Наш дом был шестым по счёту, если идти от крайнего дома Нурбаковых и Гроссовых, которые жили возле самой «шоссейки». Мы жили в двухквартирном доме, то есть в одном доме на две семьи, с входами по двум разным сторонам.
Нашими соседями были Мударисовы баба Катя и дядя Миша. Баба Катя — родная сестра нашей бабы Клавы. Они всегда ходили друг к другу в течение дня по нескольку раз, иногда — если дома вдруг не обнаруживалось лука или соли в процессе готовки обеда или перед ужином, просто так, попить чаю на полдник. Так было всегда. И не было, кажется, дня, чтобы они вдруг повздорили друг с другом и перестали ходить «попроведовать». Для нас баба Катя была неотъемлемой частью нашего бытия. К нам, девчатам, она была всегда приветлива, но, как и всем взрослым, ей было интереснее общаться с нашей бабушкой или с нашей мамой, когда она приходила к нам. Я помню её, улыбающуюся, не спеша идущей через «садик» — наш тенистый палисадник, огороженный низким штакетником.
У неё были такие же зелёные глаза, как у бабы, только чуть-чуть светлее, на округлом лице с морщинками на лбу и вокруг глаз. А ещё у неё были переливающиеся радужными цветами серёжки. Стеклянные камешки с перламутровым оттенком, с которыми любит играть свет, то прячась, то вспыхивая на гранях.
Дядя Миша не любил ходить в гости, и я видела его всегда только издалека, когда он шёл по двору своей ковыляющей походкой. Он был худощав и носил очки, и всегда курил сигареты с мундштуком. Это иностранное слово, кстати, мы узнали только благодаря дяде Мише, спросив однажды у мамы, что это у него такое, потому что, кроме него, не видели мы мужчин, курящих сигареты в какой-то странной длинной трубке, похожей на маленькую дудочку.
Я помню, как мы однажды взобрались на крышу нашего сарая и скакали там, довольные и гордые, чувствуя себя настоящими первооткрывательницами незнакомого нам доселе мира Сарайной Крыши с её плоской поверхностью, покрытой землей и местами поросшей бурьяном, и врезанными прямо в небо квадратными окнами. «Ой, смотри, тут щель! А тут ещё одно окно! А отсюда можно запрыгнуть на рулон с сеном!..» Но потом пришла баба и «спустила» нас вниз, потому что дядя Миша боялся, что мы там будем шкодничать и учиним пожар или ещё что-нибудь в этом роде. Сараи для скота у нас, как и дом, тоже были общие, с одной крышей, но разными входами. С тех пор сарайная крыша стала для нас запретной зоной, и если мы играли в сарае, то только с внешней стороны, невидимой со двора.
А ещё, когда летом по вечерам на сопках появлялись первые точечки возвращающихся с пастбища коров, он выходил встречать скот, прихрамывая и держа в руках свой незаменимый «би-чик» — длинную плеть, которой он всегда щёлкал, громко ругаясь при этом неизменными, немного нецензурными словами на непослушную скотину и их громко лающую собаку.
От самой задней стены дома до загонов была протянута у них по земле толстая стальная проволока, вдоль которой бегал их лохматый цепной пёс. Сначала у них была собака по кличке Пират. Пират был уже старый и почти всё время спал у себя в будке. Будка у него была просторная и добротная, и, кажется, была она даже обита войлоком и клеёнкой. Потом, когда Пирата не стало, появился Дозор. Дозора боялись не только мы, дети, хотя нас отделял от него высокий деревянный штакетник и цепь на проволоке, но и вся живность от кур и до кошек, которых он яростно отгонял от своей территории. Поэтому мы довольно скоро усвоили, что спящего зверя лучше не будить и проходить мимо его логова незаметно, подальше от забора, чтобы не вызвать лишнего шума.
Дети у бабы Кати были уже взрослые и разъехались, обзаведясь семьями, в другие края, ещё до нашего рождения. Про дочь их Соню и сына Алика я знаю только по фотографиям в нашем старом альбоме. Жил с ними только их младший сын Хасан, который потом тоже женился и переехал в дом неподалеку, по соседству с нашей бабой Эрной и Дедом. Кроме Хасана, был у них ещё один сын, больной Павлик. По возрасту он был, наверное, лет на 30, если не больше, старше нас. Когда его вывезли одним летним днём во двор палисадника, мы с сестрой отважились подойти к нему. Он сидел, слегка покачиваясь в своей самодельной коляске — деревянном ящике на колёсиках. Его руки были согнуты в запястьях, и на склоненном набок лице застыла гримаса, похожая на напряжённую улыбку. У Павлика был ДЦП, он не мог говорить, а только произносил невнятные звуки и кивал при этом. Казалось, он изо всех сил пытался нам что-то сказать, а мы стояли, застыв на месте, и молча смотрели на него, не зная что делать. Слышит ли он нас? Думает ли он что-то сейчас? Что-то говорит? Так и осталось это загадкой. Встреча с Павликом — наше первое знакомство с темой увечья. Главный урок того момента: бывают разные люди, разные судьбы, взрослые могут быть беспомощнее маленьких детей. Глаза ребёнка видят только то, что есть. Душа всё знает. Ребёнок никого не осуждает...
Тогда же, когда нам было лет шесть-семь, жила у них ещё бабушка, свекровь бабы Кати, мама дяди Миши. Она была очень старенькая, кажется, ей было лет 90, и её все называли просто «бабушка». Я помню её только по обрывкам разговоров взрослых. Несмотря на свой возраст, она ещё ходила и ухаживала за Павликом. Мударисовская бабушка, как её тогда называли, ушла из жизни неожиданно для всех. Она прилегла на кровать, заснула и больше не проснулась. Никогда до этого не приходилось нам быть свидетелями кончины человека. Это было наше первое прикосновение к теме жизни, старения и смерти... У взрослых чувствовались скорбь и одновременно облегчение, что старенькой бабушке не пришлось страдать и умирать в болезненных муках... Старых людей отпускают...
Жизнь Мударисовых проходила по своей орбите, со своим собственным ритмом и своей судьбой. Мы были лишь свидетелями, участвуя в судьбе друг друга как родные и соседи. С годами, зимами и летами, восходами и закатами пришло время и превратило родственников, живущих по соседству, в «родных соседей». Такими и останутся они в моей памяти.