Отрывок главы 63 романа "Перекрёстки детства".
«Странное и суетливое существо – человек. Он отказывается от отдыха, чтобы отдохнуть в будущем, а войну затевает, провозглашая стремление к миру. Не разобравшись полностью в себе, стремится познать принципы мироустройства, не ставя, однако, целью — самопознание. Обретая много, он утрачивает ещё больше. Главное, теряет душу, обрекая её на бесконечные скитания по лабиринтам бессмысленного бытия. Бессмысленного настолько, насколько суета овладела некогда разумной тварью. Остаётся носится по кругу, хватаясь то за одно, то за другое, и не испытывая ни радости, ни смысла, ради коих стоит вернуться сюда снова.
Есть ли нечто, способное оборвать бег, экзекуцию, эффективности которой завидуют злопамятнейшие боги, в древности покаравшие Сизифа. Они зевают, скучают, покуривают трубочки и сонно брюзжат. Отныне смертный сам истязает себя, отдаляясь от своей ослепительно сияющей сущности. Всё окружающее для него – кошмар. Его детища – ущербная семья, отупляющая работа, разлагающееся искусство.
Искусство, низведённое до кучи смердящих экскрементов и хаотичной обезьяньей долбёжки по клавишам, выдаваемой за поиск нового стиля. Его музыка, живопись, архитектура, поэзия отражают состояние духа, а точнее – отсутствие такового.
Без него он не создаст ничего возвышающего, ни единой великой идеи, достойной сохраниться в веках. Духовная инвалидность никогда не позволит ему вновь обрести высшие свойства. Человек превращается в воспроизводящую самораспад, деградирующую замкнутую систему, заточенную лишь под порабощение и уничтожение своего носителя»
Вениамин Загорский. «Принцип фантомной боли». Стр. 37.
Будучи абсолютным нолём в химии, я шёл на занятия с чувством обречённости. Домашние задания регулярно списывалось у Панчо, достаточно хорошо владевшего предметом. И, кстати, не только они… Если Панчо, Алик Светлов или Варёнова, тоже усваивавшая материал, на контрольных сидели неподалёку, я, пришпоренный отчаянием, старался извернуться угрём и срисовать у них спасительную пару ответов. Подчас мой зов напоминал глас вопиющего в пустыне, но случалось, те, к кому я обращался, проникались катастрофичностью момента, и добро возвращалось к ним сторицей. Ибо и у них бывали прорухи, а я выручал, подсказывал, отправлял шпаргалки, рисковал с удовольствием, едва они склонялись пред печалью крылатой…
Плавая в теории, незаслуженно чураясь её, я восторгался проводимыми иногда экспериментами, сопровождавшимися горением, дымом, треском, изменением цвета и т. д. Я твёрдо усвоил базовое правило безопасности: нельзя лить воду в кислоту. Ну, хоть что–то полезное вынес, прислушиваясь к сердцу, где всечасно плач…
Много позже, задумываясь, по какой причине у меня не складывалось с покорением вершин крайне любопытных естественных наук, я приходил к выводу, – поражение обусловливалось рядом негативных факторов. До шестнадцати лет я стеснялся пользоваться очками, не видел ничего дальше своего носа и, следовательно, не улавливал суть излагаемого, не понимал, что за мистические формулы выводятся мелом, оброненным в придорожную канаву Хомой Брутом, поспешавшим вечером третьего дня в заброшенную церквушку. Перефразируя великого мыслителя прошлого века Вениамина Загорского, создавшего лишь одно, зато – выдающееся произведение, – я сам себя загнал в темницу, и предсказуемо лишился призрачной надежды выкарабкаться из неё самостоятельно. И не выкарабкался, плодя сущности, сужавшие невидимый круг. Первоначально он смахивал на стадион, который я показывал Лине, но в итоге сузился до размеров комнаты.
В химии, в физике, в иностранном языке важно поступательное движение. Невозможно выстроить пирамиду развития из ступенек параграфов, теорем, понятий и терминов, не заложив основы. Не освоив азов, я застревал, не двигался вперёд, тащился жалким хромым дервишем, дезориентированным узкими городскими улочками, еле–еле перебиваясь с «2» на «3», превратив уроки в пытку, ведь удел – найти и ошибиться, – уготован лучшим…
Входящие сюда, поначалу, с непривычки, изумлённо принюхивались, подёргивая ноздрями, точно коты, вдыхали специфический, въевшийся в шторы, резкий лекарственный запах, характерный скорее для туберкулёзного стационара, нежели школы. Затем привыкали и переставали его замечать.
Перед обычной светло–коричневой доской, на приступке возвышался продолговатый лакированный, изрытый оспинами опытов, демонстрационный стол; на стенах, вызывая зевающую зависть, традиционно дремали выцветшие портреты немых учёных, на подоконниках пылились, продырявленные стержнями паст, обморочные герани–пенсионеры. Располагавшаяся в конце класса лаборатория, отделялась дощатой перегородкой, забранной поверху мелкой сеткой. Вход в волшебный закуток запирался миниатюрным блестящим узорчатым висячим замочком, и мы на перемене брякали дужкой о заушины, подбрасывая его указательным пальцем, и глубины; утраченный предел точил фундамент времени.
Софья Васильевна, «химичка», не обладала экстраординарными педагогическими талантами, впрочем, как и большинство наших учителей, но выполняла работу честно и старательно. Бальзаковского возраста, невысокая, полноватая, с округлым приятным лицом и припудренной изюминкой родинки на щеке, она редко возвышала голос, однако, без сомнения, умела это делать. На пухлых губах её всегда играла таинственная улыбка, а серые глаза смотрели внимательно, но, казалось, встревоженно, будто она непрерывно опасалась подвоха от своих учеников. Общение с детьми давалось ей непросто в силу необъяснимой ранимости характера. Неуверенность её становилась заметна при изложении новой сложной главы, прерываемом криками: «Я не понял, объясните ещё раз!» Софья Васильевна принималась мять и теребить надушенный носовой платочек, нервно подрагивая ветвями паникующих рук. При взгляде на неё тянуло процитировать Евтушенко:
«И столько в ней детской забитости
И женской кричащей забытости!»
Во владениях Софьи Васильевны не ощущалось и минимального уюта, присущего антарктически стылому кабинету географии, и вдобавок царил беглый сумрак, вызванный затемнением окон четырьмя росшими во дворе лиственницами, скребущими в стёкла корявыми артритными суставами.