Айша Курбанова, член Союза писателей России,
член Союза журналистов России
Эльмира проводила детей в школу, мужа – на работу и вернулась к матери.
– Мам, родная моя, если ты меня хоть чуточку любишь, не выходи из дома никуда. Сердце разрывается, когда говорят, что тебя «Там видели», «Здесь видели», – дочь с мольбой посмотрела на маму.
Сердце Зубрият защемило, как тогда, в военные голодные годы, когда у неё, у маленькой девочки, подростки отняли кусок хлеба. Горянка безропотно прислушиваясь к тому, что ещё скажет дочь.
– Мама, прошу тебя, здесь, дома, поплачь, отведи свою душу, только не ходи больше на могилу. Хорошо? Я не хочу, чтобы люди видели, как ты горюешь.
Старушка, пряча предательски выступающие слёзы, вытерла глаза, кивнула головой. Эльмира, не веря тому, что мама сдержит слово, всё же улыбнулась, поцеловала её в лоб, посмотрела на часы. Ей нужно было идти на работу.
Эльмира сняла халат, решила переодеться. Открыв дверца шифоньера, она обвела взглядом одежду матери. Дотронувшись до аккуратно сложенной стопки, она вздохнула. Ей хотелось сказать: «Вот уже десять лет, как мама не носит эту одежду. Траурной выцветший платок и такое же платье она ночью стирает, а утром надевает. Довольно же, мама, ходить в трауре. Достаточно ты провела скорбных дней. Улыбнись же, мама, хоть разу. Надень свою нарядную одежду, порадуйся жизни». Но хозяйка дома, зная, что мать не наденет яркий наряд, грустно покачала головой и вытащила свой костюм: «Нет, что бы я ни говорила, мама не снимет свою траурную одежду. Хорошо, если она, сдержит своё слово и не пойдёт на кладбище.
Эх, мама, мама! Родная моя, ты же совсем исхудала, осунулась, с каждым днём теряешь свои силы. Что же делать, чтобы ты не скорбела и не грустила?» – Эльмира погладила мамину одежду и вернулась на кухню.
Вытерев слёзы с исхудавших морщинистых щёк матери, дочь погладила её по плечам, пообещав скоро вернуться, поспешила на консервный завод.
Как только дочь вышла, для Зубрият дом стал тесен. Не зная, чем заняться, она нервно засуетилась: «Ну, хорошо. Сегодня я никуда не пойду. Как я тебе обещала, буду дома. Легче ли будет тебе от этого, дочка моя?», – старушка прилегла на диван.
– «Мама, ты где? Неужели, больше не придёшь? Мы же тебя ждём», – горянке показалось, что она услышала зов сыновей. Она, как угорелая, вскочила с дивана, посмотрела вокруг.
– Нет. Мне не показалось: сыновья, действительно, ждут меня. Я сейчас, мои дорогие, сейчас! – старушка взяла в руки трость, украшенный унцукульской чеканкой, и направилась в сторону автостанции.
«Удивительно, что я так чётко услышала зов детей… Я ведь иногда не слышу голос человека, сидящего со мной рядом. А тут так чётко прозвучал их зов. Значит, мои дети ждут меня. Я сейчас, мои милые. Скоро буду!»
На автостанции автобуса не было. Старушка по интуиции поняла, что в ближайшее время его не будет. Горянка заняла на скамейке «своё место», стала ждать машину.
Мимо неё проходили беззаботные жизнерадостные пешеходы. Иногда от их внезапного смеха она вздрагивала. Подобный хохот напоминал Зубрият беспечный смех её детей.
– Мамины-и-и-и… Мамины кудрявые ягнята, они так одинаково смеялись. Раз заведутся, остановиться не могли. Они, вытирая слёзы радости, до устали смеялись.
Мамины кудрявые ягнята… Залумхан, мамин родной! Муталлим, мой золотой! Как же рано ваше счастье оборвалось… Я скоро приеду к вам, мои родные, мои бесценные детки, – горянка, будто забыв, где сидит, куда собирается ехать, приглушённо выла, не замечая слёз, струящихся по щекам.
Люди, не знающие о её горе, ставили перед ней деньги и продукты. Глядя на кучу денег, ей становилось не по себе, будто она – попрошайка.
Автобус, приехавший внезапно, вспугнул Зубрият. Она, так и не вспомнив о деньгах, которые поставили перед ней незнакомые люди, поспешила к транспорту, перед которым тут же собралась толпа. Зубрият подождала, пока люди сядут, а потом решила и сама зайти в салон. Однако подножка автобуса была для неё высока. Горянка, сколько бы ни силилась, на смогла подняться. Вдруг изнутри салона кто-то её потянул. Старушка с лёгкостью оказалась рядом с передним сиденьем.
– Куда ездит эта сумасшедшая? Людям, выезжающим по необходимости, сесть нет места, она ежедневно занимает сиденье. Как она не боится в таком больном состоянии куда-либо ездить? – возмущался усатый толстяк, который втащил Зубрият в салон автобуса.
Горянка даже не посмотрела в сторону возмущённого попутчика и прошептала:
– Я уже еду, мои дорогие! Я скоро буду, мои милые. Скоро буду, мамины кудрявые ягнята. Я еду!
– Ну, чего ты добиваешься? Если бы на работу опаздывала, другое дело. Была бы какая-нибудь необходимость, можно было понять. Как тебе не надоест каждый день ездить на кладбище? – грохотал над ушами горянки голос того же возмущённого толстяка.
Соседка Зубрият прикрикнула на возмутителя спокойствия:
– Оставь её! Она ведь много места не занимает. Если бы полноценная была, если бы от горя с ума не сошла, жила бы спокойно у дочери или доживала свои дни в своём уже обветшавшем доме. Не может она успокоиться, пока у могил сыновей не поплачет от души и не «пообщается» с ними.
Горянка, не раз слышавшая подобные разговоры, опустила голову, стала смотреть себе под ноги. Молодая девушка, смутившись из-за того, что не сразу догадалась уступить ей своё место, встала и показала старушке на сиденье.
Усевшись, горянка помахала костлявой, похожей на высохшую ветку, рукой девушке, которая уступила ей место:
– Спасибо тебе, моя хорошая. Садись и ты, мне много места не надо. Если сердца поместятся, тела поместятся. Садись, садись! Боясь, что ноги не выдержат, я села на твоё место. Но сиденье широкое, втроём поместимся.
– Ничего страшного. Я ещё молода, могу постоять. Вы не смущайтесь, тётя Зубрият, садитесь удобнее.
Горянка тепло посмотрела потускневшими от слёз глазами на Кумсият и уговорила её, сесть рядом:
– Где бы ни была, я много встречала хороших людей. Ты – одна из них. Спасибо тебе большое. Дорога ведь длинная, а ты – на высоких каблуках. Устанешь. Береги ноги смолоду, чтобы к старости лет не чувствовать боли в коленных суставах, как это чувствую я.
– Хорошо, тётя Зубрият, я всегда рада вам помочь. А за меня не переживайте, обувь у меня удобная.
Горянка обвела благодарным взглядом свою соседку и через минуту, будто забыла, что находится среди пассажиров, вновь заголосила:
– Я уже еду, мои ненаглядные! Я уже еду, мои милые! Скоро буду у вас. Скоро буду, мамины родные.
Опираясь на трость, она прикрыла глаза, стала молиться. Закончив шептать, она подняла исхудалые руки, открывающиеся из просторных рукавов, и вытерла лицо.
– Ну-ка, моя хорошая, попроси водителя остановить возле кладбища.
Зубрият, опираясь на руки Кавсарат, слезла с автобуса. Прислонившись к ограде, вновь прочитала молитву.
– «Мама! Ты где?» – послышалось старушке.
– Потерпите, мои милые, мои хорошие, я уже иду, – Зубрият, держась за ограду, опираясь на трость, выпрямилась, открыла прикрытую, но не запертую калитку. Пробравшись между могилами, она добралась до «детей», стала припадать то к одной, то к другой могиле. С мраморных надгробных плит на неё смотрели глаза сыновей.
В глухом кладбище, вдали от посторонних глаз, она дала волю слезам, заголосила, чувствуя, как всплеск эмоций облегчает её исстрадавшееся сердце:
– Муталлим, сынок родной, мой красавец, милый мой, ты мой сокол самый смелый, мой ягнёнок быстроногий, мамин юный голубок, что ж не встретишь ты меня? Я ж к тебе, спеша, пришла. Встань же, маму обними, прикоснись рукой к щеке, слёзы скорбные сотри. Встань, сынок, обрадуй маму, встань, и счастья ты вкуси! Муталлим, мой дорогой, встань же ты назло судьбе. Встань, родной, наладь скорее жизнь, подобную струне! – горянка пыталась дотронуться до изображения на плите, где живописно воссоздана была фотография симпатичного парня в солдатской одежде и в армейской шапке. Но дотянуться до изображения горянка не смогла. Она обвила отощалыми руками надмогильную плиту, с которой на неё смотрело грустное лицо сына, а потом повернулась в другую сторону.
– Залумхан, сынок родной, драгоценный сокол мой, ты – бесстрашный ястреб мой, что ж так рано ты ушёл? Я ж мечтала танцевать, свадьбу для тебя сыграть. Вместо празднества пришлось, мне могильщиков искать. Залумхан, сынок родной, что ж не встретишься со мной? Торопилась я к тебе. Встань, на маму посмотри, думы горькие сгони. Встань, сынок, обрадуй маму, встань, обрадуй ты сестру, встань, родной, и улыбнись, светом сердца одари! – выплакав своё горе, горянка приподнялась, решила прикоснуться к изображению сына, но сил подтянуться до него, не хватило. Отступив на шаг, она стала смотреть на плиту, где был изображён корпус Залумхана в строгом костюме, купленном на выпускной бал. С изображения на неё смотрело улыбчивое лицо сына. Старушка обвила исхудалыми руками могилу, приподнялась, перевела дыхание.
Глядя на изображения сыновей, горянка вспомнила их игры, их шалости, их соревнования на велосипедах.
– Залумхан, сынок родной, ты ж любил велосипед. – Вдруг горянка перестала причитать, вытерла слёзы и умолкла, будто почувствовала себя виноватой в его смерти. – Зачем же я купила его тебе? И как я могла не покупать его? Если бы я его не купила, твой покойный отец не простыл бы мне. Умирая, он попросил меня: «Не позволяй детям завидовать другим. Не дай им, почувствовать сиротство». Залумхан, желанный мой, ты ведь тоже просил меня купить велосипед, что я не удержалась и купила его. Однако я тревожилась за тебя, сынок, и тогда, когда ты катался на нём, как на вздыбленном коне, и тогда, когда ты колесил на нём, подпрыгивая с горки на горку, словно мячик. Я не находила себе места, когда ты, рухнув с велосипеда, возвращался домой с синяками и ссадинами.
Мамин золотой, да, рано оборвалась твоя жизнь. Хотя с тех пор прошло десять лет, мамин дорогой, тот день, когда на войлоке принесли твоё бездыханное тело, стоит перед моими глазами, как вчерашний день.
Я же в тот день делала саманные кирпичи, чтобы достроить для тебя дом. Не довелось, сынок, тебе переступить порог нового дома. В тот безоблачный день не думала я, что ты сорвёшься в пропасть. Не полагала, что ты не встанешь больше. Ты же, сынок, как это бывало нередко, смущённо улыбаясь, встряхивая с себя былинки, вставал после падения. В тот весенний день, когда ты не смог подняться, а для меня солнечный свет померк навсегда.
Залумхан, драгоценный мой, твой папа так мечтал тебя видеть мужественным парнишкой. Мамин родной, давая имя моего не вернувшегося с войны отца, и я надеялась, что ты вырастешь надёжной опорой нашего рода. Покупая велосипед, сынок, я не знала, что покупаю тебе смерть.
Старушка, воздев руки к небу, вновь заголосила:
– О, Всемогущий Аллах, я ведь не оправилась от горя по поводу смерти старшего сына, моего любимца Муталлима, как Ты мог допустить, чтобы я потеряла и младшего сына? Как?
Горянка повернулась в правую сторону:
– Муталлим, красавец мой, я же тебя под звуки барабана и зурны, под пение песен и исполнение танцев в армию проводила. Что же живым ты не вернулся домой? У Залумхана хоть тело в могиле лежит. Как знать, что в цинковом ящике, переданном военными, лежит – мне ведь ящик не дали открыть, не показали даже твоё бездыханное тело.
Муталлим, мамин родной, твои друзья тебе могилу рыли и слезами землю орошали. Не довелось им пожать твою крепкую руку. Не довелось мне обнять твои широкие плечи…
Муталлим, мамин золотой, ты же писал, что горы Афганистана очень красивы. Почему же они оказались для тебя гибельными? Почему же они оказались усеяны минами?
Муталлим, бесценный мой, ты же писал, чтобы я не переживала, что вернёшься живым и невредимым. Почему же, хотя бы в цинковом ящике мне не позволили посмотреть на тебя?
Поплакав вдоволь, Зубрият успокоилась. Ей показалось, что боль от сердца отлегла.
Она встала, поцеловала оба надгробные плиты.
– Мамин Залумхан и Муталлим, мне, видимо, больше не удастся побывать с вами. Если не получится прийти, не обижайтесь, не ждите меня. Мамины золотые, я думала, пока дышать не перестану, пока глаза светит не перестанут, буду ходить к вам. Но… я слово дала вашей сестре, что буду молиться на вас дома. Что ж спите спокойно, мамины родные! Дай вам, Аллах, просыпаться в райском саду! А теперь, мамины золотые, прощайте!
Горянка понимала, что надо уходить, но не в силах была отойти от могил – ей казалось, с гранитных изображений сыновья просят, чтобы она не уходила.
– О, Аллах, с какой бы стороны я ни смотрела, их глаза глядят мне в душу. Как же мне жить, не видя их? Мамины родные, сейчас я пойду к вашему отцу. Он тоже, видимо, меня ждёт, – старушка, опираясь на трость, шепча, направилась к «старым» могилам и прошептала: «Как было бы хорошо, если бы у сыновей и их отца могилы были вместе. Но надо держаться и добраться до могилы».
Проходя мимо чужих могил, она читала молитвы. Добравшись до могилы мужа, она обняла надгробную плиту с орнаментом, высеченным калакорейшскими мастерами, и исписанную арабской вязью, стала причитать:
– Насрулла, мой дорогой, покинув рано мир земной, ты завещал детей растить. Завещание твоё я исполнила, родной, но жестокая судьба забрала их у меня. Скажи, тебе ль лучше от того, что не ведал горя сыновей? Мне ли лучше от того, что ощущала, как они растут, не ведая вранья, а теперь их схоронив, подобно волку, голошу? Насрулла, мой дорогой, ты же спишь глубоким сном. Забери же и меня. На что же мне такая жизнь, когда со мной помине нет моих бесценных соколят?
У горянки, оплакивающей мужа, в горле пересохло, слёзы иссякли. Она перевела дыхание, прислушалась. На кладбище стояла жуткая тишина. Было слышно, как раскачиваются ветки деревьев, растущих между могилами, и как по шоссе проносятся машины.
Горянка встала и подумала: «Хорошо, что на его надгробной плите нет ни фотографии, ни изображения, не то и Насрулла глядел бы вслед, будто умоляя остаться». Обведя взглядом могилу мужа, Зубрият направилась к выходу.
Покинув кладбище, она закрыла калитку. Чувствуя усталость, села на траву, растущую у ограды и задумалась: «Люди думают, что я «с ума сошла». Что зазорного в том, что я прихожу к своим детям? Да, другие женщины на кладбище не ходят. Другие ведь, как я, во цвете лет двух сыновей не похоронили.
Прости меня, Аллах, видимо, я не права. Многие матери не дождались с войны своих сыновей. Эти матери на кладбище не ходили, а заботились о тех, кто остался жив. Дни и ночи работали, чтобы близкие люди не знали нужды. Да, то было военное время. Вся страна скорбела, но жила ради тех, кто пережил войну.
Многие жёны тоже, как и я, в молодом возрасте потеряли своих мужей. И они на кладбище не бегали, дома оплакивали своё горе. Я одна, несмотря на запрет, спешу на кладбище. Почему я не могу смириться с судьбой? Почему меня тянет на кладбище?
Смогла ли я поднять из могил своих сыновей и мужа? Нет. Значит, и мне нужно оставаться дома, помочь семье дочери. Если я, оставив все дела, вопреки мусульманским традициям, спешу на кладбище, кто скажет, что я с ума не сошла? – прищурив глаза, Зубрият смотрела на выжженные солнцем былинки.
По шоссе со скоростью проезжали легковые машины. Горянке показалось, что на одной из них едет дочь, чтобы забрать её домой.
– Дочка, я уже иду. Скоро полью твой огород, уберу и сорняки. Да, дочка, видимо, ты права, достаточно я пролила слёз, достаточно исходила дорог. Пора уже найти в себе силы, чтобы успокоить свою душу вдали от посторонних глаз.
Предавшись воспоминаниям, она стала смотреть на проезжающий транспорт. Её внимание привлекла легковая машина «Жигули», которая петляла то вправо, то влево, то замедляла ход, то, прибавив скорость, мчалась, как пуля. Провожая взглядом её, мчащуюся с зажжёнными фарами, горянка взмолилась:
– О, Аллах, спаси случайного похожего этой машины. Не дай ему попасться под её колёса. Неужели, выпивший водитель сидит за рулём? Или неопытный стажёр водит машину? Что же он о себе не думает? Если не о себе, то хотя бы о близких людях почему он не думает?
Вдруг водитель жигулей, чтобы избежать встречи с другой машиной, резко свернул с асфальта на обочину, и по инерции наехал на Зубрият, не успевшую увернуться от транспорта. Машина отбросила её на несколько метров.
Перед глазами старушки закружилась земля. Скрежет останавливающихся машин, топот людей, бегущих к ней, стали доноситься до неё, как из пропасти.
– Мама! Где ты? – послышался старушке голос Залумхана, а чуть позже – Муталлима.
– А вот и я! Иду, мои родные, иду к вам! – тихо прошептала Зумрият.
– Мама! Что с тобой? Что у тебя болит? – почувствовав мягкость рук дочери, по телу старушки разлилось приятное тепло.
– Ой, бедняжка, она не успокоилась, пока беда её не настигла, – услышав над своей головой чей-то шёпот, Зубрият поняла, что с ней произошло. Она приподнялась, обняла дочь, посмотрела в ту сторону, откуда на неё наехала машина. Увидев водителя жигулей, прихрамывающего на одну ногу, но живого она обрадовалась:
– Совсем молоденький… О, Аллах, береги у всех детей, которых родители растят с любовью и заботой!
– Этот молоденький чуть не лишил тебя жизни, – с неприязнью отозвалась Эльмира.
– Да, дочка. Но я достаточно пожила. А молоденького водителя дома ждёт его мать. Пусть её сердце никогда не омрачится, как моё. Горько терять сыновей.