих грубых туфель они выстукивали сногсшибательные дроби.
- Тебе, с твоими-то способностями, совсем несложно будет выучиться танцевать так, как испанки, - сказал незнакомец. - Впрочем, обсудите еще этот вопрос с ее родителями, - обратился он к мисс Марч. – Всего доброго, мисс. До встречи, Лина.
Когда за усатым закрылась дверь, девочка с недоумением спросила у мисс Марч:
- А почему нельзя взять девочку, которая уже умеет танцевать испанские танцы? Зачем надо учить меня?
- Ты понравилась мистеру Рейесу, одному из организаторов фестиваля. Он сказал, что у тебя есть достоинство, грация и увлеченность – таким, по его мнению, должен быть Дух фиесты. Я сегодня же переговорю с твоими родителями и считаю, что ты должна согласиться.
Лина шла по улице, чувствуя себя блинчиком на горячей сковородке - из-за палящих лучей майского солнца, от которых она тщетно пыталась укрыться за белыми арками домов, и из-за мыслей, которые жгли ее изнутри. Девочке совсем не хотелось выставлять себя на посмешище. Разве сможет она танцевать, как те сеньориты, что были потомками испанцев и мексиканцев? Когда-то именно испанцы основали этот город и назвали его в честь святой Барбары – об этом и вспоминают горожане и гости города во время «старых испанских дней». Но Лина - американка, в ее родне не было мексиканцев и испанцев, ее предки когда-то давным-давно приплыли в Америку из Англии, если верить семейным легендам. Поэтому Лина, ее брат и младшая сестренка - светловолосые и сероглазые, совсем непохожие на выходцев из Латинской Америки. Почему же этот странный мистер Рейес выбрал именно ее?
Мисс Марч, как и обещала, вечером долго пробыла у родителей Лины. После ее ухода отец позвал девочку в гостиную.
- Лина, мы с мамой считаем, что ты должна согласиться. Тебя будут два месяца бесплатно учить испанскому танцу, а за само выступление заплатят столько, что на эти деньги посещать балетную школу сможешь не только ты, но и Тина.
- Папа, но почему я? – в который раз задала Лина вопрос. – Почему не какой-нибудь католический священник или красивый наездник на лошади? Почему не мексиканка в широкой юбке с оборками?
- Не знаю, дочка, но если организаторы хотят видеть там тебя – ты там будешь. Так мы с мамой решили.
Поддержал родителей и брат Френсис:
- Глупышка, ты будешь самой главной на этом параде, а я – всего лишь одним из сотни наездников.
И Лина поняла, что ей придется смириться.
Работать девочка умела – вряд ли приходилось ожидать чего-то другого от балерины, которая с пяти лет каждый день стояла у станка, выполняя сложные упражнения. И основы испанского танца она осваивала быстро, хотя непривычным и неудобным было все – и туфли на жесткой и тяжелой подошве, и задранные вверх локти, и все время согнутые в коленях ноги. Дроби приводили ее в отчаяние – голова, конечно, запоминала все эти странные чередования каблуков, носков и стоп, но ноги повиноваться отказывались и болели так, как не болели после балетных экзерсисов. Но Лина стискивала зубы, снова и снова повторяя то, что показывала ей сеноьра Вальехо, ее новая наставница. Порой Лине казалось, что она никогда больше не сможет встать на пуанты, выпрямить спину и легко, как вихрь, пронестись по сцене в красной юбке Китри.
Но вскоре она неожиданно для себя стала ощущать странную дикую прелесть этого танца, его глубину и силу. Уверенно зазвучали ее каблуки, четче стал рисунок рук, резче – повороты головы.
- Феномено! – услышала она, наконец, похвалу сеньоры Вальехо и поняла, что готова выступить на фестивале.
Август вошел в Санта-Барбару незаметно, успокоив ее бдительность ласковостью морского прибоя и лучезарной голубизной неба. Когда Лина ранним утром вышла на балкон, ветер попытался растрепать ее волосы, но не смог – волосы были уложены в тугую прическу, украшенную яркими цветами. Да и сама девочка напоминала пышный цветок – так много оборок было на ее красно-золотистом платье.
- Спускайся скорее, сестренка, мы с Росинантом ждем тебя, - раздался снизу голос Френсиса. Братец был великолепен -–расшитые серебряной тесьмой брюки и жакет, широкополая шляпа, как у настоящего мексиканского наездника. Только сегодня ленты в гриву Росинанта вплетала Тина, вон она всплескивает руками от восхищения, увидев Лину в новом платье.
Лина сбегает по ступеням, Френсис подхватывает ее и садит на коня позади себя. Лина крепко обхватывает брата руками и вскоре уже оглядывает сверху спешащих на праздник горожан. Сегодня Санта-Барбара – город нарядных женщин, ярких цветов, музыки, маленьких базарчиков, где продаются мексиканские сладости и сувениры. Люди стекаются туда, где начнется парад. Многие девушки так же, как Лина, едут на лошадях позади своих разряженных кавалеров.
Сколько людей! Неужели ей сейчас придется выйти вперед, одной, и танцевать так, чтобы никто не сказал, что она взялась не за свое дело? Собирающаяся толпа гудит, словно большой шмель на цветущей акации, и по спине Лины бегут мурашки.
Вот все участники парада заняли свои места. Лина вдруг чувствует, что она перестала быть ученицей балетной школы и превращается… в Духа фиесты? Тогда она должна быть добрым и радостным духом.
В этот момент зазвучала музыка, и ее звуки отделили начало праздника от всего, что было до этого. Они подхватили Лину, и девочка затанцевала на месте, еще не увидев знака начать движение. Но вот подан и знак – и музыка понесла «духа фиесты» на своих волнах. Руки и ноги танцевали сами, ослепительная улыбка не сходила с лица, и не потому, что Лину учили улыбаться – просто в этот день улыбалось все: улицы, дома, небо. Улыбались и хлопали в ладоши и зрители – так хороша была эта девочка, красно-золотым огоньком летящая вперед и вперед. А за «духом фиесты» потекла по улицам река парада – изящно переступавшие ногами кони, несущие на себе щеголевато одетых всадников в шляпах; украшенные цветами повозки, на которых сидели и махали зрителям смуглолицые сеньориты; маленькие и взрослые танцоры; музыканты с барабанами и трубами. Где-то там был и Френсис на своем Росинанте, но Лина сейчас забыла про все – в ее душе жил танец.
Вечером семья только собралась за ужином, как в дверь постучали. Мать с отцом недоуменно переглянулись, а Френсис пошел отворять. Любопытная Тина ужом скользнула к двери и тут же вернулась:
- Это журналисты, они хотят познакомиться с Линой! Говорят, она стала открытием фестиваля!
Мать всплеснула руками и бросилась в прихожую, отец – за ней. Лина тоже не медлила – распахнула окно и выпрыгнула во двор. Ей не было страшно вести за собой многолюдный парад, но журналистов она испугалась отчаянно, просто до дрожи в коленях.
- Так и должно быть, - твердила она себе, прячась за цветущим олеандром, - духи ведь появляются и исчезают, они не разговаривают с людьми. Вот и «дух фиесты» исчез. Здесь осталась только Лина Парсонс. Лина Парсонс, которая любит танцевать.
Я закрыла книгу. Завтра от меня тоже потребуется вся моя смелость. Завтра я выйду на сцену, чтобы показать, чего я стою. Чтобы показать, что Виктор Сергеевич и Кира во мне не ошиблись. Чтобы не разочаровать своего партнера.
Мой партнер спит сейчас в кабинете отца, на диване. Валерка уже три дня живет у нас. Невероятно, но бабушка довольно легко с этим согласилась, да и общается с матадором вполне приветливо, хотя я-то понимаю, чего это ей стоит. Зато с отцом он сразу нашел общий язык и разговаривает с ним даже свободнее, чем со мной.
Отец словно забыл о своей бесконечной работе: он каждый день сам отвозил нас с Валеркой в школу танцев и непременно желал присутствовать на репетициях. Правда, домой мы с партнером возвращались вдвоем, у папы всегда находились в школе какие-то неотложные дела – разобраться с ноутбуком, где-то что-то починить… Мы с Валеркой понимающе переглядывались и уходили.
- Похоже, Нинья, у тебя скоро появится madrastra, - сказал он как-то, испытующе глядя на меня. Я рассмеялась. Madrastra, мачеха – так не шло это слово великодушной добрейшей Кире. Валерка, видя, что меня это не огорчает, развеселился:
- А что, неплохо: муж твоей мамы – руководитель школы фламенко, жена твоего отца – тоже. Ты просто не можешь не танцевать!
- Подожди, вот бабушка узнает, и кончатся все наши матримониальные планы, - охладила я его пыл. Валерка примолк – в характере бабушки он уже начал разбираться, хотя уж с ним-то она держала себя безупречно.
Да, три дня промелькнули незаметно. Завтра уже настало, часы в гостиной только что пробили полночь. И до следующей полночи решится судьба Золушки – станет она принцессой, или вокруг нее всё превратится в тыкву.
Ложись-ка спать, Нинья, следующий день потребует всю тебя, без остатка.
Утро началось для меня двумя сообщениями – от мамы и Виктора Сергеевича. Они желали мне удачного выступления и уверяли, что все пройдет замечательно. Мне бы их уверенность! Даже вчера мне было не по себе, а сегодня я сидела за завтраком и не могла проглотить ни кусочка, хотя Валентина приготовила мои любимые сырники с бананами. Зато Валерка уплетал их с аппетитом, а бабушка деликатно старалась не смотреть в его сторону.
Отец с нами не завтракал, рано уехал на работу, но обещал непременно быть на концерте, и на этот раз я была уверена, что он свое слово сдержит – если не из-за меня, то из-за Киры.
Я, словно во сне, собирала сумку: туфли, веер, косметичку. Не забыть бы серьги – те самые, новогодние, с сиреневыми завитушками и серебряными шариками. Я и платье концертное под них заказала, сиреневое, с серебристой бахромой.
И тут в дверь постучали. После моего разрешающего кряканья – в это время я держала в зубах одну заколку, а другую безуспешно пыталась приладить к прическе, - в комнату вошла бабушка. В руках она держала тарелку, на которой лежали великолепные цветы, сиреневые, фиолетовые и тускло-розовые. Сначала мне даже показалось, что они живые, но у цветов этих не было стеблей, и я догадалась – из ткани. Сделаны цветы были необычайно искусно.
- Есть у меня одна знакомая рукодельница, невероятные вещи делает, - сказала бабушка, словно говоря о чем-то обыденном, - Дмитрий отправил ей фотографию твоего платья, и она смастерила эти цветы. Разреши, я помогу тебе приколоть их, когда-то у меня неплохо получалось.
Я не верила ни ушам, ни глазам: бабушка позаботилась о том, чтобы сделать что-то, действительно мне приятное!
- Спасибо, бабушка! Конечно, я попрошу твоей помощи – видишь, у меня не получается.
И за четверть часа бабушка соорудила мне великолепную, настояще-фламенскую прическу! А потом она удивила меня снова:
- Тебя отвезет Анатолий, а я возьму такси. Адрес я знаю.
- Бабушка, неужели ты приедешь на концерт?
- Не могу же я пропустить такое, - немного ворчливо сказала бабушка, но голубого холода в глазах не появилось. – Кстати, твой партнёр уже ждет тебя в гостиной.
Когда я вошла в гостиную с этой сиренево-фиолетово-розовой клумбой на голове, Валерка потерял дар речи. И это не в меру разговорчивый Валерка, который всегда знал, что сказать! Однако он тут же взял у меня из рук объёмную сумку и направился к выходу.
Когда я потом вспоминала прошедший концерт, он превращался для меня в какую-то невероятную карусель образов и ощущений – спокойное лицо Киры среди суеты и суматохи приготовлений; внезапно яркий свет софитов; неожиданно шероховатый пол сцены, затруднивший первые повороты в групповом фанданго; темнота зала, иногда взрывающаяся криками «оле!»; лицо Валерки, шагнувшего навстречу мне из кулисы напротив, шагнувшего так, словно это было не начало танца, а его апофеоз – торжествующе, ликующе; взгляд темных глаз, от которых я не могла оторваться все время, пока мы танцевали нашу севильяну. А потом – бешеные аплодисменты, огромные букеты роз, врученные папой мне и Кире, сухие объятия бабушки и удивленное выражение ее лица; общая фотография на сцене; уютный зал небольшого ресторанчика, снятого отцом для всех участников концерта.
Только там я смогла немного прийти в себя. Я поняла, что мы сидим за столиком вчетвером – мы с Валеркой, папа и Кира. И тогда я вдруг ощутила страшный голод и начала уписывать все, что подвигал ко мне Валерка, а он смеялся, смеялись папа с Кирой, хвалили наш танец, и все было весело и здорово!
А потом Валерка потащил меня танцевать. Я отказывалась, уверяла, что уже натанцевалась, но матадор был непреклонен. Тогда я решила, что по крайней мере теперь уже можно подойти друг к другу ближе, чем в севильяне, и положила руки ему на плечи. Темные глаза тореро полыхнули, и мы медленно поплыли в разноцветных лучах. Валерка что-то говорил, но я не слушала. Я знала, что это не те слова, которые я хотела бы слышать сейчас, но на самом деле слышать эти слова сейчас я вовсе не хотела, потому что каждое такое слово меняет нашу жизнь – это я теперь точно знала.
Почему-то я вспомнила свой танец с Максом на рождественском балу. Но разве я тогда могла предполагать, что совсем иное дело – танец с человеком, который близок тебе и дорог, а мне теперь казалось, что ближе и дороже Валерки-матадора нет у меня никого.
Но наваждение вдруг развеялось: один из разноцветных лучей выхватил из полумрака бледное и несчастное лицо – Саша! Я вспомнила, что после концерта она подбежала ко мне с поздравлениями, но я успела лишь улыбнуться ей – поздравляющие наседали на меня со всех сторон. Правда, краем глаза я увидела быстрый отчаянный взгляд, брошенный ею на Валерку. Не прошло. Не переболело. И вот теперь, сидя за столиком с девушками из ее группы, Саша с несчастным лицом наблюдала за нами.
- Валерка, потанцуй, пожалуйста, с Сашей.
Матадор от неожиданности чуть не сбился с ритма. Конечно, он не знал, что именно мне известно, и пытался понять, чем вызвана моя просьба. Наверно, мой взгляд сказал ему больше, чем я хотела – Валерка вообще видел и понимал гораздо больше, чем любой знакомый мне человек.
- Зачем? Мне будет неловко, а ей – больно.
- Насколько я тебя знаю, тореро, чувство неловкости тебе вовсе незнакомо. А Саше будет гораздо больнее, если ты вообще не обратишь на нее внимания.
- Но ты…
- Я побуду с отцом, не хочу пропустить самое интересное, - сказала я и вернулась к своему столику.
Но самое интересное я пропустила – это было видно по дурацки-счастливому выражению лиц отца и Киры. Он, конечно, уже успел сделать ей предложение, а она ответила согласием, это понятно.
- Поздравляю! – весело сказала я и чмокнула в щеку сначала отца, потом Киру. Официант уже нес нам бутылку шампанского.
- А где твой партнер? – спросил отец и с удивлением воззрился на Валерку, танцующего с Сашей.
- Все идет по плану, - сообщила я и подставила под шипящую струю свой бокал.
Но, как оказалось, план немного изменился – Валерка притащил Сашу к нашему столу, и мне пришлось представить ее как свою лучшую подругу. Мы все пили шампанское, поздравляли друг друга, танцевали и дурачились, но я чувствовала, что только у Киры и отца это веселье – искреннее. Я же понимала, что завтра Валерка снова уезжает, а я снова остаюсь. Понимал это и он.
Когда мы ненадолго вышли на террасу и остановились там в душистой темноте весеннего вечера, матадор так крепко взял меня за руку, что я чуть не вскрикнула.
- Ты приедешь летом к матери, Нинья? Я не выдержу, если не приедешь, и прибегу в Москву по шпалам.
- Обязательно приеду, тореро. Я тоже буду очень скучать.
- Mi alma, mi vida, mi cielo…
Что ты там шепчешь, матадор? Или это бормочут вдалеке шины автомобилей, звенят звезды, шепчут деревья на языке настоящих женщин, настоящих мужчин, языке влюбленных? Жизнь моя, душа моя…
Поезд увозил меня все дальше и дальше от столицы, все дальше и дальше от обычной жизни, перенося в другое измерение. Я, словно героиня фантастической повести, перемещалась из одной семьи в другую, оставаясь везде той, кем я и была теперь – любимой дочерью. Эта роль была еще не совсем мне привычна, ведь я так долго считала, что меня никто не любит, что я никому не нужна. Теперь количество любящих людей вокруг меня иногда даже пугало, словно они могли обнаружить, что любят вовсе не меня, а мне свою любовь отдали просто по ошибке.
Позади остались экзамены, сданные неожиданно хорошо, и выпускной вечер, а вернее, официальная его часть, которая закончилась концертом выпускников. Я танцевала фанданго. Мое появление в качестве байлаоры вызвало всеобщее оцепенение, и после концерта одноклассники старательно обходили меня, словно я вдруг заболела чем-то заразным.
На выпускной бал я не осталась, зато дома меня ждал настоящий праздник и великолепные подарки от папы и бабушки, в числе которых оказался чудесный темно-вишневый мантон с кремовыми цветами. Я тут же накинула его на плечи и встала в картинно-танцевальную позу. Папа фыркнул и крикнул «оле!», а бабушка вдруг совершенно по-доброму улыбнулась, и это тоже было замечательным подарком.
А потом снова позвонил Макс, прослышавший, видно, о моем танцевальном дебюте в стенах гимназии. Но на этот раз ему не повело: трубку взял отец.
- Молодой человек, моя дочь неоднократно выказывала нежелание общаться с вами. Не стоит настаивать. Хотите еще что-то сказать? Нет? Тогда прощайте.
- Спасибо, папа, - только и могла сказать я. Наконец Макс поймет, что у меня есть защитник. Бабушка на этот раз промолчала.
Больше Макс мне не звонил. Кстати, зашедшая через несколько дней в гости Алина, которая блестяще сдала экзамены, сообщила мне, что о Максе она больше и слышать не хочет: «Я и не предполагала, что он такой дурак набитый!» Итак, нашей семье недоразумения из-за Макса больше не грозили.
Я удобно вытянулась на полке-диванчике. Купе у меня двухместное, спальный вагон, но соседнее место пока пустует, и я еду по-королевски. В чемодане – подарки: большая кукла в испанском платье с оборками, сшитая Сашей – для Ксени; набор солдатиков – для Сережи; какие-то суперкрутые кроссовки, купленные отцом – для Валерки. Еще в чемодане лежат танцевальные туфли – вдруг я смогу побывать на занятиях в школе Виктора Сергеевича?
За окнами поезда сиял веселый и беззаботный июньский день. Кружились в бесконечном хороводе деревья, пестрели на откосах цветы, проносились внизу речушки, и в них на мгновение ярко вспыхивало солнце. В моей голове медленно и с удовольствием перемещались мысли, ведь в поезде думается так удобно и неспешно – конечно, если ты не мчишься навстречу неизвестности, съёжившись на полке в купе проводницы, как полгода назад.
Я знала, кого первого увижу, выйдя из поезда. Конечно, это будет Валерка. Потом подбегут мама и Виктор Сергеевич, кинется мне на шею Ксеня, застенчиво улыбнется Сережа. Но первым будет все же матадор Валерка.
Я машинально открыла на последней странице мамину книгу, которую теперь всегда ношу с собой:
«Тысячи дорог слились в одну дорогу танца - тысячи дорог тех, чьи горести и радости стали историей Испании. Голубые морские пустыни, что пересекали курчавые странники-финикийцы в поисках легендарного Тартесса, жаркая сухая пыль, вздымаемая когортами римских солдат, заброшенных в эти края волей жестоких цезарей, белые холмы, на которых древние племена воздвигали каменные изваяния быков - казалось, все это преодолели в своем танце танцоры фламенко. Тоска заброшенных цыганских кочевий, древний и привычный плач иудеев, вздох последнего гранадского калифа, изгоняемого из сказочной андалусийской земли мечами светлоглазых воинов, исступленная мольба христиан перед хрупкими печальными Мадоннами - все это они узнали и почувствовали. И только тот, кто в мыслях и в душе прошел шаг за шагом весь этот путь, смог бы понять до конца, о чем танцуется фламенко.
Чем глубже внутри разгорается огонь, тем жарче он будет гореть. И только тот, кому безразличны взгляды толпы, имеет право выходить на сцену: он будет честен с тысячами, как с самим собой, когда все ощущения, все мысли и все чувства, рожденные танцем, соединятся для того, чтобы высказать на языке движений все, что невозможно сказать словами. И тогда зрители помедлят, поднимаясь со своих стульев - им не захочется покидать внезапно открывшийся им мир, мир фламенко, где так важна и прекрасна короткая и простая человеческая жизнь, и один-единственный танец, исполненный правдиво и искренне, дарит ей глубокий и вечный смысл».
«Та-дам, та-дам», - стучали колеса, а сердце преобразовывало этот стук в другой ритм, тот ритм, что отсчитывают на самом лучшем в мире языке. «Ун-дос, ун-дос-трес. Ун-дос, ун-дос-трес». Мое сердце билось в ритме фламенко.