Когда вернулась способность соображать, Карина вслушивалась не в слова врачей, а в свои мысли. Предстояло многое осознать и ответить на вопрос: как так получилось? Правда, на глобальные выводы она пока была не способна и думала только о ходе инцидента.
Сейчас ей поставили расплывчатый диагноз – общее переутомление. Было подозрение на мелкоочаговый инфаркт миокарда. В студенчестве состояние напоминало нынешнее: недосып, дрожь, успокоительные, отвратительная ЭКГ (в её-то возрасте), головокружение...
Неудивительно, что, стоя в метро, Карина десятки раз представляла: а что будет, если станет плохо и она свалится на рельсы?
Ведь происшествия такие имели место и периодически всплывали в новостях.
Карина почему-то пребывала в стойкой уверенности, что рано или поздно это случится с ней. Но, хотя её гипнотизировала и манила тьма тоннеля, умирать не хотелось вовсе. Поэтому она перечитала кучу материала по теме и уже не десятки, сотни раз прокручивала в голове подобные ситуации – в том числе во сне, так что сон трансформировался и оставался неприятным, но перестал быть леденяще-жутким. Эти мысли были порой утомительными, навязчивыми, но она десятки раз отработала в голове ситуацию, вогнав её – в сновидениях – в область подсознательного.
Был окончен пятый курс, защищён диплом, куплена путёвка в санаторий. На пути метрополитена она так и не упала.
Это произошло сейчас.
Понятное дело, что Герману она ничего живописать не стала. Но где-то через неделю он всё узнал сам – из новостей. Прочитал на неком новостном портале о ЧП на станции, сопоставил детали, да ещё увидел фото, где потерпевшую клали в машину скорой. Оно было сделано с дальнего расстояния, но Каринин профиль ни с чьим другим Рихтгофен спутать не мог. Вообще, заметок было несколько: сначала коротенькие репортажи, а потом и развёрнутый текст с инструкциями – как себя вести, если ты уронил что-то на пути или оказался там сам.
Герман без слов подошёл к Карине, показал новость и глухо спросил:
- Так вот как оно было?
Помедлив, она отозвалась упавшим голосом:
- Да.
Герман посмотрел на неё потрясённо и, покачав головой, лишь выдал коротко:
- Ну ты солдат, конечно...
И полез в холодильник за водой. Он ничего не говорил, не расспрашивал, не кричал – тем более что всё хорошо кончилось, а после драки кулаками не машут. Но было видно, в каком он глубоком шоке.
Предстоял непростой разговор. Карина ожидала его с содроганием и чувствовала себя не готовой, хотя всю неделю думала о событиях последних месяцев.
Свобода от мыслей была лишь в воскресенье сразу после выписки. Было ясно, что им с Германом обоим нужен отдых – причём самый беспечный. У них накопились вопросы друг к другу, но выходные негласно объявлялись чем-то вроде перемирия: только удовольствия, уют и тепло – а разбор полётов позже.
Герман и Карина забрались под одеяло и принялись за старые фильмы. Сначала смотрели легендарную ленту «Женщина моих грёз». Они оба отдали должное ослепительной красоте Марики Рёкк, но дружно плевались от образа: героиня показалась им чересчур глупой. Точно так же язвительно они комментировали «Серенаду Солнечной долины» с Соней Хенни в главной роли – её наглое наивное кокетство тоже изрядно раздражало, хотя Герман отдавал должное её мастерству: фигурное катание было одним из его любимых видов спорта из-за утончённости и эстетизма. А вот что им понравилось, так это «Белый ад Пиц-Палю» с Лени Рифеншталь в главной роли. По их мнению, Лени блестяще сыграла лётчицу, что разыскивает пропавшего мужа в заснеженных горах – понравилась им и тема, и исполнение.
Рихтгофен потом проворчал: «У вас как-то очень глупо изображают женщин...» - и Карине стало неловко. От него она знала, что обе его прежних пассии – Зигрид фон Стуре и Хенни Штреземан – снимались в военных фильмах, но он отнекивался, и всё не доходило до того, чтоб раздобыть у Алеси эти записи. А было весьма интересно: каковы же героини фильмов в параллельном мире?
Порой они ставили кино на паузу, обнимались и льнули друг к другу, как птицы в гнёздышке.
- Мне кажется, я крепче себя чувствую, хоть завтра в город, - счастливо объявляла Карина.
- Не вздумай! – строго велел Герман, загребая её в объятия.
А потом через несколько секунд сам со спокойной радостью объявлял:
- Ты смотри, какая отвратительная погода. А у меня ничего не болит. Веришь?
- Верю, - мурлыкала Карина, - потому что такая это классная субстанция – эндорфины. Знаешь, чисто если происхождение слова взять? Это будто тот морфин, который ты вырабатываешь сам, и тебе хорошо...
- Мне хорошо, восхитительно, - горячим шёпотом перебивал Герман, - ты моё лекарство...
Они долго ласкались: Карина влажно целовала его шею, тёрлась носом, утыкалась лбом, и когда Рихтгофен обнимал её, казалось, что она у него под крылышком. Герман последнее время заметно похудел, но ей всё равно очень нравилось трогать его живот и бока, проводить ладонями по гладкой коже, ласково пощипывать. Рихтгофен трепетно выцеловывал её позвонки, когда Карина сворачивалась на простыни, покусывал ей шею и плечи, жался теснее, слыша её негромкий смех, зарывался лицом в её тёмное каре.
Они всё-таки занялись любовью, лёжа на боку, тесно прижимаясь друг к другу, нежно выдыхая и постанывая, двигаясь с немного отрешённым светлым наслаждением. Потом они обняли друг друга и замерли в тепле, в состоянии, напоминающем невесомость.
Карина продремала так почти до завтрашнего дня - хотя Герман ходил на кухню и потом кормил её с ложки куриным супом. Конечно, она могла поесть сама, но слишком уж забавляла и трогала беспокойная сентиментальность Германа - и Карина просто приняла правила игры. А суп был приготовлен им собственноручно: за время их житья вместе он скоро проявил интерес к готовке и постоянно просил научить его делать то-то и то-то. Интерес этот был вполне логичным: Рихтгофен очень любил поесть и не желал от кого-то зависеть. Хочешь – сделай сам.
В общем, они провели тот день идеально. Вечера на неделе тоже были хороши. Но когда Герман узнал о происшествии, то одной потрясённой фразой и двумя выкуренными за раз сигаретами он не ограничился.
Карина нервно мыла посуду, ожидая, когда Герман вернётся из подъезда. Через какое-то время в прихожей с силой хлопнула дверь. В этом звуке уже было что-то мрачное. Рихтгофен прошёл в кухню, тяжело опустился на стул, расставив ноги и упершись одной рукой в колено. Посмотрев на Карину исподлобья, он заявил:
- Нам надо поговорить.
- Знаю, - коротко уронила Карина.
Она уже ощутила себя, как пленный перед вражеским офицером. Барон помолчал и начал издалека:
- Карина, я же вижу, что с тобой что-то не в порядке. И я сейчас не о физическом состоянии говорю, а о душевном. В этом вся и причина, и из-за этого ты чуть не погибла.
Она скрестила руки на груди и посмотрела на него с демонстративным скепсисом.
- Более того. Мне кажется, всё это длится с самого начала, - с нажимом произнёс Рихтгофен.
Когда Карина попыталась что-то сказать о проверке заданий и выскользнуть из кухни, Герман схватил её за руку и усадил на табуретку:
- Нет, подожди! Ты так не отвертишься!
- Это что, допрос?! – возмутилась Карина. – Мы что, в гестапо?!
- Да, - прорычал Герман, - а я самый главный и самый страшный гестаповец! Так что будь добра... Ты себя загоняешь до смерти, и у этого есть какая-то причина! Но её ещё надо найти, потому что объективно всё это выглядит бессмысленно!
Карина внезапно вздрогнула, напряжённо вытянулась и мучительно сцепила пальцы так, что они аж побелели. Губы её невольно начали кривиться, а глаза заблестели влагой.
- Да потому что... это я... бессмысленная... – еле сдерживаясь, проговорила она.
- Почему?
Она не ответила и отвернулась к окну. Рихтгофену было тяжело смотреть на то, как она сама копается в болезненном месиве мыслей и эмоций, пытаясь нечто сформулировать. Он страдал от ран, и это было почти нормой существования, а Карина тоже мучилась, но от травм невидимых. Он припомнил прочитанный когда-то роман здешнего немецкого писателя: «Три товарища» - там герой тоже горько недоумевал, почему у его возлюбленной нет привычных ранений, но она умирает, и из горла её брызжет кровь. Каринины травмы нужно было нащупать, как бы больно ни было.
Разговор вышел долгим и бурным. Герман оказался въедливым, педантичным и требовательным, он пытался докопаться до самых скрытых мотивов Карины и препарировать все её смутные чувства. И в один момент она не выдержала. Карина вскочила со стула и закричала:
- От меня никакого толку! Я не хочу быть женой декабриста! Не хочу быть «спутницей»! Я хочу что-то из себя представлять! А что сейчас?! Можешь обижаться сколько хочешь, да, я много значу лично для тебя, но этого недостаточно! Недостаточно! – В сердцах она даже топнула ногой. - Ты – это ты, прекрасно, но у меня есть ещё и я! И мне всё равно плохо! Я не делаю ничего значимого! Я не могу так жить!
Теперь ему всё было ясно. Так бесилась Зигрид в двадцатом году, когда выросла из инструкторской деятельности и теперь больше всего желала разносить неприятельские наземные объекты. Впрочем, она довольно скоро пересела на бомбардировщик, а через полгода стала командиром полка. Вот что было делать с Кариной?
Дело было не только в деньгах. Пускай и «с миру по нитке», но в месяц Карина могла насобирать не совсем убогую сумму. Другой вопрос, сколько действий для этого надо было совершить. Тем более, это всё равно не дотягивало до её прежней зарплаты. И если у Рихтгофена была ясно видна крупная цель и путь её достижения, то её заработки выглядели как череда случайных халтур и перебивание с хлеба на квас. Если репетиторство ещё как-то грело сердце, то порой Карину подташнивало от разнобоя контента, который ей приходилось генерировать на заказ – это был настоящий винегрет.
Оправдание, что это временно и дома снова всё наладится, не срабатывало. Ведь эти полгода тоже не пройдут бесследно, ни от кого не ускользнёт, что она была выбита из колеи. То и дело охватывал страх, что шаткое положение и потом не изменится.
В тот вечер Герману было жаль, что он довёл её до слёз – но он надеялся, что слёзы эти целительные: «Пускай уж лучше плачет, чем медленно себя убивает».
Потом он взял Карину под руку, увёл в гостиную, усадил рядом с собой на диван – она обняла его и приникла заплаканными, горячими глазами к его шее. А Герман в это время думал, что делать. У него появилась зыбкая, но всё-таки идея...
Когда Карина нехотя отстранилась от него, со вздохом сказала, что ей надо бы полежать, и пошла в спальню, то Рихтгофен улучил момент и снова пошёл в подъезд – вроде бы снова покурить. Вот только вместо пачки сигарет выудил из кармана телефон.
Через неделю Карина подошла к нему вечером – медленно, напряжённо, бледная и взволнованная. Ей стоило большого труда скрыть возбуждение.
- Гера, представь... Всё оказалось правдой. Я слышала подобные гипотезы, но относилась к ним скептично. Да особенно тогда, когда отошла от мистики. Тем более, где мистика, где технологии? Но информационное пространство может содержать пересечения между мирами, - прошептала она.
- Да ну, - наигранно почесал в затылке Рихтгофен.
- А иначе как объяснить вот это?! – воскликнула она.
Карина раскрыла ноутбук, зажатый под мышкой, и сунула ему под нос электронное письмо. Это была рассылка от крупного немецкого издательства, по всей видимости, государственного: предложение иллюстраторам – в том числе иностранцам - выиграть грант на оформление книги о немецких лётчицах времён Великой войны.
Всё это было чрезвычайно дико. Во-первых, речь шла о 1915-1923 годах, это не совпадало с привычными датами, во-вторых, и девушек тогда в числе авиаторов практически не было, несколько исключительных личностей были мало кому известны, в-третьих, поражало такое лёгкое отношение к событиям военных лет: Карина не могла представить, чтоб на официальном уровне транслировалось буквально следующее: «Ну, понимаем, возможно, мы воевали с вашей страной, но вдруг вам нравятся наши военные, будем рады, если вздумаете их нарисовать, ещё и денег дадим». Здесь это было немыслимо.
Естественно, она связалась с Алесей. Та проверила все данные и подтвердила, что Schwarze Adler действительно крупное влиятельное издательство из её мира, которое находится под покровительством министерства культуры Германии.
- Я так думаю, это всё неспроста, - промурлыкала она в трубку бархатным голосом. – Ты недооцениваешь себя. А на самом деле ты сильный магический практик. Вот и выпало тебе пересечение...
- И что прикажете делать?- растерянно проворчала Карина.
- Пробовать. Пытаться.
- Сегодня последний день...
- Подавайся!
То же сказал и Герман. Он выглядел радостным и теперь уже взволнованным не меньше неё.
- Срочно иди отсылай анкету и работы!
Она почти четыре часа сидела, судорожно кутаясь в домашний свитер, и придирчиво оценивала свои рисунки - какие-то даже кидалась в мелочах дорабатывать. Потом, скрепя сердце, послала арты по сомнительному адресу.
Прошло несколько дней. И вот на вечер пятого Карина прыгала по кухне и кричала:
- Меня утвердили! Утвердили!
Это было совсем не похоже на недавнее рисование девушек для феминистических групп в соцсетях в характерном «картонном» стиле. Карина то и дело подходила к Герману и расспрашивала: верно ли она изобразила ту или иную героиню? Расспросы о самолётах и достоверности их изображения тоже были, но Алеся снабжала всеми нужными материалами, и Карину больше интересовало, правильно ли она уловила характер той или иной воительницы. А уж Герман знал многих из них, причём весьма близко. Потому его щёки наливались горячим яблочным румянцем от таких расспросов, но он всё-таки отвечал на вопросы – взвешенно и содержательно. В один период жизни его можно было обвинить в погоне за удовольствиями, но он никогда не игнорировал личность очередной пассии. Его даже в первую очередь захватывал образ и характер, а уж потом и прелести избранницы. Поэтому он смущался, но находил в себе силы ответить на каверзные вопросы. Что-то он старательно смягчал, и это нельзя было не уловить, но таковы были правила игры, и Карина хранила спокойствие и доброжелательность, тем более, что всё это были «дела давно минувших дней».
Она тщательно переспросила его о расписании занятий. Теперь во время перерывов она иногда отправляла ему очередные эскизы и спрашивала мнение, иногда прибегала в Центр и болтала с ним в фойе – в этом было что-то трогательное, напоминающее о школьной поре.
Карина по-прежнему выезжала иногда в город, но большую часть времени проводила дома. Ей в какой-то момент стала понятна немножко грустная, немножко забавная красота авиагородка. Она поняла, почему Герман любит курить у жёлтых двухэтажек и околачиваться у гаражей, почему он иногда нарезает круги по улице Бахчиванджи под аккорды Земфиры. Странно, что человек совсем иного времени оказался более чувствителен к своеобразной здешней эстетике.
Оба её подопечных пока что согласились ездить к ней домой на занятия немецким. Чем-то их Карина привлекала – может, манерой общения, может, манерой преподавания.
Но сейчас добавился и ещё один фактор – Герман.
Однажды Рихтгофен зашёл в комнату, по-немецки поздоровался с Тоней – Карининой ученицей – вальяжно оперся о косяк и на своём же родном языке спросил, не стоит ли уже озаботиться украшением квартиры к Рождеству и не доверит ли она ему такую почётную миссию.
Тониного потрясённого взгляда он не мог не приметить - даже подмигнул ей тайком от Карины. Выслушав пожелания, так же непринуждённо удалился.
Тоня, смутившись, кашлянула и сдержанно спросила:
- Ничего себе... У вас муж – немец?
Карина усмехнулась:
- Не без этого.
Намётанным глазом она сразу считала Тонины эмоции – и с трудом сдержала улыбку. «Чертяка ты, Гера», - с теплотой подумалось ей. Она вполне представляла себе это впечатление: в разгар занятия по языку в комнату заглядывает здоровенная русоволосая немчура с классическими чертами и начинает вещать – а ещё и голос у Германа был, как у типичного металлиста: низкий и с хрипотцой. Зная музыкальные пристрастия Тони, предсказать реакцию было легко.
Карина не удержалась и принялась шутить на эту тему с Рихтгофеном. Он добродушно посмеялся и заявил:
- Вот видишь, я для тебя на всё готов! Даже учениц твоих соблазнять! А всё, чтоб моталась не ты, а к тебе. Чтоб всё было целесообразно и в соответствии с безопасностью, - строго прибавил он, картинно подняв палец.
Это слово стало для него ключевым в последнее время, потому что начался новый учебный курс – безопасность полётов. Хотя сейчас Рихтгофен пока эмоционально разрывался между новым предметом и типичными праздничными хлопотами. Правда, лично для него они типичными быть не могли, но он всеми силами старался уловить порядок действий. А одной своей страсти он остался верен ещё с прошлой жизни...
- Герман, ты с ума сошёл! – ахнула Карина. – Зачем гирлянды в ванной?!
- Как это «зачем»? Ну ты даёшь, мать, - проворчал Герман. – Заметь, я всё безопасно развесил, вода не попадёт – зато романтика.
Он беззвучно щёлкнул выключателем, и по махровой поверхности полотенец, закоревшей краске труб, белому кафелю и старым кранам побежали яркие золотистые отблески.
Огоньки мерцали на стенах и в коридоре, и в комнатах, и в кухне, разнились только цвета и формы изгибов, а Рихтгофен ходил довольный и потирал руки.
Карина только вздохнула, листая подаренную Алесей биографию - всё было в духе барона: вспоминались те самые легендарные вечеринки в честь очередной крупной победы – тогда всё тоже блистало огнями. А проходило примерно так... Над всем аэродромом через громкоговоритель раздавался суровый повелительный тон Рихтгофена – такой нарочитый, что его нетрудно было отличить от нормального: «Срочный сбор у ангара номер восемнадцать! Кто не явится – голову с плеч! Танцуют все! Это приказ!». Парни подтягивались со смехом и шуточками. Они-то знали, что увидят командира полка с бутылкой шампанского в руках, а его товарища Лёрцера – заводящим патефон. Самолёты откатывались к стенам и увешивались электрическими лампочками, напоминая нарядных сияющих птиц, и между ними образовывался широкий коридор – для танцев или томного хождения и светских бесед – в соответствии с духом конкретной вечеринки. Но каждый мог выбрать своё настроение – никто не мешал выйти за ангар и там упасть в траву и рассматривать звёзды. Порой там же оказывался и барон. Чаще всего не один, а вся троица – он, Лёрцер и Удет: они каким-то образом чувствовали настроение друг друга и к друг другу же тянулись, хоть и общение их часто состояло из шуточек и иронических замечаний. Но звёзды, облака и переживание красы воздушного пространства – никто не отменял... Они все были более сентиментальны и романтичны, чем хотели выглядеть, и какие-то их прекраснодушные порывы никогда не обретали словесной формы.
На танцы часто являлись шведки из бомбардировочного полка имени королевы Кристины, если подразделения оказывались на одном участке фронта, и казалось, что они соревнуются с бойцами Рихтгофена в искусстве соблазнения приглашённых девочек. По крайней мере, дерзкие лётчицы специально выучивали мужские партии в танцах и исподволь завлекали девушек к ним в пару – как выяснилось, это было чем-то сродни игре и попыткам самоутверждения. Что ж, такое и Герману было свойственно, потому он никак особенно не мог противодействовать, хотя однажды имел напряжённый разговор с Зигрид Стуре. Как и ожидалось, она ответила ему дерзкой ухмылкой, затем деланно покорным взглядом и почтительным наклоном головы, а он плюнул и пошёл курить у входа.
Герман особенно был внимателен к новоприбывшим бойцам – подходил, присматривался, выспрашивал, в том числе об их ощущениях от полётов на конкретной машине, иногда даже помечал себе что-то в блокнот, с которым не расставался. Если поводом для вечеринки служила победа и демонстрация талантов кого-то из новичков, то Рихтгофен лично их обнимал и иногда даже призывал всех качать нового вундеркинда – и об этом отличники лётных училищ заранее предупреждали своих успешных товарищей, чтоб те не слишком пугались. В любом случае, Герман ещё никогда никого не уронил, каждый птенец его гнезда в итоге оказывался в его объятиях, пусть и порой неуклюже утыкался в его иконостас на груди или золочёные погоны под хулиганский смех.
Карина понимала, что так будет и с нею. Ей больше не хотелось изображать валькирию, хотелось – упасть в руки Германа. А порой о том он и сам просил, устало опускаясь на диван, и она льнула, обхватив его шею, и тёрлась носом. И удивлялась, как это необходимо: просто поставить всё на паузу, сосредоточиться на маленьких, простеньких действиях и похвалить себя даже за ответ по электронной почте, проверенное задание ученика или помытую посуду. Вместе с тем, какие-то действия вообще выпадали у неё из поля зрения, и она испытывала за это смущение, но и радость тоже: как-то сама собой появилась дома живая ель в кадке, уже упомянутые гирлянды, ананасы и шампанское в холодильнике. Герман только заявил:
- Рябчиков я не нашёл, но я всё равно тот самый буржуй. И намерен им быть всегда... ну... когда в силу знаний обрету право... – смущённо кашлянул он.
А особенно Карине стало не по себе, когда она в очередной раз горячо рассказывала ему об успехах и неудачах своих учеников, критиковала их, спрашивала о каких-то языковых моментах, спорила, а он помогал ей одеться – и руки внезапно утонули в непривычно мягком меху воротника, ничем не напоминающем её китайский пуховик.
- Гера, что это?.. – изумилась Карина.
В холодной глади трюмо отразилась тонкая длинная фигура с бледным озадаченным лицом и другая – рослая, массивная, в кожанке с барашковой подкладкой, напоминающей о всех тех фильмах и книгах про авиаторов двадцатых-тридцатых годов. Герман нежно коснулся её щеки и прошептал на ухо:
- Я думаю, это необходимо, даже не говори ничего, Кариночка. Тебе нельзя простужаться, ты последнее время такая худенькая, в два счёта можешь замёрзнуть, а здешний климат – ты сама его прочувствовала...
Она без слов обняла его. И рассмеялась: она ведь недавно тоже преподнесла ему подарок, хотя гораздо более скромный – самовязанный свитер, на котором со снежинками чередовались крупные силуэты военных самолётов второй мировой.
- Aaaah, Shei;e... – с характерной ворчливой хрипотцой воскликнул барон и ярко залился краской.
Карина торжествующе расхохоталась и, довольно жмурясь, пояснила:
- Ну, ты у нас предпочитал охотиться на бойцов противника, поэтому олени для тебя неактуальны...
- А почему нет, - шутливо парировал Рихтгофен, - порой так хотелось шахнуть травяной настойки, взять берданку, да и пойти перестрелять всех животных, что сидят в нашем штабе...
- Но они не стоят внимания! – перебила Карина. – Сопровождать тебя должно то, что нравится, а не наоборот. Ну, и, кхм... не знаю, как мне удалось это передать, но вообще-то, я пыталась изобразить сто девяностый «фокке-вульф» - ты у меня почему-то с этим самолётом ассоциируешься...
Таким довольным она Германа давно не видела.
А в день, когда Рихтгофен сделал свой подарок, они выбрались на разведку в церковь, где планировали провести рождественскую ночь.
Храм Святой Анны напоминал склеенную детскими руками поделку, затиснутую красными крепостными стенами окружающих домов – эта беспомощность в чём-то добавляла ему красоты, но и вызывала смутное недовольство и тоску.
Внутри было тесно. Герману это напомнило класс французского в Кобленце – будто те же беленые потолки и ряды парт. Он ощутил огорчение и порывисто вздохнул. Но в праздничную ночь они всё равно приехали сюда с Кариной и слушали песнопения – не на латыни, а на русском – это было жаль, потому что тянуло погрузиться в старинную атмосферу и вспомнить прошлую жизнь.
А потом они гуляли по центру – пока относительно тихому, без людских толп, и брызг бенгальских огней, и сполохов фейерверков: ведь двадцать четвёртое тут почти ни для кого не имело значения. Это Герману и Карине хотелось вспомнить волнительные, полузапретные вечера в храме Уппсалы... Но минувшее нельзя было в точности повторить, и они оба постарались отдаться текущему моменту. Тем более, для Рихтгофена всё было в новинку, и он радовался, как мальчишка. Были гуляния с компанией курсантов и их девушек, приходили в гости Каринины знакомые. Заглянула и Алеся – одетая, вполне ожидаемо, в парадный мундир с уже знакомым орденом и парочкой других. Герман рассказывал об учёбе, показывал фото, но в один момент удивлённо переспросил:
- Лесь, чего ты так таращишься?
Она смешалась и произнесла, краснея:
- Этот ваш препод, который по безопасности полётов... он, кхм... похож на Главнокомандующего...
- На кого-кого? – удивилась Карина.
Да, импозантности новому преподавателю было не занимать. Михаил Евгеньевич был статным мужчиной лет под пятьдесят и напоминал актёра своими правильными чертами, почти картинной сединой на висках и волнистой плотной шевелюрой – а ещё у него читалась военная выправка, и поэтому ему вполне пошёл бы и строгий китель, и крупные звёзды на погонах. Но Карина, как и Герман, уловила, что слово было произнесено с заглавной буквы... Тем более, когда Алеся узнала имя, то издала чаячий вскрик и чуть не пролила кофе на ковёр. Она зарделась ещё больше, закашлялась, и пробормотала извиняющимся тоном:
- Я всё сейчас объясню!
И она рассказала о своих мистических путешествиях в Вечный Город – и также о Вечной Войне, что идёт с начала веков, упомянула загадочные «правительственные силы» и «сепаратистов», описала обмундирование, идеологическую составляющую и характер боевых действий – Герман с Кариной только диву дались. Потом, уже явно отчаявшись – «Примут за сумасшедшую, ну и ладно!» - Стамбровская с расслабленной улыбкой проговорила:
- ...в общем, есть теория, что за Чертой каждому чисто внешне предстаёт то, что соответствует его духовной сути и наиболее близко ему в культурном плане. Вот я, допустим, гэбист. И притом мне больше всего близка европейская культура. И мне видится город, напоминающий не то Прагу, не то Будапешт, и процесс Перехода связан с определённой бюрократией и официозом, а воины Света напоминают не то Люфтваффе, не то СС. Они очень красивы, а униформа у них небесного цвета - оттенка голубоватых облаков. А за всем этим стоит что-то большее, что-то глобальное и непостижимое и даже в Библии и прочих мифах всех культур мира отражённое иносказательно, субъективно, ассоциативно... ох, не знаю... В общем, Истина скрыта, но предстаёт тысячей лиц. Хотя меня вполне устраивает Вечный Город на голубом Дунае. Ах да, к чему это я. Тот, кого воины Света называют Главнокомандующим, в общемировой культуре соответствует Архистратигу Михаилу. Вот я и преподу вашему так удивилась. Внешне ведь похож, только портреты в учреждениях везде вспомнить, да и зовут так же. А ещё ведь, знаешь, Архангел Михаил – это святой покровитель лётчиков, ты в курсе?..
Повисла пауза.
- Эй, Гера, ты чего? – слегка нахмурилась Карина и осторожно ткнула его в плечо.
Тот лишь обернулся и укоризненно посмотрел на неё. Она вздохнула и отвернулась с лёгкой усмешкой: пора уж было привыкнуть, что у Германа случаются порой сильные, почти религиозные переживания, связанные с делом его жизни, и теперь, его, похоже, накрыло очередное озарение.
Он вспомнил, как ему с детства нравился образ небесного воителя, как он ставил ему свечи и во Франкфурте, и в полевых часовнях. А главное, вспыхнуло в памяти, что его самого и Карина, и многие ещё художники из сферы государственной пропаганды изображали именно так: с крыльями и с мечом – Карин Хаммаршёльд заложила канон, и чаще всего в руках его красовался тяжёлый изогнутый фламмберг. Непростые чувства всколыхнулись в душе барона. Он в сотый раз задал себе вопрос, а достаточно ли он заботился, достаточно ли защищал своих бойцов – а сейчас он осознал, что ему предстоит стать всемогущим святым и хранителем для всех мирных граждан, поднявшихся на борт того судна, что он когда-либо будет пилотировать.
Герман молча встал, нашарил в кармане кожанки пачку сигарет и отправился в подъезд курить.
Карина смущённо тронула Алесю за руку:
- Ты не переживай, всё нормально. Просто наш самурай снова размышляет о чести.
У непосвящённых вполне могла найти понимание природа его эмоций – но, может, не их глубина. Не то было с профессионалами, посвятившими жизнь тому же делу, да ещё имеющими за плечами многолетний опыт. Так что как раз на учёбе его настрой пришёлся ко двору. Не секрет, что у каждого преподавателя не только своя манера вести, но и своеобразный стиль: если у Белова он напоминал о прусской казарме, то занятия у Синявского воскрешали в памяти Тевтонский орден. Кроме подчёркивания дисциплины ощущалась ещё и возвышенная многозначительность, которая многих – особенно на вводной паре – заставила смутиться и задать себе вопрос, достойны ли они вообще делать то, что решили.
А Михаил Евгеньевич, прохаживаясь по аудитории, неторопливо, со значением, произносил свою «программную» речь:
- Ни для кого из вас не секрет, что сейчас авиация – это самый безопасный вид транспорта. Это научно и статистически доказано. Безопасность полётов – а именно так и называется наш предмет – обеспечивает многое, и в том числе вы – пилоты.
Он посмотрел на курсантов с лёгкой полуулыбкой, и многие из них чуть заметно просияли, выпрямили спины – как же, он обратился к ним так, будто уже вступили в строй...
- А между тем, аэрофобия до сих пор цветёт буйным цветом, - резко сменил тон преподаватель, - и виноваты в этом также вы! Потому что отношение и поведение ваше безопасности отнюдь не способствует!
Тут парни невольно поёжились. У Синявского каким-то удивительным образом получалось управлять их ощущениями, хотя слова были просты. Герману потом не раз приходила мысль: а вдруг и правда существует какая-то скрытая, косвенная связь между новым преподавателем и таинственным Главнокомандующим?
- На дорогах гибнут и чаще, и больше. Но автотранспорт не вызывает такой паники, как воздушный. Скажете, предрассудки? – в чём-то да. Но по очевидным причинам крушение авиалайнера – это бедствие более значительное и трагичное, чем очередное ДТП. Здесь всё: и человеческие жизни, и материальные потери, и вообще весь потенциальный ущерб. И ответственность пилотская гораздо выше водительской – почему, объяснять не нужно. Вот здесь я и прошу, нет, требую, - чуть повысил голос он, - усвоить и осознать следующее: современные воздушные суда сконструированы максимально надёжно, прочно, стабильно, они способны выдерживать и турбулентность, из-за которой пассажиры так нервничают, и ещё много чего, даже удары молний. А суть в том, что в девяноста девяти процентов случаев роль играет - что? - человеческий фактор. Да. Почти всегда виноват тот, кто за штурвалом – поэтому советую вам... принять презумпцию виновности. И в случае чрезвычайного происшествия – включая летальные исходы и все эти драматичные сообщения в новостях - пилот тем самым дискредитирует одновременно: себя, свою авиакомпанию, своих коллег, свою страну, да и всю авиацию в целом... надеюсь, я не зря насчёт фобий тут упомянул? Вы понимаете, чем конкретно вы вызываете людское недоверие?
Михаил Евгеньевич, развернув широкие плечи, остановился перед рядами парт и принялся с тенью улыбки скользить пытливым, сканирующим взглядом по их лицам – и каждому казалась по-своему беспокоящей эта процедура.
- Вы прошли сейчас через очень важный этап – изучили стандартные операционные процедуры. Это – основа основ. Но важно не просто выучить азбуку на «ять», важно уметь оценивать обстановку и принимать решения.
Он обвёл аудиторию взглядом.
- Это не просто слова. От вашей способности действовать нестандартно зависят чужие жизни. Теперь парочку небольших примеров на затравку, что было понятно, в чём суть...
Пока он рассказывал, у каждого проскакивали свои мысли и переживания.
Серёга закусил губу и нахмурился, как пехотинец перед приказом взять очередную высоту. Таир внимал с застывшим суровым лицом – в чём-то его чувства напоминали эмоции Германа. Витя сначала чуть не пожал плечами, слишком часто ему встречались формулировки насчёт нестандартного мышления – в том же «Газпроме», куда он пошёл на собеседование чисто в угоду отцу, который был не готов поверить его лётному призванию – а сейчас он напрягся. Гена слушал, побледнев и опустив глаза – он сдал SOP не так зрелищно, как Рихтгофен, но лучше всех из группы, однако сейчас ему показалось, что только на то он и способен, слово «решения» вгоняло в тупик. Валера, оптимистичный и вдохновенный, попытался переглянуться с Саней, но тот с досадой отвернулся. Он почувствовал, что, хотя некоторые эрудированные девушки сравнивали его с Хартманном, кроме сходства внешней оболочки никакого иного не наблюдается.
И, конечно, ещё один ас пребывал в смешанных чувствах.
Перед каждым новым курсом Рихтгофен пытался сам найти информацию о предмете, о том, что предстоит изучать. И сейчас Герман был несколько подавлен...
Он осознал, что все его прошлые заслуги почти не имеют значения. Ведь самолёты первой мировой по сравнению с нынешними казались малышами-птенчиками, и скорости отличались на порядок. Это в прошлом он мог бы хвастать, как лихо сбил того или другого «чаехлёба» - сейчас он был на положении желторотого кадета. «Ещё и отстающего», - мрачно подумал барон.
Вскоре ему не раз вспоминались те или иные занятия, порой в произвольном порядке.
Но одно было общим в этот период: напряжение ещё большее, чем на парах Белова. Некая наэлектризованность, атмосфера требовательности, непрерывной работы мысли, предположений, ошибок, исправлений, обсуждений, новых и новых осознаний.
Карина поняла свои промахи и неверные установки - и постепенно успокаивалась и крепла в домашнем уюте, прекратив бессмысленную гонку и сбавив обороты. А вот у Германа такой возможности не было, и она видела, что легче ему, по большому счёту, не становится. Он всё так же с оттенком лёгкого ожесточения на лице глотал с утра седальгин и шагал на учёбу, а в свободное время часто бывал задумчив.
Он и раньше часто ходил, задрав голову, хоть по той же Риге, где дома пестрели изысканными деталями. А теперь всё чаще глядел на небо и вчитывался в прогнозы погоды, нахмурившись, смотрел в окно, шарил пристальным взглядом по мертвенно-молочному покрову облаков – прикидывал, как бы он действовал при тех или иных погодных условиях. Ведь это составляло важную часть безопасности полётов.
На занятиях Михаил Евгеньевич не раз уделял особое внимание именно этой теме. Как-то раз он обвёл аудиторию пристальным взглядом и спросил:
- Вам ведь знакомо такое чувство и качество, как самолюбие? Оно ведь у вас всех есть?
Курсанты невольно переглянулись. Как бы ни отличались характеры, каждый себя высоко ставил – а без этого никто из них не оказался бы здесь.
- Хорошо, - вкрадчиво произнёс Синявский, - представьте – причём весьма абстрактно, без подробностей! – ситуацию неблагоприятных погодных условий. И вот вам нужно садиться в каком-то аэропорту. Вы бы предпочли сразу всё выполнить чётко и в случае некоторых сомнений не заходить на второй круг? Или всё-таки усомниться и зайти? Только честно. Это – разговор начистоту. Не бойтесь ответить неверно. Это не экзамен, а всего лишь выявление вашей психологической настройки.
Его голос был размеренным, а лицо хранило непроницаемость – тяжело было догадаться, какой вариант ответа правильный.
- Кто бы предпочёл не заходить на второй круг?
Взметнулись руки. Из семи курсантов четыре ответили, что они предпочли бы в любом случае садиться сразу. Воздержались Гена, Серёга и Герман.
Синявский взглянул с усмешкой и произнёс:
- А ведь меньшинство право. На дороге действует принцип «Не уверен – не обгоняй», а в воздухе – «Не уверен – не садись». Теперь рассмотрим конкретные случаи...
Этому рассмотрению были посвящены ближайшие пару дней, а потом Михаил Евгеньевич подводил итоги:
- Итак. Снова кратко оценим все ситуации, что мы разбирали на последних парах. Катастрофа Ту-134 в Самаре, семнадцатого марта седьмого года. Не лучшие метеоусловия. Однако, заход выполнялся по ИЛС (1). Экипаж допустил нестабилизированный заход, тем не менее, продолжил посадку. На высоте принятия решения не установлен визуальный контакт, но несмотря на это - уход на второй круг не был выполнен. В итоге воздушное судно ударилось о землю справа от взлётно-посадочной полосы и перевернулось – в итоге катастрофа и человеческие жертвы.
Он привычно бегло просканировал глазами лица всех присутствующих – и почему-то снова каждому стало не по себе, будто это лично он допустил катастрофу. Особый дискомфорт ощущался от того, что ничего особенного Синявский не произносил и не делал – а давление чувствовали все.
Валера неприязненно пробубнил себе под нос: «Ну, он и прессует…» - сзади ехидно отозвался Гена: «Тебя б не прессовать, ты бы всё на отъ***сь делал» - кажется, он впервые употребил нецензурное слово.
- Затем – крушение Ту-204 в Домодедово в марте десятого года. Опять же погодные условия так себе – могу подтвердить, потому что присутствовал там лично, - с нажимом произнёс Синявский и, подчёркивая, повысил голос: - Оборудование данного Ту-204 в принципе не позволяло даже начинать заход при таких метеоусловиях! И более того, в полете случились отказы имеющегося оборудования, и это ещё выше подняло возможный минимум захода на посадку. Но экипаж всё равно принял решение нарушить правила и выполнить заход. В итоге - разрушенный лайнер и, по счастливой случайности – так как рейс был без пассажиров - никто не погиб. Хотя притом члены экипажа и бортпроводники получили тяжёлые травмы.
Герман всё так же слушал с сосредоточенным и сумрачным лицом и порой ловил беглый взгляд преподавателя на себе отдельно.
- Наконец, катастрофа польского Ту-154 под Смоленском и гибель президента Леха Качиньского. Опять тот же фактор - метеоусловия. Заход по неточной системе. Фактор давления высокого начальства. Экипаж снижается ниже минимальной высоты снижения без установления визуального контакта и – катастрофа, - развёл руками Синявский и выразительно приподнял бровь: - Международный скандал, обвинения в заговоре, мистические версии и идиотские предположения. – Сделав паузу, он произнёс: - А истина гораздо банальнее. Не видишь землю там, где должен её увидеть - не ищи её. Уходи!
«Ну и придурком же я был, когда вёз Биргера Таубе в Упсалу во время метели», - почесал в затылке Рихтгофен, вспоминая прошлое. - «Классно я тогда почти вслепую приземлился... Ладно, ну погибли бы мы двое: но это ж по сути диверсия, против немецких ВВС, раз, против шведской промышленности, два – во леваки были б счастливы! Нет, ну уж фиг вам!» - решительно подумал он, невольно смешивая в мыслях прошлую жизнь и нынешнюю.
Между тем, многие прежние установки были пересмотрены, и теперь Герман придерживался иных позиций, и был готов их отстаивать. В этом ему помогало и разумение, и тщательность, и интуиция. Всё это весьма пригодилось на промежуточном срезе. Теоретическая часть курса почти подошла к концу, и решено было проверить, кто что усвоил и как настроился. Для каждого было подготовлено по три вопроса на знания и сообразительность. Если какой-то из ответов оказывался неудовлетворительным, то вопрос оставался курсанту для проработки и автоматически переносился на экзамен в качестве дополнительного.
В назначенный день у Рихтгофена всё шло как надо, хотя от напряжения и голову, и всё тело наполняло смутное, густое гудение, как на высоковольтной линии. Оставалось ответить на последний вопрос. И он тоже был косвенно связан с электричеством...
За спиной Германа выстроились пустые ряды парт. Перед ним за столом сидел Михаил Евгеньевич в своём любимом пиджаке цвета маренго и с размеренной, чеканной интонацией озвучивал:
- Представьте себе ситуацию. Ночь. Небо Китая. Впереди в три ширины трассы стоит гроза, высотой от уровня земли до... да до уровня космоса, чтоб не гадать. Слева, справа и сзади - чисто. Вы запросили обход, однако китайский диспетчер запретил вам обходить слева, справа и даже возвращаться назад, так как вдруг внезапно активизировались все запретные зоны. Ваше решение и ваши действия? – пристально взглянул исподлобья преподаватель. – На раздумье – две минуты, время пошло.
Барон сглотнул и нахмурился. Он лихорадочно прикидывал.
Условия ответа были жёстки, но Герман понимал, что это оправданно: крейсерская скорость Airbus A350, на котором он собирался летать – девятьсот три километра в час, раздумывать некогда... сейчас у него две минуты... Хотя что-то подсказывало, что Синявский берёт его на слабо...
Герман почти сразу отмёл сомнения, как действовать. Но волевого решения было мало – что должно сопровождать это решение, какие действия, сигналы? Сигналы...
Детали ответа вихрились и всплывали где-то рядом, но не желали собираться в кучу - то одна, то другая тонула в море информации, от которой последние месяцы кипел мозг...
- Время вышло! – громко объявил преподаватель. – Что делаем?
- Даю запрос на обход!
- Соколов, чем вы слушали?! Я же сказал: запрещено!
- Тогда запрос на снижение! – с досадой воскликнул Рихтгофен, пытаясь потянуть время.
- Запрещаю! – грозно отрезал Синявский, словно он сейчас и был тем злополучным китайскими диспетчером – у него даже глаза сощурились.
- Я всё равно буду обходить... - упрямо заявил Герман.
- И полетите в зону военных учений?!
- А лететь в такую грозу – верная смерть!
- Вы в курсе, какие у вас будут проблемы?!
- Я в курсе, но их не будет! Я объявляю аварийную ситуацию – и троекратный сигнал MAYDAY (2)! – выпалил Рихтгофен. – И тогда хоть трава не расти! Я вправе совершить безопасный обход через любую зону, а запреты диспетчера – по боку! – ожесточённой скороговоркой закончил он и даже слегка пристукнул ладонью по столу, ставя точку: вызов брошен.
Михаил Евгеньевич молча откинулся на стуле. Он изучающе скользил взглядом по упрямому лицу Германа, на котором от возбуждения двумя размытыми полосами горел румянец.
Рихтгофен невольно слегка дёрнул плечом: его рассматривали, как редкого зверя. И он не выдержал:
- Так что, это верно или неверно?!
- А вот сейчас узнаете, - с загадочной, но довольной улыбкой сказал преподаватель, - а пока давайте зачётку и выйдите в коридор, я вас всех позову через десять минут. И расслабьтесь, наконец. У вас на лице такая ответственность высвечивается, что это прям пугает, - пошутил он.
Герман потащился за дверь. Он сдавал последним. Остальные мигом на него накинулись:
- Ну как, ну что?
- Валил он тебя?
- Вы чё там так орали друг на друга?
Барон лишь фыркнул – да уж, их диалог с преподавателем напоминал яростную перепалку.
- Э, а последний-то вопрос? Тебе он тоже не ответил ничего? – встрял Серёга.
- Да нет.
- А так ваще чего сказал? – вылез из-за спин Саня.
- Сказал, чтоб я сделал лицо попроще, а то на нём, мол, ответственность слишком явно написана, - сумрачно усмехнулся Герман.
- Ой, Гера, - хохотнул тот, - на твоём лице и ответственность? Да разве что уголовная!
Но Рихтгофен зыркнул на него так, что Погодин подавился своим неизменным кофе.
Вскоре на пороге показалась статная фигура Синявского и раздался его повелительный баритон:
- Заходите за зачётками! Кроме того - сейчас разберём последний вопрос.
Когда все расселись, Михаил Евгеньевич несколько задумчиво начал:
- Итак... Как вы уже поняли, третий вопрос у всех был одинаковый. Мне было трудно определиться - то ли вынести его на срез в индивидуальном порядке, то ли на пару для коллективного обсуждения, чтобы посмотреть, как вы работаете в команде. Я всё-таки выбрал первое.
После мхатовской паузы он заговорил, веско роняя слова:
- Сегодняшний срез меня в основном не удивил. Год за годом я слышу от курсантов один ответ. У большинства из вас он был такой же. А именно: сжать пятую точку и лететь сквозь грозу, раз диспетчер запрещает всё остальное. Ничего удивительного: практически сто процентов курсантов и выпускников озвучивает именно этот вариант. Более того, подавляющее число пилотов с опытом на собеседованиях отвечает так же, с небольшими отличиями – как это сделал курсант Бусловский. Надо отдать ему должное, он обратился к руководству по лётной эксплуатации, вспомнил раздел Adverse Weather - Severe Turbulence – предложил включить FASTEN BELTS, engine start switches - FLT, включить автопилот в режим управления по штурвалу и ещё много замечательных и нужных вещей... и лететь в грозу! – припечатал Синявский.
Гена со вздохом ссутулился и уставился в парту, нервным движением машинально поправляя очки. Его попытка сочетать и тщательность, и решительность окончилась провалом.
- Вы уже поняли, что это не вариант, - констатировал Михаил Евгеньевич. – Но ещё один из вас предпочёл другое! Это уже хорошо. Курсант Сайфутдинов заявил, что не подвергнет самолёт и людей опасности и пойдёт в обход через запретную зону вопреки указаниям диспетчера – то есть: воспользуется дарованным ему правом отступать от плана и указаний, если есть угроза для безопасности полётов.
Таир победно заулыбался. Но тут же сник: преподаватель, покачав головой, с сожалением обратился прямо к нему:
- Вы человек решительный, Таир Альбертович. Но сами подумайте, как ваше поведение выглядит с земли: без всякой аварийной ситуации пилот идёт вопреки инструкции диспетчера и летит в зону военных учений. Как на такое реагировать? Вот то-то же.
После новой паузы Синявский со значением произнёс:
- И только один человек – не просто один из вас, а один из многих до него – меня сегодня приятно удивил. Я бы даже сказал, впечатлил. И это ваш товарищ Соколов.
Все невольно посмотрели на Германа. Тот с деланными безразличием скрестил руки на груди.
- Он также решил не соваться в грозу на верную погибель, а совершать обход, но не просто так, - поднял палец Синявский, - а объявив аварийную ситуацию и подав сигнал бедствия – MAYDAY. Как видите, всё гениальное просто, - развёл руками он.
И тут он неожиданно подошёл к Рихтгофену:
- Простите за нескромность, но... вот вам же сейчас где-то тридцать или около того – а где вы провели первые годы жизни, примерно до совершеннолетия? Где росли?
- В Германии, - сдержанно отозвался барон.
Михаил Евгеньевич отступил на шаг и снова посмотрел на него с каким-то удовлетворением, как на породистого коня.
- Я, Соколов, за вами давно наблюдаю. И вот по вас, несмотря на фамилию, было видно, что вы - не советский человек. Точнее, не постсоветский. Что ж, я в своих предположениях не ошибся.
Повернувшись ко всем остальным, он пояснил:
- Увы, ребята. Все мы – продукт общества и Системы. Поймите меня правильно: с одной стороны, я ни в коем случае не умаляю личных качеств вашего товарища, с другой стороны, уверен, что прекрасные качества и потенциал есть и у остальных. Но вот в чём беда: как только нужно объявить аварийную ситуацию, наших пилотов начинает чуть ли не физически от этого ломать. Люди уже просто с молоком матери впитывают, что «докладывать диспетчеру до последнего нельзя!» - и это тянется ещё с советских времён. Этому есть объяснение - в нашей славной стране тебе потом устроят такое расследование на прокурорском уровне с целью «разобраться и наказать», что любая мотивация сообщать о каких-то проблемах пропадёт и у тебя, и у окружающих. Конечно, всю эту пагубную традицию разом не переломишь. А взаимодействие членов лётного экипажа выстраивается не на уровне экипажа или даже авиакомпании – а на уровне государства. Но это не означает, что нужно опустить руки. В конечном счёте, всё начинается с конкретного человека – который действует определённым образом, не боится ответственности и служит примером. Поэтому призыв у меня очень простой, хоть и порою сложный для выполнения: начните каждый с себя.
После этой речи Михаил Евгеньевич объявил оценки за срез и раздал зачётки. У Германа в графе справа красовалась каллиграфически выведенная пятёрка и размашистая подпись с завитушками.
- Дааа, Гера, ты у нас прям белая ворона, - покачал головой Валера, идя по коридору вместе с Рихтгофеном и Таиром.
- Да нет уж, белый орёл! – подмигнул Герману Таир, и тот тепло рассмеялся, вспомнив герб родного Франкфурта.
Из Центра он вышел радостный и спокойный. Глубоко вздохнув, развернув плечи, гордо подняв голову, Рихтгофен побрёл по переулку. Тревога и сомнения ослабили когти. Он наслаждался нынче редким и прекрасным моментом довольства собой. «Ну вот, я молодец», - отметил он мысленно, - «Призвание – это не ерунда. И оно меня выручит».
Барон расслабленно и легко касался взглядом жёлтых стен двухэтажек, голых кустов и деревьев, летом застящих окна, серых туч над головой – и всё это не внушало подавленности, а казалось эстетичным. Вместе с тем, думалось о том, как здорово от этого отмежеваться в мире собственной эстетики, в своей домашней обстановке - словно в гнезде в скальной расщелине, куда не задувает промозглый студёный ветер. Герман представил Карину в пушистой домашней кофте, которую он недавно ей купил, мерцание гирлянд на стенах, старорежимный абажур – янтарь светлый, заварку в стеклянном чайничке – янтарь тёмный, и огонёк свечки под ним... и ужасно захотелось креветочного пирога.
Рихтгофен отправился на улицу Бахчиванджи, там купил сливки и набрал здоровенный мешок креветок, что продавались неприлично дёшево, зато и льдом обмёрзли до неприличия. «Ничего, справимся», - а справляться он собирался сам: оказалось, Герман вообще любил лущить креветки, разделывать рыбу, чистить картошку, перебирать ягоды, что-то шинковать и резать – потому что монотонные действия его успокаивали. Конечно, Карина была вдвойне такому рада.
Потом, повинуясь некому радостному, лёгкому порыву, он под музыку БИ-2 рванул дворами на Ракетную и там купил в цветочном букет белых лилий. Когда Герман шагал по улице - с увесистым пакетом и цветами в руках, в длинном пальто, напоминающем шинель, с довольной физиономией - он больше всего напоминал высокопоставленного вояку-партийца, только что вышедшего из спецраспределителя. Впечатление усиливала его любимая чёрная фуражка без знаков различия.
Карина тоже засмотрелась, когда он торжественно ступил в прихожую, блестя талыми росинками на воротнике.
- Ой... По какому поводу? Спасибо, конечно, большое... мне очень приятно, - смущённо просияла Карина, принимая цветы.
- Когда тебе будет приятно, я буду чувствовать, что мне тоже приятно! – с усмешкой отозвался Герман.
Карина прыснула и расхохоталась: он произнёс фразу с кавказским акцентом. Рихтгофен давно уже мало чем отличался от её современников, но умиляться перенятому культурному багажу она не переставала.
- Ну так что, сдал? На сколько?
- На пять!
- Супер! Герочка, ты лучше всех!
Карина потянулась и прижалась губами и носом к его холодной румяной щеке.
- Давай рассказывай!
- Ой, да что там... Лучше ты и расскажи, и покажи, то-то последнее время всё корпишь, корпишь над своим госзаказом...
В итоге у них вся совместная готовка и весь ужин прошли в разговорах.
Когда Рихтгофен рассказал о зачёте, Карина пришла в полный восторг и заявила:
- Всё это означает лишь одно. Ты правда мог бы тратить меньше душевных сил на всё это. Лучше б тебе быть увереннее в себе, спокойнее. Даже не то, что надейся или верь, а – знай, что ты справишься. Здесь и то, как ты работаешь на износ, и сам твой дар, ты ведь рождён для неба, а оно везде, во всех мирах одно и то же...
Герман тяжело вздохнул, усмехнулся и задумчиво покачал головой.
Карина тронула его за руку и, неожиданно пронзительно посмотрев на него своими глубокими серыми глазами, тихо произнесла:
- В конце концов... такая любовь не остаётся без награды.
Рихтгофен неожиданно встал на одно колено и, взяв обе её руки в свои, начал целовать. Карина зарделась и опустила ресницы. Негромко струил мелодию приёмник на холодильнике. Огоньки на стенах уже сменили цвет и побежали в другую сторону, на плите еле слышно, несмело начинал посвистывать и подвывать чайник – а Герман всё молча целовал и утыкался лбом, словно просил за что-то прощения и благодарил одновременно. Когда он встал, то крепко прижал её к себе и тоже немного смущённо промурлыкал ей на ухо:
- Лапочка, я пока разолью чай... А ты принеси свои рисунки, покажи, что делаешь...
Карина с тихим смехом прижалась напоследок и побежала за планшетом.
Она гордо сообщила, что первую партию иллюстраций уже сдала, и их очень высоко оценили. Ей даже намекнули, что если так дальше пойдёт, то могут даже дать небольшой бонус к гонорару, лишь бы она уложилась в срок. Это было не так-то просто, потому что на одну работу уходило много времени и усилий, но справиться было вполне реально. Конечно же, при условии ударного труда.
Но Карина проводила над эскизами и разработкой вариантов целые дни, комбинировала традиционное и цифровое исполнение, пробовала разные виды обработки, устраивала голосования в соцсетях, какой вариант лучше - а потом зачастую всё равно поступала по-своему. Но это было не утомительно, а захватывающе.
Этот усердный труд наполнял её силой. Карина в кои-то веки ощущала, что не просто хватается за что ни попадя и беспомощно пытается спародировать свой прежний уклад с помощью ритуальных, а по сути вредных и глупых действия вроде тряски в холодных маршрутках по дороге в холодный чужой город.
Она теперь с помощью линий, цветов, ракурсов и акцентов рассказывала историю девушек, которые сражались за Родину. И, хотя в основном это были добровольцы-шведки - Родина для них виделась шире, чем страна, где они появились на свет. Ей могла считаться определённая часть Европы, близкая по духу. Хотя главным их домом было Небо – единое для всех, и, если б не война, быть может... Впрочем, история не терпит сослагательного наклонения.
- Знаешь, - задумчиво произнесла Карина, кладя голову Герману на плечо, - у меня такое ощущение, что за этим ещё что-то стоит, более глубинное и почти мистическое. Будто даже не просто отзвук прошлого, а какое-то предвестие, что ли... Но предвестие чего? Какой-то не то встречи, не то знамения. Я без понятия, как это может быть связано с будущим. А ощущение – вот оно. Присутствует. В любом случае, такое чувство, что я рисую не просто лётчиц, а делаю сакральные изображения валькирий, как северная жрица...
Рихтгофен замер и спустя пару мгновений отозвался в тон ей:
- Да. Так и есть. Я тебе больше скажу, ты и сама – валькирия.
Карина улыбнулась, но через секунду вздрогнула.
- Ты чего?
- Ай... Это сквозняк, - поёжилась она. – Я проветривала, и совсем забыла. Надо закрыть.
Карина вывернулась из-под его руки и поспешила к окну. Она захлопнула форточку таким судорожным, стремительным движением, словно в неё могло влететь какое-то страшное создание. Сумерки сгущались, и невольно верилось её волнению – Герман с лёгкой тревогой посмотрел на её жесты и побледневшее лицо.
У Карины всегда, независимо от здоровья и обстановки, была некая спонтанная гиперчувствительность – то непрошенные озарения, то странные импульсы. Но именно за это её принимали в околомистической тусовке несколько лет назад. Хотя гордиться было нечем, и приятного было мало. Сейчас – так точно.
Свет словно померк на секунду, а радио исторгло белый шум, а сквозняк действительно продрал кожу – но то был сквозняк нездешний. А всё потому, что в сознании у Карины вспыхнуло: ведь в переводе «валькирия» значит «выбирающая мёртвых».
Почему ей стало так жутко?
Ведь вот перед нею сидел Герман, живой, тёплый...
Будто для того, чтоб убедиться в этом, она подошла и дотронулась рукой до его русых волос, провела раз, другой. А он притянул её к себе и заключил в объятия, уткнулся носом ей в затылок и мерно, нежно задышал, словно успокаивая, давая понять: «Я здесь, я с тобой». И так оно и было. Он не знал, чем вызван Каринин страх и порыв, но по своему опыту знал: приступы тревоги случаются у всех, порой необъяснимо, и даже любимое дело не всегда от них спасает.
Уже к ночи Карина пила на кухне свой любимый ромашковый чай из пакетика, завернувшись всё в тот же леопардовый плед. Герман молча подлил ей в чашку настоя валерианы, который с некоторых пор на ночь принимал сам. Как ни странно, это нехитрое средство ему хоть немного, но пока что помогало.
Вообще, он с сомнениями, с большой осторожностью, но отметил, что в последнее время приступы у него случались несколько реже и поддавались контролю - так что помощь почти не требовалась. Хотя Рихтгофен по-прежнему недолюбливал тёмные замкнутые пространства, резкие звуки и вспышки - иногда даже зло шипел на плиту, когда зажигал конфорку и огонь вырывался, резко полыхнув. Кошмары тоже снились реже. «Сделать бы ещё что-то с метеозависимостью и прочей чувствительностью...» - вздыхал Герман. Он никогда не знал, когда почувствует себя плохо, и это внушало страх. Он изо всех сил отгонял мрачные мысли, но совсем игнорировать не мог.
А кому задать неудобные вопросы?..
Рихтгофен предпочитал прибегнуть к привычному лекарству: сосредоточиться на учёбе. Путь предстоял ещё долгий, но контрольный срез мог считаться определённой вехой. Тем более, оценка за него отражалась на конечной экзаменационной.
На следующий день пары проходили как обычно, но чувствовалось, что их смысл – это идейная настройка.
Михаил Евгеньевич начал свой заход плавно, как всегда:
- В наш век никому не придёт в голову говорить, что технический прогресс – это плохо. Есть критики, но они атакуют не само явление, а то, что с ним связано. А сегодня пойдёт речь об автоматизации.
Герман невольно усмехнулся. Лично он привык пилотировать сугубо в ручном режиме и никак иначе – по вполне очевидным причинам. А когда он только оказался в этом мире, свалившись сюда как с луны – хотя свалился он с неба над Соммой в свой последний смертный миг – то при попытках разобраться его долго не отпускала растерянность. Ещё во время обучения в Мачулищах, когда рассказывали о приборах, о функции автопилота, Рихтгофен озадаченно и немного тревожно подумал: «Это что ж получается, лётчики скоро и вовсе не понадобятся? Как же так?..» Но небесный капитан явно переоценил мир будущего, в котором нежданно-негаданно оказался - его опасения были беспочвенны. Более того...
- Однажды привитую любовь к использованию излишней автоматизации очень сложно искоренить. И это проблема не только российских авиакомпаний, эта проблема мирового масштаба, - подчеркнул Синявский, скрестив руки на груди и привычно скользя своим пронзительным взглядом по лицам курсантов.
- Четыре десятка лет назад индустрия затеяла крестовый поход против инцидентов и катастроф исправных самолетов, по причине так называемого «контролируемого полета в землю». Разработали полезные системы, предупреждающие пилотов об опасном сближении с рельефом, научили экипажи разгружать себя, используя автопилот, который обучили очень точно лететь по маршруту, набирать высоту и снижаться по заданному переменному профилю – то есть, по скорости и по высоте - даже выполнять автоматическую посадку, если позволяет оборудование аэродрома.
Рихтгофен слушал всё это, опустив подбородок на сплетённые руки, - с выражением лица, что выражало смесь скепсиса, любопытства и настороженности.
- Проводились многочисленные семинары и выпускались методички, в которых недоверчивых пилотов убеждали, что «автопилот – это третий пилот», «используйте автопилот, чтобы снизить нагрузку»...
Вот здесь Герман начинал по-старорежимному раздражаться.
- Всё это верно. Но какова цена соблазна? Пилоты с радостью переложили большую часть своей работы на автоматику. И использовали её на самых высоких уровнях куда чаще, чем было необходимо для безопасного выполнения полёта, на радость боссам авиакомпаний и всей индустрии в целом. Счастье было недолгим. В начале двухтысячных годов внезапно появилась новая тенденция – резко выросло количество событий, связанных с потерей управления! Автоматика – вещь, несомненно, замечательная. Она действительно разгружает пилота... когда все идет хорошо! - подчеркнул Синявский. – Да, так идёт в девяноста девяти процентах случаев. Внёс данные в бортовой компьютер о маршруте, взлетел, набрал метров триста, нажал несколько кнопок, и – вуаля! – самолет летит, а ты лениво попиваешь кофе. Иногда отвечаешь на вызовы диспетчера и вносишь коррективы в маршрут, нажимая несколько кнопок. На посадке, так уж и быть, можно и порулить. Немного – метров с трёхсот, когда лайнер уже на прямой и когда его не надо особо триммировать и стабилизировать.
При этих словах Рихтгофен терялся, чувствовал и досаду, и тревогу, и краткий миг воодушевления, и давление ответственности.
Далее Синявский посвятил пару разбору катастрофы Суперджета в мае. После вылета из аэропорта Шереметьево самолёт поразило молнией. Важным было не само это обстоятельство – Рихтгофену уже было понятно, что, во-первых, такие случаи исключительны, во-вторых, бедствия как такового не должно было случиться, ведь современные лайнеры конструируются так, что даже поражение молнией им не страшно и не может полностью вывести их из строя. Но страшное всё-таки произошло – самолёт загорелся, и уже на земле в огне погиб сорок один человек.
Весна казалась бесконечно далёкой. Пожалуй, Герману каждый месяц новой жизни можно было б засчитать за три, а то и четыре. И вот в мае он всё ещё только пытался вписаться в новый мир, относительно недавно научился как следует пользоваться телефоном и читать там новости. А когда ему на глаза попался этот инцидент, то прошили мерзкие мурашки и впервые ощутился привкус разочарования. Ведь в мире, где он очутился, такого попросту не должно было произойти ни в коем случае. Но ведь всё-таки произошло. Этим пестрели заголовки. Ошарашенный ас Первой мировой лишь мог беспомощно удивляться: «Это же наступившее будущее... Как? Почему?» .
Именно об этом и говорил сейчас преподаватель.
- Пилоты стали зависимы от автоматики. Эта зависимость поддерживалась как ими самими, так и их начальниками, которым не давала нормально спать статистика в борьбе с отклонениями в лётной работе. Тех тоже понять можно – над ними есть авиационные власти и прокуратура.
Рихтгофен невольно закатил глаза. Это немного напомнило ситуацию из прошлой жизни. Вспоминалось, как нетерпимо реагировал кайзер, когда он сообщал ему о проблемах. А они, в свою очередь, были вызваны непростительно небрежным, по мнению Германа, отношением к ВВС и недостаточным финансированием – конечно, легче было обвинить во всех бедах Рихтгофена, чем уделить серьёзное внимание и действовать не по остаточному принципу. К концу войны ситуация изменилась, авиация стала серьёзной ударной силой и обрела своё место среди прочих родов войск, но Герман так и не смог простить государю нанесённой обиды. Она была настолько жгучей, что барон действительно отвлёкся на неприятные воспоминания – но вместо этого нужно было слушать преподавателя, и Рихтгофен даже мотнул головой и повёл плечами, чтоб согнать наваждение.
- Катастрофа А320 в Сочи в 2006-м году. Катастрофа А330 Эйр Франс, спикировавшего в Атлантический океан. Катастрофы Боингов 737 в России – Пермь, Казань, Ростов, - перечислял Синявский, словно роняя камни. - Катастрофа Боинг 777 в Сан-Франциско… Катастрофа Ан-148 в Подмосковье… Да собственно говоря, все авиационные катастрофы нашего времени так или иначе связаны с тем, что пилоты не смогли распознать ситуацию, в которой автоматика вела себя неправильно или не было возможности её использовать!
Так произошло и в случае с Суперджетом – самолёт был управляемым, но система перешла на более низкий уровень - режим «прямого управления». В этом режиме автопилот больше не работает, то есть, самолётом до конца полета управляет пилот - боковой ручкой, как он это всегда делает на Суперджете, если пилотирует «вручную», - пояснил Михаил Евгеньевич и снова подчеркнул: - Но само пилотирование отличается от привычного, к которому приспосабливаешься за недолгие минуты ручного управления. И как говорят пилоты, лучше меня знакомые с этим самолетом, отличия значительные. Теперь, товарищи, подвожу к главному. Предполагается, что пилоты должны проходить регулярные тренировки по пилотированию в таком режиме. На тренажёре, конечно же – ведь на реальном самолете, в полёте с пассажирами, этот режим, по сути являющийся аварийным, использовать нельзя. А вот теперь начинается интересное: то тут, то там я слышу и читаю заявления, что, де, многие пилоты не проходили подобных тренировок! – Он даже всплеснул руками от возмущения. - А даже если и проходили, то редкие – раз в полгода – и эти тренажёрные подготовки вряд ли позволили приобрести необходимые моторные навыки.
Как обычно водится, среди курсантов устоялись предпочтения, кому с кем сидеть за партой – к Герману чаще всего подсаживались Таир, Витя и Серёга. Вот последний сейчас и толкнул его в бок, не выдержав:
- Тьфу, б**ть! Это ж как в нашей армии!
- В смысле? – вполголоса переспросил Герман, не отрывая глаз от Синявского и делая вид, что не отвлекается.
- Да чё, - прошипел Серёга, - ты не служил, что ли?
- Служил.
- И у вас этой чухни не было?
- Какой?
- Да такой, что х**той всякой заставляют заниматься типа покраски газона или ремонта сортира, а на стрельбы вывозят раз в три месяца, а то и реже! И что, чему научишься? Вот говорят, «армия из тебя мужика сделает», всё такое... Ага, конечно. Врага завалишь, если что? Х*й там плавал! Кто отслужил, забывает это просто, как кошмарный сон, а навыков боевых ноль.
- Неужели всё так плохо? – слегка недоуменно нахмурившись, переспросил Герман.
- А что, у вас там в Белоруссии дело лучше обстоит? – хмыкнул Серёга.
- Ну, как сказать...
Рихтгофен только пожал плечами. Он имел дело лишь с армией Германской империи. И нареканий у него никаких не было.
Хотя сейчас он засомневался в корректности своего опыта и переживаний – учитывая его род войск, он в буквальном смысле был «оторван от земли».
Пока пехотинцы доедали последние чёрствые краюхи в окопах, авиаторы пили сидр и шампанское из хрустальных бокалов и ужинали устрицами. Конечно, не всегда. Но барон стремился к тому, чтобы его подчинённые ни в чём не знали нужды и с некоторых пор – этак года с двадцатого – называл их «мои дети». Служба под его началом становилась исполненным строгости, риска, жестокости и вызовов, но всё-таки чертовски романтическим приключением. И ему было обидно услышать, что войско, независимо даже от страны, испытывает такое колоссальное вырождение.
Всё это пронеслось в уме мгновенно, но их всё-таки одёрнули:
- Кузьменко и Соколов, о чём вы так задушевно шушукаетесь?
По аудитории пронёсся смешок.
- А вот про армейскую службу говорили, что там те же проблемы, - заявил Серёга, расправив плечи, и озвучил то же, что и Герману на ухо, только в более цивильном виде.
- Ну, в общем, понимаю, - снисходительно отозвался Михаил Евгеньевич, - примерно тот же принцип. И негодование ваше тоже разделяю.
Следующая пара была посвящена разбору крушения Суперджета во всех подробностях. Неприятности начались, когда самолёт «скозлил» - то есть при первом приземлении стукнулся о полосу, а потом снова взлетел...
- Ситуация не самая страшная, - пояснил Михаил Евгеньевич, - все пилоты «козлили», начиная с первых полётов братьев Райт.
Послышалось хмыканье: это веселились Саня с Валерой и поглядывали на Витю: его фамилия была Козлов. Тот раздражённо цыкнул зубом.
А Синявский невозмутимо продолжал:
- И у каждого профессионального пилота должен быть выработан навык исправления козления при посадке – задержать отход самолета от полосы и выполнить повторную посадку, либо прервать заход вовсе и уйти на второй круг – современные самолёты способны это сделать даже после посадки. Грубейшей ошибкой по исправлению козления и взмывания считается движение штурвала или боковой ручки вперёд глубже, чем того требуется для прекращения отхода самолёта от полосы. Курсантская ошибка – сдуру сунуть штурвал от себя, и она-то очень часто и приводит к прогрессирующему козлению – самолёт резво опускает нос, пилот машинально тянет штурвал до пупа на себя, машина стукается о полосу и взлетает еще выше, чем в первый раз, пилот снова отдает штурвал от себя... И вот, имеем то, что имеем, - пожал плечами преподаватель. - Почему так получилось, что Суперджет «скозлил» при первом приземлении? Не считаю своё мнение единственно верным - но вполне допускаю, что по причине непривычных пилоту реакций самолета на отклонение ручки в режиме прямого управления. Вполне возможно, что и всё последующее произошло по этой же причине. Самолёт, повинуясь отклонению ручки от себя, грохнулся о полосу, сломав стойки. Одна или несколько деталей пробили топливный бак и Суперджет вспыхнул как факел, продолжая с большой скоростью мчаться по полосе! Шансов выжить у людей в задней части самолёта практически не было...
Рихтгофен только вздохнул. Да, не всё здесь было так прекрасно, как он рассчитывал. А самое главное – теперь он тоже нёс ответственность за подобные случаи.
Во время Великой войны считалось, что лётчик должен обладать талантом, неким «птичьим инстинктом», машина должна быть единым целым с его телом, показания приборов откликаться в его нервной системе, движения крыльев напрямую координироваться с мышцами...
Но нет. Теперь такая установка точно не работала.
Тщание, строжайшее соблюдение правил, дисциплина и разумная решимость – вот что играло роль.
Герман понял, каким легкомысленным развлечением было пилотирование «Даймонда», все эти «галопы по Европам», разные города и страны, знакомство с Райнером, который иногда писал ему и скидывал новые версии треков...
Теперь Рихтгофену предстояло отвечать за машину большую и внушительную, сравнимую с аэростатами графа Цеппелина, но притом иного устройства, более того, на его совести были многочисленные людские жизни.
Он слушал с сумрачной сосредоточенностью и невольно внутренне вскинулся, когда преподаватель прокомментировал:
- Очень часто я слышу следующее: «Вот, в гражданской авиации нет летчиков, все операторы. Надо военных брать, они умеют «на руках» летать ого-го!» Не хочу развивать эту тему, но замечу лишь, что и в случае с Суперджетом и в случае с Ан-148 в 2018-м году – который мы разбирали ранее - оба командира из военных. Значит, проблема всё же не в ведомствах...
Ясное дело, что это замечание Герман молча принял и напрямую на свой счёт.
Вечерами в общих чертах он пересказывал всё Карине.
Только её рисунки и отвлекали порой от тревожных мыслей: смелые белокурые шведки, со многими из которых Герман был близко знаком и невольно смущался при взгляде на талантливо исполненный портрет... эти прекрасные валькирии были в точности как он: не отвечали ни за кого, кроме себя, дерзали и бросали вызов стихии и неприятелю.
Иногда становилось досадно при просмотре кинохроники: Зигрид Стуре бомбила ненавистный Лондон. Он хотел бы участвовать в этом вместе с нею.
Впрочем, каждому своё.
В том числе, всему своё время. Сейчас впереди был важный момент перехода к практике.
Михаил Евгеньевич так и объявил:
- Всё сказанное имеет под собой лишь одну цель. Вы должны быть как можно лучше обучены, а все необходимые навыки должны быть отработаны до полнейшего автоматизма. С завтрашнего дня – занятия на тренажёрах.
Теперь Рихтгофен каждый день с воодушевлением рассказывал Карине о том, что происходило на занятиях, какая ситуация воспроизводилась и что он делал.
Ещё во время обучения в Мачулищах, как только Герман вполне освоился с компьютером, то сразу же стал страстным поклонником авиасимуляторов и скоро вовсю рубился вместе со Стасом в легендарную игру «Ил-2 штурмовик» - и даже до сих пор предпочитал её всем остальным «леталкам». Для Рихтгофена это в том числе был шанс увлекательным способом изучать историю авиации двадцатого века – и скоро ему было проще перечислить самолёты, на которых он не пробовал летать, чем наоборот. Карина тогда была чертовски тронута и позабавлена простодушным восторгом Германа:
- Нет, ну это ж надо, до чего техника дошла! – вдохновенно восклицал он. – Возможность познать опьяненье боя, но без риска для жизни! А эмоции практически те же самые!
Карина лишь головой покачала с усмешкой. Уж по части эмоций нельзя было не согласиться: из соседней комнаты постоянно раздавалось смачное «Ach, du schei;e!» (3), «Verdammt!..» (4) и всяческие подобные возгласы – отчего Карина с непривычки вздрагивала не раз и не два.
А сейчас для Рихтгофена ещё более захватывающим стало обучение на тренажёрах: здесь уж не было никаких условностей, приближение к реальности стало максимальным. К тому же, сладким замиранием отдавалось в сердце осознание: мечта совсем близко!
Теперь требовалось ещё больше усилий, тщания и концентрации. Очень часто напряжение отзывалось для Германа не самым приятным образом. Но он терпел. И независимо от погоды и самочувствия каждый день шагал в учебный центр, как на праздник или на церковную службу.
Михаил Евгеньевич был им очень доволен и мысленно выделял среди других, хотя гонял не меньше – пожалуй, даже больше. Будто хотел испытать его: насколько хватает потенциала?
А Рихтгофен с первых занятий проявил себя достойно – в том числе при усложнении задачи. При взлёте на втором двигателе внезапно и резко начали расти обороты, перешли в красный сектор, всё, что должно, загорелось красным, и преподаватель спросил:
- Итак, Соколов! Бешеная тяга, значительный кренящий момент – что у вас за ситуация?
- Engine Limit, ситуация - Engine Overspeed, - отрапортовал курсант.
- Прекрасно, действуйте! – приказал Синявский. – Всё – с комментариями!
Герман чётко перечислил и воспроизвёл все необходимые действия по памяти и убрал ручку управления двигателем в малый газ, но не тут-то было – не изменилось ровным счётом ничего. «Чёрт», - мысленно ругнулся Рихтгофен, а Михаил Евгеньевич усмехнулся:
- Ну, так неинтересно! Слишком просто, Соколов. Так! – обернулся он. – Бусловский, подключайтесь! Проверим версии: вот вы PF – пилотирующий пилот, какие действия предпримете? – спросил он, переводя взгляд с Рихтгофена на Бусловского. – Все остальные, тоже слушайте.
Герман воскликнул:
- Да что там думать, даю команду выключить двигатель!
Что немедленно и сделал.
- Стоп, а команда на чтение чек-листов?! - возмутился Гена, помахав оперативным сборником экипажа.
- Да Гена, некогда! – всплеснул руками Рихтгофен. – Ты там копаешься, а двигатель сейчас к х*ям развалится! Ой... простите... – покраснев, спохватился он.
Но Синявский лишь усмехнулся. Ему понравилось наблюдать эту перепалку.
- Вообще-то, Соколов, ваш товарищ прав. По всем правилам после выполнения действий по памяти - выключить автомат тяги, снизить режим до малого газа – да, а потом следует приступить к чтению чек-листа.
Гена бросил победный взгляд на Рихтгофена. Михаил Евгеньевич принялся обстоятельно пояснять:
- Итак, как мы знаем, кроме PF, у нас есть РМ - контролирующий пилот. PF даёт команду на чтение чеклиста, РМ - подтверждает, лезет за книжкой, открывает её, ищет нужный чеклист и зачитывает его название. PF даёт команду о проверке: CHECK. РМ зачитывает условия начала чтения чеклиста и цель его выполнения, пока PF не согласится, что выбран верный чеклист и не скомандует продолжить, то есть: AGREE, CONTINUE. Затем контролирующий пилот сначала зачитывает действия по памяти, чтобы проверить, всё ли по памяти было сделано правильно – пилотирующий отслеживает, перепроверяет себя, затем его коллега доходит до окончания действий по памяти, начинает чтение дальше и в итоге доходит до пункта о выключении проблемного двигателя.
«Борода», - себе под нос пробурчал Валера, а Синявский подхватил:
- Совершенно верно, Елагин! Именно, что борода. Так что вариант Соколова отходит от правил, но он разумней и безопасней! Если делать по варианту Бусловского, то из-за его длительности возникает множество проблем: во-первых, с управляемостью - двигатель создаёт бешеный разворачивающий момент, во-вторых, со скоростью - скорость прёт, уже превышено ограничение по закрылкам, но также - как совершенно верно заметил Соколов! - велик риск разрушения двигателя. А это уже проблемы иного порядка, - поднял палец преподаватель, - и резкая реакция вашего товарища понятна. Но на одних эмоциях далеко не уйдёшь, - усмехнулся он. – Вы мне вот что скажите, Герман Алексеевич: можно или нельзя выполнять действия не по памяти методом «по памяти»?
- Можно, почему нет, - пожал плечами Рихтгофен.
- А почему да?! – поддел Михаил Евгеньевич. – Представьте, что я – прокурор...
Представлять Герману и не требовалось, он и так под взором Синявского чувствовал себя, будто на суде.
- ...На каком основании вы выполнили данные действия методом «по памяти», хотя они таковыми не являются?
- Чёрт, ну... из соображений здравого смысла! – почесал в затылке Рихтгофен.
- «Здравый смысл» для прокуратуры - не аргумент! – ехидно возразил Синявский, и среди курсантов послышались смешки.
Герман вспыхнул и выхватил у Гены из рук книжечку:
- Да здесь это расписано... – и принялся листать, краснея всё больше. – Ага, вот! – скоро воскликнул он, и торжествующе ткнул пальцем в английскую фразу, и принялся переводить с листа: - «Пилотирующий пилот может отдавать команду о выполнении действий чек-листа методом «по памяти», если это не создаёт угрозы» или... да, «если отсутствует возможность сверки с чек-листом»! Вот! Вторая часть!
- Надо же, Соколов, вы меня впечатляете... – покачал головой преподаватель. – Да, всё так. Ситуация развивается стремительно, угроза для двигателя растёт с каждой секундой. Так что возможности взять чеклист в руки и выполнять его методом чтения у нас реально нет. Нашли быстро, молодец.
- Подождите, это ещё не всё! – вскричал Рихтгофен и, нахмурившись, заскользил взглядом по строчкам. Щёки у него уже пылали как маков цвет. – Сюда смотрите! «Экипаж должен сознавать, что чеклисты не могут быть созданы для любой возможной ситуации, и не могут заместить собою здравый смысл»! – И он ткнул на слова «good judgement». – Ага?! А вы говорите, не аргумент!..
Курсанты одобрительно засмеялись. Заулыбался и Михаил Евгеньевич и шутливо поднял руки:
- Ну всё, Герман Алексеич, добили окончательно! Я приятно удивлён. Всё-таки есть у вас какая-то прусская педантичность, - задумчиво проронил он, глядя на Рихтгофена, - а вместе с тем и решительности не занимать. В легионеры в Риме вас тоже взяли бы, - усмехнулся Синявский, - вас если застращать, то вы не бледнеть, а краснеть начинаете – отличный признак!
С этих пор за Германом окончательно закрепилось негласное звание лидера. Вначале над ним то и дело подтрунивали, хоть и беззлобно.
Дело в том, что во всей его манере держаться, внешности, мимике неуловимым образом читалось что-то слегка чудаковатое, не от мира сего. Рихтгофен не обижался и был не прочь пошутить вместе со всеми – чем регулярно раздражал честолюбивого Бусловского, который не понимал, как можно вести себя так легкомысленно. Когда оказалось, что балагурство не помеха отличной учёбе, он и вовсе исполнился неосознанной досады. Но оставалось только принять Германа таким, каким он был, и отдать должное. Теперь он носил прозвище «Ауслэндер» - Иностранец, по названию песни Rammstein, и оно носило оттенок почётности: Герман был не таким, как все, но это и делало его таким крутым.
Преподаватели как-то собрались в курилке и начали обсуждать курсантов, их сильные и слабые стороны. Характер каждого был им более-менее виден изначально – все они были людьми опытными, с намётанным глазом, только Рихтгофена удалось раскусить не сразу.
- У меня таких ну очень давно не было, - поделился Синявский, - да что там говорить, не все пилоты с опытом так себя проявляют...
- А по впечатлению и не скажешь, - поддакнул Белов. – Если чисто мой предмет брать, то мне казалось, что Кузьменко и Бусловский будут лучшими...
- А если мой – то Кузьменко и Сайфутдинов! – подчеркнул Михаил Евгеньевич. – Но Соколов всех на голову выше, хотя сначала казалось, что только физически...
- Да внешне этот Герман такая уже дубинушка! - хохотнул Кондратьев, выдохнув клуб сизого дыма. - А потом выясняется, что эта «дубинушка» и языки иностранные знает, и хватает всё на лету, и вообще...
- Не хочу сглазить, - сказал Синявский и постучал три раза по деревянному косяку, - но тут видно: уж дано человеку, так дано, причём всего, что надо и сколько надо. За него я спокоен. Этот – летать будет. Он для этого рождён.
Стоит ли говорить, что экзамен по безопасности полётов Рихтгофен сдал на «отлично».
_____________________
1) ИЛС – индикатор на лобовом стекле - точная система захода на посадку, позволяющая в реальном времени видеть и исправлять отклонения от требуемого профиля снижения на предпосадочной прямой (глиссаде). (прим. авт.)
2) Mayday - международный сигнал бедствия в радиотелефонной (голосовой) связи, аналогичный сигналу SOS в радиотелеграфной связи (с использованием азбуки Морзе). Он используется в ситуациях, которые представляют непосредственную угрозу для жизни людей, например, терпящими бедствие морскими и воздушными судами. «May day» дословно переводится с английского как «Майский день». Фраза представляет собой приблизительную английскую транскрипцию французского m'aidez — сокращённый вариант фразы venez m'aider («придите мне на помощь», «помогите мне»). В стандартном французском ни m'aidez, ни m'aider не используются как призыв о помощи. В случае опасности французы восклицают «; l’aide!» или «Au secours!».
Mayday был придуман в 1923 году Фредериком Стэнли Мокфордом, старшим радистом аэропорта Кройдон в Лондоне. Его попросили предложить сигнал, который было бы трудно перепутать с обычными радиосообщениями и который мог бы быть легко понятен в условиях плохой радиосвязи. Выбор Мокфорда объясняется тем, что большинство полётов из Кройдона в то время осуществлялось в аэропорт Ле Бурже в Париже. (прим.авт.)
3)Да ё* твою мать! (нем.)
4)Проклятье! (нем.)